Текст книги "Внеклассное чтение. 2021"

Летом на каникулах Вовка вместе с родителями приехал на дачу, которую они приобрели по случаю. Он быстро освоился, познакомился с соседями и даже нашёл себе новых друзей.

Серёжка и Влад жили по соседству. Они каждый день заглядывали в гости к Вовке. Ребята быстро подружились и вскоре всё свободное время проводили вместе, придумывая различные игры и забавы.

Жара стояла уже несколько дней, и мальчишки, как всегда поутру, отправились купаться на речку. Они шли по тропинке через луг. Возле раскидистого дерева в тени паслась коза Нюрка. Это бодливое животное было очень задиристое. Особенно коза не любила мальчишек и всегда, при удобном случае, норовила боднуть того, кто ей больше всех не нравился. Слушалась она только свою хозяйку, ворчливую и неприветливую старушку. Вовка увидел, что коза привязана к колышку, вбитому в землю, и стал её дразнить. Он корчил Нюрке рожицы, бегал взад-вперёд и улюлюкал, пугал, показывал язык. Серёжка тоже присоединился к другу. Он выломал хворостинку и стал охаживать Нюркины бока. Коза металась и жалобно блеяла. Один Влад не принимал участия в этой экзекуции.

– А ты чего стоишь, – задорно бросил Вовка Владу. – Она привязана и ничего нам не сделает.

– Эта коза Нюрка очень злопамятная. Сегодня она привязана, а завтра встретишься с ней на узкой тропинке, она тебе и наподдаст. Да ещё так, что мало не покажется, – рассудительно произнёс Влад. – Зачем мне наживать лишнего врага. Я и вам не советую её трогать.

– Ну и ладно, – пожал плечами Вовка и продолжил дразнить Нюрку.

Поизмывавшись над животным, мальчишки, наконец, отправились на речку.

Накупавшись вдоволь и позагорав, ребята довольные возвращались домой. Коза Нюрка, увидев своих мучителей, со всей силы дёрнулась им навстречу. Верёвка не выдержала такого напора и развязалась. Животное, воинственно опустив рога и сердито блея, понеслось прямо на ребят. Серёжка и Вовка бросились наутёк. Один Влад остался стоять на месте. Изрядно перепугавшийся, он не мог даже пошевелиться. Но животное молнией пронеслось мимо него и помчалось за обидчиками. Стремительно догнав Серёжку, коза проворно боднула его сзади. Мальчик, споткнувшись, пролетел несколько шагов и распластался на траве, свезя до крови колени. От боли он заревел. Слёзы градом катились из его глаз, а Нюрка, поставив копыто на спину поверженного врага, во всё своё козье горло победоносно проблеяла:

– Ме-е-е!

Вовка тем временем успел добраться до спасительного дерева. Он быстро вскарабкался по стволу и уселся на толстой ветке. Нюрка, увидев, что мальчишку она не достанет, стала мирно пастись рядом. Иногда она поднимала голову, пристально смотрела на него своими маленькими чёрненькими глазками и сердито блеяла:

– Ме-е! Ме-е!

Вовка оказался в западне. Он сидел высоко над землёй и не знал, что предпринять.

– Мы пошли за бабушкой Верой, попробуем её уговорить увести козу домой. Жди! – помогая подняться «раненому» Серёжке, крикнул другу Влад.

Мальчик до вечера просидел на дереве. Наконец, хозяйка забрала свою козу. Когда они скрылись из виду, только тогда Вовка отважился покинуть убежище. Он шёл и думал: «Прав был Влад. Не надо было обижать Нюрку. Вот какая скверная история из этого получилась».

Станислав Ластовский

Однажды в приоткрытую дверь кабинета нашего родственника, врача, вбежал удивительно красивый котёнок. Он был сиамского окраса, но пушистый и такой дико-пугливый, что с трудом удалось поймать. Его мама, обычная бездомная кошка, жила под госпитальной лестницей. Все знали, что иногда, раз в несколько лет, она среди прочих, обычных, приносила по одному котёнку сиамского окраса. Красивого котёнка не хотелось оставлять на произвол судьбы. Решили взять к себе. Привезли домой, пустили в квартиру, и он исчез. Расстроились, думая, что успел сбежать. На следующий день, когда услышали слабый писк, поняли, в чём дело. Испуганный, он забился в узкую щель между стеной и мебельной стенкой, а выбраться не смог. Пришлось отодвигать мебель, чтобы достать его, старавшегося вырваться и царапавшего спасителей.

