Текст книги "Последняя утопия. Права человека в истории"

Доводя свои рассуждения до логического конца, Гавел приходил к выводу, согласно которому мораль – или «антиполитика», как назвал ее венгерский диссидент Дьёрдь Конрад, – является чем-то большим, чем просто стратегией: за ней стоит подлинная и систематическая альтернатива. По мнению Гавела, мораль, коренящаяся во внутренней жизни, не имеет «ничего общего с политикой», за исключением того, что она каким-то образом оставляет свой отпечаток в праве. Мораль позволила бы людям превзойти политику не на временной основе, а перманентно, гарантируя «новый опыт бытия, обновленное положение во Вселенной, по-новому понятую „высшую ответственность“, обретение духовности по отношению к другому человеку и к человеческому сообществу». В конечном счете, в дилемме, которую сформулировал Гавел – является ли мораль единственной и лучшей политикой или же она просто обеспечивает благой выход за пределы политики? – не было ничего личного или идиосинкразического. Эта дилемма определила истоки повсеместно распространившихся призывов уважать права человека. То, что Гавел назвал «чистотой этой борьбы», предлагало блестящий, но двусмысленный способ как политического действия, так и преодоления политики – по крайней мере, на время. Ибо такой прорыв одновременно оказывался и бременем. Как писал Тони Джадт, один из лучших специалистов по диссидентскому движению Восточной и Центральной Европы, «именно из‐за того, что такая линия функциональна, у нее есть очевидные пределы»312312
  Havel V. Power of the Powerless. P. 157, 162, 205 (Гавел В. Сила бессильных. С. 247, 306, 302. – Примеч. пер.); Konrád G. Antipolitics: An Essay. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1984; Judt T. The Dilemmas of Dissidence: The Politics of Opposition in East-Central Europe // East European Politics and Society. 1988. Vol. 2. № 2. P. 240.


[Закрыть].

Взрыв инакомыслия в Восточной Европе, как и в предшествующих случаях в Советском Союзе и Латинской Америке, зависел от коалиций – как с ревизионистами, так и с религиозными силами. В первую очередь в Польше, хотя и в Чехословакии тоже, политический католицизм имел фундаментальное значение; наилучшим подтверждением тому явился необычайный международный престиж кардинала Кароля Войтылы, который после своего неожиданного избрания на конклаве в октябре 1978 года стал папой Иоанном Павлом II. В Польше появление запроса на права человека определялось формированием беспрецедентного альянса интеллектуалов-ревизионистов с католической церковью, а также готовностью его участников постоянно настаивать на «примате этики и морализации политики». Права человека, толкуемые в подобном ключе, начали фигурировать уже в оппозиционной кампании 1975–1976 годов, которая была направлена на блокирование конституционных поправок, грозивших подорвать автономию Польши в советской сфере влияния. После 1977 года морализация инакомыслия сделалась повсеместной и всеобъемлющей313313
  Об особенностях чешского католицизма и его отличиях от словацкого католицизма см.: Benda V. Catholicism and Politics // Keane J. (Ed.) The Power of the Powerless; о Польше см.: Rupnik J. Dissent in Poland, 1968–1978: The End of Revisionism and the Rebirth of Civil Society // Tökés R. L. (Ed.) Opposition in Eastern Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1979. P. 90, 78–79; Michnik A. The Church and the Left. Chicago: University of Chicago Press, 1993. Примечательным образом в ходе этой кампании Хельсинкские соглашения цитировались не только в контексте прав человека, но и потому, что предлагаемые конституционные поправки игнорировали подтвержденный в Хельсинки принцип государственного суверенитета. См.: Dissent in Poland: Reports and Documents in Translation. London: Association of Polish Students and Graduates in Exile, 1977. P. 15–17.


[Закрыть].

