Текст книги "Новая венгерская драматургия"

ДОДА. Приехали!

Входят мама и Томи.

ТОМИ. Ну наконец-то!

ДОДА. Мама!

ЛАЦИ. Цветы для главного цветочка!

ТОМИ. Шимон, ты что, уже и не здороваешься?

ШИМОН. Я должен что-то сказать. Мам, послушай…

ФЕСТЕР. А папа? Где папа?

ФЕСТЕР. И от того, что на это ответила мама, земля разверзлась под ногами.

МАМА. Папа в больнице.

ДОДА. Что случилось?!

ЛАЦИ. Но ведь ничего серьезного?!

ФЕСТЕР. И только Шимон молчал, а Томи тем временем уже начал все разруливать.

ТОМИ. Я поеду на своей машине. Специально приехал на Транзите, чтобы все поместились.

ДОДА. Ты знал?!

ШИМОН. Мама, почему мы об этом не знали?

МАМА. Боялась, вы тогда не приедете.

ТОМИ. Давайте, давайте, поехали! По пути все обговорим!

ФЕСТЕР. И тут наступает самая унизительная минута моей жизни. Почему-то я решаю сказать, что с больницами надо что-то делать, мол, они умирающих лечат и ради этого сжирают общественные деньги, и поэтому на профилактику болезней нет средств. И что те мужчины и женщины, которые уже состарились, но у которых еще есть власть, забирают у будущего поколения возможность жить из-за своего страха перед смертью. На это Шимон сказал ужасно обидную вещь:

ШИМОН. Проблема с лесбиянками, которые отрицают собственные желания, состоит в том, что фрустрация у них соединяется с невероятной глупостью, и поэтому они умудряются жестоко обижать других людей.

ФЕСТЕР. Я не знаю, что ему ответить, хочу кого-нибудь убить. Пока едем в больницу, выдумываю сорок способов, как бы убить Шимона.

ЛАЦИ. Нет, мама! Ты не должна нам ни в чем признаваться!

От крика Лаци Фестер приходит в себя.

МАМА. Есть кое-что… Поймите вы, что-то, о чем вы должны знать!

ДОДА. Самое главное сейчас – успокойся!

МАМА. Вы должны знать: папа всегда хотел сделать все хорошо! А теперь лежит там в больнице… весь в трубках… не двигается, рот открыт… Если б вы знали, какой он хороший человек! Всегда хотел перемен! Ради этого и говорил, и работал! Бог свидетель, до последнего работал и призывал, чтобы все изменилось. Но ничто не изменилось. Какой он был хороший, а я его не уважала! Он все сделал, что мог, а я не могла, просто не могла его любить!

ФЕСТЕР. Мама плачет, трясется от рыданий. А мы сидим рядом с ней, перед ней, за ней и думаем: такие вещи обычно не говорят. Такие вещи НЕЛЬЗЯ говорить. А потом мама просто перестает существовать. Только плачет и обнимает нас всех, а сама говорит, говорит, но ее уже нет с нами.

МАМА. Вы должны пронести его с собой! В вас есть частичка его! Вы – тоже он! Он будет продолжать жить в вас, когда… когда нас уже не будет!

ШИМОН. Мы приближаемся к больнице, к папе, и я все больше убеждаюсь в том, что папа заболел из-за мамы.

ФЕСТЕР. Мы приближаемся к больнице, и я думаю: надо родить ребенка. Людей не изменишь. Но ребенка еще можно воспитать так, чтобы он не уничтожил эту Землю.

ЛАЦИ. Мы приближаемся к папе, к больнице, а я смотрю на Доду. Наконец-то получилось.

ФЕСТЕР. Мы приближаемся к больнице, и я уже улыбаюсь. Меня никто и ничто не интересует – я знаю, все это было ради того, чтобы я поняла: я должна родить ребенка. Он может потом стать и немножко ребенком Доды. Если сестра захочет, может даже ко мне на время переехать.

ДОДА. Мы приближаемся к папе, к больнице, и я жду не дождусь, когда наконец вернусь домой. Теперь у меня получится! Буду одна, стану художницей, все наконец будет хорошо!

ФЕСТЕР. Мы приближаемся к больнице, к папе, и я так счастлива – никогда, наверное, не была так счастлива.

