Текст книги "Последняя утопия. Права человека в истории"

Хотя перечисленные факторы региональной политики действительно предопределили появление на свет самой Европейской конвенции и санкционированного ею Европейского суда по правам человека, было бы грубой ошибкой полагать, что лексике прав человека, не говоря уже о юридическом их оформлении, на первом этапе придавалось сколько-нибудь существенное значение. Европейская конвенция в гораздо большей мере была идеологическим провозглашением ценностей, на которых строилась западноевропейская идентичность, нежели юридически обязывающим документом. И хотя это соглашение возникло в рамках намерения поддержать авторитет прав человека хотя бы где-то, несмотря на его явное падение в остальных географических локациях, послевоенные установления отнюдь не сразу сделали Западную Европу обителью высоких принципов, вытеснивших голую силу. Прежде всего, у европейских государств, даже у небольших, вроде Бельгии или Нидерландов, оставались колониальные империи, которые необходимо было сохранить; в более поздние времена они окажутся в эпицентре правозащитной адвокации на международной арене. Оценивая последствия европейской приверженности правам человека, Эме Сезер, поэт и уроженец Мартиники, в 1950 году яростно заявлял, что антиколониализм не был поддержан «ни одним авторитетным писателем, ни одним крупным ученым, ни одним борцом за религиозную свободу, ни одним „защитником человеческой личности“» – последняя аллюзия отсылает к понятию, доминирующему в европейском дискурсе прав. Разумеется, такое положение вещей объяснялось не только консервативной родословной Конвенции, но и ее способностью органично вписываться в имперские установления, созданные Францией и не вызывавшие возражений даже у лидера Лиги прав человека. Именно последнее обстоятельство на протяжении тридцати лет удерживало нацию от подписания документа. Хотя небольшая группа юристов десятилетиями упорно трудилась над тем, чтобы права человека стали для Европы чем-то еще более важным, успех пришел к ним только с позднейшей глобальной трансформацией, позволившей прочно соединить европейскую идентичность и права человека142142
  Césaire A. Discourse on Colonialism. New York; London: Monthly Review Press, 1972. P. 17. История французской оппозиции принятию Европейской конвенции представлена в заключении к вышеупомянутой работе Дюранти. Бельгийский и голландский кейсы изучены лишь поверхностно, но кое-что в литературе все же имеется. См., например: Malcontent P. Myth or Reality? The Dutch Crusade against the Human Rights Violations in the Third World, 1973–1981 // Fleury A. et al. (Eds) Les droits de l’homme en Europe depuis 1945. Bern: Peter Lang, 2003.


[Закрыть].

Появления хотя бы каких-то признаков жизни внутри мертворожденного, по сути, европейского «режима» прав человека пришлось дожидаться до рубежа 1950–1960‐х годов, причем даже тогда эти признаки оказались не слишком впечатляющими. Чрезвычайное положение на Кипре, введенное Великобританией в конце 1950‐х годов, привело к первому использованию новой системы в межгосударственных отношениях; обращение к ней предполагало, что она будет задавать стандарты в европейской дипломатии, но, во-первых, дожидаться самого этого первого применения пришлось на редкость долго, а во-вторых, стать ключевым атрибутом политики внутри Европы ей так и не удалось. Путь индивидуальной петиции по поводу нарушения прав человека, предусмотренный в Конвенции, впервые был пройден до конца только в 1961 году с принятием Европейским судом по правам человека решения по делу «Лоулесс против Ирландии» (Lawless v. Ireland). Но даже это право обращаться в Страсбургский суд оставалось по большей части теоретическим до середины 1980‐х, когда и число поданных жалоб, и, что еще поразительнее, число принятых судом к рассмотрению дел резко подскочило. (К середине 1970‐х Европейский суд по правам человека вынес решение только по семнадцати делам143143
  О Кипре см.: Simpson B. Human Rights and the End of Empire. Chaps 17–19. Об упомянутом судебном деле см.: Brownlie I. The Individual before Tribunals Exercising International Jurisdiction // International and Comparative Law Quarterly. 1962. Vol. 11. № 3. P. 701–720; Greenberg J., Shalit A. R. New Horizons for Human Rights: The European Convention, Court, and Commission of Human Rights // Columbia Law Review. 1963. Vol. 63. P. 1384–1412. О статистических показателях работы Европейского суда см.: Greer S. The European Convention on Human Rights: Achievements, Problems, and Prospects. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Chap. 1, особенно таблицы: Р. 34–35.


