Текст книги "Русское экономическое чудо: что пошло не так?"

Слово автору
О себе, о жизни, о ситуации
2018, интервью для сайта OFF THE RECORD

Расскажите про своих родителей.

Им обоим за восемьдесят. Живут под Москвой. Папа окончил Бауманский институт, мама – Московский энергетический. Всю сознательную жизнь они прожили в Жуковском, центре российской авиации. Папа сначала работал в НИИ приборостроения, потом в конструкторском бюро Туполева инженером по вычислительным машинам. Мама после института пошла в тот же НИИ. Когда у моего младшего брата возникли проблемы со здоровьем, ей пришлось менять график, и она пошла в техникум преподавателем вычислительной техники.

Классический советский жизненный путь.

Как они вас воспитывали?

“Кнутом и пряником”. Отличником я не был, но схватывал предметы налету и домашние задания обычно не делал. В журнале рядом с моей фамилией двойки за невыполненную домашнюю работу часто соседствовали с пятерками за ответы у доски или контрольные. Я дружил с хулиганами, хотя сам хулиганом не был. Были и приводы в милицию. С детства я любил заниматься спортом и с четвертого класса тратил на это много времени. Доставлять окружающим проблемы сил уже не хватало.

Вы технарь или гуманитарий?

Абсолютный гуманитарий. Я всегда хорошо считал, но технические вещи меня никогда не интересовали. В отличие, надо сказать, от моего брата, который в этом смысле – в родителей. Вообще я думаю, что у меня это от мамы. Хоть она всю жизнь и работала по техническим специальностям, но мне кажется, это было не ее. Попытки родителей научить меня паять и тому подобным вещам окончились фиаско. В какой-то момент они от меня отстали и предоставили возможность самому заниматься своей судьбой.

Вы поступили и окончили экономфак МГУ. Мне представляется, что советская экономика имела примерно такое же отношение к экономике нормальной, как макароны по-флотски к спагетти карбонара. Чем она вас так заинтересовала?

Я поступал на экономфак взрослым человеком, мне был двадцать один год. К тому времени я уже пожил полунезависимой жизнью и понимал, что нужно как-то себя кормить. На дворе было начало восьмидесятых, и я не испытывал сомнений относительно прочности Советского Союза, хотя понимал всю дефектность его общественного устройства.

Нужно было выбрать из неинженерных специальностей что-то, что позволило бы зарабатывать. К медицине душа не лежала. Так что выбор факультетов был небольшой: педагогический, юридический и экономический. Юридический в Советском Союзе был, понятно, совсем тухляк. Я всерьез раздумывал над педагогическим, но Бог отвел. Как потом выяснилось, к преподаванию я категорически не приспособлен. В результате такого прагматично-циничного анализа я и остановился на экономфаке.

Вы говорите, что уже тогда понимали дефектность советской системы. Это было результатом ваших собственных наблюдений, влияния родителей или чего-то еще?

Моих собственных наблюдений. Родители политикой не интересовались и диссидентами не были. В моем детстве, в 70-х, Жуковский снабжался хорошо. Но по мере взросления я мог наблюдать, как ухудшается ситуация, как с полок магазинов пропадает одно, другое и третье, как растут очереди. К восьмидесятому году каждая поездка в Москву предполагала необходимость привезти в Жуковский какие-нибудь продукты. Было несложно понять, что так быть не должно.

Или вот подумайте: тебе восемнадцать лет, ты идешь на свои первые выборы, а в бюллетене у тебя один человек, из которого тебе и нужно “выбрать”. Если тебе, как тогда моим родителям, за сорок, то для тебя это уже вопрос привычки, ты над этим не задумываешься. А я задавался вопросом: а в чем выбор-то? Вопросы у меня накапливались, но в открытый протест не выливались. Скорее, приходило понимание дефектности системы и необходимости найти возможность в ней существовать. Границы были на замке, так что уехать было нельзя.

