Текст книги "Новая венгерская драматургия"

Глава 2. Домашняя атмосфера

Дома, в маленьком мирке дальней комнаты мы чувствуем себя роскошно. Жужи потихоньку начинает улыбаться, особенно ей нравится моя младшая сестра. Целый день я пою дочке, а слушать меня, честно говоря, не такое уж удовольствие. По мнению Иштвана, лучше б мне просто рассказывать, но для дочки я почему-то люблю петь. И, по-моему, ей даже нравится. Особенно агитационные марши. Я часами читаю разные книги о детях, что и когда им надо уметь, и высчитываю, насколько Жужи отстает. Нам кажется, что она очень хорошо развивается. Все, кто приходит на смотрины, не нарадуются, какая она чудесная, и все сходятся в одном: этот ребенок совершенно нормальный!

На первых прогулках я ощущаю себя словно в раю. Диошдьёр – городок маленький, ежеминутно меня кто-нибудь да остановит, дай-ка на дочку твою посмотрю. А я качу коляску в неколебимой уверенности, что в ней самое большое сокровище на свете.

Однажды, делая с дочкой гимнастику, я замечаю, что она время от времени очень странно моргает. Сначала, ничего не подозревая, я проверяю глаз: вдруг соринка попала. На следующий день приглядываюсь уже внимательнее: мелкое помаргивание не проходит, к тому же она будто слегка закатывает глаза. Я иду за глазными каплями в ближайшую аптеку, закапываю ей, но странное моргание не проходит. Я звоню в отделение для недоношенных и прошу назначить нам внеочередной осмотр. Нас могут принять не раньше чем через неделю. Но пару дней спустя она уже не только моргает, но и делает мелкие обнимающие движения своими крошечными ручками. Я тут же звоню в отделение для недоношенных. Мне говорят, чтоб привозила ее немедленно.

Мы приезжаем, нас осматривают и отправляют к доктору Кидьёши. ЭЭГ… Гипсаритмия… Я ничего не понимаю. Лекарства, анализы, осмотры, еще лекарства.

Эпилепсия.

Причину установить невозможно. Может, это все тонизирующие мозговую деятельность лекарства, которые ей давали, чтобы она быстрее наверстала отставание после снотворных, а может, кровоизлияние в мозг, которое, как выяснилось позже, все-таки было, я не знаю. За каких-то пару недель она деградировала… Куда мы только не обращались с бедняжкой. К самым известным докторам, но все бесполезно. Диагноз повсюду один и тот же.

Тяжелая родовая травма в результате форсированных, стремительных родов.

Нам из всего этого понятно только то, что они не ясновидящие и с возрастом все может пройти. Кто-то советует нам адъюнкта Добаи. Он хоть и «взрослый» невролог, но очень хорошо в этом разбирается. Идем к нему. Жужи девять месяцев, но она все еще как новорожденная. Доктор ее осматривает, усаживает нас и говорит, что, по всей вероятности, у нашей дочери серьезное отставание. Хорошо, говорю я, в таком случае к какому возрасту она нагонит других детей?

– Никогда. На большее, чем есть сейчас, не рассчитывайте.

– Она и взрослая такая будет?

– Скорей всего, она не повзрослеет. Эпилепсия – самое тяжелое заболевание у младенцев, организм ребенка ослабеет настолько, что она умрет от воспаления легких или другого заболевания, не достигнув десяти-пятнадцати лет.

– А… А это точно?

Есть учреждения, где мы можем увидеть таких детей, не мешало бы нам на них посмотреть.

Я не понимаю, о каких еще учреждениях идет речь, не понимаю ничего. На мне васильково-голубая юбка с оборками. Когда мы снова дома, я укладываю ребенка и звоню маме. Я не плачу, комкаю юбку в ладонях и с телефоном сажусь на корточки в угол зала. Мама пару минут, пока я пересказываю ей слова доктора, ничего не говорит. Может, она поймет, о чем речь. Ничего, дочка, если уж так сложилось, мы свой долг выполним. Да. Мы выполним свой долг.

Я с головой погружаюсь в работу, шью и шью, как оглашенная. Жужи все равно не спит, ночью времени хоть отбавляй. А утром я сажусь в машину и вперед, в Будапешт – продать сшитое и купить еще ткани…

Для Жужи на заднем сиденье маленького зеленого фиата «Польски» я устраиваю лежанку из толстых губок, и так мы разъезжаем вместе. Широко улыбаясь, я пою ей часами. Такое у нас развлечение.