[Закрыть].) «Генезис» Европейской конвенции мало что объясняет в отношении ее дальнейшего использования. Для того чтобы права человека восторжествовали хотя бы в европейском пространстве, нужна была их всеобъемлющая культурная и идеологическая победа, наступившая гораздо позже. О том, что права человека были детищем консерваторов холодной войны, к моменту этого триумфа уже забыли. Но права человека смогли превратиться в нечто принципиально иное лишь в радикально новых обстоятельствах – несмотря даже на то, что выход Холокоста на первый план европейского общественного сознания настойчиво заставлял поверить, будто континент очистился от насилия и принял новое кредо сразу же после самой нижней точки своего упадка, а не совсем недавно и из‐за совершенно других событий.

Без сомнения, консервативные идеи тоже могут быть вдохновляющими: в нашем случае они выступили идеалистическим обоснованием защиты Запада в момент беспрецедентной опасности. К добру или к худу, но то был единственный вариант, позволявший правам человека вынести свою горько-сладкую участь риторического девиза военной эпохи – и уцелеть. Факт этой жизнестойкости питает печальный анахронизм, в силу которого некоторые наблюдатели до сих пор усматривают в правах человека лишь один-единственный, приятный им смысл: по их мнению, именно этот смысл пережил послевоенные годы и был реактивирован позже. Правда, однако, заключается в том, что интересующую нас идею позже пришлось извлекать из темноты и двусмысленности, сопутствовавших ее появлению на свет, гораздо позже; причем одновременно ее потребовалось еще и очистить от первоначальных консервативных и религиозных коннотаций, которыми она была обременена. Но «глубокая заморозка», на которую права человека обрекла холодная война, отнюдь не обернулась похоронным звоном по ним; она лишь продлила тот анабиоз, в котором эта идея и без того пребывала с самого своего рождения.

Несмотря на свое новое интернациональное звучание, сущностное понимание «прав человека» («human rights») в 1940‐х годах оставалось вполне совместимым с современной государственностью – набором принципов, связывающих воедино нации, – ничуть не выбиваясь из прежней трактовки прав (rights of man) как сферы, подлежащей сугубо внутригосударственному попечению. Конкретизация прав человека в тот период действительно зашла гораздо дальше того, что предусматривалось утверждением новейшего понимания их потенциально глобальной роли. Несмотря на подкрепляющий ее авторитет международной организации, Всеобщая декларация прав человека ООН сохранила, а не упразднила, святость национальной государственности: ее текст предельно ясно говорит об этом. В упомянутом отношении, как и в некоторых других, она не столько указывала путь к утопии общемирового правления посредством закона, сколько консервировала память о правах человека, являющегося гражданином nation-state. Инклюзия социальных и экономических прав, состоявшаяся в середине 1940‐х годов, имела великое значение, хотя они и представляли собой продукт предшествующей борьбы за национальное гражданство, а позже почти не повлияли на международный порядок. Однако если взглянуть на проблему под другим углом, то можно увидеть, что послевоенная ситуация придала древней идее декларирования прав абсолютно новый колорит. Не претендуя на то, чтобы устанавливать действенный ограничитель прерогатив, как в англо-американской традиции, или первейший принцип, как во французской традиции, Всеобщая декларация возникла как запоздалая мысль об основах общемирового правления, на которые, однако, она никак не смогла повлиять. (Никто не зарегистрировал этот факт яснее, нежели англо-американский юрист-международник Герш Лаутерпахт, который, продолжая свою одинокую кампанию за права человека и после 1948 года, заклеймил Всеобщую декларацию как унизительное поражение тех самых идеалов, которые она столь громко провозгласила.)

Позже послевоенная ситуация стала оцениваться в совершенно ином ретроспективном фокусе, в котором, несмотря на сохранение толики истины, содержались существенные элементы фальсификации. Вместе того чтобы предстать историей смерти при рождении, провозглашение прав человека теперь трактовалось как рождение после смерти – в особенности еврейской смерти. В реальности же на протяжении нескольких недель, пока Всеобщая декларация дебатировалась на заседаниях Генеральной Ассамблеи ООН, а делегаты решали, какие права особенно нуждаются в защите, или рассуждали об опасностях отсутствия необходимых гарантий, о геноциде евреев вообще не упоминали, несмотря на частые отсылки к другим аспектам нацистского варварства. Более поздние воспоминания о Холокосте аналогичным образом способствовали и мистификации Нюрнбергского процесса, который на деле игнорировал специфичность еврейской участи, отстаивая универсальность реагирования на массовые зверства. Более того, отнюдь не очевидно, что в послевоенные времена решения Нюрнберга и связанные с ними правовые новшества, например конвенция о геноциде, рассматривались как часть того же самого предприятия, что и детализация списка прав человека. Тогда эти вещи вовсе не сопрягали друг с другом, вопреки тому, как это делают сегодня. Рафаэль Лемкин, главный энтузиаст, продвигавший конвенцию о геноциде, считал свою кампанию идущей вразрез с проектом прав человека ООН; и уж в любом случае в общественном сознании она занимала куда более скромное и маргинальное место, нежели Всеобщая декларация, принятая на следующий день после нее144144
  Это утверждение базируется на подробном анализе стенографического отчета. О Нюрнбергском процессе и Конвенции ООН о предупреждении преступления геноцида и наказании за него см.: Bloxham D. Genocide on Trial: War Crimes Trials and the Formation of Holocaust History and Memory. Oxford: Oxford University Press, 2001; Siegelberg M. The Origins of the Genocide Convention // Columbia Undergraduate Journal of History. 2005. Vol. 1. № 1. P. 34–57.