Семь: похороны

Входит Шимон. Вынимает из кармана мел, рисует на полу полукруг – если бы он дорисовал его дальше, то включил бы в этот круг и публику; потом обводит контуры стола – кругом поменьше, после чего встает в большой круг.

ШИМОН. Это мой круг. Но круг этот не только мой, этот круг – весь мир. А это – папин круг, круг семьи – для папы это и был мир.

Получается, есть мой круг – весь мир, и папин круг – семья. А между двумя кругами – пустое пространство, которое – если второй круг мы считаем миром – тоже отдельный мир.

Однако продолжим.

Если семейный круг – это папин круг, то без папы семейного круга не существует, таким образом, если нет папы, то нет и круга, нет семьи и того мира, который так называется. Одним словом, остаются пустота и мой круг.

Если же семейного круга нет, а есть только мой плюс пустота, то это уже не пустота, но некий гигантский, недоступный глазу круг; точно так же как мой круг, внутри которого тот мир, который я себе представляю миром, миром уже и не является.

Мама, Фестер, Томи и Дода встают вокруг стола по окружности.

ШИМОН. Две тысячи десятый – похороны. Осень, холодный, пронизывающий дождь. Дорога от похоронного зала на кладбище по проспекту Дёрдя Дожи до участка номер 106.

Все поднимают стол на плечи.

ШИМОН. Это папин гроб.

Мама с детьми обходят по окружности малый круг со столом на плечах. Идти приходится точно по линии, поэтому все двигаются неуклюже.

ШИМОН. Стой.

Входит Фестер. Издалека – пока Шимон произносит свой монолог – приближается Дода.

ШИМОН. Мы давно знали, что папа умирает. Сначала эта история на свадьбе, потом три года назад, когда он попал в больницу, – тогда-то все и началось. Жизнь моя, которая обрела смысл вместе с Армией Добра, а потом в девяносто девятом, в день, когда я сжег мотоцикл, получила истинную цель, по-настоящему началась, когда я разменял третий десяток. Готовился я долго. Как солдат, которого тренируют для выполнения одной-единственной задачи на протяжении долгих лет. Я наблюдал, слушал, изучал. И все это время смотрел, как мои братья и сестры мучаются в плену своих желаний и страхов. Признаюсь: Армия Добра была создана не ради них. Более того, Армия Добра – это не мы с папой. В нее вошли я и мои ровесники. Все, кто сказал себе: чтобы построить будущее, надо похоронить прошлое.

Две тысячи десятый год. Последние десять лет я все время менялся. И эти изменения были всего лишь ПОПЫТКОЙ ПРИСПОСОБИТЬСЯ, стать для каждого тем, кого он или она хочет видеть. Я стал терминатором. Оборотнем. Миметическим полипептидом.

И только Лаци по-прежнему мне не доверял.

Однажды осенью две тысячи десятого года мне позвонил Томи, и я понял: время пришло.

Входит Дода.

ШИМОН. Когда Дода добралась до четвертого этажа больницы, ее сестра уже стояла у дверей палаты.

ДОДА. Фестер, конечно, уже здесь.

ШИМОН. Начинает торопиться. Словно хочет убедить всех, насколько ее подкосила эта трагедия.

ФЕСТЕР. Когда Дода заворачивает в коридор, видно, как волосы мягко подрагивают у нее над головой. Как красиво.

ДОДА. Кто еще мог прибыть сюда первым, если не Фестер, кто еще?

ФЕСТЕР. Ее всегда кто-то будет любить. Всегда будет кто-то, кто будет готов за нее умереть.

ДОДА. Привет.

ФЕСТЕР. А она красит волосы.

ФЕСТЕР. Привет.

ДОДА. Какая молодая. Господи, какая молодая!

ДОДА. А остальные где?

ФЕСТЕР. Мама с Томи в палате. Ждем только Шимона.

ДОДА. Бедный Шимон. Как это все ужасно!

ФЕСТЕР. Сначала Йоша, теперь папа.

ДОДА. Бедная мама!

ДОДА. Зайдем?

ФЕСТЕР. Сказали подождать.

ДОДА. А Томи, значит, там с мамой?

ФЕСТЕР. Да.

ДОДА. Но почему?..

ФЕСТЕР. Не у меня спрашивай.

