Текст книги "Морбакка"

Райская птица

Жили они в крохотном домишке в начале Карлсгатан, и так им там нравилось, что поручик Лагерлёф и дети единодушно прозвали это место Маленькой Морбаккой. Более почетного титула дом в чужом городе вообще удостоиться не мог.

Перед домишком располагался огороженный штакетником садик, под тенистыми деревьями они завтракали и ужинали – эти трапезы происходили дома. За домом был еще один маленький участок с несколькими грядками картофеля, а прямо над ним, возле обрывистой скалы, стояла хибарка размером чуть больше каюты на “Уддехольме”. В хибарке жила хозяйка, капитанша Стрёмберг.

Они выяснили, что зимой капитанша сама живет в большем домике, а летом сдает его курортникам и перебирается в хибарку. Там она с утра до вечера сидела в окружении пышных цветущих олеандров, среди столиков и полок, уставленных диковинными вещицами, которые капитан Стрёмберг привез из чужих краев.

Когда г-жа Лагерлёф с мамзель Ловисой уходили к приятельницам выпить кофейку и поболтать, поручик Лагерлёф ловил с рыбаками макрель, Анна играла у кондитеровых дочек, а Юхан собирал крабов, Большая Кайса брала малышку Сельму на руки и спешила в хибарку к г-же Стрёмберг.

Они стали по-настоящему добрыми друзьями. Сидеть у капитанши под олеандрами было так же уютно, как на угловом диване у бабушки в Морбакке. Сказки г-жа Стрёмберг рассказывать не умела, зато показывала множество диковин. Большущие раковины, которые, если поднести их к уху, полнятся гулом и шумом, фарфоровых человечков с длинными косами на затылке и длинными усами, якобы привезенных из Китая, и две громадные скорлупы – одну от кокосового ореха, другую от страусиного яйца.

Большая Кайса и г-жа Стрёмберг обычно рассуждали о серьезных и божественных материях, непонятных ребенку, хотя иной раз толковали и о вещах попроще. Г-жа Стрёмберг рассказывала о муже и его путешествиях. Они узнали, что он владел большим красивым судном под названием “Якоб” и как раз сейчас совершал рейс в Португалию, в Сан-Ибиш, за солью.

Большая Кайса удивлялась, как г-жа Стрёмберг вообще способна жить со спокойной душой, зная, что муж ее бороздит страшные моря и океаны. Но г-жа Стрёмберг отвечала, что Всевышний хранит ее мужа. Когда он в море, на корабле, она боится за него не больше, чем когда он шагает домой по стрёмстадским улицам.

Тут милая г-жа Стрёмберг обернулась к девчушке и сказала: она, мол, надеется, что муж ее в скором времени вернется домой, ведь на борту “Якоба” есть кое-что интересное, и Сельме это наверняка понравится. Там есть райская птица.

Девчушка мгновенно заинтересовалась:

– А что это?

– Птица из рая, – ответила г-жа Стрёмберг.

– Ты же слыхала, как твоя бабушка рассказывала про рай, Сельма, – сказала Большая Кайса.

Да, конечно, теперь она вспомнила. Бабушка рассказывала ей о рае, и она думала, что там все точь-в-точь как в маленьком розарии возле западного торца морбаккского дома. Вместе с тем она понимала, что рай каким-то образом связан с Богом, и так или иначе решила, что тот, кто хранит мужа г-жи Стрёмберг, так что та может быть одинаково спокойна, где бы он ни находился – на борту ли “Якоба”, на улицах ли Стрёмстада, – что хранитель этот и есть райская птица.

Само собой, ей очень захотелось поглядеть на эту птицу. Люди-то поголовно все жалели ее маменьку и папеньку из-за того, что она, Сельма, никак не выздоровеет. И на какие расходы они пошли ради нее, ведь путешествие стоит очень дорого!

Ей вправду ужасно хотелось спросить Большую Кайсу или г-жу Стрёмберг, не думают ли они, что райская птица поможет ей, но она чересчур робела. Наверняка ведь они поднимут ее на смех.

Но разговор девчушка не забыла. И каждый день мечтала, чтобы “Якоб” воротился и райская птица слетела на берег.