[Закрыть].

Однако с 1970‐х годов и в особенности после завершения холодной войны вошло в привычку рассматривать Вторую мировую войну в качестве кампании, призванной обеспечить всеобщую справедливость, в ходе которой, как принято считать, шок от обнаружения нацистских лагерей смерти простимулировал страстное желание утвердить гуманный международный порядок. Эта ложная и деполитизированная оценка последствий войны способствовала утверждению и процветанию мифа о том, будто бы права человека оказались прямым ответом на тягчайшие преступления столетия. Подобная мифология мешает фокусироваться на более свежих изобретениях современного утопического воображения. Несомненно, приверженность правам человека в конечном счете кристаллизовалась как итог памяти о Холокосте, но произошло это лишь спустя несколько десятилетий – после того как идею прав поставили на службу новым целям. Самым же важным аспектом, характеризующим права человека в 1940‐х, было не то, что они были провозглашены, а то, что их – как и некоторые другие элементы далекого прошлого – пришлось не просто восстанавливать, а конструировать с чистого листа.

Глава 3
ПОЧЕМУ АНТИКОЛОНИАЛИЗМ НЕ БЫЛ ДВИЖЕНИЕМ ЗА ПРАВА ЧЕЛОВЕКА

В мае 1945 года вьетнамский борец с колониальным гнетом Хо Ши Мин искал в американской истории какие-то принципы, способные подкрепить главнейшее дело его жизни. Общаясь с одним из своих тайных кураторов из американского Управления стратегических служб еще до того, как обоюдный интерес к победе над японским империализмом рассеялся, вьетнамский революционер живо интересовался Декларацией независимости. «Хо не раз спрашивал, помню ли я наизусть слова нашей Декларации, – писал американский разведчик позже. – Будучи самым обыкновенным американцем, я их не помнил… И чем чаще мы обсуждали эту тему, тем больше казалось, что его познания превосходят мои»145145
  Цит. по: Bartholomew-Feis D. R. The OSS and Ho Chi Minh: Unexpected Allies in the War against Japan. Lawrence: University Press of Kansas, 2006. P. 243.


[Закрыть]. 2 сентября 1945 года, всего через пару недель после того, как японцы были повержены, и накануне скорбного восстановления – с британской помощью и при американском молчаливом согласии – французского колониального правления, Хо использовал слова, которые сейчас считаются символом 1776 года (хотя в свое время они были лишь одной из вспомогательных идей американской революции), в качестве первых слов его собственной, вьетнамской Декларации независимости: «Все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью»146146
  Ho Chi Minh. Declaration of Independence of the Democratic Republic of Viet-Nam // Idem. On Revolution: Selected Writings 1920–1966. New York: Frederick A. Praeger, 1967. P. 143.


[Закрыть].

Эта история в миниатюре схватывает историческую связь между антиколониальным движением и правами человека; но очень важно, однако, понимать ее правильно. Американская декларация, как бы ни переосмысливали ее с течением времени, на самом деле была вовсе не о правах: ее первейшее предназначение заключалось в том, чтобы объявить народам мира о постколониальном суверенитете новой нации. Если она и апеллировала к международному праву, то лишь к тем его положениям, где говорилось о признании государств, а не о защите индивидов. Подобно практически всем борцам с колониализмом, Хо Ши Мин ставил на первое место освобождение всего народа, а не обеспечение индивидуальных прав человека. Процитировав в своей речи «бессмертные строки» американской декларации, он тут же продолжил: «В широком смысле это значит: все народы на земле имеют право на жизнь, счастье и свободу». Трудно было выразиться яснее: в ту эпоху первостепенной оставалась утопия, которая предполагала постколониальное коллективное освобождение от империи, а не обеспечение индивидуальных прав, канонизированных международным законодательством147147
  Ibid., курсив мой. Как пишет Джек Раков, уже «при написании преамбулы Декларации независимости Джефферсон не пытался настаивать ни на равенстве индивидов, ни на стирании бесчисленных социальных различий между ними, которые зачастую устанавливаются и поддерживаются законами. Первейшей формой равенства, утверждаемой преамбулой, было равенство народов, определяемых в качестве самоуправляющихся сообществ». Цит. по: Rakove J. Jefferson, Rights, and the Priority of Freedom of Conscience // Fatton R., Jr., Ramazani R. K. (Eds) The Future of Liberal Democracy: Thomas Jefferson and the Contemporary World. New York: Palgrave Macmillan, 2004. P. 51.


