Текст книги "Последняя утопия. Права человека в истории"

Эпилог
БРЕМЯ МОРАЛИ

Если историю прав человека излагать, не затрагивая мифы об их древних истоках, то из нее без труда можно вынести урок о том, что до самого недавнего времени нация-государство – nation-state – воспринималось в качестве наиболее перспективного форума, генерирующего гуманность. Государство было инкубатором, выращивающим притязания на права, как в абсолютистскую эпоху с присущим ей дисциплинарным внутренним порядком и колониальной внешней экспансией, так и после появления современной нации, в которой гражданство и право, идентификация и оспаривание всегда оставались спаянными друг с другом. Политика альянсов, сопровождавшая Вторую мировую войну, не ограничила, а усилила релевантность национального государства, что после 1945 года привело к маргинализации в стенах ООН идеи прав человека, акцентируемой в некоторых заявлениях военного времени. Антиколониальное воображение географически рассеяло эту идею; в предложенной им интерпретации права человека понимались как инструмент подрыва имперского правления, используемый во имя освобождения народов и строительства новых государств по всему миру. Однако наступивший вслед за тем кризис постколониального мира лишил глобальную экспансию nation-state статуса единственной формулы, по которой в современном мире обеспечивается свобода. Соответственно, права тогда окончательно утратили свою стародавнюю связь с революцией.

Когда история прав человека признает, насколько недавно они появились в мире, она фокусируется не просто на кризисе nation-state, но и на крушении альтернативных интернационализмов – глобальных проектов, которые долгое время оставались могущественными, несмотря на игнорирование ими индивидуальных прав. Подрыв общественного согласия, вызванный геополитическими махинациями холодной войны, заставлял людей искать новые идеалы, в которые можно было бы верить, невзирая даже на то, что в десятилетие, наступившее после 1968 года, новаторские альтернативы оказывались под жестким давлением – особенно в тех случаях, когда они претендовали на интернационалистский охват. Таким образом, отвечая на вопрос, почему возникли права человека, не стоит ссылаться на «глобализацию». Идет ли речь о второразрядных версиях интернационализма в лице панарабизма и панафриканизма, напряженно сосуществовавших с антиколониалистским национализмом, или же о коммунизме и попытках спасти его с помощью «марксистского гуманизма» – во всех этих и иных случаях имела место не только потеря веры в nation-state, но и исчезновение со сцены альтернативных обещаний преодолеть национальную государственность. Именно этим объясняется важность прав человека, обозначившаяся в последние три десятилетия.

Таким образом, международное правозащитное движение стало беспримерно значительным вовсе не потому, что оно предложило какую-то уникальную доктрину, базирующуюся на правах человека, и не потому, что оно впервые сформулировало по-настоящему глобальное ви́дение. Скорее всего, именно кризис прочих утопий позволил той самой нейтральности, из‐за которой «права человека» после Второй мировой войны оказались на обочине – а иначе и быть не могло, ибо конкуренция общественно-политических программ жестко вынуждала принять чью-то сторону, – превратиться в условие их успеха. Как хорошо понимали правозащитники 1970‐х, права человека смогли вырваться на простор по очевидной причине: идеологический контекст созрел для восприятия такой новизны, в основе которой лежало бы не просто обновленное политическое ви́дение, а полнейший выход за пределы политики. Мораль, глобальная по своему потенциальному охвату, смогла стать новой вдохновительницей человечества.

Вместе с тем тот самый нейтралитет, который позволил правам человека выжить в 1970‐х годах и начать процветать по мере того, как отмирали другие утопии, позже лег на них тяжелым бременем. Ведь, несмотря на то что прорыв идеи прав человека напрямую зависел от радикального отторжения политики, ее вскоре затронули две существенные трансформации. Во-первых, момент, благоприятствовавший чисто моральным программам, быстро прошел – причем не в последнюю очередь в американской партийной и электоральной жизни, как наглядно продемонстрировала короткая президентская карьера Джимми Картера. Во-вторых, и это еще важнее, приверженцы идеи прав человека сами столкнулись с необходимостью обзавестись политической повесткой и программой – то есть теми самыми вещами, отсутствие которых совсем недавно обусловило столь феноменальный и внезапный успех их утопии. Даже если права человека родились через отрицание политики, им нельзя было сохранять безразличие к программным аспектам своей деятельности, особенно с течением времени.