Ничуть не умаляя значимости христианского фактора даже в 1970‐х годах, полезно все-таки иметь в виду, что в долгосрочной перспективе его значимость в продвижении прав человека снижалась. Новые времена нельзя было сравнивать с 1940‐ми годами, когда христианство решительно влияло как на становление, так и на маргинализацию этой идеи. С тех пор мир сильно изменился. Прогрессивное христианство, как в католической, так и в протестантской интерпретации, набирало силу по всей планете без какой-либо четкой увязки с правами человека. Конечно, Картер далеко не случайно произнес свою классическую речь о внешней политике и правах человека в Университете Нотр-Дам, католическом учебном заведении, где его чествовали вместе с бразильским кардиналом Арнсом314314
  Этот контакт был налажен в ходе самой кампании, когда Картер в 1976‐м принял приглашение университетского Центра гражданских прав. В этой структуре, основанной в 1972 году, тогда появился новый директор, Дональд Коммерс, специалист по немецкому праву, который, опираясь на щедрый грант Фонда Форда, начал переориентировать работу Центра на международные права человека. Объясняя этот разворот Теодору Хесбергу, президенту Университета Нотр-Дам (и видному деятелю Демократической партии), Коммерс говорил: «Несмотря на три десятилетия публичных дебатов как в ООН, так и за границей, международная озабоченность правами человека, а также ее цели и задачи, остаются в основном непознанной областью общественной мысли. Осознание международных прав человека в качестве идеологической силы едва-едва началось». Появившись в университете в октябре 1976 года, Картер провел неформальную встречу с сотрудниками Центра гражданских прав и юридического факультета, на которой заявил: «Нам многое предстоит сделать. Я убежден, что Центр, смещая фокус своего внимания с сугубо местной проблематики гражданских прав, которая, разумеется, остается важной, на более широкое понятие общечеловеческих прав, движется в правильном направлении. Надеюсь, что это движение будет набирать темп; если меня изберут президентом, то я помогу отстаиваемым вами идеям стать тем маяком, который будет указывать и нашей стране, и всему человечеству направление дальнейшего совершенствования мира, остающегося пока, по нашему всеобщему признанию, далеким от идеала». После этой встречи Коммерс занялся подготовкой масштабной конференции по правам человека, состоявшейся в апреле 1977 года, на которую Картер ссылался месяц спустя в своем выступлении на церемонии вручения дипломов. См.: Notre Dame Archives, UDIS 39/1–3. Октябрьская речь Картера опубликована в источнике: The Presidential Campaign 1976. P. 996. Материалы конференции см. в сборнике: Kommers D. P., Loescher G. D. (Eds) Human Rights and American Foreign Policy. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1979.


[Закрыть]. Но сказанное не отменяет того факта, что в Америке борьба за права человека к тому времени уже утратила религиозные коннотации, причем это верно в отношении и католиков, и протестантов315315
  Из сохранившихся религиозных аффилиаций можно упомянуть связь между социальным освобождением и правами человека, выстраиваемую протестантским теологом Юргеном Мольтманном; см.: Lochman J. M., Moltmann J. (Hrsg.) Gottes Recht und Menschenrechte. Neukirchen: Neukirchener Verlag, 1976. Англоязычный перевод: Miller A. O. (Ed.) A Christian Declaration of Human Rights. Grand Rapids: Eerdmans, 1977. В США и Великобритании обращали на себя внимание следующие работы: Hollenbach D. Claims in Conflict: Retrieving and Renewing the Catholic Human Rights Tradition. New York: Paulist Press, 1979; Norman E. Christianity and the World Order. Oxford: Oxford University Press, 1979. Chap. 3 («A New Commandment: Human Rights»). Ср.: Livezey L. Non-Governmental Organizations and the Ideas of Human Rights. Princeton: Princeton University Press, 1988, где речь идет о христианском активизме на американской сцене.


[Закрыть]. Наиболее показательным можно считать случай Западной Европы, чье транснациональное христианство – в частности, католицизм, – когда-то так много сделавшее для наделения прав человека значением и смыслом, в 1960‐х годах вступило в полосу глубочайшего кризиса316316
  См., например: Brown C. G. The Secularisation Decade: What the 1960s Have Done to the Study of Religious History // McLeod H., Usdorf W. (Eds) The Decline of Christendom in Western Europe, 1750–2000. Cambridge: Cambridge University Press, 2003; McLeod H. The Religious Crisis of the 1960s. Oxford: Oxford University Press, 2007.


[Закрыть]. И хотя в некоторых местах, прежде всего в странах Восточного блока и в Латинской Америке, дискурс прав человека по-прежнему сохранял заметное религиозное звучание, своим продвижением в новую эпоху права человека были обязаны секулярным левым, включая американских либералов и их европейских визави.