[Закрыть].

Весьма удивительным фактом представляется то, что послевоенные антиколониалисты редко обращались к словосочетанию «права человека» в целом или апеллировали ко Всеобщей декларации 1948 года в частности, хотя пик деколонизации пришелся как раз на момент ее принятия. Явно осознавая, что права человека (rights of man) и nation-state уже давно сделались неразлучными, послевоенные борцы с колониальным игом гораздо острее интересовались тем, как в ХX веке эта связь была заново интерпретирована Владимиром Лениным и Вудро Вильсоном в известной формуле «самоопределения наций». Попав молодым человеком в Париж, Хо Ши Мин пытался во время Версальской конференции разыскать Вильсона, чтобы спросить американского президента, почему его великий принцип не приложим к вьетнамскому народу. Исполнения этой мечты пришлось ждать до завершения Второй мировой войны – пока не наступило то время, которое сейчас было бы соблазнительно провозгласить «революцией в области прав человека». Необычайное возбуждение в мире той поры произвело внесенное в Атлантическую хартию обещание самоопределения, затмившее любую другую концепцию международных прав. И если это положение Хартии вдохновляло противников колониализма, то о других тезисах, связанных с «правами человека», ничего подобного сказать нельзя; как раз напротив, этот концепт пошел в большую жизнь лишь после того, как союзники отказались от собственных клятв военной поры, касавшихся самоопределения.

После войны не случилось ничего такого, что заставило бы антиколониализм с бóльшим вниманием отнестись к правам человека, будь то их идея в целом или же вырабатываемый ООН список в частности. А когда в ходе деколонизации число новых государств стало таким, что не считаться с ними было уже невозможно, словосочетание «права человека» органично встроилось в принцип коллективного самоопределения. Можно предположить, что антиколониализм пренебрегал правами человека (human rights) по той причине, что с ними ассоциировалось движение за права отдельно взятого человека (rights of man), которое не мыслило себя без неразрывной связи с государством, подтвержденной всей модерной историей. Если же антиколониализм и выходил за пределы государства, то это делалось во имя альтернативных интернационализмов – то есть в том разрезе, который не имел никакого отношения к правам человека в нынешней их трактовке. Эти новоявленные интернационализмы, инкорпорировавшие в себя национальное освобождение, сосредотачивались вовсе не на классических свободах и даже не на «социальных правах», а на коллективном экономическом развитии. Тем не менее антиколониализм нельзя обвинить в том, будто он предал или «присвоил» права человека, забыв об их исходном посыле. Учитывая смысловую неопределенность и политическое бессилие этой идеи в 1940‐х годах, правильнее рассматривать антиколониализм, набиравший тогда силу на площадке ООН, как самобытную традицию – одну из тех, с которыми оформлению прав человека в их более современном понимании предстояло покончить.

Наиболее серьезная причина, вынуждающая нас учитывать послевоенную антиколониальную интерлюдию в размышлениях об общих очертаниях истории прав человека, состоит в том, что она заставляет по-новому взглянуть на отношения между западным универсализмом и глобальным противостоянием. Конечно, заманчиво нарисовать себе картинку, в которой второстепенные группы за границей все больше и больше проникаются стремлением обратить лицемерную риторику в общемировую практику. Аргумент о «воплощении снизу», имей он отношение к реальности, показал бы, как обещания могут переноситься с бумаги в политику. Но, к сожалению, такой вещи, как неумолимая «логика прав», следуя которой права человека обвальным образом ломают намерение своих западных изобретателей под давлением различных групп по всему миру, желающих вылить свой универсализм в нечто большее чем просто слова, – такой логики не существует в природе148148
  Лоран Дюбуа сделал подобное заявление по поводу Гаитянской революции, а Линн Хант, занимающаяся той же эпохой, поддержала его. См.: Dubois L. A Colony of Citizens: Revolution and Slave Emancipation in the French Caribbean, 1787–1804. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2004; Hunt L. Inventing Human Rights: A History. New York: W. W. Norton, 2007. Chap. 4.


[Закрыть]. Действительно, самой примечательной особенностью ситуации, сложившейся после Второй мировой войны, было то, что индивидуальные привилегии, потенциально защищаемые международными организациями и международным правом, не имели никакого отношения к мнимым нарушенным обещаниям, которые, мол, подчиненные группы решили восстановить и реализовать во всемирном масштабе. Деколонизация придавала значение гораздо более узкому принципу. И этим принципом было коллективное освобождение, а вовсе не права человека.