Поет.

 
Шагай вперед, комсомольское племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели.
Мы покоряем пространство и время,
Мы молодые хозяева земли.
 

А тем временем доктор Кадар действительно стал главным врачом.

 
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
Мы все добудем, поймем и откроем,
Холодный полюс и свод голубой,
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой.
 

И она громко хохочет. Ладно, наплевать…

Первый день рождения – очень важный день, объясняю я ей утром, когда меняю подгузник. Если будет слушаться, кушать как следует и прибавит хотя бы килограммчик, то на два года разрешу ей надеть капроновые колготки – мне не жалко. А пока это исключено, она, конечно, немного прибавила от гормонов, но… Так что никаких взрослых штучек – простые плюшевые ползунки, и нечего меня умолять.

Мы устраиваем большой семейный обед, все мои, кто в состоянии прийти, здесь. Иштван не очень охотно подпускает кого-либо близко к дочери, а потому никого из своих родных он не позвал. Потому что мы разные, очень разные… Я хоть и не знаю настоящей причины того, почему он не зовет свою семью, но не допытываюсь у него.

Мы с мамой и другими женщинами завладеваем кухней.

Все эти женщины без исключения всегда были рядом, вместе со мной, поддерживали меня.

Иштван чокается с мужчинами в гостиной, у него хорошее настроение. Он тоже рад, что Жужи уже такая большая. Хотя во время фотографирования беспокойно теребит усы.

Мы все любим Жужи так, что словами не описать. Обожает ее и наш детский врач, тетя Жока, которая хотя бы раз в неделю приезжает к нам. И никогда не берет денег. Например, когда Жужи на Рождество становится плохо, она, ни слова не говоря, проводит Сочельник у нас. Я пробовала давать ей деньги, но она их не брала. Бывало, и в карман ей запихивала, но на следующий день они появлялись в почтовом ящике.

Первый шок настиг нас у овощного киоска на нашей улице, когда Жужи, утомившаяся, тихо и жалобно похныкивала.

– Она что, вот так только умеет плакать? – спрашивает немного насмешливо продавщица.

– Так. А что, недостаточно хорошо?

По дороге домой я говорю Жужи, чтобы она даже и не думала принимать это на свой счет, эта продавщица ненормальная, сама не знает, что городит. А Жужи понуро уставилась перед собой и понятия не имеет, что и кому я говорю, она все сильнее деградирует, дела внешнего мира ее не очень трогают. Она молчаливо сносит мою бесконечную болтовню, хотя наверняка я у нее уже в печенках засела.

Когда нас дома двое, живем мы весело, и как-то не так весело, если с нами муж. Он демобилизовался, работает на заводе, а поскольку мой бизнес идет хорошо, он и дома много помогает: выучился кроить и у него хорошо выходит, но ему хочется командовать, указывать мне, что и как делать, а мне часто проще отмолчаться. Иногда он на меня кричит, наверное, ему обидно, что шитьем я начинаю зарабатывать больше, чем платят ему как начинающему инженеру. Я часто хвалю его за то, что он очень мне помогает, но, видимо, недостаточно. А от него взамен слышу бесконечные уничижительные замечания по поводу моей внешности. Ему никогда не нравится то, что я делаю или говорю.

Иногда я жалуюсь Жужочке, пока кормлю ее.

– Вот так, только папе не говори. – Она смотрит на меня, что случается довольно редко… все реже.

Агрессия Иштвана растет прямо пропорционально тому, как я мало-помалу начинаю вести себя по-взрослому. И по мере того как растет его агрессия, мои похвалы идут на убыль. Конечно, знаю, что это и от меня зависит, разумеется, я не в достаточной мере люблю и уважаю его.

Жужочка мало спит, да и то только под действием сильных препаратов, и очень много плачет. Иногда я затыкаю уши. Иштван терпелив с ней настолько же, насколько нетерпелив со мной. Ему не нравится, в кого я превращаюсь, потому что я все чаще поднимаю свой голос против него. Даже когда я занимаюсь с Жужи, он все говорит и говорит, перечисляет мои огрехи, когда, на что я реагирую неправильно и когда, в чем недостаточно хороша. И в то же время нашу дочку он обожает, лучше отца не найти.