В Европе между тем все еще существовали другие утопические пути, причем некоторые из них были даже популярнее прав человека. Но в итоге все они оказались тупиковыми. В нынешние времена мало кто помнит о свежей волне «еврокоммунизма», в рамках которой все еще могущественные коммунистические партии Западной Европы предлагали создать собственную «теплую» альтернативу «подмороженному» Востоку. В начале 1970‐х годов это направление некоторое время казалось весьма многообещающим, вплоть до того, что чешские оппозиционеры, прежде чем обратиться к правам человека после 1975 года, поддерживали тесные связи с «еврокоммунистами». Но там, где «еврокоммунизм» пытался сломать логику холодной войны, его эксплицитно политический инструментарий неизменно подводил эту доктрину. Много внимания привлекал к себе и так называемый «западный марксизм», развивавшийся на фоне беспрецедентного для послевоенной эпохи интеллектуального брожения, наметившегося после 1968 года. Поиск диссидентских версий социализма, не вписавшихся в исторический процесс, спровоцировал теоретические искания целого поколения; в итоге, однако, предававшиеся этому занятию интеллектуалы выяснили лишь то, что момент их вдохновения уже прошел. Некоторые из этих пилигримов, прежде всего Лешек Колаковский, вообще отказались от ревизионистских схем, которые когда-то помогли им стать кумирами новых левых. В 1968 году, перед отъездом из Польши, Колаковский все еще настаивал на том, что утопизм по-прежнему необходим, несмотря на ставшую теперь очевидной легкость его извращения; комментируя распространение прав человека, он резко заявлял, что ни один социалистический режим не будет их уважать317317
  О Чехословакии см.: Kusin V. V. Challenge to Normalcy: Political Opposition in Czechoslovakia, 1968–1977 // Tökés R. L. (Ed.) Opposition in Eastern Europe. P. 44–51; о «еврокоммунизме» в более широком контексте см.: Tökés R. L. (Ed.) Eurocommunism and Détente. New York: New York University Press, 1978; Leonhard W. Eurocommunism: Challenge for East and West. New York: Holt, Rinehart, and Winston, 1978; Kołakowski L. Towards a Marxist Humanism: Essays on the Left Today. New York: The Grove Press, 1968. P. 70–71; Idem. Marxism and Human Rights // Daedalus. 1983. Fall. Vol. 112. № 4. P. 81–92. Ср.: Taras R. (Ed.) The Road to Disillusion: From Critical Marxism to Postcommunism in Eastern Europe. Armonk: M. E. Sharpe, 1992.


[Закрыть]. Тот факт, что некоторые нашли в правах человека не новую утопию, а скорее ответ посрамленному божеству, не вызывает никаких сомнений; именно он позволил глубоко консервативным интерпретациям этой идеи вновь зазвучать громко.

Но, как показывает развитие прав человека на французской сцене, более важным фактором перемен оказалась все же трансформация внутри самого левого лагеря: здесь права человека смогли восторжествовать благодаря конкуренции различных левых сил, а не их противоборству с соперниками – и это происходило за счет замены старых утопий. В Париже, как и в Латинской Америке в 1960‐х годах, потеря доверия к советскому коммунизму привела не к исчезновению революционных устремлений, а к поискам лучшей, более чистой и свежей формы коммунизма318318
  Ср.: Horvath R. The Solzhenitsyn Effect’: East European Dissidents and the Demise of the Revolutionary Privilege // Human Rights Quarterly. 2007. Vol. 29. P. 879–907.


[Закрыть]. После 1968 года, когда отдельные пионеры уже начали извлекать уроки из Праги, целое поколение студентов находилось под гораздо большим впечатлением от парижских потрясений, вызвавших могучую волну гошизма (gauchisme). На этом фоне, в частности, возрождение переживал троцкизм, хотя самым ярким выгодоприобретателем от поисков революционной чистоты в рядах многих тысяч левых сект сделался маоизм. Происходившие в то время разоблачения убийственных смыслов организованной им «культурной революции» ничуть этому не помешали.