По этим причинам динамика, в которой утверждалась эра прав человека, в конце 1970‐х уступила место другой динамике, которую определяет преисполненная юношеского задора борьба за уточнение этой концепции, продолжающаяся и сейчас. Но точное выявление исторических истоков современных правозащитных упований – единственный способ подступиться к глубочайшим дилеммам, с которыми права человека сталкиваются как утопический идеал и как общественное движение. Если бы они действительно были детищем демократической революции, то нужда в каком-то особом программном ви́дении им была бы незнакома. Будь же права человека продуктом озарения, порожденного Холокостом, то тогда они имели бы совершенно иное историческое предназначение и фокусировались бы на предотвращении геноцида, ограничиваясь лишь этой священной задачей и не затрагивая иных глобальных и политических болезней. Однако права человека не были ни тем и ни другим. Поскольку им, как моральной утопии, довелось родиться в то время, когда иные политические утопии умирали, их идейные основания были обязаны включать в себя и собственное определение благой жизни, и представления об оптимальных путях ее достижения. При этом в силу своей аполитичной генеалогии они первоначально совсем не располагали всем этим.

Первые признаки неприятностей появились, когда совпадение обстоятельств, сопутствовавшее их поразительному прорыву – и признанное, кстати, многими – быстро позабылось. Почти с самого начала казалось крайне удобным изображать права человека порождением давней традиции. В этом отношении одним из самых захватывающих откликов на прорыв «прав человека» в конце 1970‐х годов стала реакция философов, которые, после краткого замешательства по поводу их новизны, отождествили появившийся концепт с принципами естественного права, реанимацией которого они тогда активно занимались.

Когда Джон Ролз в 1971 году громко восславил права индивида в своей эпохальной работе «Теория справедливости», это не повлекло никаких очевидных последствий ни для общего, ни для философского подъема прав человека. (Само это словосочетание, между прочим, Ролз не использовал.) Указанный факт едва ли удивителен: возрождение прав в англоязычной мысли той эпохи поначалу оставалось замкнутым рамками nation-state – как, собственно, и всегда было в случае притязаний на права. Если из «оригинальной позиции» Ролза что-то и выпало, то это не множественность наций и не произвольность межгосударственных границ – они никуда не делись. К тому моменту, когда появилась его книга, ХX век не видел сколько-нибудь серьезной философской поддержки естественных прав, не говоря уже о правах человека – за исключением той, какую оказывало христианство, помогавшее руками Жака Маритена и других прочерчивать их дисциплинарные границы после Второй мировой войны. Тем не менее даже после демарша Ролза права продолжали процветать независимо от прав человека. Поразительно, но в скромном библиографическом списке, посвященном правам и составленном политическими теоретиками в 1978 году, почти нет авторов, которые затрагивали бы «права человека»385385
  См.: Martin R., Nickel J. A Bibliography on the Nature and Foundations of Rights, 1947–1977 // Political Theory. 1978. August. Vol. 6. № 3. P. 395–413. Наиболее интересными и значительными философскими наработками, касающимися прав в послевоенную эпоху вплоть до 1970‐х, отличился Международный институт философии (Institut International de Philosophie) во Флоренции. См., например, изданный им сборник, составленный при участии европейских и американских светил – таких, например, как Ричард Маккеон: Le Fondement des droits de l’homme. Florence: La Nuova Italia, 1966.


[Закрыть]. (Заметным исключением был британский либеральный философ Морис Крэнстон, но его разработки до середины 1970‐х почти не имели отклика386386
  Наибольшую известность Крэнстону принесла его критика социально-экономических прав. См.: Cranston M. Human Rights Today. London, 1955; 2^nd ed. – 1962. В американском, а также в третьем британском издании эта книга получила другое название: Idem. What Are Human Rights? New York, 1962; London, 1973. См. также: Idem. Pope John XXIII on Peace and Human Rights // Political Quarterly. 1963. October. Vol. 34. № 4. P. 380–390. Крэнстон участвовал в подготовке нескольких коллективных работ, посвященных политической теории и правам человека; см., например: Raphael D. D. (Ed.) Political Theory and the Rights of Man. Bloomington: Indiana University Press, 1967; Daedalus (special issue). 1983. Fall. Vol. 112. № 4.


[Закрыть].)