А вы думали тогда, что было бы хорошо уехать?

Не думал совсем. У меня над кроватью висела карта мира. Вот по ней я его и изучал. Когда я спрашивал родителей, можем ли мы куда-то поехать, они отвечали, что нет, не можем. Почему? Ну вот потому. Так у меня это и отложилось. Родители же на эту тему сильно не парились, тем более что денег у нас особенно и не было. Большая часть уходила на еду и одежду. Отпуск на море был, может быть, раз в три года.

Вы помните свой первый раз за границей?

Да, очень хорошо. Это был 1984 год, Венгрия. Я туда поехал после третьего курса по системе студенческого обмена.

И как были впечатления?

Хоть это и была страна соцблока, но все равно это как сравнить черно-белый телевизор и цветной или “Жигули” с “Тойотой”. Начать с того, что там в магазинах не было дефицита. Потом сам Будапешт, его внешний вид, лишенный всей этой совковой пропаганды. Ну и, конечно, венгерские студенты, которые говорили и думали гораздо свободнее своих советских ровесников. И это я молчу про музыку, абстрактную живопись…

Вторая поездка у меня состоялась только через пять лет, в Финляндию. Я тогда сказал, что для того, чтобы заручиться народной поддержкой экономических реформ, нужно все население Советского Союза отправить в тур по Финляндии. Пары часов было бы достаточно: показать им магазин продуктовый, магазин промтоварный, обычную школу и обычную же квартиру.

Мама первый раз побывала за границей в 1992 году, когда ей было пятьдесят шесть лет. Это был Хельсинки. Я тогда работал в Банке Финляндии. Первые два дня я ее даже в супермаркет не водил, чтобы избежать чрезмерных потрясений. Говорил, что, мол, давай сначала по городу просто погуляем, ты осмотришься…

Как вас угораздило оказаться в правительстве за полтора года до распада Союза?

Повезло. В университете я дружил с Ирой Ясиной, дочерью Евгения Григорьевича Ясина. Тот был профессором, уважаемым человеком. Поэтому у него всегда было что поесть, а для вечно голодных студентов это очень заманчиво. Жили они, правда, далековато, в Перово. Впоследствии, начиная с третьего курса, Ясин преподавал у нас экономическую статистику. Его лекции я до сих пор считаю в числе наиболее интересных. Для четверокурсников он организовывал своего рода бизнес-игру, в которой я с тремя другими студентами решил поучаствовать. В это время мы и сдружились.

После выпуска он пригласил нас к себе в лабораторию [прим.: Центрального экономико-математического института Академии наук СССР]. Я и двое моих друзей согласились, а один пошел в университетскую аспирантуру. Это было непростое решение. В то время средняя зарплата по стране была рублей 230, а у тебя, стажера-исследователя, в первый год – 105; во второй – в 120; третий, когда ты уже младший научный сотрудник, – 130. Я женился на пятом курсе, и у меня к тому времени уже был ребенок.

В стране шла Перестройка, проводились экономические эксперименты, так что работать было интересно. В 1987-м лаборатория Ясина получила кураторство над экономическим экспериментом в Минэлектротехпроме. Так у меня появился выход на замминистров, директоров департаментов, предприятий и т. д. Мы много ездили по стране, смотрели, как реально устроена экономика. Начиная с 1988 года в Совете министров начали писать концепции экономических реформ, поскольку их необходимость стала к тому времени совершенно очевидна. Рабочая группа под руководством Рыжкова [прим.: Николая Ивановича, председателя Совета министров СССР] собиралась в пансионате “Сосны” на Рублевке. Туда начал ездить Ясин, потом один из его замов, а потом и я, хотя мне тогда еще не было и тридцати. Сначала я просто слушал. Но поскольку я всегда был наглый, в какой-то момент начал вмешиваться в дискуссии. Ясин шикал, но Николай Иванович поддерживал и говорил: “Пусть скажет”.

