Текст книги "Новая венгерская драматургия"

15. Эмеше и Ботонд

Квартира Эмеше и Ботонда. Эмеше в своей спальне. Лежит на кровати в нижнем белье лицом к зрителям. Ботонд стоит ближе к краю сцены, в профиль к зрителям. Начинает раздеваться. Снимает сначала штаны, потом поло, трусы. Эмеше внимательно на него смотрит. Когда Ботонд снимает трусы и остается в одних носках, он сотрясается в беззвучных рыданиях, которые внезапно становятся очень громкими.

ЭМЕШЕ. Тише. (Подходит, приобнимает.)

БОТОНД. (Орет.) ПРОСТИТЕ МЕНЯ! Ну извините меня! Извините, не я властен над своей судьбой. Не я виноват в этом… я просто устал! До смерти устал. Вот и все. Я ни в чем не виноват/ничего не могу поделать. Не виноват.

ДАВИД. (Стучит из соседней квартиры.) Тише там! Я спать хочу!

БОТОНД. Простите! Я грешен. Прошу вас, извините меня!

ДАВИД. (Из-за стены.) Кайтесь там потише! Два часа ночи!

БОТОНД. (Трезвеет.) Два часа.

ДАВИД. Два часа ночи.

Входит Барнабаш.

ЭМЕШЕ. Барнабаш. Иди в свою комнату.

БОТОНД. Я не могу. Как же я пойду? Я не могу. (Держится за голову, смотрит на себя, на окно, затем – почему-то – на Барнабаша.) Простите меня.

16. Барбара и Эмёке

Квартира Барбары. Посередине – стол. Барбара накрывает на стол, она взволнована, одета празднично. Приносит тарелки, бокалы, свечку, столовые приборы, поправляет скатерть и наконец вносит в кастрюле ужин. Заглядывает в кастрюлю, довольно улыбается. (Ставит какую-то музыку, посматривает на часы.) Вскоре уже все готово: она еще раз поправляет скатерть, еще раз заглядывает в кастрюлю, меняет тарелки, напевает себе под нос. Садится. Хмурится, затем снова веселеет. Достает телефон, хочет набрать номер, но передумывает: пока еще рано. Потом все же набирает – пошли гудки, но трубку не берут. Задумчиво смотрит перед собой, потом наливает вина, ставит музыку погромче, пьет. Снова смотрит на телефон. Набирает номер – гудки идут, но трубку не берут. Хмурится, снова наливает вина, пьет, теперь уже энергично, затем снова начинает набирать номер, но все же кладет трубку. Снова наливает вина, пьет. Задумывается. Снова наливает вина, пьет. В дверь звонят. Барбара вскакивает, поправляет одежду, подходит к двери, открывает. В проходе стоит Эмёке.

ЭМЁКЕ. Извините за беспокойство. У вас, случайно, нет лампочки? У нас в комнате перегорела, а тащиться в магазин не хочется.

БАРБАРА. Может, еще осталась. Сейчас принесу. (Уходит.)

Эмёке остается на сцене, послушно ждет у двери. Смотрит на накрытый стол, принюхивается.

ЭМЁКЕ. (громко) Вкусно у вас пахнет!

Из квартиры доносится странный шум. Эмёке прислушивается, заходит поглубже в квартиру, останавливается.

Все в порядке?

БАРБАРА. (из глубин квартиры, нормальным голосом) Сейчас найду, где-то здесь была.

Пауза. Выходит Барбара с лампочкой в руке. Отдает.

Нашлась.

ЭМЁКЕ. Спасибо. Вкусно у вас пахнет.

БАРБАРА. (Кивает.) Да, я слышала. (Она еще держит себя в руках, но потом начинает трястись, тихо плачет.)

ЭМЁКЕ. Что случилось?

Барбара говорит, что все в порядке, садится на корточки и продолжает плакать. Эмёке смотрит на нее, не зная, чем помочь. Так продолжается некоторое время. Она бы и присела с ней, но из-за живота потом сложно будет вставать.