Когда через несколько лет после появления новаторского трактата Ролза революция в сфере прав человека все-таки состоялась, философы прежде всего озадачились тем, связана ли она с истинами, которые внушал им мэтр. «Хотя концепт „естественных прав“ и не вытеснен полностью, – отмечал один из них, – словосочетание „права человека“ сегодня, безусловно, пользуется большей популярностью, чем когда-либо со времен Томаса Пейна пользовались „естественные права“… Люди расходятся во мнениях относительно важности терминологического сдвига с „естественных прав“ к „правам человека“. Но является ли этот сдвиг чисто терминологическим? Или, возможно, разговоры о „человеческих“ правах вместо прав „естественных“ подразумевают изменение первоначального понимания „фундаментальных прав“ и способствуют этому изменению?»387387
  Здесь цитируется редакционное введение к сборнику: Pennock J. R., Chapman J. W. (Eds) Human Rights: Nomos XXIII. New York: New York University Press, 1981. P. VII. См. также предисловие Стивена Гробарда к специальному номеру журнала Daedalus, упомянутому выше. «Не является ли распространившийся к концу XX века термин „human rights“ просто эквивалентом бытовавшего в XVIII столетии термина „rights of man“? – писал этот политолог. – И если так, то почему была отброшена предыдущая формулировка?» (Р. v).


[Закрыть] Философы, однако, не стали зацикливаться на обозначенном вопросе, решив вместо этого вписать революцию прав человека в возрождение естественных прав, о котором толковал Ролз, – как если бы первое вытекало из второго. Подобная гомогенизация двух событий, имеющих разную природу, затемнила сущностную новизну прав человека, о которой до сих пор почти не упоминается в исторических экскурсах прав, написанных современными философами.

Именно в тот момент извилистые исторические траектории, ведущие к естественному праву раннего Нового времени и эпохи Просвещения, стали привлекаться для поиска прецедентов, отсылающих к правам человека388388
  См., например: Laqueur W., Rubin B. (Eds) The Human Rights Reader. New York: New American Library, 1979.


[Закрыть]. Разумеется, в других языках – где не пришлось популяризовать никакого нового словосочетания – предполагалось, что droits de l’homme и Menschenrechte во все времена оставались одними и теми же понятиями. В английском же языке фраза «права человека» («human rights») в 1970‐х годах все еще казалась странной, и поэтому ассимиляцию «просто прав» и «прав человека» требовалось осуществлять вполне целенаправленно. Хотя Рональд Дворкин, никогда прежде не упоминая о правах человека в их международном измерении, в конце 1960‐х выступил с собственным требованием «относиться к правам серьезно», его реакцией на события 1977‐го стало незатейливое включение этой фразы в собственный лексикон – как будто бы он всегда ею пользовался. Когда в конце того же года Колумбийский университет предложил ему выступить на эту тему на регулярном семинаре, посвященном проблемам образования, Дворкин прочитал лекцию под названием «Права человека», в очередной раз воспроизведя в ней свой анализ прав в качестве так называемых «моральных козырей»389389
  См.: Dworkin R. Human Rights // Human Rights: A Symposium. Proceedings of the General Education Seminar. 1977. Fall. Vol. 6. № 1. P. 40–51.


[Закрыть]. В отличие от него Томас Скэнлон, еще один сторонник возрождения либеральных прав, после правозащитной революции воспринял принципиальную новизну прав человека; однако в долгосрочной перспективе он, как и многие другие, по понятным причинам надеялся на слияние возрожденных прав и международных прав человека друг с другом390390
  Интересно сравнить доклад, который Скэнлон представил на конференции, посвященной теории принятия решений и состоявшейся в немецком Рейзенбурге в июне 1976 года (см. его публикацию: Scanlon T. M. Rights, Goals, and Fairness // Erkenntnis. 1977. May. Vol. 11. № 1. P. 81–95), с его чуть более поздней статьей: Idem. Human Rights as a Neutral Concern // Brown P., Maclean D. (Eds) Human Rights and US Foreign Policy. Lexington: Lexington Books, 1979. В различии между этими текстами хорошо отразился подъем прав человека, пришедшийся на разделяющий их интервал. Репринт обеих работ можно найти в сборнике: Scanlon T. M. The Difficulty of Tolerance: Essays in Political Philosophy. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.


[Закрыть]. Разумеется, было бы весьма заманчиво утверждать, что повторное открытие прав Ролзом и рождение прав человека находились в преемственности между собой, но проблема в том, что в подтверждение тому нет никаких доказательств. Историческим фактом остается то, что общее возрождение прав не повлекло за собой никакой озабоченности международными правами человека; и если бы не было внешнего стимулирования, то философы, вероятнее всего, застряли бы в дискуссиях о правах, вписанных в государственную рамку. Впрочем, на деле почти так и получилось: несмотря на то что новая фраза со временем была усвоена ими, наметившееся благодаря этому увлечение философскими правами в целом затормозило вызревание интереса к глобальной справедливости на целое поколение. Повторное открытие прав и изобретение «прав человека» действительно взаимодействовали друг с другом, но основой этого взаимодействия оказалось старательное затушевывание принципиальной новизны интересующего нас словосочетания, а также игнорирование ее политических последствий.