В 1989 году в Совете министров была создана комиссия Абалкина [прим.: Леонида Ивановича, зампреда Совета] по экономическим реформам. В эту комиссию Ясина пригласили руководить одним из отделов. Он позвал с собой трех человек из лаборатории. Из всех согласился только я.

Почему?

В то время уже начались хозрасчеты, кооперативы; появилась возможность зарабатывать. Зарплата в 130 рублей превратилась в 300–350. А тут нужно было пойти на бюрократическую работу и с 9 до 18 перекладывать бумажки. Меня Ясин убедил следующим. Он сказал, что обратно в Академию наук мы вернуться всегда успеем, а вот попасть в правительство и посмотреть, как там все устроено, второго шанса может и не быть.

Так и получилось. В комиссии Абалкина я проработал пятнадцать месяцев и ни секунды не пожалел. Было безумно интересно, несмотря на то, что у меня была самая низшая должность. Потом премьер-министром стал Павлов [прим.: Валентин Сергеевич], ему комиссия стала не нужна, и он ее прикрыл. Ясина приютил Аркадий Вольский в Научно-промышленном союзе, который впоследствии стал Российским союзом промышленников и предпринимателей.

Три реперные точки: путч 91-го, распад СССР, расстрел Белого дома в 93-м. Какие у вас воспоминания об этих событиях?

Я принимал участие в составлении программы “Пятьсот дней” [прим.: непринятый план перехода к рыночной экономике] со стороны Горбачева и был сторонником сохранения Союза. Августовский путч застал меня в Крыму, где я отдыхал с семьей. Наблюдал все оттуда, потому что выбраться было практически невозможно. Мне было понятно, что это переворот. Мы сидели на пляже, слушали радио. По телевизору, ясное дело, ничего не показывали. Было страшновато, особенно первый день.

На второй день стало видно, что ничего у путчистов не получается. А чуть позднее стало очевидно, что они добились совершенно противоположного: после путча руководящие органы СССР были фактически расформированы. Союзный договор никто подписывать не собирался, и респулики намеревались разбегаться. Тогда Явлинский [прим.: Григорий Алексеевич, замруководителя Комитета по оперативному управлению народным хозяйством СССР, временно исполнявшего функции союзного правительства] предложил написать экономический договор, который определял бы формат экономического сотрудничества политически независимых друг от друга республик. Я участвовал в его разработке. К началу ноября стало понятно, что экономический договор также не будет подписан, Советский Союз дышит на ладан, а у Горбачева нет ни сил, ни желания бороться.

В это время я получил приглашение от Банка Финляндии поработать полгода в их исследовательском подразделении, специализировавшемся на СССР. В январе 92-го я благополучно уехал в Хельсинки, где проработал до лета. В конце того же года на смену правительству Гайдара [прим.: Егора Тимуровича] пришло правительство Виктора Степановича Черномырдина, замом у него был Борис Федоров, которого я знал со времен “Пятисот дней”. Он также возглавлял Минфин, куда и позвал меня своим замом. Команда Гайдара была категорически против меня, памятуя, что я выступал за сохранение Союза; Черномырдин меня не знал, так что оформлялось все долго.

Так или иначе, с конца мая 93-го я уже был замминистра финансов. Находясь внутри, я хорошо видел, что Верховный Совет блокирует абсолютно все, никуда не дает двигаться, не позволяет нормализовать жизнь. Руслан Орехов, бывший тогда главой Государственно-правового управления президентской Администрации, показал мне указ о роспуске за несколько часов до подписания и спросил мое мнение. Указ мне, конечно, не понравился, но я понимал, что другого выхода нет. К тому времени все альтернативы были уже перепробованы.

Во время стрельбы по Белому дому я был в командировке на Филиппинах, где подписывал межправительственные соглашения. Помню, в этот день был ураган, пальмы под ветром лежали параллельно земле. По CNN показывали танки, стрелявшие по Белому дому. Улететь было невозможно. Я позвонил домой, спросил, что происходит. Жена ответила, что в принципе в городе жизнь продолжается. Такой вот парадокс: на улицах стреляют танки, а жизнь идет своим чередом.