Ну-ну. Ничего, ничего.

Барбара от этого плачет только сильнее. Поворачивается к зрителям.

БАРБАРА. Неужели я никому не нужна? Неужели меня никто не хочет взять замуж? Ну хоть кто-нибудь. Никто не хочет, никому я не нужна?

17. Корнел

Корнел приходит домой с работы. В коричневом костюме, на голове шляпа. В одной руке у него портфель, в другой пакет. Кладет все на стол. На столе лежит полученный от Барбары подарок. Достает из пакета завернутую еду. Корнел смотрит на еду. Берет в руки, подходит к микроволновке, засовывает еду. Устанавливает режим, включает. Микроволновка шумит. Корнел смотрит. Микроволновка подает сигнал, выключается. Корнел достает еду и ставит на стол. Смотрит. Достает из портфеля ноутбук. Включает, что-то ищет. На ноутбуке начинается японский фильм о боевых искусствах. Корнел смотрит. Начинает есть. Где-то вибрирует мобильник. Вибрирует. Через какое-то время перестает.

КОРНЕЛ. Нельзя ходить на свидания. (Пауза.). Нельзя. (Пауза.) И о чем бы мы говорили? (Пауза.) Я ничего путного не могу сказать. О чем? (Пауза.) (Пауза, телефон снова вибрирует, через какое-то время перестает, Корнел чуть ли не плачет.) Глупость какая бы вышла. Хорошо еще, что не позвонил. (Пауза.) Встретиться. Просто так. Поговорить просто так. Музыку поиграть, это я еще могу, но просто так… (Пауза.) Из этого ничего хорошего бы не вышло. (Телефон снова вибрирует, долгая пауза.) На свидания нельзя ходить.

18. Ботонд, Юдит и Рози

Квартира Ботонда и Рози. Рози и Юдит лежат рядом на кровати. Дышат в унисон. Слышно, как кто-то пытается открыть дверь ключом, шумно.

БОТОНД. И почему я не могу открыть эту чертову дверь?

В конце концов попадает ключом в замок, поворачивает ключ, заходит.

Знаю, знаю, знаю. Уже очень поздно. Очень поздно.

Очень пьян, едва держится на ногах, натыкается на что-то, ругается, шумит. Подходит к кровати, смотрит на женщин. Не понимает, что видит. Начинает раздеваться ко сну. Это ужасно долгий процесс, во время которого он постоянно замирает с верхней одеждой на голове, пытается скинуть обувь и штаны, затем, когда все удается, очень шумно падает на кровать. В процессе переодевания кто-то где-то поет мелодию «Das Wirtshaus» («Постоялый двор») из «Зимнего пути» Шуберта. В это время женщины мирно спят.

19. Саболч и Эмёке

Квартира Саболча и Эмёке. Эмёке сидит на кровати, рядом с ней Саболч, все еще тепло одетый, будто только пришел домой. У Эмёке в руке лампочка.

ЭМЁКЕ. Вкрутишь лампочку? В ванной перегорела. (Пауза.)

САБОЛЧ. А что, если и наш ребенок будет таким прозрачным?

ЭМЁКЕ. Да не будет он прозрачным.

САБОЛЧ. Тусклым и бесцветным, как его отец.

ЭМЁКЕ. Тебе спать надо побольше.

Саболч берет лампочку, выходит. Эмёке готовится ко сну, ложится в кровать. Долгая пауза.

САБОЛЧ. (еле слышно, из ванной, тусклым и бесцветным голосом) Официант. (Пауза.) Официант. (Это продолжается с тем же интервалом, что и раньше.)

Эмёке приподнимается в кровати.

ЭМЁКЕ. Саболч, что-то случилось?

САБОЛЧ. (продолжает из ванной) Официант. Официант.

Эмёке выбирается из постели, идет к Саболчу. Пауза.

ЭМЁКЕ. Саболч!

САБОЛЧ. Официант.

