Текст книги "Последняя утопия. Права человека в истории"

Когда Джулиан Хаксли, знаменитый теоретик эволюции, гуманист и первый директор ЮНЕСКО, совместно с Жаком Маритеном решили опросить интеллектуалов по поводу того, как они обосновывают для себя права человека, результаты оказались обескураживающими. Выпадение из разряда интересующихся этой темой самых престижных философских школ того времени – в том числе и экзистенциализма – означало, что вывод Маритена, согласно которому ни важность, ни содержание прав человека ни у кого не вызывают сомнений и никто задается лишними вопросами по их поводу, кажется не слишком обоснованным. «Мы согласны с правами, но только при условии, что нас никто не спросит, почему мы соглашаемся», – так Маритен не без ехидства описывал это кажущееся единодушие. Но на самом деле отмечаемое им согласие интересно отсутствием не столько аргументации, сколько самих соглашающихся сторон. Как известно, примерно в то же время Американская антропологическая ассоциация отвергла понятие прав человека, характеризуя его как западное и политизированное; она отказывалась видеть в нем концепт-полиглот, сформировавшийся на пересечении всех наличных культур, или же метаязык, объединивший множественные человеческие традиции. Утвердить «права Человека в ХX веке» вообще невозможно, – настаивали антропологи, – а попытки сделать это перед лицом имеющегося на планете культурного разнообразия «приведут исключительно к фрустрации». Действительно, фиксируя наличие каких-то второстепенных универсализмов, эти западные исследователи не-Запада не без осторожности, но вполне четко откликались на политику постепенного отхода от идеи коллективного самоопределения – отхода, из которого, собственно, и родились индивидуальные права человека: «Повсеместное признание Атлантической хартии, наблюдавшееся до того, как было объявлено об ограниченности ее применения, – отмечали они, – свидетельствует об одном: свободу понимают и к свободе стремятся народы, имеющие самые разнообразные культуры»118118
  См.: Maritain J. Introduction // Maritain J. (Ed.) Human Rights: Comments and Interpretations. New York: UNESCO, 1948. P. 9; Herskovits M. et al. Statement on Human Rights // American Anthropologist. 1947. Vol. 49. P. 539–543. Ср.: Engle K. From Skepticism to Embrace: Human Rights and the American Anthropological Association from 1947–1999 // Human Rights Quarterly. 2001. Vol. 3. P. 536–559.


[Закрыть]. Иначе говоря, широко распространенное ныне убеждение в том, что до начала холодной войны идея прав человека была якобы поддержана консенсусно и кросс-культурно, не соответствует действительности: те универсальные принципы, которые, по мнению антропологов, их профессиональное сообщество могло бы утвердить, не впадая при этом в идеологическую ангажированность, были потеряны в процессе самого продвижения к правам человека – и потому никак не явили себя при их изобретении.

Принятие Всеобщей декларации, состоявшееся 10 декабря 1948 года, стало, несомненно, выдающейся победой дипломатического консенсуса, который вполне могла сломать нарастающая глобальная напряженность – помимо начала холодной войны, достаточно упомянуть хотя бы образование государства Израиль и раздел британской Индии. Но, какой бы значимой в конечном счете ни сделалась Всеобщая декларация в позднейший период, обращение к ее дипломатическим и идеологическим истокам не может не включать в себя поиск ответа на интересный и важный вопрос: почему все-таки язык прав человека на тот момент остался периферийным явлением, причем не только на своей первой, американской родине, но даже и на второй, будущей европейской родине, не говоря уже о мире в целом? Рассуждая об этом сюжетном узле, приходится признать: загадка 1940‐х состоит не в том, почему права человека появились на свет, но – учитывая всю последовательность дальнейших событий, – в том, почему их рождение обернулось неудачей.