* * *

Вскоре дикарь превратился в настоящую красавицу-кошечку, длинношёрстную, светло-бежевого цвета с тёмно-коричневой головкой. Лапки казались одетыми в коричневые носочки. Пушистый, почти беличий, хвост был тоже коричневым. На тёмной мордочке ярко выделялись голубые глаза, которые в темноте становились не зелёными, как у обычных кошек, а красными. Не знали, как её назвать – она не откликалась ни на одно из предлагаемых имён. Но как-то вечером, когда смотрели передачу из серии «страна собак», и с экрана телевизора прозвучало: «Лари, ко мне!», из кухни прибежала наша кошечка. Так она выбрала себе имя.

Когда её хозяева затеяли длительный «евроремонт», Лари на время передали нам.

* * *

После евроремонта, который в Европе называют просто ремонтом, кошечка не вписалась в интерьер и осталась у нас навсегда. Лари прожила с нами много лет, но ручной и ласковой не стала. Думаю, она была из тех кошек, которые гуляют сами по себе, при этом интеллигентно-чистоплотной. Ходила только в свой кошачий туалет, ела из мисочки, почти ничего не разбрызгивая, спала всегда на своей подстилке. Она никогда не мяукала. То ли не научилась, то ли жаловаться было не на что… К консервированному и сухому кошачьему питанию так и не привыкла. Любила рыбу и любой супчик на мясном или курином бульоне. По утрам, словно английская аристократка, предпочитала овсяную кашку, но на рыбном отваре. Ела и то, что оставалось от нашего стола. И ничем не болела.

* * *

Эта удивительная кошечка с первого дня признала меня своим хозяином или, возможно, вожаком. Остальными пренебрегала.

– Я её кормлю, я за ней убираю, а она на меня ноль внимания. По утрам, когда решает, что пора завтракать, прыгает на меня, ложится на грудь, но задом к лицу, и помахивает хвостом перед носом, пока не проснусь. Но если муж ещё не проснулся, то тихонечко, чтобы не разбудить, ложится на его грудь и, не мигая, как влюблённая, смотрит ему в лицо, ожидая, когда откроет глаза, – жаловалась жена.

Она не шла и к бывшим хозяевам, когда те приходили к нам и хотели посадить её рядом или на колени, чтобы погладить.

* * *

У нас в прихожей под зеркалом стоит тумба для обуви. Откуда бы ни возвращался, когда открывал входную дверь, видел, что Лари сидит на тумбе и дрожит от нетерпения. Иногда не успевал снять куртку, как она оказывалась на моём плече и нежно мурлыкала. Я поддерживал её, подставив руку под задние лапы, и минуты две-три ходил по квартире. Только после этого Лари успокаивалась и соскакивала на пол. Бывало, приду с работы усталый, лежу на диване, и, если жена шла звать на ужин или что-то спросить, Ларечка обгоняла её и ложилась ко мне на грудь, как бы отстаивая свои права.

* * *

Когда уезжали в отпуск, обычно на пару недель, просили соседку поливать цветы и присмотреть за кошкой. После возвращения заходили к ней забрать ключи, и та рассказывала:

– Я приходила, поливала цветы, меняла наполнитель кошачьего туалета, мыла пустые кошачьи миски, оставляла воду и еду, а вашу Лари ни разу не видела, даже когда звала поесть. Искала по всем углам, пока не заметила под ванной её светящиеся красным глаза. И это странно, потому что когда вы дома, и я захожу в гости, она не подходит ко мне, как ни зови, но и не убегает…

* * *

Летом брали её на дачу. Дачные соседи удивлялись: «Вы не боитесь, что её, такую красавицу, украдут?»

– Нет, не боимся. Она ни к кому не пойдёт, да и не поймает её никто.

Ларечка любила сидеть на нашей компостной куче рядом с дорогой, греясь на солнце. Иногда проходившие или проезжавшие мимо останавливались и фотографировали её, но стоило приблизиться, она исчезала. Если я или жена уезжали в город, Лари, как ни уговаривай, иногда тайком провожала нас почти до автобуса, и только после строгого приказа неохотно шла обратно. Когда я возвращался на дачу с работы, она, увидев издали, соскакивала со своей кучи и бежала встречать, прыгала мне на плечо и не слезала, пока не войдём в калитку.