ЭМЁКЕ. Саболч!

САБОЛЧ. Официант.

Эмёке возвращается, останавливается у стены.

ЭМЁКЕ. Саболч! Ты где там?

Продолжает звать официанта, его слышно все дальше и дальше.

20. Эмеше, Барнабаш и Ана

Ресторанчик Эмеше. Барнабаш сидит за столом, перед ним кассетный магнитофон, из которого звучит все та же повторяющаяся мелодия. Эмеше сидит позади, курит, как всегда, смотрит в окно. Повсюду разбросаны коробки, видно, что они собирали вещи, более того, они уже их все собрали. Заходит Ана, в руке чемодан. Внимание: кто-то вошел.

АНА. Вы открыты?

Эмеше кивает. Ана садится за стол, невдалеке за другим столом сидит Барнабаш.

Замечательно. Можно, пожалуйста, кофе! Точнее, капучино.(Эмеше смотрит на Ану.) Извините, что-то не так?

ЭМЕШЕ. Да нет. Все в порядке.

Ана сидит, смотрит, слушает музыку. Барнабаш пока вообще не обращает на нее внимания.

АНА. Привет. (Барнабаш не смотрит, словно не слышит.) Привет. (Барнабаш вздрагивает, и смотрит на нее.)

БАРНАБАШ. Привет.

АНА. Тебе нравится кумбия?

БАРНАБАШ. Не поняла.

АНА. Тебе нравится музыка? Кумбия?

БАРНАБАШ. Да.

Пауза.

АНА. Меня зовут Ана.

БАРНАБАШ. А меня Барнабаш.

АНА. Барнабаш.

БАРНАБАШ. Да, «ш» на конце.

АНА. Барнабаш-ш-ш. Поняла. А я Ана, просто Ана.

БАРНАБАШ. Ана.

АНА. Да, да.

БАРНАБАШ. Откуда вы?

АНА. Из Португалии. Точнее, из Лиссабона. А ты?

БАРНАБАШ. А я… местный.

АНА. Местный. А ресторан чей?

БАРНАБАШ. На самом деле он мамин.

АНА. Правда? Она твоя…

БАРНАБАШ. Да.

АНА. А-а. А она очень милая.

БАРНАБАШ. Спасибо вам большое.

Пауза.

АНА. Почему она повторяется. Песня?

БАРНАБАШ. Это была любимая песня моего отца. (Эмеше приносит кофе.) По правде говоря, ресторан был тоже его идеей.

АНА. И много у вас посетителей?

БАРНАБАШ. Нет. Поэтому мы закрываемся. Пакуем вещи.

АНА. Ой, извините, я и не знала.

ЭМЕШЕ. Ничего.

Пауза.

АНА. Я тоже потеряла человека недавно. Любовь – ну или типа того. Несколько недель назад. Сейчас я только скитаюсь по свету, путешествую от города к городу и ничего не делаю.

БАРНАБАШ. И вы сейчас уезжаете…

АНА. Через час. Я просто увидела этот ресторан по пути на вокзал и решила выпить свой последний венгерский кофе. (Пауза.) Это мой последний день здесь, и у ресторана последний день. И, правда, это была последняя возможность нам встретиться. (Пауза.)

Ана подымается и начинает танцевать под музыку.

Как его звали? Твоего отца?

БАРНАБАШ. Ричард.

АНА. Мою любимую звали Ники. Она была японкой. Не присоединитесь?

БАРНАБАШ. Да нет, наверное.

АНА. Хорошо, я не настаиваю. Но под такую музыку стоило бы потанцевать.

Танцует. Эмеше и Барнабаш смотрят. Песня заканчивается, Ана садится, и выпивает свой кофе.

Мне пора идти. Сколько я должна? (Ищет деньги.)

ЭМЕШЕ. Да скажи ей, что не надо.

БАРНАБАШ. Это за счет заведения.

АНА. Да, спасибо. Ну, было приятно познакомиться.