Первоначально диссидентство заявляло о себе в рамках гошизма, а не в противостоянии ему. Математик Леонид Плющ, очень ценимый французскими левыми из‐за его марксистских взглядов, превозносился ими наряду с коммунистами-ревизионистами, страдавшими от чехословацкой «нормализации»; в левацкой атмосфере начала 1970‐х эти люди стали подлинными causes célèbres. Отталкиваясь от сложившейся до 1968‐го традиции сплочения диссидентов во имя «социалистической законности» и остро переживая Пражскую весну и ее уничтожение, французские интеллектуалы организовывали многочисленные демонстрации и распространяли множество петиций в поддержку диссидентов. Состоявшийся 23 октября 1975 года в парижском Salle de Mutualité митинг в поддержку Плюща – этот человек выступил одним из учредителей Инициативной группы по защите прав человека в СССР, а позже был отправлен советскими властями в психиатрическую больницу – собрал пять тысяч участников, став на тот период крупнейшим событием, проводимым где бы то ни было по подобному поводу. Когда в защиту физика выступила Французская коммунистическая партия, а советские власти разрешили Плющу выехать в Париж, наступил миг ликования: многим показалось, что диссидентство позволит левому активизму расшатать незыблемую махину коммунизма319319
  Мое описание основывается на следующем источнике: Christofferson M. S. French Intellectuals against the Left: The Antitotalitarian Moment of the 1970s. New York: Berghahn Books, 2004. Chap. 4. Помимо освещения этих событий в прессе, см.: Mathon T., Marie J.‐J. (Eds) L’affaire Pliouchtch. Paris: Éditions du Seuil, 1976; Khodorovich T. The Case of Leonid Plyushch. Boulder: Westview Press, 1976. См. также его более поздние мемуары, в 1977‐м изданные во Франции, а в 1979‐м в Соединенных Штатах. В 1976 году Плющ свидетельствовал перед Конгрессом США. Хотя в Америке возбуждение левых по поводу советского диссидентства было не слишком заметно, во Франции Плющ пользовался значительным авторитетом. Ср., например: Medvedev R. et al. Détente and Socialist Democracy: A Discussion with Roy Medvedev. New York: Monad Press, 1976, а также его критику либерализации инакомыслия, включенную в досье журнала Newsweek (Coleman F. Loyal Opposition // Newsweek. 1977. June 20).


[Закрыть].

Но вскоре апелляции к диссидентству, посредством которых левые намеревались обличить советский режим, а заодно и архаичную Французскую коммунистическую партию, зажили собственной жизнью. Своеобразной саморазрушительной кульминацией для них стала так называемая «новая философия», которая в роковом 1977 году зашла столь далеко, что пригвоздила к позорному столбу политику как таковую. Тем самым французские левые были поставлены на ту же почву, от которой сторонники прав человека уже отталкивались раньше и повсеместно. Тон в этом деле задавали Андре Глюксманн, ведущий из «новых философов», а также его сподвижник Бернар-Анри Леви. Ранее принадлежавший к крайне левым, Глюксманн, продвигая в 1974–1975 годах анархистский популизм, ориентировался на Солженицына. Но вскоре ненависть к советскому строю привела его к отрицанию политики как таковой и переориентации на мораль, которая избавляла стремление к чистоте от левых коннотаций, некогда его вдохновлявших. В своей книге «Великие мыслители» Глюксманн обвинил все современные философские течения в пособничестве «власти». Другой базовый текст «новой философии», трактат Леви «Варварство с человеческим лицом», дальше всех продвинулся в описании тех условий, которые способствовали триумфу прав человека. Полностью преодолев остаточный популизм, присущий Глюксманну, Леви тотально и безоговорочно осудил политику как область заведомого провала. Оставаясь после 1968 года гошистом, он в 1975 году нашел в сочинениях Солженицына «разгадку судьбы западных левых». Урок, который он вскоре извлек из своего чтения, был предельно прост: утопии всегда ведут к несчастьям. Знаменитая книга Леви, подкрепляемая его эффектным появлением на телевидении, предлагала целиком и полностью заместить политику моралью. Он рекомендовал писать «трактаты по этике» и, руководствуясь моральными принципами прав человека, принял участие в учреждении «Акции против голода» (Action Contre la Faim), гуманитарной группы, которая и сейчас действует во многих странах. Согласно пояснениям Леви, после того как ему слишком долго морочили голову уловками коллективной утопии, он начал видеть свою задачу сугубо в спасении индивидуальных жизней320320
  См.: Glucksmann A. Le Marxisme rend sourd // Le Nouvel Observateur. 1974. March 4; Idem. La cuisinière et le mangeur d’hommes. Paris: Editions du Seuil, 1975; Idem. Les maîtres-penseurs. Paris: Grasset, 1977; Lévy B.‐H. Le vrai crime de Soljenitsyne // Le Nouvel Observateur. 1975. June 30; Idem. Barbarism with a Human Face. New York: Harper & Row, 1979.


[Закрыть].