Первая, хотя и не основная, причина состоит в замкнутости проблематики прав человека внутри структур и процессов самой ООН, которая сохранялась на протяжении десятилетий – причем независимо от того, говорим ли мы о межгосударственной дипломатии или о работе частных ассоциаций. Даже когда Комиссия по правам человека перешла к каталогизации прав, она сразу же заявила о том, что составляемый список будет лишь декларативным. Важным штрихом, характеризующим функции Комиссии, стало принятое летом 1947 года категоричное (non possumus) решение Экономического и Социального Совета ООН, согласно которому Комиссия лишалась полномочий предпринимать расследования или какие-то иные действия в отношении получаемых ею петиций и обращений. Как с горечью отмечал Хамфри в известном комментарии, это сделало Комиссию по правам человека «самой роскошной во всем мире корзиной для бумаг». Ограничению прав человека чисто символической значимостью, на чем настаивала ООН, зачастую приписывают роковую роль в их последующем неправильном развитии, но в действительности описанное положение вещей стало естественным следствием принятия такого Устава, который, упомянув о правах человека, настолько беспощадно выхолостил присущий им смысл, что заново активировать их можно было лишь при условии полного пересмотра фундаментальных принципов всей международной организации. Лучше всех это поняла индийская делегатка Ханса Мехта – интересная деятельница, отстаивавшая также гендерную нейтральность будущей Декларации; именно она вынесла на рассмотрение ООН проваленное делегатами предложение о том, чтобы сделать права человека «неотъемлемой частью Устава и… фундаментальным законом». На возрождение такого подхода, пусть даже лишь концептуальное, позже ушли многие десятилетия119119
  UN ESC Res. 75 (V). August 5, 1947; Humphrey J. Human Rights and the United Nations. P. 28; Мехта цит. по: Bhagavan M. A New Hope: India, the United Nations and the Making of the Universal Declaration of Human Rights // Modern Asian Studies. 2010. March. Vol. 44. № 2. P. 311–347.


[Закрыть].

Справедливости ради следует сказать, что приоритет, отдаваемый декларативным, а не юридическим правам, все-таки сулил их дальнейшую легализацию, поскольку на такой сценарий были настроены и США, и СССР. И все же первый после принятия Всеобщей декларации набросок пакта о правах – на его подготовку ушло двадцать лет – появился на свет только после того, как советская делегация приостановила свое участие в деятельности Комиссии по правам человека. Это произошло в начале 1950‐х, после отказа большинства в ООН передать кресло Китая, занимаемое представителем партии Гоминьдан, победившим китайским революционерам. Состоявшаяся размолвка позволила завершить разработку проекта в короткие сроки, пусть даже подготавливаемая версия все больше отождествляла заложенную в ней трактовку прав с их западным видением. Первоначально пакт, подобно современной Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, ограничивался политическими и гражданскими правами. Однако этот прогресс на одном уровне был уравновешен откатом на другом уровне: права человека ничуть не помогали преодолеть пропасть между соперничавшими идеологиями послевоенного времени. Как отмечал Шарль Малик, советский уход, несмотря на его «очевидное благо», одновременно подорвал притязание идеи прав человека стать «первейшим делом современного мира». Развернувшаяся вместо этого ее бескомпромиссная вестернизация означала не новый этап развития, а «стыдливое бегство» от важности и значительности120120
  Malik C. How the Commission on Human Rights Forged Its Draft of the First Covenant // United Nations Weekly Bulletin. 1950. June 1.


[Закрыть]. Дальнейшее продвижение к легально обязывающим правам человека, остановленное из‐за сосредоточенности на их простом декларировании, которое еще в 1949‐м казалось многим наблюдателям вполне возможным, к 1950‐му выглядело абсолютно нереальным121121
  См.: Martin А. Human Rights and World Affairs // Year Book of World Affairs. 1951. Vol. 5. P. 44–80, особенно Р. 48.


[Закрыть]. Только в Западной Европе этот проект смог пережить начало новой общемировой конфронтации – отчасти потому, что ограниченность географического охвата позволила интерпретировать легализацию прав человека как проект холодной войны.