Похоже, трудно найти иной пример, помимо антиколониальной эпохи, который столь же ярко убеждал бы в том, что становление прав человека как моральной программы и новой парадигмы глобального воодушевления обязательно надо вписывать в более обширную историю идеологий, конкурировавших между собой по поводу путей и методов совершенствования удела человеческого. Антиколониальное движение выступило агентом величайшего за всю мировую историю распространения суверенитета, и поэтому антиколониализм в истории прав человека демонстрирует отнюдь не то, как это понятие в послевоенный период становилось все более релевантным. Скорее, урок антиколониализма должен быть посвящен вызреванию тех идеологических условий, при которых права человека в нынешних их коннотациях смогли превратиться в действенную доктрину с середины 1970‐х годов – с того периода, когда коллективное самоопределение, столь убедительное прежде, вступило в кризис.

Антиколониализм, достигший после Второй мировой войны почти невероятных успехов, возник отнюдь не на пустом месте. И все же, в отличие от движений первого мира, которые апеллировали к языку прав, – например, женского движения или (реже) рабочего движения, – противники колонизаторов до 1945 года редко формулировали свою миссию в лексике прав. Подданные колониальных владений с болью осознавали, что западный «гуманизм» до той поры не выказывал никакой доброты по отношению к ним149149
  Ср.: Bernault F. What Absence Is Made Of: Human Rights in Africa // Wasserstrom J. N. et al. (Eds) Human Rights and Revolutions. Lanham: Rowman & Littlefield, 2000. P. 128.


[Закрыть]. В 1931 году Лига прав человека (Ligue des Droits de l’Homme) – французский союз гражданских свобод – устроила дебаты на тему соотношения колонизации и прав человека. Шок от насилия, которое творилось в европейских колониях, побуждал членов этой лиги искренне обличать существующий колониализм, но их ориентиром было всего лишь реформирование колониализма во имя прав. «Принести достижения Науки тем, кто не знаком с ними, дать им шоссе, каналы, железные дороги, автомобили, телеграф, телефон, организовать для них общественное здравоохранение и, наконец, дать им представление о Правах Человека: вот задачи, которые ставит перед нами братство», – провозглашал один из ораторов150150
  Цит. по: Girardet R. L’idée coloniale en France. Paris: La Table Ronde, 1972. P. 183.


[Закрыть].

Правда, иногда активисты обращались к правовым (включая и судебные) инструментам защиты, предоставляемым системами национального права, в которых они функционировали; британская и французская юридические системы с присущим им иерархическим различием между законами, регулирующими жизнь метрополии и жизнь колоний, хотя бы на бумаге наделяли легальными правами всех имперских подданных. А внутренние традиции гражданских свобод – проявления культуры индивидуальной автономии, по-разному закрепленной в национальных обыкновениях основных колониальных держав, – могли даже пересаживаться в заморские владения, используясь порой весьма причудливым образом. Несмотря на все это, до Второй мировой войны никакого понятия о международных правах человека не было: признавались лишь права, обусловленные причастностью к государству, к которым позже присоединили гражданские свободы, добытые патриотическим критицизмом. Ранние кампании в поддержку гражданственности и сопутствующих ей свобод, пожалуй, ускоряли переход к более поздним исканиям национальной независимости, но они никак не способствовали вызреванию апелляций к международным правам человека151151
  В этом смысле названия некоторых современных работ вводят в заблуждение. См., например: Ibhawoh B. Imperialism and Human Rights: Colonial Discourses of Rights and Liberties in African History. Albany: State University of New York Press, 2007. См. также рассуждения о том, что в Гане конца XIX века социальное движение с местными корнями предвосхищало последующее развитие идеи прав человека: Asante S. K. B. The Neglected Aspects of the Gold Coast Aborigines Rights Protection Society // Phylon. 1975. Vol. 36. № 1. P. 32–45.


[Закрыть].

Но наиболее существенным фактором следует признать то, что межвоенные процессы заставляли противников империи делать выбор между такими базовыми идеологиями, ни одна из которых не обнаруживала ни малейшей чувствительности к трактовке прав человека середины 1940‐х. После 1918 года исключительно – или в основном – одно право имело значение. Вильсон на пару с Лениным поставили антиколониализм в такие условия, в которых международные права человека, еще не сформулированные даже в качестве идеи, и близко не были желанной целью, ибо единственно важное коллективное право подчиняло себе все остальные. «Импульс Вильсона», выдохшийся сразу после Первой мировой войны, получил второй и более успешный шанс после Второй мировой войны; это в свою очередь означало, что на тот момент вообще не существовало сколько-нибудь сопоставимо заметного «импульса прав человека»152152
  Manela E. The Wilsonian Moment: Self-Determination and the International Origins of Anticolonial Nationalism. Oxford: Oxford University Press, 2007.