ДОДА. Вместо того чтобы оставить отца в покое! Он все время теперь так делает, с тех пор как развелся. То забор рвется покрасить, то перестроить чердак, то организовать совместный забой свиньи…

Смеются.

ФЕСТЕР. А мне его жалко. Шимон, кстати, его заранее предупреждал. И теперь что? Пытался между двух стульев усидеть да под стол и свалился.

ДОДА. Членом сюда…

ВМЕСТЕ…членом туда.

Смеются.

ДОДА. Если честно, я тут подумала – нас все меньше становится. Помнишь, когда еще не надо было ни о чем думать и мы просто играли?

ФЕСТЕР. Чаще всего в доктора, насколько я помню.

ДОДА. Томи хотел стать премьер-министром! А ты… Кем ты хотела стать?..

Шимон и Фестер.

ФЕСТЕР. Две тысячи десятый год. Каждый день я занимаюсь одним и тем же. Мечу, как положено, бисер перед алкоголиками, наркоманами или просто какими-нибудь сволочными бездельниками, потом прихожу домой и смотрю в фейсбуке, как мир катится в тартарары.

Создаю в фейсбуке группы. По одной каждый день. У меня уже сто семнадцать групп, в каждой ежедневно рассылаю по одному воззванию членам группы. Люди по природе своей тяжелы на подъем, но если я зароню в них зерно, то в потомках деревом прорастет знание.

Выходные провожу в кровати. Мне страшно. Кажется, только меня не хватает, чтобы случилось непоправимое. Боюсь, что если я встану и сяду в машину, то собью когонибудь, кто попадется мне на пути. Иногда подумываю купить колокольчик, чтобы предупреждать тех, кто ко мне приближается.

На самом деле во всем виноваты Иона и киты.

В этом году летом я поехала на фестиваль электронной музыки в Озору. Захотелось новых впечатлений, и я их получила. У меня случился приход от каких-то грибов, и я поняла: все было для того, чтобы я нашла этот путь. Нашла, успокоилась, рассчитала. Если тратить деньги только на базовые нужды, за девять лет я смогу накопить на биоферму для женщин.

ШИМОН. Завоевать доверие сестер и братьев было несложно. Последние три года они спрашивают у меня совета даже по мелочам.

ФЕСТЕР. Наверняка в пробке застрял.

ДОДА. Кто?

ФЕСТЕР. Шимон. Иначе ни за что бы не опоздал.

ШИМОН. Как только Томи позвонил, я тут же сел за руль.

ДОДА. Мы как раз вчера с ним говорили.

ФЕСТЕР. А мы во вторник. Он такой славный!

ДОДА. А еще умный и правильный! Не будь он моим братом, ей-богу, не удержалась бы.

ШИМОН. Паркуюсь у больницы.

ДОДА. Кем он тогда хотел стать?

ФЕСТЕР. Терминатором. Но в последней версии – миметическим полипептидом!

ДОДА. Это что значит?

ФЕСТЕР. Форму может менять.

ШИМОН. Я уже в больничном лифте, сейчас будет четвертый этаж, отделение травматологии.

ДОДА. Слава Богу, он не терминатором стал. Если бы не он, не знаю, что бы со мной было.

ФЕСТЕР. Хороший человек.

ДОДА. И умный!

ФЕСТЕР. Если что решил, обязательно сделает.

ШИМОН. Если я что решил – обязательно сделаю.

ДОДА. Юридический он уже окончил, сейчас на экономиста учится.

ШИМОН. Сначала право – чтобы быть в состоянии защитить свои интересы, потом экономический, чтобы знать больше, чем конкуренты.

ФЕСТЕР. А ты хотела быть царицей бала, очаровывать всех мужчин…

ДОДА. (Закуривает.) Будем хотя бы трахаться, если уж гениями не довелось стать, правда?

ФЕСТЕР. Да уж… А Лаци…

Пауза.

ФЕСТЕР. Прости.

Шимон и Дода.

ДОДА. (Курит.) Ему два года дали. У меня ничего не осталось, но он через два года выйдет.

Работаю официанткой.

Боюсь быть одна. Боюсь состариться и умереть, если останусь одна.

Позвонила тут как-то бывшему – мы после развода не разговаривали, – но сказала только: не тот номер набрала, извини, не тебе хотела позвонить.