В 1945 году отнюдь не было предрешено, что западная концепция прав человека возобладает. Советы, довольные тем, что им вопреки марксистской идеологии довелось поучаствовать в определении прав человека, вырабатываемом Объединенными Нациями, не усмотрели в новом идеологическом языке ни обмана, ни угрозы. И действительно, они могли ссылаться на документ, претендующий на самое полное провозглашение прав в человеческой истории – на «сталинскую» Конституцию 1936 года, принятую в тот момент, когда релевантность коммунизма для индивидуальной личности еще имела значение, причем в плане как гражданского самосознания, так и западной пропаганды. В 1947 году ведущий западный специалист по советскому праву, профессор Колумбийского университета Джон Хазард, не видел причин, которые могли бы заставить СССР уклоняться от темы прав человека. Наблюдатели той поры в большинстве своем считали, что Советы, несмотря на очевидное лицемерие в этом вопросе, все более последовательно стараются презентовать себя в качестве антиколониальной силы. Сделанные во Всеобщей декларации акценты на обеспечении равенства и недопустимости дискриминации были в значительной мере их вкладом. Советский Союз настаивал также на том, чтобы преданное забвению обещание самоопределения, содержавшееся в Атлантической хартии, было бы вновь инкорпорировано в документы ООН; при этом Москва ссылалась на собственную политику внутреннего самоопределения. Но в этом вопросе западные страны, включая и те самые атлантические державы, которые некогда выступили с упомянутым обещанием, все-таки взяли верх122122
  Подробнее см.: Kline G. L. Changing Attitudes toward the Individual // Black C. (Ed.) The Transformation of Russian Society. Cambridge: Cambridge University Press, 1960; Hazard J. N. The Soviet Union and a World Bill of Rights // Columbia Law Review. 1947. November. Vol. 47. № 7. P. 1095–1117; Emerson R., Claude I. L., Jr. The Soviet Union and the United Nations: An Essay in Interpretation // International Organization. 1952. February. Vol. 6. № 1. P. 20–21. См. также лучший на сегодняшний день анализ советского отношения к Всеобщей декларации: Das K. Some Observations Relating to the International Bill of Human Rights // Indian Yearbook of International Affairs. 1986. Vol. 19. P. 12–15.


[Закрыть].

В итоге СССР воздержался при голосовании по Всеобщей декларации, но при этом на протяжении десяти лет и даже дольше подтверждал свою верность изначальным установкам этого документа. Публичным оправданием отказа поставить под Декларацией советскую подпись был дух вестернизации, запечатленный в списке прав человека, который вызвал также определенное брожение в рядах мусульманских государств уже на стадии подготовки проекта, заставив некоторые из них воздержаться в ходе его принятия. (При этом они ссылались на повышенное внимание западных стран к праву личности соблюдать или, напротив, не соблюдать религиозные обряды123123
  Amos J. Embracing and Contesting: The Soviet Union and the Universal Declaration of Human Rights, 1948–1958 // Hoffmann S.‐L. (Ed.) A History of Human Rights in the Twentieth Century; Waltz S. Universal Rights: The Contribution of Muslim States // Human Rights Quarterly. 2004. Vol. 26. P. 813–819.


[Закрыть].) Далее, в публичных дебатах представители советского блока, даже признавая сам факт отхода от голого индивидуализма, связанный с внедрением в документ понятия «человеческая личность» (human person), иногда сетовали на то, что мир все равно не продвинулся в нужном направлении в должной мере. По словам югославского делегата, выступавшего непосредственно перед голосованием 10 декабря 1948 года, Всеобщая декларация лишь «кодифицировала» и без того давно признанные политические и гражданские права, но при этом не учла коллективную взаимозависимость человечества, жестко обусловленную современной экономикой124124
  Как говорил этот дипломат, «в некоторых отношениях декларация отходит от реальности, поскольку в ней человек описывается как изолированный индивид и игнорируется тот факт, что он одновременно является и членом сообщества» (UN Doc. A/PV.183. 1948. P. 916). Даже в 1965 году Гарольд Берман из Гарвардской школы права, который, среди прочих своих специализаций, был экспертом по советской юриспруденции, мог писать о том, что подход Советского Союза к правам человека, несмотря на все его недостатки, остается «искренним ответом на кризис ХX века, вызванный крушением индивидуализма – как в праве, так и в прочих областях духовной жизни». Цит. по: Berman H. Human Rights in the Soviet Union // Howard Law Journal. 1965. Spring. Vol. 11. P. 341.