[Закрыть]. Процесс деколонизации ясно показывает, что не все универсалистские обещания, оставаясь нереализованными, вызывали спазмы негодования в социальных низах. Возможно, глобальная история понятий в большей степени, чем подсказывает любая внешне непротиворечивая логика, зависит от того, как соперничающие акторы решают использовать их, во благо или во зло.

Подробная история авансов, выдаваемых колониальному миру в военные годы, показывает, что права человека входили в глобальную политическую риторику, будучи в своеобразной «гидравлической связке» с самоопределением: в той мере, в какой утверждалось и развивалось одно, деградировало и даже исчезало другое. Атлантическая хартия 1941 года внесла в перечень военных целей союзных держав самоопределение, но не права человека, и такому шагу не помешало даже то, что Черчилль и Рузвельт расходились во мнениях относительно смысла этого понятия. Черчилль соотносил его с сокрушением гитлеровской империи, но никак не империи вообще, и уж тем более не его собственной империи. Рузвельт же, как принято думать, был в этом отношении гораздо щедрее. «Есть много типов американцев, – говорил американский президент британскому премьер-министру за ужином в 1942 году, – но как народ и как страна все мы против империализма, мы просто его не перевариваем». Тем не менее к моменту своей кончины он все-таки пришел к согласию со своим союзником153153
  Об интерпретации Атлантической хартии самими союзниками на фоне продолжавшейся войны см.: Louis W. R. Imperialism at Bay: The United States and the Decolonization of the British Empire, 1941–1945. New York: Oxford University Press, 1978. См. также: Smith N. American Empire: Roosevelt’s Geographer and the Prelude to Globalization. Berkeley: University of California Press, 2003. Chap. 13. Рузвельт цит. по: Dallek R. Franklin Roosevelt and American Foreign Policy, 1932–1945. Oxford: Oxford University Press, 1979. P. 324.


[Закрыть]. Самые ранние формулировки прав человека, вплоть до Всеобщей декларации и включая ее, исключали самоопределение.

Не вызывает сомнений то, что Атлантическая хартия вызвала громкий резонанс во всем мире. В свою очередь, самоопределение считалось применимым к Европе тоже, о чем свидетельствовали ялтинская Декларация об освобожденной Европе и последующая критика коммунистических переворотов в восточноевропейских странах. В остальных местах, в той мере, в какой о правах человека вообще вспоминали на фоне всемирной бойни, они, видимо, представали чем-то вроде субститута самоопределения – не в последнюю очередь из‐за поразительного отсутствия такового в тексте Всеобщей декларации. Хо Ши Мин, который в 1945 году поначалу умолял своих американских партнеров не отказываться от закрепленного в Атлантической хартии (и в американской традиции, которую он так почитал) принципа самоопределения, что не позволило бы французам вернуться, очень скоро перестал их упрашивать и никогда больше не интересовался правами, даже декларативными154154
  Как отмечалось в предыдущей главе, Советский Союз и страны Восточного блока предпринимали попытки внести право на самоопределение во Всеобщую декларацию, но их предложения были отвергнуты. По поводу Хо Ши Мина см.: Duiker W. J. Ho Chi Minh: A Life. New York: Hyperion, 2000. P. 341.


[Закрыть].

Вкупе с неудачным рождением прав человека на развитом Западе все упомянутые факты, важнейшие, но игнорируемые, никак невозможно согласовать с той позицией, в рамках которой период после 1941 года рассматривают в качестве эпохи зарождения новых интернационалистских традиций – кто-то из наблюдателей даже назвал это «новой сделкой для мира», – отвечавших, наконец, чаемому современниками подлинному универсализму. В далеко идущих рассуждениях, в которых Атлантическая хартия именуется не чем иным, как «инструментом прав человека», обусловившим всю последующую широту их утверждения, игнорируется тот примечательный факт, что в этом документе вообще не нашлось места для словосочетания «права человека». Текст обошел стороной то самое понятие, превознесению которого в недалеком будущем, во второй половине 1940‐х, предстояло затмить концепт самоопределения, введенный в большую жизнь именно хартией. Для основной части человечества это казалось куда более показательным, нежели само рождение прав человека, которые союзники путали с самоопределением155155
  Borgwardt E. A New Deal for the World: America’s Vision for Human Rights. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2005; Idem. When You State a Moral Principle, You Are Stuck with It’: The 1941 Atlantic Charter as a Human Rights Instrument // Virginia Journal of International Law. 2006. Spring. Vol. 46. № 3. P. 501–562.