А спустя несколько дней услышала, что “Якоб” в самом деле воротился в Стрёмстад.

Вот радость так радость, но об этом она ни с кем не говорила. Для нее во всем этом было нечто необычайно торжественное. Она помнила, с какой серьезностью бабушка рассказывала про Адама и Еву. И не стала говорить Юхану и Анне, что на борту “Якоба” есть птица из рая и что она решила попросить птицу вылечить ей ноги. Даже Большой Кайсе и той слова не сказала.

Странно, что птица не появлялась. Каждый раз, когда заходила к г-же Стрёмберг, она надеялась увидеть в олеандрах поющую птицу, но та не появлялась.

Она спросила про птицу у Большой Кайсы, однако Большая Кайса думала, что птица осталась на “Якобе”.

– Вскорости увидишь ее, Сельма, – успокоила она. – Поручик сказывал, завтра мы все отправимся на “Якоба”.

Действительно, Большая Кайса оказалась права. Капитан Стрёмберг дня не пробыл дома, а уже успел крепко подружиться с поручиком Лагерлёфом. Поручик несколько раз побывал на “Якобе”, и ему там очень понравилось. Теперь же все семейство отправится посмотреть, как на “Якобе” замечательно.

Выходя из дому, никто из них даже не задумывался, что́ означает – взойти на борт “Якоба”. По крайней мере, хворая девчушка воображала, что судно стоит у причала, в точности как большие пароходы.

Но как выяснилось, ничего подобного. Судно стояло на якоре далеко от берега, пришлось сесть в шлюпку и идти к нему на веслах. Удивительное зрелище – чем ближе они подплывали, тем больше “Якоб” вырастал в высоту. Скоро он стал как гора, и сидящим в шлюпке казалось совершенно невозможным вскарабкаться на палубу.

Тетушка Ловиса так прямо и сказала: мол, если они направляются к этому высоченному судну, то ей уж точно на борт не подняться.

– Погоди немного, Ловиса! – сказал поручик. – Вот увидишь, все куда легче, чем ты думаешь.

Однако мамзель Ловиса объявила, что с тем же успехом она могла бы карабкаться на флагшток на Лахольме. Самое милое дело – повернуть обратно, прямо сейчас.

Г-жа Лагерлёф и Большая Кайса согласились с нею: дескать, впрямь лучше повернуть восвояси.

Но поручик Лагерлёф упрямо стоял на своем. Они прекрасно поднимутся на борт, опасаться тут нечего. Может, первый и единственный раз в жизни им удастся осмотреть торговое судно, и упускать такой случай никак нельзя.

– Ну хорошо, на борт мы поднимемся, но уж сызнова спуститься в шлюпку нипочем не сумеем, – сказала тетушка Ловиса.

На полпути им встретилась шлюпка, груженная мешками.

– Видишь эту шлюпку? – спросил у сестры поручик Лагерлёф. – А известно ли тебе, что в мешках?

– Нет, дорогой Густав, откуда мне знать? – отозвалась мамзель Лагерлёф.

– Ну как же, это ведь мешки с солью, с “Якоба”, – просветил ее брат. – Ни рук, ни ног у них нету, но коли они смогли спуститься с палубы, то и ты сможешь.

– Да, попробуй-ка надень кринолин да длинные юбки, прыти у тебя мигом поубавится, – сказала мамзель Ловиса.

Так они пререкались всю дорогу. Девчушка, мечтавшая увидеть райскую птицу, всем сердцем желала, чтобы папенька уговорил тетушку Ловису и остальных подняться на борт, хотя ей тоже казалось, что это невозможно.

Причалили они к борту аккурат под качающимся штормтрапом, и несколько матросов “Якоба” спрыгнули в шлюпку, чтобы помочь гостям взобраться на палубу. Первой они подхватили хворую малышку. Один поднял ее, передал товарищу, а тот поднялся с нею по веревочной лестнице, или как она там прозывается, и поставил ее на палубу “Якоба”. А затем снова отправился вниз помогать остальным, и девчушка осталась одна.

Она испугалась, потому что стояла на узенькой полоске палубы. Впереди открывалась огромная зияющая дыра, а в глубине виднелось что-то белоснежное, и это белоснежное насыпали в мешки.