БАРНАБАШ. Мне тоже было приятно познакомиться.

ЭМЕШЕ. И мне.

Ана выходит с чемоданом. Долгая пауза. Барнабаш встает из-за стола и вместе с Эмеше берет коробку и выносит. Оба возвращаются. Выносят следующую коробку. И это повторяется много раз. Играет музыка.

21. Все действующие лица

Каждый сидит за своим столиком. Перед кем-то стоит стакан, бокал или чашка, перед кем-то ничего не стоит. Все прислушиваются к музыке, звучащей за пределами сцены. Все поднимают глаза вверх.

Однаженщина

Эва Петерфи-Новак

Péterfi-Novák Éva. Egyasszony

© М. Калмыкова, перевод

© Péterfi-Novák Éva, 2017

Эва Петерфи-Новак (Péterfy-Novák Éva, р. 1961) опубликовала свой дебютный роман «Однаженщина» («Egyasszony») в 2014 году. Книга выросла из персонального интернет-блога. Писательница начала его, чтобы справиться с психологическими травмами молодости, о которых тридцать лет не решалась заговорить вслух. В октябре 2015 года состоялась премьера созданной на основе романа одноименной монодрамы.

«Однаженщина», как называют ее некоторые критики, – квазидокументальная пьеса: вымыслом в ней не являются ни события, ни имена. Стилистически язык пьесы повторяет язык блога: от первого лица в настоящем времени, короткими, простыми предложениями героиня рассказывает свою историю взросления и становления. На страницах монодрамы уложилось около восьми лет, от первой беременности героини до смерти ее первенца вследствие тяжелой родовой травмы. Именно рядом с ней – дочкой Жужанной, которой из-за врачебной халатности никогда не суждено повзрослеть, – взрослеет, превращается в зрелую, мудрую и сильную женщину героиня. Эва Петерфи-Новак – один из тех редких авторов, которые решаются переступить через табу и откровенно заговорить о том, о чем говорить не принято: что значит быть матерью ребенка-инвалида, пережить насилие в семье, потерять двоих детей. Писательница обладает удивительным талантом выбрать из рутины жизни моменты, ярче всего передающие суть психологического состояния героини, а у читателя от них по спине начинают бегать мурашки: например, когда молодая мать говорит, что наблюдение через стекло за тем, как дочь кормят ее недавно сцеженным молоком через зонд, заменяет ей таинство кормления.

Пьеса позволяет заглянуть в Венгрию эпохи 1980‐х. Хотя при перенесении романа на сцену от прямых указаний на время действия было решено отказаться, русская аудитория без труда обнаружит отсылки к социалистической системе. В пьесе ее оплот – это больницы, куда героине приходится возвращаться снова и снова. Снисходительно-покровительственное обращении врачей и медсестер с пациентами, взяточничество, полное отсутствие эмпатии, неумение разговаривать с пациентами, а иногда и некомпетентность специалистов – из этих элементов складывается норма медицинского обслуживания в пространстве драмы. Именно в эти моменты рядом с голосом неопытной, робкой, наивной девушки, живущей в той реальности, обнаруживает себя критический голос уже повзрослевшей героини, смотрящей на происходящее с позиции сегодняшнего дня.

И хотя история героини драматична, в целом пьеса носит оптимистический характер. Рядом с представителями системы всегда находятся те, кто остается за ее рамками: это, например, тетя Жока – врач, которая наблюдает Жужи, готовая, если надо, примчаться на вызов даже в рождественский вечер, или детский дом в Эгере, работники которого смогли создать атмосферу, полную любви, внимания и сочувствия. А еще, конечно, жизнеутверждающий тон пьесе придают бесконечный юмор, ирония и самоирония героини, которые не покидают ее даже в самые трудные моменты.

В настоящее время Эва Петерфи-Новак руководит рекламным агентством, возглавляет гражданскую организацию по защите прав женщин и готовит к публикации новый роман. На двоих c мужем в их семье пятеро детей.