В этой мобилизации общественности и интеллектуалов, происходившей во Франции, отсутствовал какой-либо эквивалент той роли, какую Картер играл за океаном. По утверждению Валери Жискар д’Эстена, тогдашнего премьер-министра Франции, отношение американского президента к диссидентам было недостойным вмешательством в «разрядку»; а его соперник, социалист Франсуа Миттеран – ориентировавшийся на создание коалиции с коммунизмом, которое в конечном счете и привело его к власти, – был полностью солидарен с такой оценкой321321
  См.: Borchgrave de A. Giscard Speaks Out // Newsweek. 1977. July 25. В то время, когда в Америке тепло принимали Владимира Буковского, в европейских столицах отказывались разговаривать с Андреем Амальриком. См.: Whitney С. R. Carter Rights Stand Worries Europe // The New York Times. 1977. March 5; Pick H. Europe Wants Cooler Carter // The Guardian. 1977. March 9.


[Закрыть]. Впрочем, на улицах и в умах диссидентство и диссиденты к тому моменту обладали почти тотемным статусом; так, Юлия Кристева, болгарская беженка и бывшая маоистка, в 1977 году провозгласила диссидента «новым типом интеллектуала» – вопреки мнению многих других левых, которые осуждали подмену революции инакомыслием. Именно в такой атмосфере кризиса старых и новых утопий права человека совершили свой прорыв. «Как не удивляться внезапной перемене, постигшей идею прав человека, поскольку совсем недавно этот лозунг, да и сама эта тема, зачастую считались абсолютно непригодными для применения?» – вопрошал в 1980 году бывший анархист Марсель Гоше. «Еще вчера они были… вульгарным орудием господствующей идеологии, которое с легкостью мог изобличить даже неискушенный дилетант, – продолжал он. – Теперь же каким-то образом старое стало новым, и то, что некогда казалось подозрительным, ныне вне всяких подозрений. В наши дни устаревшие, многословные и лицемерные права человека вновь обрели изящество, непорочность и жизнерадостную дерзость в глазах самых утонченных и требовательных представителей авангарда»322322
  Kristeva J. Un nouveau type d’intellectual: le dissident // Tel Quel. 1977. Vol. 74. P. 3–8; Lecourt D. Dissidence ou revolution. Paris: Maspero, 1978; Gauchet M. Les droits de l’homme ne sont pas une politique // Le Débat. 1980. Juillet – Août. № 3. P. 3.


[Закрыть]. Впечатляющая трансформация была вызвана, по сути, моралистической интерпретацией прав человека, обернувшейся столь славными последствиями на фоне безусловного провала политического искупления.

И все же, хотя моралистическая критика действительно имела выдающееся значение, позволив отойти от революционного ви́дения, ее не хватило для того, чтобы порвать с этим мировоззрением полностью, будь то во Франции или – с должным учетом национальных особенностей – в других местах. Одной из отличительных черт дискурса прав человека в решающих 1970‐х стало то, что обращение к морали могло выглядеть безупречным даже там, где политика изобличала собственную порочность. Французская арена, однако, четко показывала, что разрыв с политикой мог происходить и на фоне явной или скрытой верности прежним устремлениям. В ходе такого разрыва тяготение к чистоте, некогда ассоциировавшееся с революционным рвением, переносилось на гораздо менее тотальную правозащитную программу. Права человека выглядели предпочтительнее, поскольку казались и стратегически необходимыми, и практически осуществимыми. Но также они выигрывали и за счет того, что были морально безупречными. Отказ от устаревших утопий проистекал отчасти и из стремления достичь посредством моральной критики политики того ощущения чистоты миссии, которое когда-то пытались обрести в самой политике.

Таким образом, получается, что прав был Бронислав Бачко: ведь именно он высказывал предположение о том, что всего за несколько лет цветущий утопизм перейдет в такую форму, в которой он не осмеливался называть себя тем, чем на деле является. В 1968 году права человека находились в кризисе, потому что их поборники не видели способа влиться в поднимающуюся волну народных движений. Им удалось сделать это только после того, как утопическая энергия эпохи пошла на спад, а также благодаря переключению с политики на мораль. Принципиальное значение во всем этом имела трансформация образа. В долгосрочной перспективе замена политического утопизма моральным утопизмом означала следующее: права человека вышли на сцену только тогда, когда их поборники отреклись от максимализма, который некогда придавал очарование утопиям – в первую очередь, тем из них, которые настаивали на радикальных трансформациях, включая насильственные революции.