В одиночестве она стояла довольно долго. Похоже, в шлюпке восстали против подъема на борт. Никто не появлялся, и, немного успокоившись, она, разумеется, начала высматривать райскую птицу.

Искала ее вверху, среди рей и такелажа. Представляла себе, что она большая, вроде индейки, так что углядеть не составит труда.

Поскольку же никакой птицы не наблюдалось, она обратилась к каютному юнге капитана Стрёмберга, который стоял поблизости, и спросила, где райская птица.

– Идем со мной, покажу, – ответил он. Взял девчушку за руку, чтобы она не упала в трюм. И пятясь задом, начал впереди нее спускаться по каютному трапу, а она шла следом.

Не каюта, а сущее загляденье. Мебель и стены поблескивали красным деревом, и райская птица действительно была там.

Птица оказалась еще диковиннее, чем думала Сельма. Неживая, она стояла посреди стола, целая, красивая, при всем своем оперении.

Девчушка влезла на стул, а оттуда на стол. И уселась подле райской птицы, любуясь ее красотой. Каютный юнга стоял рядом и показывал ей длинные, блестящие висячие перышки. Потом сказал:

– Знаешь, она, видать, впрямь из рая. Ножек у нее нету.

Малышка именно так себе и представляла, что ходить в раю не надо, можно вполне обойтись парочкой крыльев, и с огромным благоговением смотрела на птицу. Сложила ладошки как для вечерней молитвы. Ее ужасно интересовало, знает ли каютный юнга, что эта птица хранит капитана Стрёмберга, но спросить она не решилась.

Она могла бы просидеть тут целый день в огромном восхищении, но ее отвлекли громкие крики с палубы. Кто-то словно бы звал: “Сельма, Сельма!”

Немного погодя все бодро-весело явились в каюту: поручик Лагерлёф и Большая Кайса, г-жа Лагерлёф и мамзель Ловиса, капитан Стрёмберг, Юхан и Анна. Куча народу – всю каюту заполонили.

– Как ты сюда попала? – спросили они, до невозможности озадаченные и изумленные.

Тут и она сообразила, что прошла по палубе, спустилась по лестнице, вошла в каюту, сама, никто ее не нес.

– Ну-ка, слезай на пол, – сказали они, – посмотрим, можешь ли ты ходить.

Девчушка слезла со стола на стул, а со стула на пол и, когда очутилась на полу, могла и стоять, и ходить.

Как же все возликовали! Цель поездки достигнута, дорогостоящая затея не прошла зря! Малышка будет не беспомощной несчастной калекой, а нормальным, полноценным человеком.

Взрослые стояли со слезами на глазах и говорили о том, что именно превосходные купания в Стрёмстаде способствовали выздоровлению. Хвалили воздух, и море, и город и были так счастливы, что приехали сюда.

Своими соображениями малышка Сельма ни с кем не поделилась. Все-таки очень интересно, вправду ли ей помогла райская птица. Вправду ли это маленькое чудо с трепещущими крыльями, птица из краев, где нет нужды в ногах, научило ее ходить по земле, где как раз ходить крайне необходимо?

Подарок на память

И вот они распрощались с г-жой Стрёмберг и с Маленькой Морбаккой. Дети запаковали свои бесценные ракушки, взрослые заперли свои чемоданы. И сейчас все поднимутся на борт парохода, который увезет их прочь от Стрёмстада.

На пристани столпилось множество народу. Не только капитан Стрёмберг, и лодочная команда, и прочие знакомые курортники, но еще и огромное количество других людей.

– По-моему, тут собрались все здешние лоцманы, капитаны и рыбаки, – сказал один из господ, которые обычно ходили с ними под парусом.

– А заодно и все курортницы и рыбацкие жены, – добавил другой.

– Они все пришли попрощаться с Густавом, – сказала г-жа Лагерлёф. – Он же со всеми и каждым знакомство заводит.

Поручику Лагерлёфу пришлось прощаться с таким множеством людей, что, того и жди, на пароход опоздает. Все знали, что в Стрёмстад он приезжал в надежде на выздоровление маленькой дочки, которая не могла ходить, и не забывали его поздравить.