* * *

Наша красавица была ещё и хорошей охотницей. Сначала она играла с пойманной и слегка придушенной мышкой, потом приносила к нам, садилась рядом с ней, ждала похвалы, а услышав, быстро съедала, не оставив и коготка.

* * *

После одного из дачных сезонов наша Лари оказалась беременной. Мы догадались об этом, когда увидели, как она открыла дверцу бельевого комода, залезла на одну из полок, выкинула несколько моих маек, ещё что-то, и легла на оставшиеся вещи. Стало понятно, что ей нужно уединение и личное пространство. Я принёс из магазина большую картонную коробку, в боковой стенке вырезал вход, на дно положил многократно свёрнутую старую простыню. Там она и родила четверых котят, но не было среди них ни одного, как она, сиамского окраса. Один был пятнистый, остальные чёрные. Никто котят не захотел взять, и их пришлось усыпить. Коробку роженицы выбросили.

* * *

Лари очень переживала потерю котят. Она искала их, пока не падала без сил, забивалась в самый тёмный угол и, не умея мяукать, тихонько подвывала, словно всхлипывая. Через несколько дней бедная кошечка так обессилела, что не могла принимать пищу. Жена кормила её из ложечки, а та о чём-то тихо жаловалась, будто зная, что только женщина может понять её горе. Чтобы такие мучения не повторялись, мы посадили её в пластиковую корзинку-переноску и отвезли в ветеринарную клинику на стерилизацию. Ларечка обиделась, несколько дней не подходила даже ко мне, но когда жена ухаживала за ней, смазывала йодом и мазями послеоперационный шов, снимая боль, то простила и, доверчиво глядя в глаза, сама подставляла больное место.

* * *

Пошёл семнадцатый год её долгой кошачьей жизни, а по человеческим меркам восемьдесят пятый, когда Лари неожиданно стало так плохо, что, казалось, любое прикосновение приносило ей нестерпимую боль. Когда пришёл с работы, наша любимая кошечка лежала на своей подстилке, перенесённой в кресло, стонала и никого не узнавала. На следующий день рано утром проснулся от того, что кто-то меня тихо-тихо зовёт. Встал, включил свет и подошёл к Ларечке. Она приподняла голову, долгим прощальным взглядом посмотрела на меня, и из её мутнеющего глазика выкатилась слеза. Я гладил её и чувствовал, как маленькое тельце становилось всё холоднее и холоднее.

* * *

Похоронили Ларечку на дачном участке между дальним углом дома и кустами красной смородины. Было начало весны. Снег ещё держался, но солнце уже хорошо грело, и слева от калитки из оттаявшей земли выбрались и зацвели подснежники. Я осторожно выкопал несколько штук и пересадил на могилку Ларечки. Там они самыми первыми и цветут каждую весну.

Сергей Лёвин

На зелёных лесистых холмах – тех, что в самом центре Краснодарского края, в Крымском районе – лет пять назад поселилась лисья семья. Лисы – звери умные да ловкие, красивые и проворные. Но в том семействе жила особенная лисичка – хромоножка по имени Юленька.

Отец её Василий был, как и положено, хитрец. Рыжий, юркий, сильный, с пышным оранжевым хвостом, бегал он туда-сюда и зверюшек на обед приносил. То зайца, то землеройку, а то и курочку из сарая с окраины хутора умыкнёт. Может и ворону поймать, и воробушка – тут уж как повезёт. Мама Лиза от него не отставала, охотницей была преотличной.

А Юленька, когда ещё крошечным лисёнком была, случайно под машину угодила. Их семья дорогу ночью перебегала, но какой-то лихач из-за поворота так резко вырулил, что маленькая лисичка от света фар зажмурилась, увернуться от колеса не успела и лапку повредила.

Ранка со временем затянулась, косточка срослась, а вот одна лапка короче других осталась. Не повезло Юленьке.

Другие лисята посмеивались, когда она неловко спотыкалась, а самые злые даже дразнили – то лягушонком, то уточкой, то цыплёнком. Лисичка сначала обижалась, плакала тихонько, пока никто не видит, а потом перестала обращать на вредин внимание. Не стоили они его.