Среди диссидентов продолжались бурные дебаты о том, следует ли сохранять хотя бы какую-то верность социализму; их обсуждениям нисколько не препятствовало то, что западные акторы к тому времени уже оставили позади ту историческую матрицу, в которой родились права человека. «Хотя у меня было более чем достаточно оснований гневаться на провалившиеся и издыхающие утопии, теперь, спустя годы, я примирился с ними, – рассуждал словацкий диссидент Милан Симецка в середине 1980‐х годов. – Речь не о том, будто я по-прежнему верю в их способность спасти человечество; просто без них наш мир был бы намного хуже… Мир без утопий сделался бы миром без социальной надежды, миром торжествующего status quo, миром обесцененных лозунгов политической повседневности»323323
  Simecka M. A World with Utopias or Without Them // Alexander P., Gill R. (Eds) Utopias. London: Duckworth, 1984. P. 175; цит. по: Vogt H. Between Utopia and Disillusionment: A Narrative of Political Transformation in Eastern Europe. New York: Berghahn Books, 2005. P. 77.


[Закрыть]. Реагируя на это, Гавел напоминал о важности избегать шаблонов и подчеркивал, что, «обходясь без утопий», по-прежнему необходимо сохранять «открытость по отношению к таким таинственно меняющимся, всегда неуловимым и никогда не достижимым в полной мере идеалам, как истина и мораль»324324
  Doing without Utopias: An Interview with Václav Havel // The Times Literary Supplement. 1987. January 23. Ср.: Kołakowski L. The Death of Utopia Reconsidered (1982) // Idem. Modernity on Endless Trial. Chicago: University of Chicago Press, 1997.


[Закрыть].

Минимализм правозащитного сознания глубоко сказался на том, как его «озабоченность» практически проявляла себя в ту эпоху. Безусловно, наиболее очевидными краткосрочными целями кампании в поддержку прав человека становились государства Восточного блока и Латинской Америки, а не беднейшие страны развивающегося мира. Наиболее видным институциональным локусом, где шла кристаллизация транснациональной правозащитной деятельности, стал хельсинкский процесс со всеми его мониторинговыми совещаниями и миссиями, предусмотренными соглашением. Когда Заключительный акт подписывался, никто даже представить не мог, что диссиденты социалистических стран мобилизуются в таком количестве или что американский президент лично ввяжется в это дело. Уже в 1975 году Миллисент Фенвик, представлявшая в палате представителей штат Нью-Джерси, после официального визита в Советский Союз и проведенных там встреч с Юрием Орловым и другими диссидентами внесла законопроект, который предполагал учреждение Хельсинкской комиссии США. К весне и лету 1977 года, в преддверии первой октябрьской встречи участников СБСЕ в югославском Белграде, хельсинкский процесс вновь вызвал волну интереса. Фонд Форда и другие филантропические организации начали вкладывать деньги в связанные с ним американские инициативы, как организационные, так и академические. В частности, если сослаться на наиболее яркие примеры неправительственной адвокации и академической работы, они профинансировали создание «Хельсинкского дозора» (Helsinki Watch), позже переименованного в «Дозор прав человека» (Human Rights Watch), а также поддержали работу новаторского Центра изучения прав человека при Колумбийском университете325325
  О нарративе истоков см.: Laber J. The Courage of Strangers Courage. О запоздалом приходе в правозащитное движение Арье Найера, будущего исполнительного директора «Дозора прав человека», см. его мемуары: Neier A. Taking Liberties: Four Decades in the Struggle for Rights. New York: PublicAffairs, 2003. В этом тексте, кстати, он обходит стороной исторические условия, побудившие его переключиться с внутригосударственных прав на международные права. О деятельности Фонда Форда см.: Korey W. Taking on the World’s Repressive Regimes: The Ford Foundation’s International Human Rights Policies and Practices. New York: Palgrave Macmillan, 2007.


[Закрыть].