[Закрыть]. Но если права действительно наследовали самоопределению и заменяли его, трудно было ожидать того, что колонизированные народы очаруются ими. Холодный прием, которым их встретили повсюду, хорошо согласуется с этой гипотезой. Понятно, что Атлантическая хартия возбудила на планете очень многих. Но права человека как были, так и остались без внимания. Разумеется, соблазнительно предположить, что Всеобщая декларация «вызвала огромный интерес по всему миру»156156
  Kennedy P. The Parliament of Man: The Past, Present, and Future of the United Nations. New York: Random House, 2006. P. 179. Среди нигерийцев, изученных Бонни Ибаву, «принятие [Всеобщей декларации] не вызвало обсуждений, которые можно было бы сравнить с бурными дебатами, спровоцированными Атлантической хартией» (Ibhawoh B. Imperialism and Human Rights. Р. 160). Это не удивительно, поскольку в документе ООН не упоминалось самоопределение.


[Закрыть]. Но если нам не удается найти свидетельств этому, то не трудно понять почему.

Заявление о том, что сразу же после войны и в последующие годы самоопределение имело гораздо большее значение, нежели права человека, отнюдь не равнозначно тезису, согласно которому стремление обрести nation-state было единственной темой, волновавшей антиколониальное воображение. Напротив, все складывалось совершенно не так. Заметной популярностью среди врагов колониализма, помимо коммунизма, пользовались и второстепенные разновидности интернационализма – такие, как панарабизм и панафриканизм. Однако, упрощая, стоит отметить, что специфическая апелляция к наднациональным ценностям, заключенная в новых правах человека, никак не повлияла на эти доктрины. Ибо даже важнейшие события, происходившие сразу после подписания Атлантической хартии, нужно воспринимать на фоне бурного антиколониального брожения: другими словами, к тому времени, когда права человека по-настоящему вышли на сцену, поезд уже ушел.

В частности, интересно, что Мохандас Ганди не нашел ничего, что можно было бы позаимствовать из новой риторики. Начав свою деятельность гораздо раньше, он порой мог интерпретировать теорию и практику ненасильственного сопротивления, сатьяграха, в качестве средства, позволяющего распространить права, которыми располагают англичане, на всех подданных Британской империи (при этом он настаивал на дополнении их обязанностями). Тем не менее нет никаких свидетельств того, что Ганди после появления Атлантической хартии упоминал, а тем более прославлял, обновленный вариант прав человека; на запрос ЮНЕСКО, касавшийся его собственной версии этой идеи – по-видимому, вопрошавшие предполагали, что она обязательно должна у него быть, – индийский лидер ответил с недоумением. Его убийство, произошедшее за несколько месяцев до появления Всеобщей декларации, оставило нас в неведении относительно того, как он мог воспринять этот документ ООН, если бы был жив. Аналогичным образом и Джавахарлал Неру, сочетавший здоровый интернационализм с трезвым прагматизмом, не ссылался на международные права в своем обращении к Генеральной Ассамблее в Париже, прозвучавшем за месяц до принятия Всеобщей декларации157157
  Gandhi M. A Letter Addressed to the Secretary-General of UNESCO // Maritain J. (Ed.) Human Rights: Comments and Interpretations (A Symposium edited by UNESCO). New York: Columbia University Press, 1949; Nehru J. To the United Nations (November 1948) // Idem. Independence and After: A Collection of the More Important Speeches of Jawaharlal Nehru from September 1946 to May 1949. Delhi: Ministry of Information and Broadcasting, 1949. Ср.: Pathak G. S. India’s Contribution to the Human Rights Declaration and Covenants // Singhvi L. M. (Ed.) Horizons of Freedom. Delhi: The Institute of Constitutional & Parliamentary Studies, 1969.


[Закрыть]. Индийский премьер-министр с энтузиазмом вспомнил о них только в ходе обсуждения обращения Объединенных Наций, принимаемого в защиту индийцев, живущих в Южной Африке.

Антиколониалистские убеждения многих других деятелей тоже окончательно сложились еще до того, как послевоенная риторика прав человека получила хоть какой-то шанс на них повлиять. Такие выдающиеся лидеры антиколониального движения, как индонезиец Ахмед Сукарно и египтянин Гамаль Абдель Насер, ходили маршрутами, которые никогда не пересекали территорию послевоенных прав человека – первый еще в межвоенный период был активистом Антиимпериалистической лиги (League against Imperialism), а второй, подготавливая свой антимонархический путч 1952 года, в основном был озабочен противостоянием в Палестине, разгоревшимся как раз в тот год, когда приняли Всеобщую декларацию158158
  Об учрежденной в 1927 году в Брюсселе Антиимпериалистической лиге, созданной и финансируемой коммунистами, см.: Prashad V. The Darker Nations: A People’s History of the Third World. New York: The New Press, 2007. P. 31–50.