Первый раз он меня бьет во время пеленания, когда на его категорическое указание начать записывать в тетрадь, на что и сколько я трачу, я просто отвечаю «нет» и получаю такую огромную оплеуху, что отлетаю на середину комнаты. Ошарашенная, говорю: все, ухожу от тебя. Он белеет. Начинает умолять, мол, это же я не всерьез… Чувствую, что у меня в руках появилось оружие.

После взрывов агрессии он становится как шелковый, чуть ли не ухлестывает за мной весь следующий день, и я каждый раз с наслаждением купаюсь в этом. В такие моменты я чувствую свою значимость, меня ослепляет иллюзия, будто меня настолько любят. Это похоже на наркотик, я почти желаю его агрессии, потому что ее последствия я хочу переживать еще и еще. Нас потихоньку затягивает в этот порочный круг.

Между тем Жужочка сильно теряет в весе, накормить ее требует все больших усилий. Тяжело разжать ей рот так, чтобы не причинить боли и чтобы она не поперхнулась положенной в рот едой. Я говорю ей то же, что когда-то моя мама говорила мне:

– Будешь такая худенькая – никто замуж не возьмет. Ну-ка соберись.

Когда она уже не в состоянии есть сама, я учусь вводить питание через зонд. Знаю, что дома это небезопасно, но не хочу, чтоб она сидела на капельницах или жила в больнице.

Почти каждый день случается что-нибудь из ряда вон, по крайней мере дважды в неделю мне нужно сломя голову бежать с ней в больницу то за кислородом, то за расслабляющей инъекцией, то просто за лекарством, которое больница на руки не выдает.

Главный врач Кидёшши рекомендует похлопотать о месте для Жужи, не пойдет так, дома кормить через зонд опасно, но папа не хочет, чтобы мы ее отдали. Мне тоже тяжело, ужасно тяжело даже разговаривать об этом, но я боюсь. Боюсь, что делаю ей хуже. А Иштван, видимо, боится, что потеряет меня, если Жужи не будет дома. Да, он боится, что, если отпустит поводок, я убегу. Жужи – это мой поводок…

В феврале 1988-го я забеременела. Чувствую себя в ловушке. Знаю, что никогда не вырвусь отсюда, если этот ребенок родится. Уже несколько месяцев у меня в планах окончательный переезд. Иштван, конечно же, радуется, он хорошо понимает, насколько сильной скрепой между нами станет ребенок. У него в руках будет новый поводок, и даже если первый оборвется, на подходе следующий.

Глава 3. Больничная атмосфера

Я на тринадцатой неделе, когда во время осмотра лицо доктора Холлоши становится немного серьезнее и он говорит, что не помешало бы показать ультразвук генетику в Дебрецене, на всякий случай.

– Что-то не так? Если не так, то я утоплюсь!

Доктор растерянно хохочет и говорит, ну что вы, просто сходите к другому врачу – одна голова хорошо, а две лучше.

И вот мы едем в Дебрецен в прославленное генетическое отделение местной клиники. Там нас успокаивают, что все в порядке и в следующий раз надо прийти на шестнадцатой неделе на АФП-тест.

Результаты АФП-теста из Мишкольца и из Дебрецена катастрофически плохие. Обратно в Дебрецен, ультразвук, всевозможные анализы, а после профессор Папп, которого мой гинеколог просит уделить мне особое внимание, любезно сообщает, что не видит никаких отклонений, чтобы я, конечно, ходила на осмотры каждую неделю, но причин прерывать беременность он не видит. Мне становится легче, хотя этот проклятый комок все так же стоит в горле. Я решаю, что крепко-крепко буду любить своего ребеночка. Иштван молча принимает известие о возможных проблемах. Он не бранится, не жалуется, а, наоборот, будто притих. Мы снова сближаемся…

Я уже примерно на половине срока, когда после очередного ультразвука профессор говорит, что что-то не так, но что именно, сказать не может. Просто чувство такое, будто что-то не так. Ну-ну, думаю я про себя, еще одна идиотская фраза из серии «мы не ясновидящие», а вслух спрашиваю, уж не хочет ли он сказать, что сам не ясновидящий? Профессор странно смотрит на меня, у него вообще наружность странная, растерянный с виду мужчина. Без конца носится вверх-вниз по больнице, голову повесил, халат – рукава длинные, длиннее рук размера на два. Мы договариваемся, что чуть чаще будем ходить на осмотры, скажем, раз в два-три дня.