Сейчас, оглядываясь назад, я своего мнения не меняю. Решение было плохим, но все альтернативы были еще хуже. Возможно, идеологически Хасбулатов [прим.: Руслан Имранович, председатель Верховного Совета] был прав, но он был слишком амбициозен, неспособен к компромиссу. Он очевидно хотел стать номером один и отчаянно боролся за власть. Я считаю, что силовое столкновение спровоцировал он, превратив политический конфликт в мятеж.

В преамбуле к вашему интервью в апреле 2017 года “Газета. ру” представила вас следующим образом: “Бывший первый зампред ЦБ, а сегодня просто экономист из Вашингтона”. Вас не задевает такое противопоставление: в прошлом важный человек, а сегодня “просто экономист”?

Нет. Более того, в какой-то момент я сам начал так представляться. Я ушел из Центрального банка в 1998 году. И когда почти двадцать лет спустя тебя по-прежнему представляют бывшим зампредом ЦБ, это несколько странно. Я уже настолько бывший зампред…

В том же году вы дали другое интервью. На этот раз украинскому изданию LB.ua. Там вы назвали две причины своего переезда в США. По вашим словам, первая причина заключалась в том, что вы столкнулись с ситуацией, когда “попросту нет работы и ты не можешь зарабатывать себе на жизнь”. Как так случилось, что в 2013 году человеку с вашим резюме и квалификацией в России не нашлось работы? Ваши бывшие коллеги:

Сергей Дубинин, Олег Вьюгин, Андрей Клепач – трудоустроены, и неплохо.

Думаю, разница между нами состоит в том, что я оказался вовлеченным в политическую жизнь. Был в руководстве ПАРНАСа, немного помогал в организации осенне-зимних протестов 2011–12 годов – вот правоохранители и взяли на карандаш. Все, кто пошел в политику, столкнулись с той или иной формой давления.

Вы тогда не отдавали себе отчета, что можете повредить своей карьере?

Всю свою сознательную жизнь я находился в состоянии внутреннего конфликта между нуждами карьеры и свободой самовыражения. После “черного вторника” 1994 года, когда сняли Геращенко и Дубинина [прим.: Виктора Владимировича и Сергея Константиновича, главу ЦБ и и.о. министра финансов соответственно], я, будучи замминистра финансов, написал заметку в газету “Московские новости”, где сказал, что в стране произошел экономический госпереворот. Люди, ни черта не понимающие в экономике, зачистили всю экономическую верхушку. Через два дня мне по “вертушке” звонит какой-то человек из Кремля и спрашивает, мол, Сергей Владимирович, это правда вы написали? Я говорю, что да, я написал. Он продолжает: “Вы правда так думаете? Не жалеете о том, что так сделали?” Я говорю, что правда и что не жалею. Человек хмыкнул и повесил трубку. Так что я всегда был готов отстаивать свою точку зрения. Тем более, что я считал тогда и считаю сейчас, что пойди тогда власть на компромиссы и реформы, сегодня ситуация в России была бы принципиально иной.

После 1998 года многие мои коллеги из бывшего руководства ЦБ сделались “врагами родины” и ходили под уголовными делами. Руководители же Минфина чудесным образом были ни в чем не виноваты и получили продвижение по службе. Какое-то время у меня были иллюзии, что настроения поменяются и меня позовут обратно. Потом понял, что не позовут. Тогда и начал строить новую карьеру как эксперт. Мне нравилось работать в Советах директоров компаний: мои знания в области крупного бизнеса, международного бизнеса и банковской системы приносили реальную пользу тем компаниям, с которыми меня сводила жизнь.