В то же самое время специалисты из числа тех, кто заинтересовался правами человека как перспективным новым языком международной легитимации, четко осознавали, что над политическими импликациями этого новшества еще предстоит поработать – независимо от того, сколь древним и непоколебимым авторитетом их могла наделить традиция. Осуществленное Картером возведение прав человека в ранг официальной линии отнюдь не означало, что «политика прав человека» перестала быть широко обсуждаемой; напротив, она и на сегодняшний день остается предметом напряженных дискуссий. Скажем, внедрение морали во внешнюю политику заставило ведущих мыслителей-реалистов послевоенной поры обратить на нее внимание; иначе говоря, моралистам удалось привлечь внимание теоретиков, которые привыкли сводить международные отношения к одним только силовым взаимодействиям391391
  См., например: Morgenthau H. J. Human Rights and Foreign Policy: Distinguished Council of Religion and International Affairs Lecture on Morality and Foreign Policy. New York: Council on Religion & International Affairs, 1979; Aron R. The Politics of Human Rights // McDougal M. S., Reisman W. M. (Eds) Power and Policy in Quest of Law: Essays in Honor of Eugene Victor Rostow. Dordrecht: Martinus Nijhoff, 1985.


[Закрыть]. Но тем не менее в краткосрочной перспективе для США избрание в 1980 году Рональда Рейгана стало новым испытанием для взаимоотношений движения за права человека с государственной властью392392
  О соответствующих предчувствиях накануне избрания Рейгана см.: Steel R. Are Human Rights Passé? // The New Republic. 1980. December 27.


[Закрыть]. При администрации Картера, которому правозащитники явно были обязаны своей новообретенной общественной ролью, это движение в целом рассматривало власть как союзника. Победа Рейгана коренным образом усложнила эти отношения; предвестием этого стало, например, произведенное новым хозяином Белого дома назначение Эрнеста Лефевра, признанного недоброжелателя правозащитной темы, на один из ключевых постов в Государственном департаменте. Внешнеполитическому курсу эпохи Рейгана была присуща настораживающая ассимиляция прав человека с независимо реализуемой программой «продвижения демократии»; причем ранние неоконсерваторы не уставали заявлять, что наилучшей услугой правам человека станет помещение их в эту более широкую рамку. Согласно их утверждениям, непримиримое противостояние коммунистическим режимам, которые неспособны реформироваться, должно было уравновешиваться дружественным отношением к правым диктаторам, предположительно тяготеющим к либерализму. Подобная аргументация не раз отзывалась трагическими последствиями как в то время, так и позже393393
  См.: Guilhot N. The Democracy Makers: Human Rights and the Policy of Global Order. New York: Columbia University Press, 2005; Idem. Limiting Sovereignty or Producing Governmentality: Two Human Rights Regimes in US Political Discourse // Constellations. 2008. Vol. 15. № 4. P. 502–516.


[Закрыть]. В свете описываемых событий становится понятнее, почему марксистская критика прав никогда по-настоящему не прекращалась; она лишь перестроилась в свете становления в минувшее десятилетие новой концепции «прав человека»394394
  Некоторый материал для раздумий предлагают следующие источники: Rancière J. Who Is the Subject of the Rights of Man? // South Atlantic Quarterly. 2004. Spring – Summer. Vol. 103. № 2–3. P. 297–310; Žižek S. Against Human Rights // New Left Review. 2005. July – August. Vol. 34. P. 115–131; Supiot A. Homo Juridicus: On the Anthropological Function of Law. New York: Verso, 2007. Chap. 6.


[Закрыть].