Когда мы возвращаемся домой, мама в кухне лущит горох, Жужи хнычет в спальне. Потухшими голосами сообщаем, что с беременностью что-то не так. Мне хочется просить прощения, но я не нахожу слов. Я полностью уверена, что все это – моя вина, наказание за то, что я хотела бросить мужа. А мама все так же лущит горох…

– Время покажет, девочка моя, а ребеночку я рада. Все будет хорошо!

Через пару недель после «большого ультразвука» профессор ласково гладит меня по руке.

– Ну вот, с этим разобрались.

Киваю: я тоже думаю, что пора домой. Но доктор просит нас с мужем зайти к нему в кабинет. У меня недоброе чувство…

– Спокойно, молния не бьет в одно место дважды. Не глупи!

– Дорогая Эва, даже если бы вы были моей дочерью, я бы и тогда посоветовал вам закончить все сейчас.

– Окей, а к вам в кабинет-то зачем было за этим идти?

– Ввиду того что у вас есть дочка с отставанием в развитии, я советую прервать эту беременность.

– Я на тридцать пятой неделе, не на двенадцатой!

Он объясняет мне, что, по его мнению, я чем-то заразилась, заражение перекинулось на плаценту, а она от этого воспалилась и не могла надлежащим образом питать ребенка. Да, говорю, я заметила, что мой живот почти не растет и малыш двигается мало, но он ведь потом вырастет здесь, снаружи, разве нет? Доктор отвечает, что нет. И любезно объясняет, что нехватка питания вызвала нехватку кислорода, а это значит…

– Не надо, доктор, не продолжайте, с этого момента я в теме профи.

– Тогда договорились?

Мы с мужем смотрим друг на друга и киваем. Хорошо. Мысленно я понимаю, что не слышу его слов. Я чувствую равнодушие. И боюсь.

– Вы бы хотели лечь в свою больницу или раз уж вы здесь, то здесь и сделаем?

– Конечно, хорошо, давайте сделаем здесь.

Вообще-то я понятия не имею, о чем он, но сделаем, конечно. Сделаем. Да, сделаем. И пусть все это поскорее кончится.

Тема Бабули/песня Бабули

Я думаю о Бабуле, как и всегда, когда у меня проблемы. Бабушка, Бабуля из детства, у нас с ней была очень тесная, особенная связь. Мы не были родственниками и все равно значили друг для друга больше всего на свете. У Бабули и у ее мужа Пишты был один ужасно огромный петух. Я помню, что я его очень долго боялась, потому что тот повадился без всякой причины клевать меня или вырывать из рук еду. Однажды я, сытая этим по горло, как была – злая, в соплях и слезах – разбудила Бабулю и пожаловалась ей на то, как меня лишили хлеба. На следующий день с утра петуху пришел конец. Бабуля просто-напроcто перерезала ему горло. Из петуха приготовили пёркёльт, а я успокоилась и весело болталась по двору в совершенной безопасности.

Я и сейчас жду защиты от Бабули. Мне не нужен никто другой, только она и ее объятия, которые оградят от всего плохого и защитят. Но ее здесь нет. Мне говорят, чтобы я располагалась, скоро придет врач. Я думаю о Жужи, может, все-таки лучше было домой поехать, но потом внутри пересиливает что-то, что нашептывает: поскорее бы все это кончилось. Равнодушно я занимаю свое место в четырехместной палате. Запах немного горьковатый, но чистый.

Меня зовут в амбулаторию. Гинеколог – приятная, коренастая женщина. У нее маленькие белые руки, на них белесые – еще белее – пятна. Она приятная и корректная.

– Сейчас мы впрыснем ядовитое вещество вам в матку, так сказать, наполним ее.

И надевает на руки резиновые перчатки.

– К утру плод погибнет.

– Угу.

Она делает укол.