Лица даже не всегда запоминаю, помню только, какая выставка или спектакль были вечером, почему именно в тот день было настроение. Дошла уже до того, что сплю с кем-то только ради того, чтобы человек выслушал, кем я хочу быть.

Пару раз закроем глаза, чтобы потом больше никогда не надо было зажмуриваться.

Смеется.

ДОДА. Это он так говорил.

ШИМОН. Кто?

ДОДА. Лаци.

ДОДА. Начинается все обычно так: чем интересуешься, чем занимаешься? Я отвечаю. Мужчина воодушевляется, я тоже. Потом меняет тему. И так всегда. А я ведусь на это, потому что все время попадаюсь. Почему-то всегда верю, ну вот сейчас все будет как надо. А они только расписывают, мол, ты особенная, за тобой будущее, с таким-то сердцем ты можешь стать круче всех! Но надо быть открытой, мир не так велик, мы должны отдавать себя другим, чтобы стать кем-то большим! Потом рассуждают о саморазрушительной спирали искусства, которая подталкивает тело к могиле, но душу поднимает в небеса, а потом они меня трахают, потому что ТРАХАЮТ, потому что этим всегда все заканчивается.

Последний был писатель. Все время повторял, что искусство – это обман. Жажда любви. Что на самом деле мы все делаем ради мяса. Все спрашивал, почему мы не святые дурачки, для которых мясо ничего не значит. Потом напивался, плакал и орал, что хочет быть гением, которого другие не интересуют, только он сам. А потом хотел секса и постоянно повторял, мол, хоть потрахаемся, раз мы не гении. На этом этапе он уже шептал и хотел меня съесть, брал мою руку и тянул к своему члену, приговаривая, что моя обязанность его спасти.

Я только одного хочу – чтобы меня любили.

ЛАЦИ. Дорогой папа! Надеюсь, мое письмо найдет тебя в добром здравии! У меня все в порядке, условия работы тут просто фантастика! У немцев как – если у человека хватает ума, можно и разбогатеть, и успеха добиться!

И я как раз на пороге этого!

Ах, папа! Я мог бы наконец обеспечить всей нашей дорогой семье безбедное будущее! Для этого мне нужно временное вливание капитала – в объеме, который для тебя сейчас не составит никакой проблемы. Деньги переведи, пожалуйста на счет: 10400494-81565557-52521003.

Твой любящий сын Лаци

ШИМОН. Когда я добираюсь до них, обе бросаются мне на шею. Сеанс ностальгии. Рассказывают о своих профуканных жизнях, убеждают, что это все временно, скоро будет лучше, и все в таком роде. Я не успеваю ничего спросить про папу, как открывается дверь в палату.

ТОМИ. Я выхожу из палаты и вижу членов своей семьи. Бедной, грустной, осиротевшей семьи.

ШИМОН. Папа?

ТОМИ. В три ночи…

ФЕСТЕР. Разве?..

ТОМИ. Уснул, и все.

ДОДА. Господи…

ФЕСТЕР. Как мама?

ТОМИ. Осталась с ним.

ДОДА. И что теперь?

ДОДА. Эта твоя группа, Дочери Иова, еще существует? А то я бы сейчас вступила.

ФЕСТЕР. Блин, Дода!

ТОМИ. Дорогой Лаци, папа наш любимый в прошлую среду на рассвете от нас ушел. Похороны в воскресенье. Насколько мне известно, тебя до сих пор держали в тюрьме в Ваце, поэтому письмо направляю туда.

С приветом, Тамаш

ЛАЦИ. Сначала новость действует как укол в сердце. Потом я вдруг понимаю: это ЗНАК. Именно сейчас, когда я признался сам себе, что на самом деле нужен один-единственный серьезный толчок, а потом можно жить, наслаждаться и ничего больше не хотеть, именно в этот момент!.. Как будто папа умер только ради того, чтобы я мог отсюда выбраться!

ЛАЦИ. Дорогой Тамаш, твое письмо меня потрясло до глубины души. Надеюсь, у ТЕБЯ уже все наладилось. Развод, наверное, самая сложная штука. Как дети справляются? Искренне надеюсь, что их отдадут тебе! Кто, кроме тебя, сможет с такой беззаветной любовью передать будущим поколениям папино наследие – веру в семью, в тех, кто единственные не бросят в беде. В связи с этим прошу тебя, попроси у директора тюрьмы, чтобы меня отпустили на похороны, ведь папа для меня был самым важным человеком на земле, если не считать всю нашу семью.