– Душа радуется, поручик, малютка-то сейчас стоит себе на палубе подле других детишек, – сказал один из рыбаков.

– Не иначе как твой мерлан, Олаус, помог девочке выздороветь, – быстро отозвался поручик.

– Да, мерлан – рыба хоть куда, – кивнул рыбак.

А поручик уже повернулся к группе курортниц:

– Спасибо вам! Вы тоже причастны к доброму делу.

– Густав, поднимайся на палубу. Пора! – крикнула с палубы г-жа Лагерлёф. – Уже третий гудок дали.

В самую последнюю минуту по сходням взбежали две нарядные девчушки. Поспешили к девочкам Лагерлёф, сделали книксен, вежливо пожали руки, пожелали счастливого пути, вручили каждой по сверточку и бегом убежали обратно на пристань.

Это были дочки кондитера, с которыми Анна играла все лето. Хворая малышка их почти не знала. И ее совершенно ошеломило, что они и ей преподнесли прощальный подарок.

Развернув бумагу, она увидела очень красивую вещицу: красная шелковая ленточка, а к ней приклеен кусочек папье-маше с вышитыми черным шелком буквами.

– Закладка это для книги, – объяснила Большая Кайса, – положишь ее в Псалтирь.

– Здесь написано “На память”, – сказала маменька. – Чтобы ты никогда не забывала маленькую девочку, которая смастерила ее для тебя.

Красная шелковая ленточка с кусочком папье-маше и буквами, шитыми черным шелком, с тех пор долгие годы лежала в ее Псалтири. И когда по воскресеньям в церкви она открывала книгу и видела закладку, та частенько увлекала ее мысли в давно минувшие времена.

Она чуяла запах морского берега, видела корабли и моряков, хотя само море вспоминала очень смутно, зато отчетливо представляла себе всевозможные ракушки, медуз, крабов, морских звезд, мерланов и макрель.

Затем из забвения возникал светло-красный домишко на Карлсгатан. Она видела райскую птицу, капитаншу Стрёмберг, “Якоба”, Остров Гро, Эстра-Хамнгатан, пароход “Уддехольм” и тройку лошадей, запряженных в большую бричку.

Под конец ей виделось и как бричка выезжает на большую зеленую лужайку, которую окружали низкие красные постройки, соединенные между собой белым штакетником. Остановились лошади перед длинным красным жилым домом с маленькими окошками и крылечком, и она услышала, как все путешественники в один голос вскричали: “Слава Богу, вот мы и дома!”

Все сразу узнали Морбакку, все, кроме нее. Будь она одна, знать бы не знала, что это за место. Она помнила родные пенаты, но никогда прежде не замечала, как все здесь выглядит.

На крылечке стояла согбенная красивая седая старушка в полосатой юбке и черной кофте. Бабушка, папенькина мама. Ее она тоже помнила, но не подозревала, что с виду она именно такова.

В точности так же обстояло и с братом Даниэлем, и с младшей сестренкой, и с экономкой, и с Отелло. Поголовно все были ей в новинку. Она их помнила, но раньше словно бы никогда не видела.

Ее подвели к бабушке – пусть покажет, что теперь может ходить. Позднее, в эстра-эмтервикской церкви, склоняясь над закладкой, она думала, что во время поездки в Стрёмстад научилась не только ходить. Еще она научилась видеть.

Благодаря этому путешествию она знала, как выглядели ее близкие, когда были в расцвете лет и радовались жизни. Если бы не это путешествие, память о тех временах наверняка бы стерлась.

А с помощью красной ленточки память о них продолжала жить. “Не позволяй всему этому кануть в забвение! – говорила ленточка. – Помни своих родителей, ведь им так хотелось, чтобы их маленькая дочка стала здоровым нормальным человеком, и они не успокоились, пока ты не поправилась! Помни Большую Кайсу, помни ее великую любовь и терпение, помни, какие страхи на суше и на море она превозмогла ради тебя!”

Истории старой экономки

Бабушка

Через год после поездки в Стрёмстад морбаккских ребятишек постигло большое горе.

Умерла бабушка. До сих пор она каждый день сидела в спальне на угловом диване, рассказывала сказки да пела песенки.