Я возвращаюсь в комнату и пробую читать. Муж купил мне целую кучу газет, чтоб я не заскучала, пока во мне умирает мой ребенок. Вечером сестричка приносит мне лекарство и спрашивает, есть ли у меня уже боли. Нету, говорю я, и напускаю на себя такой вид, будто я уже виды видала в этих родовых делах.

Наутро я просыпаюсь очень рано, ребенок уже не двигается. Я спрашиваю у сестры, должно ли так быть, она отвечает, что конечно. Вы же знаете, мамочка… пациентов они называют мамочками, очень мило… ребенок уже умер. Хорошо, говорю я, теперь знаю, она еще пару раз повторяет то же самое, на случай, если до меня не дошло.

Затем мне ставят капельницу, больше с кровати вставать нельзя.

Через час врач спрашивает, сколько минут у меня боли. Я говорю, что нисколько, но так я хотя бы могу читать… Он говорит сестре, чтобы увеличили дозу. Правильно, пусть только все поскорее кончится!

В капельницу вводят инъекцию, и через двадцать минут на земле разверзается ад. У меня такие боли, что я не знаю ни кто я, ни где я. Как в тумане помню, что время от времени заходит медсестра, осматривает меня и ворчит, что пора бы уже раскрыться. Могла бы, конечно, ответила бы, что пытаюсь, но не могу. Но от боли я потеряла разум…

Сразу после обеда начинаются пульсирующие боли. Приходит сестра, я говорю ей, что сейчас буду рожать, она с любезным видом отвечает, что вовремя я собралась, как раз в пересменку, нужно потерпеть. Ну конечно, пересменка, чуть не забыла. В эти полчаса и трава не растет.

Сестра спешно привозит кресло-каталку, и тут я чувствую, как из меня что-то выскальзывает. Я говорю, что так не пойдет, я не могу сидеть, из меня висит ребенок. Сестра равнодушно отвечает: «На него садись, не бойся, он ведь уже мертвый». Ах да, а я забыла! Я сажусь на своего мертвого ребеночка, и меня везут в направлении операционной. Собирая все свои силы, двумя руками опираясь на ручки кресла, я держу тело на весу, чтобы не наваливаться всей своей массой. Не хочу раздавить его. И все время упорно смотрю вверх, напрягая шею, чтобы не ничего видеть, иначе мне этого никогда не забыть.

На пороге операционной коляска подпрыгивает, и малыш соскальзывает на пол. Я не смотрю туда, только кричу, что он упал. Его поднимают и отбрасывают в сторону, а я все так же таращусь в потолок. После того как его уносят, я наконец расслабляю напряженные мускулы шеи и кручу головой. Медсестра копается в бумагах, а ассистентка в зеленой одежде готовит инструменты для выскабливания матки.

Я смотрю на нее, и тут меня пронзает мысль, что я почти двадцать четыре часа не думала о Жужи. Я начинаю рассказывать о ней этой женщине, которая машинально раскладывает инструменты, а потом вводит мне большую инъекцию и помогает перебраться на кровать. У меня дома ребенок с тяжелым отставанием в развитии, и этот тоже не вышел, что-то не так со мной, это точно. Ассистентка снисходительно улыбается… Инъекция начинает действовать. Больше я ничего не помню.

Через шесть недель мы с Иштваном возвращаемся в Дебрецен в клинику за результатами. Везде чистота, свет и любезность. Будто это не то место, где мы были шесть недель назад. Нет того гнетущего чувства, только улыбающиеся сестрички и любезные ассистенты. Мы бредем к врачу, который принимал роды, результаты вскрытия у него. Был бы мальчик.

Результаты, говорит врач, подтверждают подозрения профессора Паппа, мы приняли правильное решение. Генетически никаких отклонений нет, а вот в крови у меня обнаружили заражение под названием листериоз. Из-за него воспалилась плацента и перестала питать ребенка. Бедняжечка – в нем было всего семьсот грамм. Доктор меня утешает. Не будь я беременна, бактерия спровоцировала бы воспаление головного мозга.

– Замечательно, значит, мой сын спас мне жизнь.

Он кивает и переходит к тому, что, когда забеременею в следующий раз, нужно будет обязательно показаться им до шестнадцатой недели.

– Конечно-конечно, в следующий раз обязательно.

Иштван смотрит на меня. Я не смотрю на него.