Твой любящий брат Лаци

ШИМОН. Томи, как только вышел из палаты, сразу весь собрался. Руки у него словно выросли – стали длиной с больничный коридор.

ТОМИ. Страшная трагедия, но мы справимся.

ШИМОН. И тут же обнял всех, словно безутешная мать.

ТОМИ. Прежде всего надо обсудить, что будет с мамой. Потом надо глубоко вдохнуть и выполнить все наши печальные обязанности – организовать похороны. Экономить ни на чем не будем! Все-таки папа умер, не абы кто.

ДОДА. Гроб металлический закажем?

ФЕСТЕР. Он десять тысяч лет в земле пролежит!

ТОМИ. Деревянный?

ФЕСТЕР. Ты правда хочешь, чтобы ради этого срубили дерево?

ТОМИ. Тогда кремируем его, тоже достойно.

Шимон и Томи.

ТОМИ. Это ведь папа тогда меня отправил работать. Не хотел, чтобы я учился, ведь Йоша у нас болеет, а семья – это главное, и я должен зарабатывать деньги.

И я работал. Потом женился на первой же женщине, заделал ребенка, потом еще одного и еще, потом появилась она, и все остальное потеряло смысл.

С этого момента была только она. Ни семьи, ни работы, только она.

Потом настал день, когда она мне сказала: все, конец. Мол, я слишком ее люблю, и что я не нагулялся по молодости, а для нее это все слишком, что она задыхается, хочет, чтобы я ушел из ее жизни и чтобы никто ее так сильно не любил.

Потом, со временем, стало легче. Потом – еще хуже. Теперь была нужна каждая – естественно, если ей лет двадцать, не больше, потому что тогда и я себя двадцатилетним чувствовал.

В итоге и она ушла. Терпела, ждала, потом и ребенка забрала, хватит. Я-то думал, хуже уже не будет, но тут понял – худшее еще только впереди.

ШИМОН. В общем, не можешь выбрать?

ТОМИ. Нет.

ШИМОН. Как это – не можешь?

ТОМИ. Не могу.

ШИМОН. Хорошо. Представь: горит дом, балкон, обе висят над пропастью. Ты можешь спасти только одну. Протягиваешь руку. Которой из них? Только честно.

ТОМИ. Это не так просто.

ШИМОН. Наоборот. Надо сделать выбор. Одна будет жить, вторая умрет. Которая будет жить?

ТОМИ. Она.

ШИМОН. Кто она?

ТОМИ. Она.

ШИМОН. Жена твоя?

ТОМИ. Нет.

ШИМОН. Это к вопросу, можешь ли ты выбрать.

ШИМОН. Разум, планирование, выдержка. Я представляю себя шахматистом, который сметает с доски пешки в сложной партии, держа перед глазами единственную цель. Я умен, силен и хорошо подготовлен.

ТОМИ. Идите сюда. (Снова всех обнимает.) Вот так. А теперь поговорим, что делать с мамой.

ДОДА. Бедная мама.

ФЕСТЕР. Сначала Йоша, теперь папа.

ТОМИ. Она совершенно убита.

ФЕСТЕР. Сказала что-нибудь?

ТОМИ. Я подумал: а что, если нам съехаться?

ДОДА. В смысле?

ТОМИ. Есть же большой дом. Стоит пустой. Что, если нам съехаться на время? Хотя бы ради мамы. Чтобы она глупость какую не сотворила.

ШИМОН. Комедия.

ДОДА. Я сейчас не могу. Не обижайтесь. Я работаю в ночную смену, потом инвентаризация, домой только к утру добираюсь.

ФЕСТЕР. К утру?

ДОДА. Потом сплю до полудня, и опять на работу.

ТОМИ. Зарабатывай мы как следует, могли бы и повара нанять! (Смеется.) Шимон?

ШИМОН. Ради мамы.

ФЕСТЕР. Если ты в три заканчиваешь, то домой приходишь примерно в полчетвертого. До полудня, предположим, спишь, так у тебя на все времени хватает.