Несомненно, после того как деколонизация и движение за гражданские права положили конец формальной империи и расизму, язык прав человека впервые сделался мощным антитоталитарным оружием. Тем не менее утверждение, согласно которому Советский Союз рухнул из‐за распространения правозащитного активизма, не должно уводить в сторону от очевидного факта: права человека возникли из безысходности холодной войны и желания преодолеть ее размежевания. В любом случае сторонники Рейгана были отнюдь не одиноки в своем стремлении превратить права человека в политически ангажированный язык, под которым могли бы подписываться частные лица и с которым правительства могли бы сверять свои внешнеполитические курсы, по крайней мере на бумаге. Появление доктрины «продвижения демократии» обнаруживало, что правам человека, для того чтобы полноценно обрести смысл и начать разрешать проблемы, требующие чего-то большего, нежели абстрактные нормы, необходимо было научиться политической предвзятости и освоить более полнокровное социальное мышление. Борьбе, основанной на незапятнанной морали, предстояло окунуться в атмосферу, в которой сталкиваются политические позиции, совершается трудный выбор, осуществляются компромиссные сделки и используются грязные руки.

Неоконсервативное «продвижение демократии», несмотря на сопутствовавшее и быстрое переопределение прав человека, казалось тем не менее лишь одним путем среди множества других. В Америке правозащитное сообщество породило изобилие организаций и с годами расширяло свою деятельность. Оно выступало против того, чтобы риторика «продвижения демократии» использовалась для оправдания репрессивных режимов, и одновременно на деле осваивало широчайший спектр проблем и проектов, имеющих отношение к правам человека. Тем не менее начиная с 1980‐х годов медленный, но уверенный переход к политике прав человека был наиболее заметен не в США, а в Западной Европе, где правозащитные неправительственные организации росли как грибы после дождя, а недавно появившийся Европейский суд по правам человека в Страсбурге выступал символом убедительности той риторики человеческого достоинства и человеческих прав, которая проявлялась теперь во всех аспектах жизни Старого Света. Некоторые наблюдатели тогда действительно полагали, что на внутреннем, региональном и международном уровнях европейские страны зашли в освоении прав человека настолько далеко, что полностью заменили силовые резоны абстрактными принципами. И хотя подобные заявления далеко не во всем соответствовали реальности, в них в целом верно фиксировалось затеянное европейцами переформатирование прав человека из антиполитики в полноценную политическую программу395395
  См., например: Lasser M. Judicial Revolutions: The Rights Revolution in the Courts of Europe. New York: Oxford University Press, 2009.


[Закрыть].

Можно ли представить себе ситуацию, в которой права человека остались бы минималистской и антиполитической утопией, какой они были в эпоху своего невероятного прорыва? Это кажется маловероятным по очевидной причине: чем больше они представали в обличье последней утопии, выжившей в сумятице международных отношений ХX века, тем более существенной делалась та роль, какую международные нормы, касающиеся прав человека, играли в представлениях индивидов о собственном месте в мире и в стремлении nation-states и наднациональных организаций добиться общественной легитимации. Если такое явление, как «глобальная революция прав человека», вообще когда-нибудь имело место, то начало ему положили именно 1980‐е годы, когда и разнообразные негосударственные группы по всему миру, и все правительства научились говорить на этом языке. Рассуждая более приземленно, можно отметить, что среди самых горячо обсуждаемых вопросов и сегодня остается вопрос о том, стал ли этот процесс «популяризации» прав человека тем инструментом, посредством которого простые люди в самых разных уголках планеты лишь делали свои требования более понятными для западной аудитории, или же они действительно научились пользоваться идеей прав человека творческим образом, преобразуя свою жизнь снизу396396
  О том, как индонезийские активисты осваивали новый для себя язык прав человека, см.: Simpson B. R. Denying the «First Right»: The United States, Indonesia, and the Ranking of Human Rights by the Carter Administration, 1976–1980 // International History Review. 2009. December. Vol. 31. № 4. P. 788–826; ср. с работой Салли Мерри о переводе правозащитных лозунгов в национальных контекстах: Goodale M., Merry S. (Eds) The Practice of Human Rights: Tracking Law between the Global and the Local. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.


[Закрыть]. Неудивительно, что юристы-международники, сами включившие правозащитные принципы в свой арсенал довольно поздно – наряду с сотрудниками расширяющихся и бюрократизирующихся неправительственных организаций, – очень скоро осознали свою новоявленную роль профессиональных распорядителей вопроса о том, чем еще, помимо инструмента морального сопротивления, могут быть права человека397397
  Конкурирующие презентации живого опыта и моральной значимости правозащитной работы на низовом уровне см.: Dawes J. That the World May Know: Bearing Witness to Atrocity. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007; Kennedy D. The Rights of Spring. Princeton: Princeton University Press, 2009.