Глава 1. Больничная атмосфера

Поздравляю, вы на седьмой неделе. Приходите после родов.

Странное это чувство, когда от такой новости тебя охватывает не радость, а страх… Хотя не то чтобы я не рада.

Теперь я совсем взрослая. А ведь мне всего лишь двадцать два. Мы живем у моей мамы в Диошдьёре, на шестидесяти квадратных метрах в маленькой комнате в глубине квартиры. Муж служит по призыву, дома его почти не бывает. Господи! Что же со мной будет? Как страшно рожать. Без конца мучаюсь от головокружения и тошноты, но это меня не останавливает, и я продолжаю работать. Выхожу из дома рано, обычно в полпятого-пять, потому что по пути приходится несколько раз выходить подышать. Теперь я совсем взрослая.

Как же я люблю работать в этой огромной выкрашенной в красный цвет парикмахерской. Я косметолог и обожаю свою профессию.

Коллеги меня любят, и я их тоже. Зовут меня Крохотулей, решили, что я у них самая младшая. Вообще-то это не так, но я не спорю.

Стараюсь не думать о тошноте. Хочется работать до последнего. И все-таки иногда охватывает панический страх. В голове крутится единственная мысль: какими будут роды. Сто раз слышала от мамы историю своего появления на свет: родила она от поноса, который начался за день до кесарева, когда ее готовили к операции. Вот, в общем-то, и все, что я знаю о беременности и родах.

В шесть месяцев выхожу на больничный. Так как меня больше не тошнит, учусь шить у своей подруги Жужи и готовлю для одной семьи за хорошие деньги. Время летит, беременность, в сущности, проходит чудесно. Я не толстею сильно, а ребенок прекрасно развивается. У меня и врач есть, доктор Кадар. Один из самых популярных акушеров-гинекологов в Мишкольце, даже устраивает обследование ребенка под ультразвуком, а это большое дело. Естественно, на ультразвуке результаты тоже превосходные. Малыш прекрасно развит, он в точности такой, каким ему положено быть.

Роды могут начаться в любую минуту, а потому каждый день я на автобусе еду в больницу, меня проверяют на аппаратах, а потом отсылают домой. Часы напролет я просиживаю в коридорах приемных с другими будущими мамочками. Выслушиваю ежедневно не одну дюжину страшилок, но они меня ни капли не пугают.

Я уже на шесть дней переносила ребенка.

Третье декабря, вечер. У меня начинается понос, мне кажется, от стресса. После полуночи я время от времени заглядываю в унитаз, вдруг туда ребенок вывалился, мама ведь тоже от расстройства желудка родила. Еще никогда в жизни я так не боялась. Муж в части, естественно. На рассвете в полпятого бужу маму, она тут же вызывает скорую. Спрашивают, есть ли у меня боли. Так как я не совсем понимаю, о чем речь, отвечаю, что есть.

Мы приезжаем в больницу. Пока возятся с моим оформлением, у меня все проходит. Может, я лучше домой пойду. Что-то подталкивает меня сбежать, но я, конечно, остаюсь, смотрите на меня все кому не лень. Я не волнуюсь и не боюсь, я хочу спать, мне все безразлично. После осмотра дежурный врач спрашивает, ведет ли меня кто-то из докторов.

– Да, доктор Кадар.

– Обрадуется он, когда его из отгула вызовут. Мы уже на целый палец раскрыты, мамочка, так что сегодня будем рожать.

– Да я уже неделю как на палец раскрыта.

Я смотрю на медсестер: вдруг кто-то из них поможет, но у них своих дел хватает, плевать им на меня. Мне становится хуже. И чего это я именно сегодня собралась рожать, когда мой врач в отгуле. Но поздно, его уже вызвали.

Мне делают клизму… бреют…

А вот и Он! Доктор Кадар! Меня всегда поражает то, какие же у него невообразимо холодные зеленые глаза. В целом-то он симпатичный, но этот его взгляд портит все впечатление. С сонным видом он осматривает меня, говорит, что будем рожать и чтоб я потарапливалась, потому что времени у него в обрез: в десять надо на теннис. Мне делают инъекцию, чтоб ускорить процесс. Доктор шлепает меня по попе и треплет за щеку.