На памяти ребятишек она всегда с утра до вечера рассказывала и пела, а они сидели рядом и слушали. Замечательная жизнь. Другим детям такое и не снилось.

Откуда бабушка знала столько песенок да сказок, они не ведали, но и сама она верила каждому слову тех историй, которые рассказывала. Повествуя о чем-нибудь по-настоящему удивительном, бабушка по обыкновению пристально смотрела малышам в глаза и самым что ни на есть убедительным тоном говорила: “Все это так же правдиво, как то, что я вижу вас, а вы меня”.

Однажды утром, когда дети спустились к завтраку, им не позволили зайти в комнатку при кухне и, как обычно, поздороваться с бабушкой – она захворала. Угловой диван в спальне целый день стоял пустой, а часы тянулись долго-долго, уму непостижимо, когда же они кончатся.

Через несколько дней детям сказали, что бабушка умерла. Когда она одетая в саван лежала в гробу, им всем велели подойти и поцеловать ей руку. Они боялись, и кто-то сказал, что это последний раз, когда можно поблагодарить бабушку за всю ту радость, какую она им дарила.

А затем настал день, когда песенки и сказки уехали прочь со двора в длинном черном гробу и никогда больше не возвращались.

Тяжелая утрата для ребятишек. Словно захлопнулась дверь в чудесный, волшебный мир, где они до сих пор так часто бывали. Не было никого, кто сумел бы открыть эту дверь.

Мало-помалу они научились играть с куклами и иными игрушками, как все дети, и тогда казалось порой, будто они уже не тоскуют по бабушке, не вспоминают о ней. Но это конечно же неправда, она по-прежнему жила в их сердцах. И они не уставали слушать истории про бабушку, которые рассказывала старая экономка. Запоминали их и хранили, как сокровища, с которыми никогда не расстанутся.

Призрак у Камня Отдохновения

Старая экономка обычно говорила, что, пожалуй, не так уж много времени минуло с тех пор, как Морбакку пустили под плуг и здесь поселился народ, потому как старая хозяйка сказывала, что, когда она была молода, люди еще помнили Морбакку как летние выселки, принадлежавшие к одной из старинных крестьянских усадеб, расположенных западнее по долине, ближе к озеру Фрюкен.

Однако же пытаться выяснить, когда именно туда пригнали первое стадо и построили первый скотный двор, по словам старой хозяйки, дело совершенно неблагодарное. Ведь пастухи могут хоть тысячу лет пробыть на одном месте и не оставить следа. И в Морбакке от них вправду мало что сохранилось.

Что до самого названия Морбакка, то старая хозяйка считала, такое имя дал холмистой песчаной пустоши у подножия Осберга кто-то из пастухов, пригонявших туда на выпас лошадей и прочую скотину. К тому же, по ее словам, они со своими стадами и дороги протоптали.

Ясное дело, дорогу с юга вдоль Осберга проложили пастухи, ведь именно оттуда они гнали свои стада. И дорогу с востока, прямиком по горным кручам, тоже они проторили. Ходили по ней, когда хотели навестить других пастухов, что останавливались по ту сторону Осберга. А дорога на северо-запад – в направлении Сунне – была до того скверная, что каждый понимал: это старая козья тропа. Но прямиком на запад пастухи, по мнению старой хозяйки, не хаживали.

На западе некогда было озеро, а теперь на его месте остались илистые луга и топкие болота, среди которых змеилась речка. С каменного порога своей хижины пастушка видела родную усадьбу по ту сторону долины, но, чтобы туда добраться, надо было идти долгим кружным путем – на север или на юг.

Чаще всего пастухи, наверно, приходили с юга, поскольку Камень Отдохновения, где они обыкновенно делали привал в долгом странствии, до сих пор лежал возле дороги довольно далеко к югу от усадьбы. И дорога там, пожалуй, была хорошая. Единственный недостаток – пастухи не решались ходить по ней ночью, в потемках.