Надо сказать, что выросла Юленька очень красивой лисичкой: шёрстка её была пушистой и нарядной, не хуже соболиной шубки. Могла стать эта шкурка заветным охотничьим трофеем – таким меткий стрелок хвастает, сидя у камина в своём каменном доме, похожем на старинный замок.

Как-то раз объявился в здешних краях не просто охотник, а самый настоящий браконьер. И начал этот злющий, заросший чёрной бородищей тип отстреливать зверюшек не только в охотничий сезон, но и когда это строго-настрого запрещено.

Сколько ни пытался его местный лесник на месте преступления застать, не получалось: очень уж хитрым браконьер оказался.

Крадётся однажды этот гнусный тип среди зарослей папоротника, добычу высматривает и видит вдалеке семейство лисье. Расчехлил он двустволку, прицелился, положил палец на курок…

Папа с мамой следы заячьи изучали, а Юленька головой по сторонам вертела, деревьями в золотистой осенней листве любовалась. Вот браконьера с ружьём и заприметила!

– Осторожно! – пискнула она, и семья мигом кинулась врассыпную.

Охотник только крякнуть от досады и успел.

На другой день вновь пришёл он за лисьим мехом. Разрисовал себе лицо маскировочной краской, ветками и листьями с головы до пят увешался – совсем как кустик стал. И захочешь – не увидишь. Залёг в засаду в ложбинке на каменистом берегу реки и приготовился ждать.

Час терпел, другой, третий. И дождался…

Прошли мимо него звери на водопой, не заметили.

Правда, лис всего две было. Юленька из-за лапки своей короткой от родителей поотстала.

Ковыляет она потихонечку и видит: ствол ружейный из куста торчит. Да и не куст это, а человек переодетый!

Испугалась хромоножка, но не за себя – за папу с мамой. И ка-а-ак прыгнет с берега на браконьера! Тот от неожиданности ружьё в воду уронил, его сразу течением вниз уволокло.

Разъярился охотник, хотел лисичку схватить, но куда там! Она намного быстрее оказалась, хоть и с больной лапкой. Вывернулась из цепких рук и бегом к родным.

Стал браконьер ругаться и кричать, да ногами от бессилия топать! Тут-то его лесник и услышал. Он как раз мимо шёл, грибы на ужин собирал. Вот ему преступник прямо в руки сам и попался!

Рассказали Василий и Лиза с гордостью своим друзьям-лисам, как дочка их два раза от верной гибели спасла. И больше Юленьку никто и никогда в лесу не дразнил.

Потому что совсем не важно, длинная у тебя лапка или короткая. Куда важнее, какое у тебя сердце…

Лилия Максименко

На самом краю деревни в покосившейся деревянной избушке жила-была одна старушка. Днём она ковырялась в огороде, а вечером пряла пряжу да вязала. И всё бы ничего, да только скучно было ей одной жить, не с кем словом обмолвиться.

Как-то старушка перебирала свои старые вещи в сундуке и нашла три лоскутка: белый в чёрный горошек, голубой с ромашками и зелёный в полосочку. Покрутила, повертела и так и сяк. Села и сшила из лоскутков себе котёночка. Славный такой котейка получился. Назвала его старушка Лоскуток. Было теперь ей с кем поговорить. Жизнь веселее стала.

Всюду брала Лоскутка с собой старушка. Даже в лес по грибы да по ягоды. И однажды потеряла. Вывалился котёнок из корзинки и упал в высокую траву, а она и не заметила.

Вернулась старушка домой, а Лоскутка нет. Пригорюнилась и заболела.

Котёнок тем временем полежал, полежал в траве, встал и пошёл дорогу домой искать. Идёт, смотрит по сторонам, прислушивается. Вдруг видит: маленький воронёнок под деревом на земле лежит и пищит от страха. Стал Лоскуток его успокаивать, песенки мурлыкать да о бочок тереться.

Прилетела мама-ворона, подхватила воронёнка своим мощным клювом и понесла в гнездо. Только посадила, как он опять на землю свалился. Гнездо у вороны старое, с большой дыркой на дне. Птенец в неё и проваливается.