ДОДА. У тебя только что папа умер, блин, а ты уже придумываешь, чем мне в свободное время до утра заняться?!

ФЕСТЕР. Мне тоже не подойдет. Из-за парня моего. Он не поймет.

ЛАЦИ. Привет, сестренка! Как дела? У меня не очень. Мечтам моим, о которых я тебе рассказывал накануне того дня, когда меня арестовали, похоже, не осуществиться. А ведь я хотел только покоя. Ферму, свое небольшое хозяйство, где можно было бы укрыться от всей этой суеты.

Но даже по сравнению с тюремными мучениями меня еще сильнее тяготит то, что, когда я уже решил отказаться от своих прежних планов, меня арестовали из-за банального недопонимания. Милая моя сестричка! Как мне тебя не хватает! Ты всегда для меня олицетворяла семью, и я уже ничего не хочу, только бы снова с тобой увидеться! Пожалуйста, напиши ходатайство, чтобы меня выпустили на похороны! Если бы мы могли пообщаться, я уверен, у меня хватило бы сил выдержать эти ужасные семнадцать месяцев!

Сердечно обнимаю. Твой брат Лаци

ТОМИ. Поверьте, будет хорошо! Приспособимся друг к другу! А я возьму на себя расходы! Пока все устроится! Мне не в тягость, честное слово! Я и тогда ради семьи пошел работать, и сейчас готов! Может, это у меня судьба такая! Может, именно поэтому все так и случилось, как случилось…

ДОДА. Погоди, Томи, погоди. Не надо. Успокойся. Иди ко мне.

Обнимает его.

ДОДА. Ты не сердись, но у меня правда сейчас не получится. Знаешь, я ведь снова с ним встречаюсь.

ФЕСТЕР. С ним?

ДОДА. С бывшим мужем.

Шимон оборачивается.

ДОДА. Для меня это сейчас очень важно. У нас что-то получается… в общем… Шла речь и о ребенке. Так что никто не может от меня требовать, чтобы я отказалась от ребенка только ради того, чтобы быть с мамой – она-то уже свою жизнь прожила!

ФЕСТЕР. У меня та же история. Я целыми днями на работе. Даже по выходным. Прихожу домой, ложусь, сплю. Никем другим заниматься я сейчас не могу. Понимаю, она моя мама, но они – мои больные, твою мать!

Смотрит на Шимона.

ЛАЦИ. Дорогая Дода! Если бы ты знала, какие сомнения и горести меня терзают! Как я переползаю под их грузом в этой камере от стены к стене, словно должен перетащить корабль через бескрайнее поле. Ах, Дода, если бы ты понимала! Если бы знала! Если б я только мог тебе рассказать, ты бы все поняла, это ведь я ради нас с тобой сделал! Не из чувства вины, ведь мы тогда были совсем детьми, но из чувства самой глубокой и искренней любви, какую только могут испытывать друг к другу мужчина и женщина! Если бы ты знала, как я проклинаю судьбу, которой было угодно, чтобы мы родились братом и сестрой! Проклинаю тот день, когда у меня не было еще сил возразить, сказать, чтобы ты не делала аборт! Ах, Дода, с семнадцати лет я по ночам живу параллельной жизнью – С ТОБОЙ! Умоляю, попроси отпустить меня на похороны, чтобы я мог заглянуть тебе в глаза! И ты бы поняла: все было ради тебя, чтобы ты больше никогда не плакала! Ах, Дода! Ты станешь большим художником, я знаю! Если мне и придется провести жизнь за решеткой, благодарю за возможность узнать тебя и за то, что ты меня когда-то давно любила!

Лаци

ТОМИ. Скажи им, Шимон! Скажи, что это их долг! Мы теперь должны ухаживать за мамой! Сообща! Это наш долг! Она нас воспитала – минимум, что мы можем сделать, – это на время вернуться в наш дом, быть вместе и…

ДОДА. Как это она нас воспитала? Где? Когда?

ФЕСТЕР. Ее никогда не было рядом!

ДОДА. И папе она изменила!

ФЕСТЕР. С русским. Что она за человек, если изменила такому замечательному папе, как наш?!

ДОДА. По сути, она просто насрала на семью!

ФЕСТЕР. Шимон еще тогда сказал, что это предательство. Он уже тогда все понимал.