Тем не менее правозащитную оптику следовало распространить на всю мировую арену, и это действительно произошло – довольно быстро, хотя и несколько селективно. Зачастую стойкое игнорирование одних мировых преступлений на фоне упорного желания расследовать другие вытекало из нехватки информации; именно так, например, обстояло дело с геноцидом в Камбодже. Впрочем, идеологические факторы порой тоже имели значение. В упомянутом случае неосведомленность накладывалась на тот энтузиазм, который на первых порах многие французские левые разделяли в отношении «красных кхмеров». Озабоченность по поводу злодеяний латиноамериканских революционеров (иногда, кстати, реформировавшихся) никак не побуждала «Международную амнистию» отказаться от условия, согласно которому те, кто придерживается насильственных методов, не могут быть объектами правозащитного внимания. Иными словами, жестокость в отношении групп, которые сами творили жестокости, вообще не попадала на экран морального радара. Избирательность в духе холодной войны была присуща Картеру с самого начала, несмотря на все его благие намерения. Тем не менее, к 1978 году консерватор Ирвинг Кристол уже жаловался на то, что попустительство Картера в отношении левых диктаторов слишком контрастирует с его суровостью по поводу правых диктаторов – и потому нуждается в пересмотре. Именно такой пересмотр и произошел, как только к власти пришел Рональд Рейган326326
  О позициях и взглядах тех, кто в 1970‐х годах был вовлечен в правительственную деятельность в области прав человека, см.: Brown P. G., MacLean D. Human Rights and US Foreign Policy. Lexington: Lexington Books, 1979; Vogelgesang S. What Price Principle? US Policy on Human Rights // Foreign Affairs. 1978. July. Vol. 56. № 4. P. 819–841; Idem. American Dream, Global Nightmare: The Dilemmas of US Human Rights Policy. New York: W. W. Norton, 1980. См. также: Kaufman H. N. (Ed.) The Dynamics of Human Rights in US Foreign Policy. New Brunswick: Transaction Books, 1981; Muravchik J. The Uncertain Crusade: Jimmy Carter and the Dilemmas of Human Rights Policy. New York: Hamilton Press, 1986; Kristol I. The «Human Rights» Muddle // The Wall Street Journal. 1978. March 20.


[Закрыть].

Как показал случай Индонезии, происходившая тогда смена идеалистических парадигм ощутимо влияла на отбор и фрейминг насильственных утопий, реализуемых в третьем мире. Несмотря на то что «Международная амнистия» и другие западные группы уделяли большое внимание политическим преследованиям противников авторитарного режима, установившегося в Джакарте, они не видели ничего возмутительного в гораздо более жестоких репрессиях, развязанных теми же индонезийскими властями в Восточном Тиморе, жертвами которых стали движения коренных жителей острова, требовавшие самоопределения. И хотя многое в той ситуации определялось доступностью информации, идеология тоже имела значение: восточнотиморское «сопротивление» продолжало трактовать свою миссию в терминах постколониального самоопределения, применяя стратегии вооруженного насилия, – и потому оно оставалось за чертой правозащитного сочувствия. Таким образом, триумф правозащитной активности зависел от снижения симпатий, питаемых элитами в отношении овеянного некогда романтическим ореолом антиколониального национализма. К концу 1970‐х годов самоопределение, как и другие трансформационные политические утопии, утратило свою привлекательность в глазах западных наблюдателей, особенно из‐за его сопряженности с насилием. Альтернативой ему служил идеализм, основанный на правах человека. Мы не обладаем всей информацией о том, как видоизменялось сопротивление апартеиду в Южной Африке, которое на международном уровне привычно воспринималось через антиколониалистскую призму, особенно когда его активисты обращались к насильственным методам. Но преобразование этой миссии представляется аналогичным. Хотя в ходе вспыхнувшего в середине 1976 года восстания в Соуэто, которое было жестоко подавлено южноафриканскими властями, насилие применялось с обеих сторон, международное движение против апартеида все-таки смогло превратиться в борьбу за права человека327327
  Индонезийским кейсом приходилось заниматься в тот момент, когда права человека еще оставались чем-то новым, в то время как расположенность к самоопределению, которое было некогда таким влиятельным на Западе, неуклонно снижалась. См.: Simpson B. Denying the «First Right»: The United States, Indonesia, and the Ranking of Human Rights by the Carter Administration, 1976–1980 // International History Review December 2009. Vol. 31. № 4. P. 788–826. Осуждение практиковавшегося Картером подчинения темы прав человека императивам холодной войны см.: Clymer K. Jimmy Carter, Human Rights, and Cambodia // Diplomatic History. 2003. April. Vol. 27. № 2. P. 245–278. О Южной Африке см.: Thörn H. Anti-Apartheid and the Emergence of a Global Civil Society. New York: Palgrave Macmillan, 2006. Chap. 7.