Оторвал котёнок от себя зелёный лоскуток в полосочку и протянул его вороне:

– Вот, возьми. Залатай дырку в гнезде.

– А ты как же? – распереживалась ворона, глядя на голый бок котёнка. Выщипала у себя на груди чёрного пуха и прилепила Лоскутку на бок.

Пошёл дальше котенок. Поравнялся с кривой старой сосной. Вдруг слышит, плачет кто-то. Подошёл поближе и видит: сидит под сосной маленький бельчонок и за лапку держится.

– Привет, малыш! Отчего плачешь? – спросил котёнок.

– Я с ветки на ветку перепрыгивал, не удержался и упал. Лапку до крови поранил. Вот, – жалобно пропищал бельчонок и показал котёнку свою заднюю лапу. Из глубокой царапины выступила алая кровь.

Оторвал котёнок от себя голубой лоскуток с ромашками и перевязал бельчонку раненую лапку.

– А ты как же? – спросил бельчонок и, отщипнув своего рыжего меха, прицепил котёнку на бок.

Пошёл дальше Лоскуток. Идёт, по сторонам смотрит, лес слушает. Вышел на берег ручейка и видит: зайчиха лапки в воде мочит.

– Здравствуй, зайчиха! Ты что делаешь? – спрашивает у неё котёнок.

– Лапы в холодной воде подержу, потом быстро поскачу в свою нору, там у меня зайчонок больной лежит. Я лапы к его горячему лбу прикладываю. Только, вот беда, пока до норы добегаю, они почти высыхают и уже не такие холодные.

Оторвал котёнок от себя последний, белый лоскуток в чёрный горох, протягивает его зайчихе:

– Вот. Возьми. Намочи лоскуток в ручье и неси домой. Он долго будет мокрым и холодным.

– А ты как же? – спросила зайчиха, рассматривая его голую спинку. Выщипала у себя белого пуха и прицепила котёнку на спину.

Пошёл Лоскуток дальше. Идёт по тропинке, а сам прислушивается. Вдруг услышал, как собаки вдалеке тявкают. Значит – деревня рядом. Обрадовался котёнок и побежал, что было сил. А вот и покосившаяся избушка старухи на краю села.

Забежал котёнок в избу, а там старуха на печи лежит, хворает да его оплакивает. Запрыгнул Лоскуток к ней на печку и давай мурлыкать. Песни поёт, ластится. Догадалась старуха, что это её котёнок, только теперь он был из других лоскутков: чёрного, рыжего и белого. Погладила она котёнка, и вся хворь куда-то ушла. Выздоровела старуха и даже помолодела.

– Счастье ты моё, – сказала она, глядя, как котёнок Лоскуток умывается.

С тех пор и пошло по миру поверье, что трехцветные коты приносят в дом счастье.

Владимир Нестеренко

– Толя, Толечка, Толяша! Просыпайся, уже четыре утра и петухи пропели, – Валя нежно покачивала братишку за худенькое плечико, острой костью торчащее из-под байкового бордового одеяла. Но Толя не реагировал, а только несколько раз чмокнул губами, не отпуская на волю свой сладкий сон. По уговору до четырёх утра сон был его, и никто посягнуть не смел.

Уговор выполнять надо, и Валя продолжала будить своего мужичка-работягу. Она нежно прикоснулась к его острому подбородку, слегка покачала рукой стриженую голову, чуть развернула лицо к себе и с любовью поцеловала в родную щёку. Раз, другой. Горячие губы Вали шептали мамину молитву, якобы дающую отрокам силу на подъёме, и такое же горячее дыхание и звучный поцелуй всё-таки разбудили Толяшу. Он открыл заспанные глаза и в утреннем полумраке комнаты увидел большие небесные глаза своей сестры. Они были влажны и проливали на брата такую нежность, от которой становилось не по себе, и мальчик, окончательно проснувшись, резко отбросил одеяло и в ту же секунду сел на топчане, свесив ноги. Он давно знал этот приём и всегда применял его, когда надо через не хочу просыпаться и вставать. Так легче бороться с тяжёлыми веками, с пудовым сном на каждой реснице. Если начнёшь канючить, мол, дай я ещё чуть-чуть посплю, эти пуды одолеют тебя и уговор пропадёт.