Я работал в Советах директоров трех госкомпаний: “Аэрофлота”, “Объединенной зерновой компании” и “Объединенной авиастроительной корпорации”. Проблемы возникали постепенно. В одной из компаний меня сначала разжаловали из председателя в рядового члена Совета, в другой – не переизбрали вовсе. Летом 2013 года представителю Александра Лебедева, который поддерживал мою кандидатуру, просто не дали проголосовать на собрании акционеров “Аэрофлота”. Хотя у него был пакет, который меня точно проводил в состав Совета. Тогда мне стало окончательно понятно, что все предыдущие проблемы также были неслучайны.

Давление властей стало ощущаться, когда протестное движение сошло на нет. Тогда уже ничего нельзя было изменить, зубную пасту обратно в тюбик не затолкаешь. С какого-то момента я начал сталкиваться с однотипной ситуацией: договариваешься с кем-то о контракте, осталось только подписать, а он раз – и передумал. Второй – то же самое. Говорит, мне там сказали, что не надо. С третьим договариваешься-договариваешься, а он вдруг решает, что вопрос больше не актуален и предлагает вернуться к нему через несколько лет.

Это мелочность власти или обдуманная стратегия?

Их подход: вы создаете проблемы нам, мы создаем проблемы вам. Мне при личной беседе сказали прямо: “Если бы тебя было за что посадить, давно бы посадили. Но пока, к сожалению, не за что. Поэтому живи спокойно. Правда, работы у тебя больше не будет”. Это и была расплата за мою не такую уж большую политическую активность. Скорее, даже за взгляды, чем за активность.

Два года вы были замом федерального министра, потом три года зампредом ЦБ. Как вы умудрились не стать мультимиллионером в “лихие-то 90-е”?

В первый день на посту замминистра финансов мой уходящий предшественник дал мне такой совет: “Подписывая любую бумагу, читай ее глазами прокурора”. Взяток я не брал и шел на эту работу, чтобы менять страну. Это во многом и стало причиной моего ухода с должности: после увольнения Дубинина его преемнику, Владимиру Панскову, моя работа была совершенно неинтересна. Я написал Черномырдину, что, мол, хочу уволиться: денег вы все равно нормальных не платите, а теперь еще и работать не даете. В скором времени ко мне пришел человек с предложением от офшорной компании написать для них книжку за сто тысяч долларов. Я отказался: слишком дурно пахло. Так и ушел.

Да, кстати, в Минфине расходы на содержание моей служебной “Волги” были в десять раз больше моей зарплаты. В десять. Я спросил Дубинина, нельзя ли забрать у меня служебную машину и просто выдавать мне эти деньги. Я бы прекрасно поездил на своих “Жигулях”. Он ответил, что нельзя. Ну не гады ли? Десять окладов сжигалось впустую. А в ЦБ были хорошие зарплаты, жаловаться было не на что. Но, конечно, не миллионы.

В качестве второй причины своего отъезда вы называли вопрос личной безопасности. Почему он возник?

Я уехал из России в сентябре 2013 года. Летним вечером мы сидели с женой и разговаривали. Я рассказал ей свое видение ситуации. Рассказал об отсутствии сколько-нибудь серьезных проектов. В конце я предложил ей поехать посмотреть мир, пока есть такая возможность. Ребенку четыре года, есть визы в США и Европу; можно пожить по несколько месяцев в разных странах и вернуться в Россию через год. Может, что-то к тому времени изменится.

Это был план. Но в марте 2014-го случился Крым. Моя позиция по этому вопросу с самого начала была вполне определенной и жесткой. Я сравнил присоединение Крыма с обворовыванием соседа во время пожара. Разумеется, меня сразу записали во враги народа, мое имя стало появляться в разного рода “списках предателей”, мне стали поступать странные звонки. Меня не били, мою машину не ломали, милиция не задерживала, но возвращаться в Россию было некомфортно. Подумайте сами: работы нет, твое имя в списках, других фигурантов которых то избивают, то сажают. Оно мне надо?