[Закрыть].

Трудно сказать, до какой степени иными стали практические импликации правозащитной идеи в связи с ее концептуальным переосмыслением и повышением общественного престижа в 1970‐х годах. Символическая риторика часто может быть политически мощной; в этом наглядно убеждает рискованное решение бразильских активистов приурочить свою кампанию против пыток к официальному визиту Джимми Картера в Бразилию, состоявшемуся в марте 1978 года. Несмотря на то что его администрация не применяла принципы прав человека в азиатских делах, визит президента США в Китай побудил здешнюю самопровозглашенную Группу прав человека провести акцию по распространению листовок, в которых утверждалось, что китайские граждане тоже достойны уважения их человеческих прав. Между тем призывы Картера подчас оборачивались неожиданными последствиями не только за границей, но и дома. Например, борцы за права геев в США тоже начали преподносить свое дело – набиравшее, кстати, популярность в то время, – в качестве кампании за права человека. Харви Милк, активист из Сан-Франциско, который стал первым открытым геем в стране, добившимся выборной должности, постоянно упоминал о правах человека в своих выступлениях, а формирующиеся в регионах группы меняли свои названия, чтобы актуализировать в них правозащитную идею328328
  См.: Butterfield F. Peking’s Poster Warriors Are Not Just Paper Tigers // The New York Times. 1978. November 26. Однако серьезное внимание к Китаю и местному правозащитному сопротивлению оставалось тогда делом будущего. См.: Foot R. Rights Beyond Borders: The Global Community and the Struggle over Human Rights in China. New York: Oxford University Press, 2000. Об апелляциях Харви Милка к правам человека см., например, документальный фильм «The Times of Harvey Milk» (режиссер Роб Эпштейн, 1984). О смене названий см.: Battle over Gay Rights // Newsweek. 1977. June 6.


[Закрыть].

Несмотря на всю неоднозначность ее влияния на то, какие мировые и национальные события, в какой мере и каким образом попадали в фокус сопереживания и соучастия, революция прав человека 1970‐х годов в конечном счете проистекала из трансформации надежд, затронувшей все народы планеты. Как полагал в конце 1978 года Сахаров, ставший свидетелем уникального подъема этого дискурса, «идеология прав человека… служит надежной опорой для всех, кто не желает подчиняться канонам и догмам и кто устал от обилия идеологий, ни одна из которых не принесла людям элементарного человеческого счастья». Однако, после того как права человека обеспечили себе авторитетное положение, началась тяжелая работа по институционализации этого элементарного счастья. Джером Шестак, член Международной лиги прав человека и Американского еврейского комитета (а позже американский делегат в Комиссии ООН по правам человека) в июле 1977 года – в кульминационный для идеи момент – выступил с речью, в которой признал, что наступающие «бурные времена» станут для неправительственных организаций и «эпохой разочарования». «Даже сейчас, находясь на пике своей популярности, они способны лишь чуть-чуть сдерживать волну нарушений прав человека… Всматриваясь в зеркало истории, они, вопреки своим надеждам, видят не отдыхающего Геркулеса, а изнывающего Сизифа»329329
  Sakharov A. The Human Rights Movement in the USSR and Eastern Europe: Its Goals, Significance, and Difficulties // Trialogue. 1979. January; репринт: Babyonyshev A. (Ed.) On Sakharov. New York: Alfred A. Knopf, 1982. P. 259; Shestack J. J. Sisyphus Endures: The International Human Rights NGO // New York Law School Law Review. 1978. Vol. 24. № 1. P. 89.


[Закрыть]. Натужный и нескончаемый труд Сизифа-правозащитника, который тогда только начинался, был восхитительным и абсурдным одновременно. Фокусировка на новшествах, привнесенных транснациональным движением за права человека, безусловно, имеет значение. Но она не снимает принципиальный вопрос: почему это понятие и это движение начали привлекать людей того времени и продолжают привлекать наших современников? Если в правах человека и есть что-то исторически особенное, то это, прежде всего, их необычное конкурентное преимущество. Дело в том, что они не просто смогли выжить в качестве мотивирующей идеологии в той сумятице, которая постигла общественные движения в 1970‐х годах: права человека сделали это особым образом. С их помощью многие люди воплотили противоречивое желание – им одновременно хотелось и покончить с утопиями, и сохранить утопию. И за то, чтобы заменить несостоятельную политику убедительной моралью, приходится платить немалую цену.