– Всё, я проснулся, – с трудом разлепляя ссохшиеся за ночь губы, сказал Толя, – можешь топать по своим делам.

Валя не уходила, присела на топчан в белой в полоску сорочке, видно, что сама только оторвалась от постели, горячая, заспанная, на отца похожая. Толик плохо помнит папу, пятый год уж как воюет, по маминым рассказам да по фотографиям с фронта, где он стоит с медалями на груди, можно сличить и поверить. Да и ладно, он тоже от него ягода, ростом весь в него удался. Валя обняла братишку, как бывало, делала мама. Только Толику более приятна мамина обнимка, мамин тихий нежный голос. Она просит вставать и идти поливать огород, пока в колонках есть вода, а к восьми и даже к семи утра она будет течь волосяной струйкой: на дворе жара, а грядок у людей в огородах вон сколько, и на всех воды не хватает.

Мамину нежность Толик понимал правильно. От кого ж ещё её получишь, не от соседской же тёти. Из радио она не выскочит, хотя в начале мая война окончилась, и радио теперь не передаёт страшные вести с фронта, а всё больше песни да рассказы о доблестных фронтовиках. Толе, конечно, приятно слушать такие известия, но на дворе уже макушка лета, а папка всё не едет и не едет с фронта. Ему, как старшему мужику, приходится отдуваться за всю семью. Валя тоже не посидит, вместе всё делают. На них с весны легла всей тяжестью вскопка огорода в пятнадцать соток, посадка картошки, прополка и окучивание. А грядок с овощами сколько! Их тоже пололи да не раз. Особенно муторно корпеть над всходами моркови и свёклы. Травы – ковёр, выщипываешь пальчиками. Ножом не лучше, того и гляди, корешок подрежешь. Искупаться на Качу сбегать некогда, не говоря уж о том, чтобы надёргать пескарей на сковородку. А как хороши они жаренные в постном масле!

Теперь Валя вместо мамы. Её увезли в больницу с колхозного сенокоса, сказали, что укусил заразный клещ, когда она и другие женщины ходили к речке напиться и пообедать тем, что удалось взять из дому. Мама не колхозница, а рамщик на пилораме, у неё четверо по лавкам, и чтобы кормить семью, Белянины держат корову, как и многие в леспромхозе. Вот вместе с Толиком зарабатывали для коровы сено на колхозном покосе. Толя сначала косил траву на конной косилке, а потом пересел на волокушу подвозить копна к скирде. Кобыла попала худая, старая. Спина, что твои Гималаи, острая. Он хоть и подкладывал под зад телогрейку, но всё равно набил такие синяки, что ходил на раскоряку, пока не зажило. На Каче Толя не раз бывал, пескарей таскал, щавель собирал, клещей с полдюжины уж выдрал из себя, да и другие пацаны не меньше. Им хоть бы хны! А вот мама слегла надолго. Температурит. Валя теперь разрывается и по дому за маму, и – в больницу. Он любит сестру, но не так чтобы принимать с удовольствием её обнимки, когда душа ещё возмущена ранней побудкой, а она со своей нежностью.

– Ты меня жалеешь, а сама всё равно будишь и посылаешь за ягодами. Ты хитрая лиса, – по-своему понял нежность сестры Толя.

– Толечка, милый, что ты говоришь! Мне очень жаль, что ты такой маленький, а вынужден ходить в эту даль, ехать на попутках, а потом тащить на своём горбу тяжеленное ведро с ягодой. Я прошу тебя не брать пудовое, тебе не под силу, но ты упрямишься.

– Заупрямишься, если в маленьком набирается только полета стаканов, а в большом – семьдесят пять. Есть разница?

– Есть, конечно, Толяша, есть. Но рано тебе такие тяжести носить. Надорвёшь живот, кто лечить станет? Потом век маяться будешь.

– Это мы ещё посмотрим, кто надорвётся. Я не Данька, он вовсе клоп, а туда же за большое ведро хватается. Бабушка ему вчера сказала, или ты берёшь десятилитровое, или ни за какой ягодой не пойдёшь.

– Вот и я тебе тоже самое говорю. Будь из лесу до Сики-совки близко, я бы не настаивала. Но знаю же эту тяжёлую дорогу, сама прошла. Я бы и сейчас с тобой наладилась, если бы не в больницу к маме.