Еще вы говорили, что решение остаться в США также было продиктовано желанием “не ломать сознание младшему сыну, заставляя его вписываться в существующую в России систему”. Какую именно систему вы имели в виду?

На дворе 2014-й, моему сыну пять лет. Я понимаю, что в лучшем случае Путин – это до 2024 года, то есть еще на десять лет. А в худшем – вообще непонятно насколько. В 2024 году моему сыну будет пятнадцать. Через три года его нужно будет выпустить в самостоятельную жизнь. А для этого ему будет нужно рассказать, как эта жизнь устроена. Я хорошо понимаю правила жизни в современной России. Но мне они не нравятся. Они несправедливы и бесчеловечны. В моей семье действуют другие правила. И я понял, что не смогу объяснить своему ребенку, как нужно жить в России.

А что пришлось бы сказать?

А я не знаю. Я не знаю, какие нужно было бы подобрать слова, чтобы передать те правила, по которым люди сегодня живут в нашей стране. Эти правила усваиваются не-вербально, поведенчески. Хороший пример – самоцензура, когда журналисты сами понимают, что можно, а что нельзя говорить и писать, но точно сформулировать, где проходит “двойная сплошная”, не могут.

Ирина Хакамада сказала мне в интервью: “Если вы хотите патриотично и бескорыстно служить стране, система вас съест и выкинет”. Вы согласны?

Все зависит от того, как вы понимаете эти слова. Что значит “бескорыстно”? Я, например, могу поверить, что министр экономики Максим Орешкин взяток не берет и живет на свою хорошую зарплату в несколько сотен тысяч долларов в год. Он бескорыстно служит стране? Есть много людей, таких как Олег Вьюгин [прим.: член Советов директоров ряда компаний, в том числе “Роснефти”], Владимир Мау [прим.: ректор Российской академии народного хозяйства], которые верят в “теорию малых дел”. Они полагают, что, меняя что-то по чуть-чуть на вверенном им участке, они могут улучшить жизнь в целом. В принципе, можно сказать, что они патриотично служат.

Другое дело, что я в эту теорию не верю. На мой взгляд, они обманывают себя, думая, что меняют жизнь к лучшему. На самом деле они просто приспосабливаются. Они продались за хорошие деньги, но убедили себя, что они так служат родине. Когда все вокруг говорят, что в бедах России виноваты “пиндосы” и что Крым наш, а за отход от этой линии наказывают, ты либо уходишь, либо начинаешь в это верить сам. Не получится дома говорить одно, а на работе совершенно противоположное. В какой-то момент система даст сбой, и ты где-то скажешь не то. Поэтому единственный выход – самому искренне во все это поверить.

Раз уж вы заговорили о приверженцах “теории малых дел” и “системных либералах”… В анонимном телеграм-канале сечинигорьиваныч, автор которого пишет от имени главы “Роснефти” Игоря Сечина, есть пара цитат о главе “Сбербанка” Германе Грефе. Первая: “А что он такого прогрессивного сделал? Управляет госкомпанией, как и я. Эта компания имеет от государства нерыночные преференции, как и моя. Что силовым ресурсом не пользуется, так это потому, что у него его нет”. Вторая: “Я пойду на дно вместе с режимом. А Греф надеется его пережить и выгодно трудоустроиться при следующем. И вот эта надежда – единственное, что нас различает”. В этом есть зерно правды?

Да, есть. И силовой ресурс Греф тоже использует. Он просто не такой огромный, как у Сечина, и используется не против тех, кто находится в первых рядах. Посмотрите, например, на владельца “Юлмарта”, который рассказал в интервью, как “Сбербанк” его мочил по полной программе.

Для чего вы вообще занимаетесь общественной деятельностью: ведете блог, видеоканал, еженедельную передачу на радио? Вам же за это не платят.