Дело тут вот в чем: когда Морбакка еще была летними выселками, жил в суннеском приходе священник, до того злой да крутой нравом, что один парень, проработав у него в батраках месяц-другой, взял да и повесился. Ну, священник не одумался, а, узнав о случившемся, поспешил обрезать веревку и вынес покойника во двор. И старая хозяйка сказывала, что потому только, что он прикасался к самоубийце, не по какой-либо иной причине, народ посчитал его оскверненным и нечистым. Суннеские прихожане не разрешили ему входить в церковь, заперли ее на замок, пока не пришлют нового пастыря.

Однако же этот священник обычно еще и в Эмтервик ездил, отправлял службу в тамошней церкви, при которой мог остановиться в маленьком домике, своего-то священника там не было. И наверно, суннеский священник решил, что Эмтервик – место глухое и вряд ли там успели прослышать, что он себя осквернил. Стало быть, можно отправиться туда и служить как обычно.

Сел он на лошадь и поехал в эмтервикскую церковь, да только дурная молва не промедлила добраться туда, и, когда он служил у алтаря, народ в церкви перешептывался о его поступке и о том, что недостоин он входить в Божий дом.

Мало того, эмтервикские крестьяне сочли, что он вконец их опозорил. Дескать, они ничем не хуже суннеских и не станут привечать священника, которого в Сунне отвергли.

Несколько мужиков помоложе уговорились его проучить. А поскольку знали, что идти на священника с кулаками опасно, решили дождаться, когда он пустится в обратную дорогу. Ехал он в одиночестве, и на конной тропе меж Сунне и Эмтервиком опять же хватало глухих мест, где можно подкараулить его в засаде.

Между тем священник не иначе как почуял, что ему грозит опасность. И направился в Сунне не обычной дорогой по западному склону долины, а выбрал пастушьи стежки, что вели по восточному склону, мимо Морбакки, думал, поди, что и таким манером до дому доедет.

Но старая хозяйка сказывала, что парни, затаившиеся возле дороги и тщетно поджидавшие священника, смекнули, что он их перехитрил, и хотели было несолоно хлебавши воротиться домой. Однако среди них находился брат священникова работника-самоубийцы, и он не желал, чтоб священнику все это сошло с рук. Взял длинную жердину, что осталась на лугу после сенокоса, и зашагал с нею в руках вниз по склону, к болоту. Остальные поступили так же, и без особого труда честная компания прыжками да перебежками выбралась на другую сторону долины. Аккурат пониже Морбакки почва под ногами стала твердой. Они поспешили на юг, наперерез всаднику, и перехватили его на взгорке, неподалеку от Камня Отдохновения.

Должно быть, они намеревались просто задать священнику хорошую взбучку, только вот, на беду, увязался с ними брат самоубийцы, который решил отомстить. Под плащом он прятал меч и, когда остальные стащили священника с коня и швырнули наземь, выхватил клинок и отсек ему голову.

Все пришли в ужас от содеянного и теперь думали лишь о том, как бы устроить, чтобы осталось это шито-крыто. Лошадь они отпустили, а труп бросили на обочине дороги: пусть люди думают, будто убийство – дело рук кровожадных разбойников. А сами поспешили домой, опять же напрямик через болота. Надеялись, что никто не сможет засвидетельствовать, что они были на другой стороне долины. На проезжей дороге никто их не видел, а что они рискнули идти прямиком через болота, никому в голову не придет.

Все для них обернулось лучше, чем можно бы ожидать. Поскольку убитый священник именно тогда рассорился со своей паствой, искали его не слишком усердно, а когда нашли, вину за преступление свалили на разбойников да лесных бродяг. Даже мертвого священника народ считал оскверненным, нечистым, никто не хотел прикасаться к трупу, а так как все думали, что нельзя ему лежать в освященной земле, то и оставили его возле дороги. Только прикрыли дерном да навалили сверху груду больших камней, чтобы дикие звери не выкопали тело.

Старая хозяйка сказывала, что мертвый священник не сумел найти покоя в этой могиле, которую они ему уготовили, и светлыми лунными ночами являлся возле Камня Отдохновения – в длиннополом сюртуке, с головою в руках. Лошади видели его лучше, чем люди. Пугались, артачились, так что проезжающие часто поневоле делали вокруг этого места большой крюк через лесную чащобу.