[Закрыть]. В такой атмосфере модель низового активизма, которая в свое время превратила «Международную амнистию» (Amnesty International) в новаторский образец для подражания, вступила в полосу относительного упадка, ибо новые формы экспертизы стали отдалять движение за права человека от изначальных условий, некогда обеспечивших его всплеск. Права человека вынужденно дрейфовали не только от морали к политике, но и от харизмы к бюрократии.

Одним из глобально значимых сдвигов в области прав человека, касавшихся и непосредственных импликаций, выводимых из самого этого словосочетания, стало неожиданное выдвижение на первый план императива предотвращения геноцида. Эта гуманитарная норма на удивление мало фигурировала в общественном дискурсе не только в 1940‐х, но даже и в 1970‐х годах. Массовое осознание трагедии Холокоста, ставшее общим местом в более поздние времена, представляется изначально обособленным феноменом, эволюционировавшим без какой-либо глубинной связи с шедшим одновременно подъемом прав человека. Поразительно, но главные ранние кейсы, пробудившие интерес к предотвращению геноцида, – а именно кровопролития в Биафре и в Бангладеш в конце 1960‐х – никак не простимулировали оформление международного правозащитного движения. Действительно, в те времена озабоченность проблемой геноцида, распространяясь по миру, порождала только призывы о помощи и о возрождении бытовавшей в XIX столетии традиции гуманитарных интервенций (особенно явно это проявилось после вторжения Индии в Пакистан в 1971 году)398398
  См., например: Franck T. M., Rodley N. S. The Law, the United Nations, and Bangla Desh // Israel Yearbook for Human Rights. 1972. Vol. 2. P. 142–175; Idem. After Bangladesh: The Law of Humanitarian Intervention by Military Force // American Journal of International Law. 1973. Vol. 67. P. 275–305; Lillich R. B. (Ed.) Humanitarian Intervention and the United Nations. Charlottesville: University Press of Virginia, 1973.


[Закрыть]. Но ни один из этих феноменов еще не подвергался концептуализации в качестве элемента глобальной революции в области прав человека. Такое было пока невозможно.

К 1990‐м годам назрели монументальные перемены. Хотя по-прежнему непроясненным остается вопрос о том, помогла ли популяризация знаний о Холокосте сконструировать нормы универсалистской ответственности, и если помогла, то когда и как это происходило, безусловно поразительным выглядит то, что память о геноциде евреев сыграла весьма неприметную роль в экспансии прав человека в решающие для них 1970‐е годы399399
  См. социологические размышления, раскрывающие необходимость расширения и углубления исторических исследований на эту тему: Levy D., Sznaider N. The Holocaust and Memory in Global Age. Philadelphia: Temple University Press, 2005; ср.: Alexander J. Remembering the Holocaust: A Debate. New York: Oxford University Press, 2009.


[Закрыть]. (В качестве исключения можно упомянуть лишь об осознании американскими евреями своей вины за то, что им далеко не сразу удалось проникнуться участью советских единоверцев.) Гораздо более релевантным тогда было состязание утопий между собой. Права человека и предотвращение геноцида, по раздельности изобретенные в 1940‐х годах, не пересекались и в 1960‐х, когда каждое явление сформировало вокруг себя собственное движение. И тем не менее к сегодняшнему дню – с помощью, вероятно, раскрытия деталей камбоджийского кровопролития и, несомненно, возрождения в 1990‐х годах «этнических чисток» на европейском континенте, – предотвращение геноцида стоит среди первых пунктов правозащитной повестки400400
  Тот факт, что предпосылки для такого слияния возникли совсем недавно, порой упускается из виду. См. пример этого в: Power S. «A Problem from Hell»: America and the Age of Genocide. New York: Basic Books, 2002.


[Закрыть].

Поразительно запоздавшее, но все же свершившееся осознание геноцида в качестве правозащитной проблемы выступает лишь одним аспектом гораздо более масштабного сдвига: медленного, но неуклонного слияния гуманитарной озабоченности, вызванной страданиями других людей, с интересом к правам человека – причем в смысле как утопической идеи, так и практического движения401401
  Аналогичным образом и в правовой доктрине некогда четкая граница между старыми, так называемыми «гуманитарными», нормами и новыми правозащитными нормами оказалась заметно размыта. См., например: Meron T. The Humanization of Humanitarian Law // American Journal of International Law. 2000. April. Vol. 94. № 2. P. 239–289; Idem. The Humanization of International Law. Dordrecht: Martinus Nijhoff, 2006.