[Закрыть]. В конечном счете, по крайней мере теоретически, советская дипломатия и отстаиваемая ею концепция международного права больший упор делали на суверенное равенство в международных делах, а не на права человека – и это было вполне созвучно официальному антиколониализму СССР. Причем такая расстановка акцентов уравновешивалась настойчивым требованием Сталина о том, чтобы единодушие великих держав и впредь оставалось краеугольным камнем структуры ООН125125
  См., например: Lapenna I. Conceptions soviétiques de droit international public. Paris: Editions A. Pedone, 1954. P. 222–223, 293–299. Позже, впрочем, оказалось, что в предпринятых после 1948 года попытках сформулировать «социалистическое международное право» проблематика прав человека никак не акцентировались. См.: Ibid. P. 149–153. Общую картину взаимоотношений между СССР и ООН см. в работе: Dallin A. The Soviet Union at the United Nations: An Inquiry into Objectives and Motives. New York: Frederick A. Praeger, 1962.


[Закрыть].

Ситуация, однако, складывалась так, что права человека почти незамедлительно обрели и антикоммунистическое звучание. Если вынести за скобки международную полемику вокруг дискриминации индийцев в Южной Африке, то два других знаменательных повода (cause célèbres), спровоцировавших обсуждение прав человека на площадке ООН, имели антикоммунистическую подоплеку. В первом случае Советский Союз подвергся критике из‐за своего отказа разрешить советским гражданкам, состоявшим в браке с иностранцами, воссоединиться со своими мужьями за границей. В центре второго, более заметного случая оказались тюремное заключение венгерского кардинала Йожефа Миндсенти и последующий суд над ним, пришедшиеся на 1948–1949 годы, а также связанные с этими событиями гонения на христиан в Восточной Европе – например, домашний арест кардинала Йозефа Берана в Чехословакии. Обе кампании имели место почти сразу после принятия Всеобщей декларации и, соответственно, помогли уточнить ее предназначение и действенность126126
  См. резолюции по перечисленным вопросам, принятые с начала 1949 года: UN GA Res. 265 (III) (выходцы из Южной Азии); 272 (III) (Венгрия и Болгария); 285 (III) (советские жены). Последний документ был внесен Республикой Чили: сын ее представителя в ООН был лично затронут этой проблемой. Позднее ООН повторно обращалась к некоторым из этих сюжетов. См.: UN GA Res. 294 (IV) (1949) и 385 (V) (1949) (снова Венгрия и Болгария).


[Закрыть]. Эти ситуации, наряду с осуждением Южной Африки, побудили ООН к принятию специальных резолюций и стали главными эпизодами холодной войны, демонстрирующими, как может выглядеть «принуждение к соблюдению прав человека», осуществляемое международным сообществом127127
  Подробнее об их значении см.: Sohn L., Buergenthal T. International Protection of Human Rights. Indianapolis: Indiana University Press, 1973. О внимании ООН к Южной Африке см.: Ballinger R. B. UN Action on Human Rights in South Africa // Luard E. (Ed.) The International Protection of Human Rights. London: Macmillan, 1967.


[Закрыть]. Дело Миндсенти, ныне забытое и неисследованное, стало на тот момент наиболее видным и характерным кейсом, иллюстрирующим положение прав человека в международной политике. В 1947–1948 годах Венгрия, Болгария и Румыния были исключены из ООН на том основании, что коммунистические перевороты в этих странах попирали положения Парижских мирных договоров, которые предусматривали уважение «прав человека и основных свобод» в качестве условия членства в этой международной организации. Наряду с упомянутыми изгнаниями полемика по поводу преследований Миндсенти и других священнослужителей закрепила тенденцию, в рамках которой права человека – с упором на приоритет, отдаваемый религиозной свободе, – начали все более прочно отождествляться с судьбой христианства в послевоенном мире, где коммунизм выступал воплощением секуляризма128128
  См.: Martin A. Human Rights in the Paris Peace Treaties // British Yearbook of International Law. 1947. Vol. 24; Kertesz S. D. Human Rights in the Peace Treaties // Law and Contemporary Problems. 1949. Autumn. Vol. 14. № 4. P. 627–646. См. также проницательный анализ международного отклика (включая и реакцию ООН) на историю с кардиналом Миндсенти: Salvemini G. The Vatican and Mindszenty // The Nation. 1949. August 6.


[Закрыть]. Реагируя на это, Советский Союз, который изначально поддерживал внимание ООН к Южной Африке, переориентировался на защиту государственного суверенитета – и это стало своего рода заготовкой на будущее.