Глава 4. Детский дом

Жужи почти постоянно болеет, все меньше спит. Я боюсь, что она окажется в критическом состоянии. Нужно искать для нее место. Нам рекомендуют один дом малютки в Эгере, который, как говорят, не похож на другие. Мы едем туда и видим чудо. Везде чистота, ароматно и светло.

Иштван чувствует, что, если исчезнет ребенок, исчезну и я. Он агрессивнее, чем когда-либо раньше. Недоволен, когда я готовлю и когда не готовлю. Недоволен, когда у меня короткие волосы и когда я их отращиваю. Недоволен, когда я улыбаюсь и когда не улыбаюсь. Недоволен, когда я крашу ногти и когда их не крашу. Свою брань он разнообразит толчками и пинками, почти уже без предупредительных сигналов. Не в счет теперь даже то, что в этот момент у меня на руках Жужи…

Он педантично следит за тем, чтобы бить и пинать по тем местам, которые закрывает одежда. В основном по бедрам.

В конце ноября мы едем в детский дом. Жужи сразу же получает место, и нам тоже разрешают оставаться, сколько пожелаем.

У Жужочки чудесные соседи по комнате. Пока мы обустраиваемся, я замечаю, что около нас вертится маленький мальчик. Спрашиваю у сестры, кто он. А, всего-навсего Руди. Местный сердцеед. Руди – мальчик четырех лет на госопеке. У него больное сердце, и он слегка отстает в развитии. Он увидел, что прибыл кто-то новенький, вот и пришел разведать обстановку. Ему нравятся красивые девочки, все в отделении – его «бывшие». Жужи тоже не избежать этой участи.

Руди пристраивается на детском стульчике. Он терпеливо ждет, когда мы закончим раскладываться и Жужи окажется на своем месте. Потом он берет книгу сказок и устраивается рядом с кроваткой. – Буду тебе рассказывать. Что-то такое он говорит, но мне трудно понять его речь. Я замечаю, что книгу он держит вверх ногами, но не переворачиваю ее. Вдруг так сказка выйдет лучше. Жужи явно начинает трепыхаться при появлении нового ухажера. С ума сойти, молокососы!

Все остальные обитатели комнаты молчаливо улыбаются. Те из них, кто умеет общаться, издают разные звуки и этим дают знать, что рады новенькой.

Ферике очень хочет сказать что-то. С большим трудом он наконец выдавливает из себя: какой сегодня день? Его навещают по воскресеньям, всю неделю он ждет родителей. Отвечать ему нужно всегда и всегда говорить, что суббота. Тогда он успокаивается: значит, завтра воскресенье и приезжают родители. Ну хорошо, а в понедельник, что, то же самое говорить? Да, то же самое.

Дорога домой проходит в молчании, я уже не боюсь, что муж меня побьет, когда мы вернемся. Мне это просто безразлично. Я обхожу квартиру, она ужасно-ужасно пустая. Ночью вскакиваю на каждый звук. Снова и снова мне нужно говорить себе, что ничего страшного не произошло, можно спать.

Много раз я вижу во сне один момент, который произошел два года назад в мамином доме на берегу реки. Жужи гуляла с бабушкой, а меня на надувном матрасе убаюкивала вода. Несколько минут я была почти в эйфорическом состоянии. Да, вот это настоящий отдых, не нужно каждую минуту быть наготове, не нужно вечно ждать, что моя дочь задышит странно или ее сердце забьется медленнее. Я слушала журчание воды, и мне казалось, что это настоящий рай. А этот звук – это не меньше, чем небесный водопад, под который так хорошо можно расслабиться. Похожее абсолютное счастье я испытала в последний раз, когда во втором классе гимназии мама моей одноклассницы Кристы Ковач достала для меня альфёльдские тапочки. В магазине обуви «Шайо» за нереальные сто шестьдесят восемь форинтов…

Вода укачивает меня, и я совершенно отдаюсь чудесному, переливчатому журчанию. Потом медленно открываю глаза и несколько минут смотрю в небо, густо усеянное барашками-облаками. Журчание все не пропадает, будто его источник где-то рядом с моей головой. Медленно, осторожно я поворачиваю голову, стараясь не спугнуть момент. И вижу местную корову, которая в этот самый момент писает рядом с моей головой. Водопад… Ага.