У меня начинаются боли, совершенно внезапные и очень интенсивные. Но раскрытия все нет. Над моей головой продолжают обсуждать теннис, мол, позарез нужно быстрее закончить, играют-то они с начальником и опаздывать нельзя. Он копается во мне и одновременно в деталях расписывает сестре, что если все пойдет хорошо, то совсем скоро он будет главным врачом, но для этого, конечно, необходима рекомендация старика. Если со стороны Партии не будет никаких возражений – да и откуда им взяться, он товарищ благонадежный, – то все прокатит. Главный врач. (Он смакует эти слова.) Не будь я такая молодая, совсем еще девчонка, обязательно бы сказала ему, что на мой зад тоже не помешало бы иногда поглядывать. Но я сношу все молча.

Врач говорит акушерке, чтобы она ввела мне еще одну дозу, некогда ему тут целый день возиться. Хоть мне и ужасно больно, я не ойкаю, потому что мама сказала, что это очень стыдно. Двери в родильную то открываются, то закрываются, входит почтальон и, пока раздает письма, все зыркает в нашу сторону. Водопроводчик возится где-то у моей головы.

– Давления недостаточно, здравствуйте, девушка!

C важным видом прохаживается взад-вперед, а между тем через каждые два шага заглядывает нам между ног. Еще один час проходит в кошмарных болях. Чувствую, что мне надо в туалет, спрашиваю акушерку, что делать, она убегает за врачом, тот пьет кофе снаружи в компании «девочек из грудничкового». Доктор Кадар ленивой походкой возвращается, а акушерки в это время натягивают мне на ноги пакеты и орут, чтоб рожала.

– Не могу!

Доктор осматривает меня, говорит, что какой-то там край еще не исчез. А у меня от потуг ужасные боли, после третьих появляется голова ребенка. Доктор начинает вопить, что пуповина намоталась на шею и чтобы я тужилась, а не то ребенок задохнется. Да тужусь я, как могу…

И вот родилась.

Девочка!

Назвали Жужанной.

Жужочка не плачет, только тихонечко похныкивает. Ее у меня, шушукаясь, забирают. Не плачет. Кто-то выходит, чтобы сказать маме, а она говорит, что я тоже не плакала. Я счастлива, у меня девочка. Почему-то думаю, что к мальчишке не знала бы, как подступиться. Чудесная, без всяких изъянов девочка. 2850 грамм, 52 сантиметра. Она тихо глядит, не отпускает моего взгляда, мы несколько минут смотрим друг другу в глаза. Я рассматриваю ее лицо, выразительные, почти темные брови, на концах слегка загибающиеся вверх, в точности как у ее отца. Совсем крошечный, чуть ли не с горошинку, носик и чудесно изогнутый, сочного розового цвета ротик. Я любуюсь ею, ведь она моя, я произвела ее на свет. На мгновение мне в голову приходит Иштван. Немного жаль, что он не может быть тут и не видит этого чуда. Я горда, как не была горда еще никогда в жизни.

Тут появляется высокая женщина в очках из отделения для недоношенных. Она осматривает мою дочку, говорит, что все в порядке. Но все-таки решает забрать ее к себе, на рентгене проверить, не наглоталась ли она околоплодных вод. Я не сопротивляюсь, я устала и обессилела. Пусть забирают.

На следующий день у меня гости. Они приносят для Жужи чудесное розовое в рюшечках и бантиках кукольное платьице с плиссированным подолом. Муж тоже приехал: получил недельное увольнение. Пришел вместе с мамой, но совсем ненадолго. Наведываются они и в отделение для недоношенных, там посещение каждый день. Я немного опасаюсь, что Иштван останется недоволен тем, что ребенок нездоров. Но напрасно. Он счастлив, что у него родилась дочка. Со мной он мил и нежен.