[Закрыть]. Гуманитаризм, который в эпоху империалистического натиска в XIX веке черпал вдохновение в христианском сострадании и просвещенческой симпатии к ближнему, исторически утверждался независимо от дискурса прав. В межвоенный период это течение оказывало влияние на международные структуры, проявившись, в частности, в беспокойстве Лиги Наций относительно «белого рабства» – торговли женщинами и детьми, – а также участи беженцев. Обе упомянутые проблемы позже перешли к Организации Объединенных Наций, также заняв в ее делах видное место. Все это время христианские и секулярные неправительственные объединения, подобные Международному комитету Красного Креста (International Committee of the Red Cross), Оксфам (Oxfam) и другим, унаследовав филантропические импульсы XIX столетия, помогали справляться с ужасами войны и бороться с голодом. Но вот восприятие подобных групп в качестве составной части движения за права человека было бы ошибкой, поскольку даже их активисты почти никогда не рассматривали их под этим углом зрения. И наоборот, еще в 1970‐х годах прорыв в области прав человека – представлявший собой куда более антитоталитарный рефлекс, – реализовался в странной оторванности от гуманитарных забот и в особенности от глобальных физических страданий. В момент их взрывного утверждения права человека отстаивались прежде всего для диссидентов восточноевропейского тоталитаризма и жертв латиноамериканского авторитаризма, но никак не для тех, кто вообще находился в жалких жизненных обстоятельствах. Замкнувшаяся в свой ранний период в рамках единичных кейсов, выбранных для правозащитной агитации, «Международная амнистия» только в годы своего расцвета добавила в список интересующих ее сюжетов пытки и исчезновения людей. Но зато сегодня права человека и гуманитаризм превратились в монолитный сплав, где первое включает в себя второе, а второе обосновывается в терминах первого.

Другими словами, озабоченность геноцидом за рубежом – лишь одно из измерений превращения прав человека в такое мировоззрение, которое стремится отозваться на любую проблему глобального характера. Только в свете этого перехода от минимализма к максимализму можно понять выдвижение все новых притязаний на самые разнообразные права со стороны как западных элит, так и местных акторов. Соответственно, логику этого расширения удастся постичь лишь через призму борьбы за преодоление прежних ограничений. Движение за права человека, которое смогло вырваться вперед именно из‐за отсутствия политической программы, позже вынуждено было приступить к разработке и выдвижению планов, направленных на искоренение многочисленных язв пораженного кризисами мира. Если права человека и «заняли место», оставшееся пустым после ухода других утопических схем, то это не было только лишь вопросом заполнения вакуума402402
  Формулировка принадлежит Дэвиду Кеннеди. См.: Kennedy D. The International Human Rights Movement: Part of the Problem? // Harvard Human Rights Journal. 2002. Vol. 15. P. 101–126, особенно P. 108–109; репринт: Idem. The Dark Sides of Virtue: Reassessing International Humanitarianism. Princeton: Princeton University Press, 2004. Chap. 1.


[Закрыть]. Перманентное поддержание актуальности требует интеллектуального творчества и упорного труда, а наряду с этим и зачастую неосознаваемого выхода на очень спорную территорию политики – на ту самую площадку, с которой права человека некогда обещали порвать навсегда.

Таким образом, права человека были перенесены не только в новые географические локации по всему миру, но и в столь же новые проблемные контексты; причем в каждой из этих сфер фундаментальная трансформация правозащитного дискурса из антиполитики в политическую программу шла натужно и драматично. Хорошую иллюстрацию этой творческой мутации являло собой «правосудие переходного периода», которое сложилось в 1980‐х годах; этот инструмент, основанный на латиноамериканском опыте, позволял правозащитникам не просто обличать со стороны ужасные диктаторские режимы, но и наделять политическим ресурсом сменявших их преемников403403
  Arthur P. How «Transitions» Reshaped Human Rights // Human Rights Quarterly. 2009. May. Vol. 31. № 2. P. 321–367.


[Закрыть]. Однако в сопоставлении с «правосудием переходного периода» еще более красноречивой оказывается история того феномена, который получил название «социальных прав». Изучая ее, отчетливо видишь, как права человека, рождавшиеся в моральном противопоставлении царству политического, с неизбежностью сами превращались в политическую программу.