– За Анечкой да за плаксой Оленькой кто доглядит? Сама знаешь, назад успеваем вернуться только к полночи.

– Верно, мой богатырь, всё верно. Вот и не дам сегодня это пудовое. Иди, умывайся да молочка с хлебушком на дорожку поешь. Я тебе сметанки припасла, она как масло сливочное, густая, съешь – сил сразу прибавится.

Толя спрыгнул с топчана, зашлёпал босыми ногами по дощатому полу без половиков. Ему надо поспешать, он не любит, когда за ним заходит Даниэль или Валька, что несколькими дворами живёт ниже. Дан, так сокращённо он звал друга, рядом, через стенку квартирует. Но всё равно он главный в этой маленькой компании добытчиков кислицы, клубники, а в августе чёрной смородины. Надоумила на эту добычу бабушка Даниэля. Говорит, вы только соберите да домой привезите, а я на базаре расторгую ягоду и денежки каждому в руки. Посёлок вон какой большой, народ голодный, он рад и лесной ягоде.

Не будь беды с мамой, Толя часто не ездил бы на попутках за тридевять земель за ягодой. Набрал бы одно ведёрко поесть, и всё. Куда её, варить варенье – сахару нет. Его много надо, чтобы из кислицы сварить. Подождут малину. Вот с неё-то и наварит Валя. Мама многому научила дочь до этого проклятого клеща. Лекарство от укуса можно только в городе достать, дорогущее. От людей слышали, что панты хорошо помогают, никаких лекарств не надо. Вот и пластается Толя по ягоду, копят с Валей денежки на мамино лечение, на маральи панты. Ведро в мешок, к нему лямки, и как рюкзак за спину. Туда-то ничего, пустое оно. Кормёжки – три огурца, головка лука, краюха хлеба да литровая бутылка молока. Есть дома яйца. Но Толя варёные яйца не любит. Жареное на сковороде – за милую душу. С горы до деревни Сикисовки топать с полным ведром надо на сытый желудок. Иначе не дойдёшь. Ой-ой, все косточки на спине отдавит, обстучит до крови… Потом попутку ловить у деревни. Машины идут гружённые брёвнами. Кто и берёт, а кто и боится.

«Куда я вас, посваливаетесь кренделями с лесу под колёса. Отвечай за вас».

«Мы, дяденька, привычные, не первый раз, верёвкой привязываемся к канату, не свалимся».

«Ну, глядите, да чтоб не заснули в дороге!»

Мальчишки радёшеньки на верхотуру взберутся, усядутся на смолистые брёвна, привяжутся и пошёл… дремать двадцать километров. Машина тяжело идёт, тихо, покачивается на ухабах просёлочных, как гусь лапчатый, как тут не задремлешь, встав на ноги утром в четыре часа! Глаза словно клейстером кто замазывает. Тряхнёт где изрядно, спадает клейстер. Глянешь, ночь звёздами светится и опять – клейстер. Дан придумал семечки лузгать, тогда не так спится. Но всё равно, пока руку в карман за семечками тянешь, несколько снов увидишь. Шофёр нет-нет да высунется из кабины, крикнет:

«Ну, как вы там, все живы?»

«Все, мы семечки грызём!»

«Молодцы! Вот и я ими же спасаюсь от дремоты».

Пока такой мировой добряк не попадётся, стоят на дороге, голосуют. Бывало и до темна. А под ложечкой сосёт, тут бы и яйцо варёное пошло, да нет его. Днём всё съели.

– Вот беда мне с тобой, Толяша, почему яйца-то откатываешь? – выговаривает Валя брату, собирая его в дорогу. – Возьми, Дана угостишь, у них кур нет.

Валя права: у него с Даном дружба не разлей вода. Из-за щенка случилась.

Овражковы – люди приезжие. Отец у них офицер, на фронте пропал без вести. В семье Даниэль и сестрёнка, бабушка престарелая да мать музыкантша. В клубе работает, платят там кот наплакал, а на руках три иждивенца. Потому Данька тоже вынужден зарабатывать на ягодах. Овражковы прошлой осенью поселились во второй половине каменного дома, в первой жила семья Толи. Они тут давно, довоенные, отец сам сарай строил, сеновал, погреб глубокий выкопал. Даже русская печь в доме есть. Хлеб печь. И пекли, когда была мука.