Пока в Морбакке обретались только пастухи, больших хлопот призрак не доставлял. Но когда приехали новоселы и Морбакка в конце концов превратилась в настоящую крестьянскую усадьбу, стало куда хуже. Никто не мог взять в толк, как бы заставить призрака упокоиться в могиле, год за годом приходилось остерегаться и не ездить мимо Камня Отдохновения в полуночный час.

Впрочем, старая хозяйка заверила экономку, что теперь бояться безголового священника совершенно незачем, ведь одна из давних хозяек Морбакки, женщина разумная, решительная и посмекалистей иных, подарила ему покой.

Случилось так, что однажды поздним вечером эта крестьянка проезжала верхом на лошади неподалеку от Камня Отдохновения. Ярко светила луна, и, как она и ожидала, на дороге, возле груды камней, стоял призрак, словно бы намереваясь ее задержать.

Однако крестьянка не испугалась, и лошадь у нее тоже была спокойная и бесстрашная, как она сама. Подскакав вплотную к призраку, женщина принялась увещевать его, уговаривать упокоиться в могиле.

“Отчего ты не можешь спокойно лежать там, где до́лжно? – спросила она. – Знаешь ведь, могилы получше тебе не достанется. И не думай, будто тебя похоронят в освященной земле, ведь умер ты оскверненным, нечистым”.

Все это она произнесла с огромной уверенностью, так как знала, что он был дурным человеком, а потому совершенно недостоин лежать на церковном кладбище.

“И незачем тебе вставать из могилы и жаждать мести, – продолжала она, – ты же знаешь, что получил поделом, заслужил этакую расплату”.

Пока она говорила, призрак, как ей почудилось, сделался темнее, отчетливее, а под конец словно бы хотел наброситься на нее. Но она не убоялась, заговорила с ним еще раз, поскольку твердо решила положить конец бедствию.

“Коли ты упокоишься в могиле, обещаю тебе, что мой старший сын займет твою должность, станет священником. Он хороший мальчик и, без сомнения, станет таким слугою Господним, который обращает людские сердца к Богу, а не отвращает их от Него”.

Едва она произнесла первые слова, как заметила, что призрак будто растаял и пропал в лунном свете. Осталась лишь смутная тень, да и та исчезла, прежде чем она договорила.

С тех пор призрака возле Камня Отдохновения никогда больше не видели, а поскольку бедствие миновало, в Морбакке воцарились благополучие и счастье. Усадьба стала не хуже других в приходе, построек изрядно прибавилось, владельцы жили в достатке и о хлебе насущном не тревожились.

Старая хозяйка сказывала, что правдивость этой истории убедительно подтверждается тем, что в начале xviii века одного из морбаккских парнишек послали в университет. Он выучился на священника и носил фамилию Муре́лль, по отчей усадьбе, и в свое время его назначили в Эмтервик младшим священником. Поселился он в наследственной усадьбе Морбакка и был первым пастором, проживавшим в этом приходе. Все его предшественники жили в Сунне, а в Эмтервик приезжали только читать воскресные проповеди.

Эмтервикские крестьяне были очень довольны, что у них есть свой священник, а в первую очередь радовались, что живет он в собственной усадьбе – стало быть, нет нужды строить ему жилье. Сказать по правде, Морбакка располагалась далековато от церкви, хотя этот недостаток уравновешивался тем, что, благодаря своей собственности, священник был человеком состоятельным и независимым.

Жалованье священникам платили маленькое, большая часть оседала в кармане пробста[3]3
  Пробст – старший священник.


[Закрыть] в Сунне, так что не имей эмтервикский священник Морбакки, он был бы поистине бедняком.

Чтобы этакие обстоятельства, выгодные как пастве, так и пастырю, сохранились, первый священник из Морбакки выдал одну из своих дочек за священника по имени Люселиус и устроил так, что тот унаследовал и усадьбу, и должность.

Люселиус поступил подобным же образом. Выдал свою дочку за пастора Эрика Веннервика и в свою очередь отписал ему по завещанию усадьбу и должность.

Старая хозяйка сказывала, что все единодушно полагали такой порядок правильным и достойным продолжения. Пасторские дочки и те, по ее словам, были вполне довольны.