ДОДА. Изменила папе, для которого была всем – она и семья! Спуталась с коммунистической сволочью, твою-то мать!

ФЕСТЕР. Папа ради нас душу положил, а она унизила его, с дерьмом смешала!

ДОДА. Ей только ее ублюдок был важен, на нас ей было наплевать! И после этого пусть никто не ждет, что я буду перед ней на задних лапках плясать!

ЛАЦИ. Дорогая мама, я написал братьям и сестрам, но никто не ответил. У них все в порядке? Если можешь, спроси, получили ли они мои письма? Спасибо.

Лаци

ДОДА. Да я под одной крышей не смогу с ней быть. Как я буду ей в глаза смотреть?

ФЕСТЕР. А она будет понимать, что дети ее ненавидят, и это еще хуже.

ТОМИ. Думаете, меня это не волнует? Думаете, меня не выворачивает от всего этого? Но мы одна семья. И если возникла такая проблема – МАМА, – надо сжать зубы, съехаться и решить вопрос! Шимон, скажи же что-нибудь, наконец!

Входит мама.

ШИМОН. Привет, мама.

Мама молча уходит.

ШИМОН. Две тысячи десятый – похороны. Осень, холодный, пронизывающий дождь.

Все поднимают стол на плечи.

ШИМОН. Дорога от похоронного зала на кладбище по проспекту Дёрдя Дожи до участка номер 106.

Обходят по окружности малый круг со столом на плечах.

ШИМОН. После сцены в больнице я понял: этой семье конец.

Идти приходится точно по линии, поэтому все двигаются неуклюже.

ШИМОН. Я должен был все осознать, должен был появиться. Их несовершенство сделало меня совершенным. Меня сотворила пустота, чтобы я ее уничтожил. Я – настоящее, сегодняшний день, моя задача – закрыть прошлое, чтобы могло родиться будущее.

Ставят стол в середину малого круга.

ШИМОН. Папа и мама!

Мама входит в малый круг, становится у стола, поднимает руки к глазам и опускает голову.

ШИМОН. Коммунизм запугал и изуродовал их. Они предавали, обманывали и использовали друг друга. Они верили в семью, но сами и были этой семьей. Будущее им доверить нельзя.

Мама встает на стол.

ШИМОН. Томи, Дода!

Томи и Дода подходят к столу, но не входят в круг.

ШИМОН. Они поверили родителям, тому, во что те верили. Откажись от себя, от своих планов, от всего во имя семьи. Но семья вместе с папой потерпела крах, так что в итоге остались они сами по себе. Будущее им доверить нельзя.

Томи и Дода встают на стол.

Фестер!

Фестер подходит к столу, останавливается между малым и большим кругом.

ШИМОН. Она поверила родителям, тому, во что они верили, но при этом поверила бы кому угодно. Но все это делала только ради себя, в итоге никого кроме себя не нашла. Будущее ей доверить нельзя.

Фестер тоже встает на стол.

ШИМОН. Остался только Лаци, но я и про него не забыл. Мой план был прост и изящен.

ШИМОН. Дорогой Лаци. Позволь я отвечу тебе вместо мамы. Ведь все твои остальные письма тоже получил я, а не Томи с девочками. Ты пишешь, что все члены семьи для тебя важны. Именно это ты утверждаешь и в каждом из писем подчеркиваешь: именно адресат и только он (или она) – самый важный для тебя человек.

Я с детства наблюдаю за вами. Я был частью семейной истории, но эта история не имеет к семье никакого отношения. Вы никогда не были семьей и не будете ею. Не жди, что они тебе помогут. Будущее нельзя доверить ни им, ни тебе.

Шимон

ЛАЦИ. Дорогой Шимон. Знаешь, я ведь не случайно не стал тебе писать. Пишут только людям, а ты – не человек. Человеку свойственно желать, бояться, бороться и ошибаться, но у тебя есть только планы.

Ты пишешь, что мы не семья. Ты так решил.

Ты пишешь, что это правда. А знаешь, не бывает одной-единственной правды, есть только точки зрения. И семейных историй ровно столько, сколько в семье членов. Но ты никогда не говорил о семье.

Лаци

Долгая пауза, Шимон тащит за собой по сцене длинную раздвижную дверь и будто крышей закрывает пространство сцены от зрителей.

Конец