[Закрыть]. Зачастую очагами, где зарождалась антиколониалистская идеология, становились крошечные группки крайне левого толка, а также студенческие или иммигрантские кружки в метрополиях; именно там вырабатывались разнообразные компромиссы между национализмом и интернационализмом. Нередко результатом их деятельности становилась роковая спайка антиколониализма и коммунизма, столь характерная для истории ХX века. И, хотя у коммунистов была собственная культура апелляции к правам, особенно ярко проявившаяся в 1934–1936 годах и непосредственно после Второй мировой войны, те, кто считал коммунизм наилучшим инструментом избавления от империи, не особо полагались на эту культуру, причем независимо от эпохи. Националистическое правительство Китая в какой-то мере успело поучаствовать в обсуждении прав человека на площадке ООН на ранних этапах, но его свержение поставило крест на любой идеологической ассоциации этой страны с дискурсом прав человека. Что касается Юго-Восточной Азии, то здесь Атлантическая хартия вдохнула новую жизнь в надежды, порожденные некогда президентом Вильсоном, но эйфория продолжалась недолго: с ней покончили британцы, бросившиеся в хаотические месяцы после поражения Японии восстанавливать свою империю по всему региону. И хотя во многих местах они не преуспели, им все-таки удалось между делом восстановить французское владычество в Индокитае и вновь утвердить свою власть в Малайе, развернув там исключительно жестокую антипартизанскую операцию. Кстати, происходило все это в тот самый момент, когда на другом конце света обсуждалась будущая Всеобщая декларация159159
  Панорамный обзор упоминаемых здесь событий см. в работе: Bayly С., Harper T. Forgotten Wars: Freedom and Revolution in Southeast Asia. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2007; об эффекте Атлантической хартии и Устава ООН см.: P. 127, 141.


[Закрыть].

Дальнейший ход антиколониальной борьбы подтверждал и укреплял перечисленные тренды – не в последнюю очередь из‐за все более ощутимого присутствия марксизма в антиколониальной мысли. На знаменитой Бандунгской конференции 1955 года и на других форумах противники колонизаторов провозглашали свой собственный интернационализм, хотя делали они это периферийным образом, оставляя место для национализма и постулируя вымышленные трансграничные связи, основанные, как утверждалось, на расовой идентичности и африканском или «афро-ориентальном» угнетении160160
  В настоящее время лучшей работой на эту тему остается книга Квеку Ампиа: Ampiah K. The Political and Moral Imperatives of the Bandung Conference: The Reactions of the US, UK, and Japan. Kent: Global Oriental, 2007.


[Закрыть]. Кваме Нкрума, ни словом не обмолвившийся о правах человека в своем знаменитом обращении «К колониальным народам мира», озвученном на Пятом панафриканском конгрессе в Манчестере в 1945 году, заявил в нем только о «праве всех народов распоряжаться своей судьбой»161161
  См.: Nkrumah K. Declaration to the Colonial Peoples of the World // Idem. Revolutionary Path. New York: International Publishers, 1973.


[Закрыть]. Довольно раннее обретение независимости Ганой воодушевило прочих африканцев, живущих к югу от Сахары – прежде всего, в том плане, что самоопределение, по их мнению, должно было отныне стать самой приоритетной из всех целей. «В первую голову овладевайте царством политики, а все остальное приложится», – гласил знаменитый призыв, с которым выступал Нкрума. Когда в 1963 году учреждалась Организация африканского единства, ее устав ссылался на принцип прав человека, но подчинял его необходимости «защищать и укреплять добытые дорогой ценой независимость и суверенитет, а также территориальную целостность [африканских] государств, и вести борьбу против неоколониализма во всех его формах»162162
  Текст Устава ОАЕ см. в работе: Murray R. Human Rights in Africa: From the OAU to the African Union. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Appendix 1.


[Закрыть]. Именно в такой атмосфере Сирил Лайонел Роберт Джеймс громко напомнил о «черных якобинцах» Французской революции. Он, конечно, не намеревался представить Туссен-Лувертюра и его сообщников в качестве опередивших свое время активистов, борющихся за права человека. Будучи троцкистом, Джеймс, напротив, изображал droits de l’homme в виде «велеречивых обещаний искушенных фразеров», подталкиваемых к подобным «разглагольствованиям» железной поступью истории и отказывающихся от аристократических привилегий своей белой кожи только под прицелом автомата повстанца. Встречались, разумеется, и исключения, но в основном ненавистники колониализма разделяли подобные взгляды, причем независимо от того, были они марксистами или нет. У нас практически отсутствуют факты, свидетельствующие о том, что какие-то выдающиеся лидеры антиколониального движения всерьез относились к правозащитной риторике Организации Объединенных Наций как к ее базовому языку163163
  James C. L. R. The Black Jacobins: Toussaint L’ Ouverture and the San Domingo Revolution. New York: Vintage Books, 1963. P. 24, 116, 139.


[Закрыть].