В свои ранние годы ООН продолжала реализацию прежних гуманитарных целей, расширяя спектр интернациональных кампаний, ранее инициированных Лигой Наций, – например, борьбы против рабства и принудительного труда, а также торговли женщинами и детьми. Организация также пыталась, подобно своей предшественнице, заниматься проблемой беженцев и перемещенных лиц, закономерно обострившейся после войны. В эпоху Лиги Наций эти иногда впечатляющие, но неизменно культурно специфичные и политически выборочные инициативы никогда не подвергались концептуализации в русле универсальных прав; обычно они представляли собой филантропические предприятия, разворачиваемые в иерархическом мире сугубо для того, чтобы дать отпор беззаконию чуждых народов, религий и империй, которые считались жестокими и нецивилизованными129129
  Этот период еще предстоит детально изучить; на сегодняшний момент можно рекомендовать следующие источники: Metzger B. Towards an International Human Rights Regime during the Inter-war Years: The League of Nations’ Combat of Traffic in Women and Children // Grant K. et al. (Eds) Beyond Sovereignty: Britain, Empire, and Transnationalism. New York: Palgrave Macmillan, 2007; Watenpaugh K. D. A Pious Wish Devoid of All Practicability’: The League of Nations’ Eastern Mediterranean Rescue Movement and the Paradox of Interwar Humanitarianism // American Historical Review. 2010. December. Vol. 115; Skran C. M. Refugees in Inter-War Europe: The Emergence of a Regime. Oxford: Oxford University Press, 1995. Однако объединение гуманитаризма с правами человека было бы неоправданным, поскольку за ним стояли бы современные реалии.


[Закрыть]. После войны на протяжении долгого времени гуманитарная деятельность оставалась обособленной от проблематики прав человека, причем и в самой ООН, и в мировом общественном мнении. Идея прав человека иногда упоминалась в контексте подобных гуманитарных инициатив, но ей так и не удалось застолбить для себя отдельную территорию и подтолкнуть переосмысление гуманитарной деятельности как для неправительственных организаций – таких, например, как обновленный «Оксфам» (Oxfam) – так и для властей, национальных или международных. Единственное заметное исключение из этого правила, каким стала кампания Международной организации труда против принудительного труда, начавшаяся еще в межвоенные годы, но вобравшая в себя лексику прав человека послевоенной поры, не смогло придать этому языку широкого общественного звучания130130
  Ср: Maul D. Menschenrechte, Sozialpolitik und Dekolonisation: Die Internationale Arbeitsorganisation (IAO) 1940–1970. Essen: Klartext Verlag, 2007; Idem. The International Labour Organization and the Struggle against Forced Labour // Labor History. 2007. Vol. 48. № 4. P. 477–500; Idem. Human Rights, Development and Decolonization: The International Labour Organization, 1940–1970. London: Palgrave Macmillan, 2012.


[Закрыть].

Вторая и гораздо более важная причина неактуальности идеи прав человека в послевоенный период заключается в том, что она не была способна решить ни одной проблемы. В силу разнообразных оснований в отдельно взятых западных странах трудно было найти какой-то вопрос, в отношении которого обращение к правам человека имело хотя бы минимальное значение; так получалось из‐за того, что в этих обществах просто отсутствовали какие-либо дебаты, в ходе которых на права человека уместно было бы ссылаться. Определенную иронию можно усмотреть в том, что внедрение в жизнь принципов социального государства, происходившее в межвоенное и военное время, влекло за собой беспрецедентный консенсус относительно социальных прав – хотя, разумеется, наделение их конкретными смыслами происходило на внутриполитических аренах отдельных государств. Что же касается наиболее существенного вопроса – а именно выбора оптимальной социальной модели, – то язык прав никак не влиял на предпочтения, отдаваемые либо «всеобщему благосостоянию», либо «коммунистическому равенству». Указанный факт лучше всего остального демонстрирует степень маргинализации прав человека как новой идеологической парадигмы. Уже в 1945 году французский философ Раймон Арон утверждал, что всякие декларации прав «обречены на неискренность, потому что те, кто подписывается под ними, готовы без колебаний пожертвовать либо принципом личной свободы, либо принципом равного распределения богатств», делая выбор между конкурирующими социальными моделями. Вскоре после этого и историк Эдвард Халлетт Карр скептически констатировал, что социальные права остаются на вторых ролях, поскольку «все зависит от природы социальной системы, провозглашающей их наличие»131131
  Арон цит. по: Duranti M. Conservatism, Christian Democracy, and the European Human Rights Project, 1945–1950. Ph.D. diss. Yale University, 2009. P. 88; Карр цит. по: Carr E. H. The Rights of Man // Maritain J. (Ed.) Human Rights: Comments and Interpretations. Р. 20. Эту мысль интересно сравнить с аргументами Карра против обособления формальных гарантий прав, обосновываемыми важностью социальной защиты посредством различных механизмов: «Ни политические права, ни политические принципы не входят в число приоритетных забот современного мира. Весьма частые и вполне справедливые заявления о том, что будущее демократии зависит от ее способности обеспечить полную занятость, иллюстрируют то, до какой степени в современном мире политические цели подчинены социально-экономическим. Интернационализму, как и национализму, предстоит стать социальным» (Carr Е. Н. Nationalism and After. London: Macmillan, 1945. P. 63.)