Во-первых, мне это интересно. Во-вторых, мне не нравится ситуация в России, но изменить напрямую я ее не могу. Мой единственный инструмент – распространять информацию и делиться своей экспертной точкой зрения. Вот я этим и занимаюсь. Как говорится, делай что должен, и будь что будет.

С осени 2017 года вы в Россию невъездной. Как это изменило вашу жизнь с практической точки зрения?

Начать с того, что я с тех пор не видел родителей. Мама приезжала один раз сразу после тех событий, а отец путешествовать не может. Я не вижу друзей. Скучаю по московской театральной жизни. Да и вообще мне не хватает той социальной среды, что сложилась у меня в России.

Что было самым сложным при переезде?

Жить в режиме “свой среди чужих, чужой среди своих”. Я здесь не свой и своим никогда не стану. Для этого есть множество причин. Я недостаточно понимаю американские реалии и историю. Мне неинтересен бейсбол, американский футбол и их телешоу. С профессиональной точки зрения для эксперта важно иметь возможность донести свои взгляды до администрации, находящейся у власти. Шансов на это у меня нет, поскольку у меня нет таких связей. Попасть на работу я туда тоже не могу, поскольку я не гражданин США.

Так и получается, что здесь я своим не стану, а в России я им быть перестал. И здесь, и там на меня смотрят косо.

Перспективы нахождения Путина у власти вы сами охарактеризовали как весьма продолжительные. Получается, вы готовы смириться со своим некомфортным состоянием на неопределенный срок?

А какая у меня есть альтернатива? Если внешние вводные для меня не меняются, значит, я продолжаю жить здесь.

Вы бы рекомендовали уезжать из России или оставаться?

Дьявол в деталях. Помимо соображений общественно-политических есть соображения бумажно-бюрократические. Главное из них – как получить разрешение на работу. У меня есть много знакомых, кто не смог решить эту проблему для себя или своих детей. Приезжать сюда по туристической визе и оставаться нелегалом – шаг весьма радикальный. Особенно для людей с амбициями. А ведь именно такие и размышляют о переезде.

Или давайте посмотрим на ситуацию, когда ребята приезжают сюда учиться. Шансы найти здесь работу после выпуска – в лучшем случае один к четырем. Остальным приходится возвращаться. А это создает новую проблему: тебя готовили к жизни в одной системе, а по возвращении тебя ждет совершенно другая.

Но если у вас есть силы бороться за место под солнцем, готовность терпеть сложности и неурядицы, то отъезд из России может дать вам возможность реализовать свой потенциал.

За что, по-вашему, посадили Алексея Улюкаева?

Он либо сказал, либо сделал что-то не то. Может, попытался уйти. Может, где-то покритиковал путинскую политику.

Жестковато – восемь лет все-таки…

Чтобы неповадно было другим.

Блиц. Вы амбициозный человек?

В меру.

Какой период вы считаете высшей точкой своей карьеры?

Безусловно, Центральный банк.

В чем вы храните сбережения?

Акции и облигации, примерно пополам.

Акции выбираете сами или доверяете фондам?

Сам. В последнее время прислушиваюсь к советам среднего сына.

Вы верите в Бога?

Меня эта тема на заботит. Наверное, можно сказать, что я агностик.

Если бы вы могли выбирать родиться красивым или богатым, что бы вы выбрали?

Оба варианта подходят.

Более развитая пропаганда была в СССР или в современной России?

Они разные. Советская пропаганда была всеобъемлющей, формировавшей комплексное мировоззрение. Современная пропаганда решает точечные задачи. При этом она гораздо сильнее промывает мозги.

Однополые браки должны быть разрешены?

Не задумывался.

Путин – преступник?

Преступником человека может назвать только суд. У нас нет информации, что ему принадлежат большие счета. У нас нет информации, что у него есть какая-то фантастическая собственность. У нас нет информации, что он отдавал приказы кого-то убить или посадить. Может быть, когда-нибудь такая информация появится.

Вы смотрите на будущее России с оптимизмом?

Нет.