Ребенку два дня, но я о нем ничего не знаю, кроме того, что он спит, потому что устал при родах, в целом же с ним все в порядке. Мой врач вбегает в палату и хвалит меня за то, что я быстро иду на поправку. Треплет за щеку, шлепает по попе, думает, что ему все это полагается, но моего взгляда неловко избегает.

Ко мне заходит высокая пожилая сестра с высоким начесом, я ее раньше не видела. Спрашивает, где молоко, которое я сцедила. Какое еще молоко, спрашиваю. Сестра осматривает мои груди и приходит в ужас. Она забирает меня в отделение для грудничков, где тщательно массирует мне грудь, по ее словам, еще немного, и все бы воспалилось. Она показывает мне, как использовать больничный молокоотсос. Поскольку к советам я прислушиваюсь и мне в радость, что наконец-то у меня есть дело, я целый день занимаюсь своим молоком. Когда остальным роженицам в палате приносят младенцев на кормление, я тут же встаю и иду сцеживать. В грудничковом меня каждый раз спрашивают, как там моя, и я всегда отвечаю, что хорошо, просто спит много, потому что устала при родах.

Время проходит спокойно, молока у меня пруд пруди, со своей задачей справляюсь. Мне слегка непривычна смесь запахов молока и тела после родов. Пять раз на дню я принимаю душ и все-таки чувствую, что от меня воняет.

На четвертый день я все еще не знаю ничего о своей дочери.

После обеда меня разыскивает врач из отделения для недоношенных. Просит пройти с ней в ординаторскую, хочет со мной поговорить. В голове проносится: хорошо еще, что женщина, наверное, без шлепков обойдется. Я ее узнаю, это она приходила в день родов осмотреть Жужи.

Она садится напротив и спрашивает, знаю ли я, что с моей дочерью. Все хорошо, отвечаю я, муж и мама каждый день ее навещают. А она мне: нет, не хорошо. Я ничего не понимаю. Мне нужна помощь, но обратиться не к кому, в комнате только мы двое. Высокая, сухопарая брюнетка в очках. Некрасивая, не нравится она мне, и смотрит на меня так странно с высоты своего роста. Чувствую себя маленькой, вонючей и тупой. Не хочу слышать ее слов.

Она просит меня сходить проведать Жужи в отделение для недоношенных. В этот момент врывается мой врач. Я с облегчением выдыхаю – лучше уж шлепки по попе, чем этот разговор! Кадар вопит, что матери надо восстановиться, а докторша – что у матери есть право знать правду. Она пулей вылетает из кабинета, но перед уходом успевает сказать, что плохо я выбрала себе врача. И хлопает дверью.

Доктор Кадар в некотором замешательстве, но он быстро берет себя в руки. Коллега чересчур переживает, не нужно верить ни одному ее слову, а вот он, напротив, столько раз уже такое видел и спешит уверить, что ничего серьезного нет – такие уж они, эти педиатры. У него самого жена в детском работает, ему-то не знать, как они любят сгущать краски. Нравится им из мухи делать слона.

(Сама себя похлопывает по щекам и щиплет за них).

Через пять дней после родов нас отпускают домой. Я чувствую слабость, легкое головокружение, но, по мнению доктора Кадара, со мной все в порядке. С невозмутимой естественностью принимает он три тысячи форинтов, заранее вложенные в конверт. Это три мои месячные зарплаты. Теперь к Жужи!

Доктор Гёрёг – главный врач отделения интенсивной терапии – вопросительно смотрит на мою маму и мужа, все ли в порядке. Они кивают, но он рассказывает, что, когда Жужи принесли из родильного, у нее были судороги, и с тех пор, чтоб избежать их повторения, Жужи держат в состоянии медикаментозного сна. Надеемся, что она отдохнет от родовой усталости и в два счета поправится.