[Закрыть]. Обнародование в марте 1947 года «доктрины Трумэна», призывавшей к решительному выбору между «двумя образами жизни», обусловило то, что состоявшееся через полтора года принятие Всеобщей декларации прав человека стало лишь попыткой изобразить единство человечества, на деле стоящего на распутье.

Если новому лозунгу прав человека и приписывали какую-либо местную или региональную значимость, то это происходило в кругах европейских консерваторов, а не американских либералов. Те, кто оглядывается назад в понятном стремлении задним числом соединить подъем американского интернационализма с зарождающимся интересом к правам человека, походя подчеркивают, что консерваторы-изоляционисты той поры осуждали эту идею. Действительно, в послевоенных США существовало политическое течение – его возглавляли Фрэнк Холман из Американской ассоциации юристов (American Bar Association) и сенатор Джон Брикер, – которое обличало интернационализм во всех его видах, считая его формой маскировки глобального коммунизма. Но его последователи атаковали интернационалистов вовсе не потому, что робкие апелляции либеральной общественности к надгосударственным нормам казались им угрожающими; скорее, это делалось из‐за того, что подобная агитация, отождествлявшая интернационализм с перераспределительным социализмом, доказала свою эффективность в их риторическом и популистском продвижении американской самобытности132132
  Ср: Bradley M. P. The Ambiguities of Sovereignty: The United States and the Global Human Rights Cases of the 1940s and 1950s // Howland D., White L. (Eds) The Art of the State: Sovereignty Past and Present. Bloomington: Indiana University Press, 2008.


[Закрыть]. Тем не менее излишний акцент на американских консерваторах искажает целостную картину. Прежде всего, он затушевывает то обстоятельство, что история прав человека, начавшаяся в конце Второй мировой войны, стала фактически историей их постепенного сращивания с консерватизмом холодной войны в Европе – причем этот процесс зашел настолько далеко, что права утратили всякую актуальность в качестве свода потенциально объединяющих идеалов. В самом деле, в состязании, разгоревшемся по поводу наполнения мертворожденных прав человека какими-то вдохновляющими смыслами, победительницей оказалась их консервативно-христианская интерпретация, которая сперва помогла зафиксировать эти смыслы, а потом мумифицировала их с началом холодной войны. Рассуждая широко, вполне можно заявить: послевоенный консерватизм не уничтожал, а утверждал права человека.

Уже в военный период христианские толкования прав человека были впечатляюще заметными, невзирая на неширокую их циркуляцию, но в послевоенные годы их нарастающая христианизация превратилась в по-настоящему впечатляющее явление. Именно она помогает понять, почему из всех мест на Земле единственный плацдарм для их укоренения смогла обеспечить только восстанавливающаяся после сражений Западная Европа. И дело вовсе не в том, что христианские определения и подходы сумели преуспеть в тяжелой борьбе с секулярными определениями и подходами; в поисках правильного ответа стоит, скорее, взглянуть на альтернативные политические проекты, развивавшиеся в рамках самого христианства. Если говорить кратко, то сцена для той фундаментальной роли, какую христианство сыграло в послевоенном подъеме прав человека, была подготовлена в первую очередь исчезновением христианской реакции и фашизма; причем на то, как конкретно эта роль была сыграна, глубочайшим образом повлияла та трактовка прав человека, которая видела в них своего рода «третий путь», персоналистскую и коммунитаристскую альтернативу и либеральному атомизму, и материалистическому коммунизму. По этой причине военный и послевоенный переход религиозных интеллектуалов на сторону идеи прав человека, которую они тогда интерпретировали в качестве сущностного принципа противостояния секуляризму, заслуживает особого внимания.