Щенок увязался за Даном от магазина. Такой забавный и милый, что мальчик сначала угостил его корочкой хлеба, а потом и добрым куском. Вот и плёлся за ним. У щенка ушки торчали, как у овчарки. И масть под овчарку рыжая. Кто ж от такого откажется.

Нахлебник обнаружился сразу же, как только Даниэль отдал бабушке сумку с хлебом. Раньше мальчик не позволял себе на улице есть хлеб, отщипывая крохи от буханки. А тут целого куска нет.

Бабушка не упрекнула внука за хлеб. Только обняла его за голову, прижала к подолу, поглаживает, а у самой слёзы на глазах, и говорит:

– Потерпи, внучек, потерпи с годик. Не можем мы сейчас лишний рот держать. Отведи собачку туда, откуда привёл.

– Бабушка, это маленький щенок, ему много не надо.

– Разве ты не знаешь, что все маленькие дети вырастают во взрослых. Щенки тоже. Послушай меня, Даниэль, отведи щенка. Я не могу отрывать от чьей-то порции граммы на прокорм псу. Ему у нас и жить негде: ни конуры, ни сарая. Может, Толя возьмёт. У них доброго пса туберкулёзники украли, съели.

Дан был послушным мальчиком, оделся и пошёл к соседу. Он его в ту осень плохо знал, хотя учились в одной школе и жили рядом. Недавно ведь приехали. Любит ли он собак, согласится ли укрыть щенка? Только у Даниэля условие: пёсик будет общий.

Толя управлялся в сарае. Стояла корова, ходило несколько кур. В сарае было тепло, места много. Тут не только один щенок поместится, а псарня. Дан знал, что коровы не боятся собак, тем более щенка. Куры тоже. Толик как услышал о щенке, а потом и увидел, так обрадовался, что стал жать Дану руку за такой подарок.

– Ты меня не так понял, Толик, я хочу, чтобы щенок был общий. Я нашёл – ты укрыл. Воспитывать будем вместе, видишь, ушки торчат – овчарка!

Щенок уселся на задние лапки и уставился на мальчиков, вывалив от любопытства язык.

– Ой, Бобка, какой ты забавный! – Толя опустился на кукорки и потрогал щенка за голову, тот весело гавкнул, вскочил на резвые ножки, завилял хвостиком.

Дан нахмурился:

– Что за кличку ты ему придумал. Это же не дворняга. Его назовём – Рекс.

– Грубо как-то. Рекс – Фекс. Ганс – Мане. Он же не у фашистов, а у нас. Надо и звать как-то понежнее. Меня мама только Толиком зовёт, знаешь, как приятно, когда к тебе вот так с нежностью, хоть и не всегда на душе сладко у мамы. Валя тоже не грубит. Правда, она хитрая: знает, что я лю-

блю нежное обращение, и никогда не противлюсь просьбе. А попробуй меня как-нибудь обозвать – упрусь и до крови стоять на своём буду.

– Так по рукам, Толик? – спросил Дан, протягивая руку.

– По рукам. Кличку можно другую дать, у нас уже был пёс Бобка. Подумай, я тоже.

Кличку долго не могли подобрать. Сошлись на Тузике. Тоже звучит ласково.

Каждый раз, прежде чем отправиться в дорогу, Толик и Дан шли прощаться с Тузиком. Сегодня, как только звякнула щеколда на двери, и Толик вышёл во двор, одетый в походные штаны, ботинки, в тёмную в заплатах рубашку, Тузик тут же выскочил из сарая к нему навстречу. Тявкнул, приветствуя друга. Толик присел, а тот языком в лицо. Толик не отворачивается, только мурлычет, как кот. Тут и Дан к друзьям присоединился. Пёсик и его расцеловал. Тузик подрос и выглядел почти взрослым, а умный – слов нет! Всё понимает. Ему тоже бежать хочется с ребятами по ягоды, но нельзя. Как его на попутке повезёшь. Ушки у Тузика торчком, хвост калачиком. Дану хвост не нравится, говорит, у настоящих овчарок хвост прямой и свисает.

– Не овчарка это, Толик, – сказал Дан. – Валя книжку про собак принесла. Вернёмся, покажу.