Проверка глазного дна показала, что кровоизлияния в мозг не было – вот еще, с чего бы ему вообще было быть? О чем он говорит, доктор Кадар же сказал, что все в порядке. Ох уж эти педиатры со своими страхами. Ну и ладно, буду делать все, что говорят, и тогда Жужочка раз-два – и поправится. Главный врач туда же клонит, мол, по их мнению, все тут будет в порядке, хотя они, конечно, не ясновидящие.

Отделение для недоношенных находится в самой тихой, самой запрятанной части больницы. Интенсивное на втором этаже, нужно подниматься по широкой лестнице. Щербатые серые ступени из искусственного камня. Светло-желтая, ярко освещенная стена, я опираюсь на нее. Стерильный запах чистоты и глубокая тишина. Поднимаюсь я всегда медленно и на каждой ступеньке останавливаюсь отдохнуть. Я не заговариваю ни с кем, чтоб не начались расспросы.

Жужочке восемь дней. Она самая красивая в отделении интенсивной терапии, ведь она родилась доношенной. Кругленькая, чудесная, свеженькая. Я прихожу на рассвете в пять. Сцеживаю молоко и тут замечаю, что в коридоре забегали и закричали. Наверняка нового больного привезли, здесь большая текучка. Я беру сцеженное молоко и иду в палату, куда, конечно, меня никогда не пускают. Шесть раз в день я смотрю на нее через окно… Я всегда смотрю, как ее кормят через зонд моим молоком. Такое у меня таинство кормления.

А сейчас я вижу, что все столпились вокруг ее инкубатора. Жужочка вся синюшная, но с виду спокойная. Одна из сестер выходит и просит, чтобы я отошла от окна, мне смотреть нельзя.

– У вашего ребенка судороги.

Я не спрашиваю ничего, не хочу знать, что именно случилось. Снимаю стерильную одежду и выхожу на лестницу. Вниз лестница лучше… Вниз всегда проще, только бы выбраться отсюда. Я слоняюсь по больничному двору и возвращаюсь через два часа.

Преодолев ненавистные ступеньки, захожу на этаж – сестричка мне улыбается. Тогда я уже знаю: Жужи жива. Захожу, и вот она, лежит как ни в чем не бывало. У нее были сильные судороги, ее реанимировали, и, кажется, Жужи уже лучше. Хотя они, конечно, не ясновидящие.

На следующий день, придя на утреннее кормление, прежде чем сцеживать молоко, я иду посмотреть на Жужи. Инкубатор пустой. Кто-то стучит по стеклу у меня перед носом. Это сестричка, она во весь рот улыбается. Показывает на Жужи, которая лежит на столе перед окном и широко раскрытыми глазами рассматривает мир вокруг. Она только что искупалась, первый раз в жизни! Ее сняли с аппарата искусственного дыхания, ей лучше. Она уже не спит, и кажется, что осматривается, хоть и немного с подозрением. Я счастлива, и рот сам собой расползается в улыбке.

Мне разрешают зайти в палату и на пару минут взять ее на руки. Странное, все собой заслоняющее и больше ни разу не испытанное чувство: вот он – мой первенец. Это даже не любить, это быть единым целым. За секунду мы становимся неразделимы. Все это так естественно и понятно без объяснений. В выходные, счастливая и гордая, я уже показываю папе, какая у нас складная, крепенькая дочка.

Время идет, мои страхи уменьшаются, я становлюсь все радостнее и счастливее. Сестрички иногда немного волнуются, но главный врач говорит, что Жужи к году полностью нагонит своих ровесников, вот видите, у нее уже все рефлексы совершенно нормально функционируют. И вообще младенцы на чудеса способны! Я киваю, мол, конечно-конечно, а сама думаю: а в чем вопрос? Естественно, нагонит, зачем столько об этом говорить?

Все так же каждый день хожу в больницу, Жужи выглядит все лучше. Рождество и Новый год мы проводим в больнице, но мне-то какая разница! И вот наступает этот момент… четвертое января. Нас отпускают домой.