Большинство религиозных деятелей – и особенно католики, которым предстояло после войны занять столь значительное место в общественной жизни, – издавна отвергали идею прав как таковую, считая ее порождением секуляризации и солипсизма. Длительное очернение соответствующего политического языка католической церковью, и не только ею, является признанным фактом. Комментируя в 1940 году предложения Герберта Уэллса, влиятельный англиканский епископ Джордж Белл заявил: «Вы, конечно, можете приукрасить идеи 1789 года и приспособить их к условиям 1940-го. Но проблема в том, что сама нынешняя ситуация стала порождением торжествующего секуляризма. Добавить еще толику секуляризма к той дозе, которую пациент уже получил, – это значит увеличить концентрацию уже введенного яда… Без духовного просветления никакие секулярные декларации и никакие притязания на права человека не спасут нас от погибели». Однако к завершению всемирного противостояния многие видные христианские интеллектуалы были готовы отстаивать иной, обновленный дискурс – при условии, что он будет отражать интересы христианского морального сообщества, будь то на национальном или международном уровне. В те годы тот же Белл, ссылаясь на «святость человеческой личности», начал говорить о том, что «права людей напрямую проистекают из того, что они дети Господа, а не государства». Интересен и другой пример из того же ряда: когда швейцарец Эмиль Бруннер, один из ведущих протестантских богословов, обратился к той же теме в 1947 году, он настаивал: «…права человека живы только благодаря их укоренению в вере: они либо jus divinum, либо – фикция». По контрасту, серьезные нехристианские интеллектуалы выступили теоретиками или приверженцами новых воззрений на права человека – или даже на права в целом – гораздо позже, спустя несколько десятилетий133133
  Bell G. K. A. Christianity and World Order. Harmondsworth: Penguin Books, 1940. P. 104; Idem. The Church in Relation to International Affairs: Address at Chatham House // International Affairs. 1949. October. Vol. 25. № 4. P. 407, 409; Brunner E. Das Menschenbild und die Menschenrechte // Universitas. 1947. März. Bd. 2. № 3. S. 269–274; 1947. April. Bd. 2. № 4. S. 385–391 (цитата: S. 269). Ср. с идеями, высказанными в сборнике преимущественно американских религиозных авторов, включая прославленного католического теолога Джона Кортни Мюррея, отстаивавшего как раз персоналистскую и коммунитаристскую интерпретацию прав человека: MacIver R. M. (Ed.) Great Expressions of Human Rights. New York: Harper and Brothers, 1950. См. также: McKeon R. The Philosophic Bases and Material Circumstances of the Rights of Man // Maritain J. (Ed.) Human Rights: Comments and Interpretations; Idem. Freedom and Reason and Other Essays. Chicago: University of Chicago Press, 1990. В последней книге стоит обратить внимание на эпилог, посвященный философскому возрождению прав человека в 1970‐х годах.


[Закрыть]. Трудно найти лучшее подтверждение того факта, что права человека умерли при рождении, нежели то, что они так и не смогли тотально поднять мыслителей на общую кампанию в свою защиту или хотя бы просто на выработку для них подходящей дефиниции.

Искренность и страстность, с какими христиане и консерваторы включились в отстаивание «прав человека», на практике означали, что все иные стороны не могли не счесть эту идею глубоко ангажированной. Герхард Риттер, христианский интеллектуал и крупный немецкий ученый, сделавшийся в 1948 году первым историком прав человека, предоставляет ценные доказательства того, что христианский контекст прав человека в послевоенной Европе распространялся также и на Запад в более широком смысле; в частности, он не только включал в себя американское христианство, но вдохновлялся его идеями. Риттер, консервативный националист, интернированный нацистами в 1944–1945 годах за связи с военно-аристократическими кругами, планировавшими убийство Гитлера, в послевоенный период пришел к убеждению в том, что для победы над коммунизмом жизненно необходимо христианское единство. В таком разрезе права человека приобретали особую значимость как «неотъемлемый атрибут западной цивилизации, противопоставляющий ее „тоталитарному“ государственному порабощению»134134
  Ritter G. Ursprung und Wesen der Menschenrechte // Historische Zeitschrift. 1949. August. Bd. 169. № 2. S. 234.