Одним из наиболее странных парадоксов той траектории, которой следовало развитие социально-экономических прав, стало ее превращение в нисходящую именно в тот период, когда «права человека» начали набирать силу. Почему этот тип прав, которому приписывалось столь выдающееся значение в 1940‐х годах, когда соответствующая концепция шлифовалась – не говоря уже о более ранней фазе становления и уточнения статуса гражданина, пришедшейся на Французскую революцию и продолжавшейся после нее, – почти полностью сошел со сцены в 1970‐х, когда состоялась канонизация прав человека? Тот факт, что идея «прав человека» появлялась на свет в послевоенное десятилетие, когда утвердилась своеобразная мода на социальное равенство и всеобщее благо, означал, что потребность в социальных правах в тот период практически никем не оспаривалась. Причем в те годы на первый план вышла отнюдь не приверженность социальным правам как таковая: гораздо острее стоял вопрос о том, какая система, реформированный капитализм или революционный коммунизм, лучше справится с их защитой. Как раз это в конечном счете делало права человека чем-то второстепенным и несущественным. И, напротив, ситуация тоталитарного и авторитарного засилья, которая послужила контекстом для прорыва в области прав человека в 1970‐х годах, оборачивалась тем, что социальные права попросту не значились в повестке дня, поскольку мир ощутимо отходил от былых социал-демократических увлечений. Инакомыслящие из стран Восточного блока правами вовсе не интересовались, а латиноамериканские левые, выстраивая широкие альянсы, вынуждены были приглушать свою критику капитализма. Что же касается западной аудитории, то она в период экономического шока ограничила свои интересы политико-гражданскими азами, не замахиваясь на что-то еще.

Вместе с тем условия, обеспечившие прорыв прав человека, не могли сохраняться вечно. Для таких людей, как Арье Найер, основатель «Дозора прав человека» (Human Rights Watch), социальные права – не говоря уже о других привилегиях – никогда не были чем-то важным. Столкнувшись с ними, он призвал не забывать о так называемых «негативных свободах» – вместо того чтобы стремиться к обладанию максимальным набором позитивных прав, которые казались ему сомнительными. И если в конечном счете он проиграл этот спор, причем как в собственной организации, так и вообще, то это объясняется не просто более убедительной аргументацией других правозащитников404404
  См.: Neier A. Taking Liberties: Four Decades in the Struggle for Rights. New York: Public Affairs, 2005. P. XXIX–XXXII.


[Закрыть]. Главная причина заключалась в другом: вслед за крахом альтернативных утопий никто не понимал, какая иная идеология может заняться общемировыми безобразиями – в особенности после того, как ход мировых событий заставил переключить внимание с диктаторского правления на глобальное обнищание, в первую очередь на Африканском континенте, который и по сей день остается важнейшим локусом правозащитной озабоченности. Иными словами, как раз укрепляющееся значение прав человека в социальном дискурсе Запада вкупе с крушением альтернативных мировоззренческих платформ повлекло за собой то, что теперь практически все политические проблемы, как и все их решения, приходилось переформулировать в их терминах и преподносить в их свете. По мере отступления тоталитаризма и авторитаризма осознание важности социально-экономических прав просто не могло не набирать силу.

Таким образом, эволюция социальных прав ясно показывает, что великая ирония большой истории прав человека заключается в их вынужденном тяготении к тому самому типу максималистской утопии, крах которой в других формах в 1970‐х годах позволил концепту восторжествовать за счет собственного минимализма. Идее прав человека пришлось взвалить на себя именно то бремя, под гнетом которого пали прочие идеологии. Но социально-экономические права были не единственным элементом этого процесса инклюзии, хотя они и остаются наиболее ярким его примером. Буквально во всех областях, начиная с прав женщин – которые, кстати, так и не заняли заметного места в правозащитном сознании развитых стран в процессе его укоренения в 1970‐е годы, несмотря на бурный подъем внутринационального и международного женского движения, – и заканчивая культурными, этническими и экологическими правами, эволюция прав человека с 1970‐х неумолимо влекла эту идею прочь от тех условий, в которых она некогда зарождалась405405
  См., например: MacKinnon C. Are Women Human? And Other International Dialogues. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.


[Закрыть]. И если концепту прав человека требовалось заручиться поддержкой «снизу», со стороны граждан третьего мира, которые раньше им не интересовались, или же «преобразоваться» с учетом ширящихся глобальных бедствий, то это происходило из‐за того, что он появился на свет именно тогда, когда появился, обретя именно ту конкретную форму, какую обрел406406
  См., например: Rajagopal B. International Law from Below: Development, Social Movements, and Third-World Resistance. Cambridge: Cambridge University Press, 2003; Fredman S. Human Rights Transformed: Positive Rights and Positive Duties. New York: Oxford University Press, 2008.


[Закрыть].