[Закрыть]. В конце концов, Маритен помог напомнить западному христианству, что права человека, отнюдь не являющиеся тлетворным порождением современного секулярного либерализма, восстанавливают моральное единство христианского мира благодаря всемерному акцентированию той значимости, которую имеет «человеческая личность». Еще более важным Риттеру казалось то, что представлять эту доктрину в виде христианской концепции помогали христианские государственные деятели – первейшим из них он считал Джона Фостера Даллеса. Действительно, настаивал Риттер, реализованное этим деятелем в военные годы успешное продвижение моралистической, но при этом вовсе не пацифистской интерпретации протестантизма показало, что в нынешние времена права человека превратились в последний бастион обороны от коммунистической напасти. Безусловно, права человека несли в себе и определенную угрозу тоже, особенно с учетом того, что американская история была нивой, на которой произрастало не только религиозное благочестие, но и материалистический гедонизм с присущим ему стремлением к счастью – обещанием, принесенным Французской революцией, а теперь подхваченным советским тоталитаризмом, который с его помощью пытается нанести ущерб традиционной идентичности христианского Запада. Вывод из всего сказанного для Риттера был однозначным: в нынешний кризис права человека очень важно сберечь для их спиритуалистических толкований.

Риттер познакомился с Даллесом в 1948 году, когда последний выступал на эпохальной Амстердамской конференции, где долгожданное экуменическое христианское единство наконец обрело плоть в форме Всемирного совета церквей (World Council of Churches). Новое объединение высоко ценило права человека в контексте миротворчества. К тому моменту, однако, Риттер был уже твердо убежден в том, что именно Америка Даллеса и западное единство, а не какое-то ненадежное экуменическое образование, выступают подлинной надеждой для христианского мира. Для Маритена, Риттера и многих других права человека, зародившиеся вовсе не в 1789 году, а гораздо раньше, являлись частью христианского наследия, которое требовалось защитить от отголосков Французской революции – да и вообще от революции как таковой, – все еще угрожавших миру. «Геополитически, – заключал Риттер, – нет никаких сомнений в том, что будущее всего, что привычно вписывается нами в свод христианской и западной культуры, зависит от того поистине религиозного рвения, с каким современная Америка отстаивает принцип всеобщности прав человека от посягательств тоталитарной государственной системы»135135
  Ritter G. Die englisch-amerikanischen Kirchen und die Friedensfrage // Zeitwende. 1949. Bd. 18. S. 459–470, цитата: S. 469. О работе Даллеса и Нольде на форуме в Амстердаме см.: Dulles J. F. The Christian Citizen in a Changing World. 1948; Nolde F. O. Freedom of Religion and Related Human Rights // World Council of Churches. Man’s Disorder and God’s Design. Vol. 4: The Church and the International Disorder. London: SCM, 1948. P. 73–189, особенно интересны рассуждения о международном билле о правах: P. 107–108. Иную точку зрения на значимость прав человека для Всемирного совета церквей см. в работе: Nurser J. For All Peoples and All Nations: The Ecumenical Church and Human Rights. Washington, DC: Georgetown University Press, 2005. В предисловии к мемуарам Нольде сам Малик свидетельствовал: «Я чувствовал, что если мы потеряем статью о свободе совести и религии, а именно если абсолютная человеческая свобода подвергнется умалению, пусть даже самым косвенным образом, то мой интерес к остальным положениям Декларации неотвратимо ослабнет» (Malik C. The Universal Declaration of Human Rights // Nolde F. O. Free and Equal. P. 10). Та же тональность поддерживается в статьях Малика и Нольде в сборнике: Royce M. V., Rennie W. F. (Eds) We, the People, and Human Rights: A Guide to Study and Action. New York: Association Press, 1949.


[Закрыть]