Текст книги "Никола зимний"

– Федор Иванович, ну что это за бардак! – начал возмущенный Гущин. – Я вас жду там. А вы?

– У нас, между прочим, заседание актива, – членораздельно выговорил Шелудько и перевел недоумевающий взгляд на Лемыцкого.

– Федор Иванович, там же работа стоит, а вы здесь лясы точите.

– Лясы точат бабы на базаре, а здесь, я еще раз вам повторяю, профактив собрался!

Лемыцкий успокаивающе протянул к Шелудько ладони.

– Минуточку, сейчас продолжим. Юрий Васильевич, у вас же остались люди.

– Семья-то большая, да много ли толку?

Афонин с Иваном поднялись и ждали, переглядываясь.

– Лясы точим. – Краска спала с лица Шелудько, и оно стало очень красивым. – Решайте, Станислав Станиславович, лясы мы точим, как утверждает командированный товарищ, или проводим мероприятие по воспитанию нарушителя трудовой дисциплины. – Шелудько отошел к окну и встал спиной к Гущину.

В красном уголке притихли. И вдруг засмеялся Иван. Тоненький смех не вязался с его крупной фигурой, и собрание не сразу поняло, откуда он исходит, а когда раздраженные люди уставились на Ивана, он засмущался и опустил голову, но смеха унять не смог и, прыская через каждое слово, изложил:

– Давайте вместо воспитательной проработки отправим Ваську на кислоту, вместо меня или Федюхи. Там у него быстро дурь выйдет. А если, к примеру, как я, выльет на себя бутылочку, так это того… может, и бабу гонять незачем будет. А чего? Запросто!

– Ладно, хватит, – оборвал председатель. – Что будем решать?

– Дело Иван говорит, позиция исторически правильная. Раньше делегаты съездов полным составом на работу уходили, мятежи подавляли, а у нас наоборот. – Впадая в неожиданный для себя пафос, отчеканил Гущин.

Шелудько оттолкнулся от окна и подбежал к столу.

– Если они уйдут, кворума не будет и собрание можно считать недействительным. А насчет истории пусть он нам на мозги не капает. Мы ее тоже читали. Она не только в институтах бывает.

Разбираемый Вася вздрогнул от его громкого голоса и еще сильнее покраснел.

Гущин постучал по циферблату. Лемыцкий кивнул на Шелудько.

– Тогда я пойду у директора рабочих просить.

На лестнице он встретился с Ходыревым.

– Ну что, можно мыться идти?

– Спрашивай у своего начальника.

В коридоре хлопнула дверь, и Афонин с Иваном догнали его.

– Нас отпустили, а Ваську – нет. Лучше бы наоборот.

– А ты перед следующей чисткой свою погоняй, вот и сачканешь, – посоветовал бригадир.

– Как сапоги? – спросил Гущин.

– Пока живы, может, не развалятся, а?

– Смотри, как бы ноги не отвалились, – попробовал подковырнуть Ходырев.

– Нет, Гена, я свои ноги уважаю и для того, чтобы сачка давить, калечить их не буду.

– Потому что ты дурак.

– Точно дурак, а Федюха еще дурнее, шестерых настряпал, ему и подавно руки-ноги портить нельзя.

9

После собрания Лемыцкий крутанулся возле бака и пропал. Так незаметно, что Гущин не успел заставить его организовать на время чистки дежурство со слесарем, сварщиком и шофером. И после заливки они остались вдвоем с Афониным.

Первый свищ объявился раньше, чем Гущин ожидал. Потекло из того шва, что подваривали в субботу. Они вырезали из резиновой перчатки узкий жгут и внатяжку замотали шов. «Хомут» оказался удачным. Струя кислоты пропала. Федор прищелкнул языком.

Но Гущин, чтобы не сглазить, пообещал, что через десять минут придется затягивать новый.

Реакция в котле шла рывками. Концентрация кислоты то вдруг начинала резко падать, и Гущин веселел, то стояла на месте, и он, не доверяя анализу, бежал за новой пробой и проверял еще раз. Пока он возился с колбами, Афонин присаживался на полу и тихо смотрел, как меняется окраска раствора.

– К зеленой водичке приливаешь светлую, и они краснеют – химия, сложная наука. А котел-то как, моется?

– Неважно, накипь очень крепкая. Кремния много, а это, считай, стекло, а солянка его не берет. В бутылях она же стоит и не проедает их.

– А что же делать?

– Вот я и надеюсь на фтористый натрий. Ты в город-то зачем ездил?

– Дочка у меня родила. Домой привез.

– Значит, теперь семеро стало?

– Зачем, двое в армии, старшая с мужем живет. А этой двадцать первый идет, училище медицинское кончила. Некрасивая она, в меня пошла. Я ее не ругаю и матке не велел. Некрасивых-то быстрей уговорить, чем она еще парня удержит. Мне-то все равно, седьмого кормить или девятого – ее жалко. Была бы красивая, выдрал бы и под замок посадил. – Он, видно, рассердился и запыхтел папиросой. – Однако у тебя на спине умно написано: «Помогай или проваливай». Говори, что делать.

– Успеешь еще, ночь длинная, а если не терпится, сходи за пробой.

Афонин принес. Анализ показал, что реакция ускорилась.

– Слушай, Федор Иванович, а что, Колесников действительно здорово пил?

– Да не больше других. У нас в Михайловке как: навалили на человека, сделай одно, сделай другое, сделай пятое, сделай десятое; он одно, другое, пятое сделал, а десятое не успел – и сразу плохим оказался. А некоторый всю жизнь дурака валял, а потом вдруг на субботнике больше всех металлолому соберет – и его на руках носить начинают, в пример другим ставят. Или еще инженер был – прибежит на котельную, бутылки пустые по углам ищет, кочегаров обнюхивает – да разве для того его пять лет учили? С такой работой любая баба управится, даже лучше, пожалуй. А Матвеич думал, перед тем как рабочему приказ дать.

Запах кислоты понемногу выдувало. Дышать возле бака стало легче. Гущин обошел котел. Прибавил пару на подогрев раствора. И вдруг услышал, а точнее, не услышал, как работает насос. Они побежали к баку. Рабочее колесо еле слышно крутилось в обратную сторону – раствор уходил из котла, и уровень в баке на ладонь не доставал до верхней кромки. Аронин бросился закрывать задвижки. Прямо в двигатель била струя кислоты. Гадать было нечего, она попала в обмотку, и двигатель сгорел. Осталось еще раз помянуть Колесникова добрым словом, за то что поставил резервный. Пока затягивали «хомут» на свище, принесшем столько хлопот, пока включили второй насос – прошло около часа. Но стоило подняться давлению, и на линии обнаружился еще один свищ – еще полчаса.

А потом самое страшное.

Сначала Гущин залез ногой в пузырящуюся лужицу. Он еще приглядывался, нет ли где-нибудь рядом пробудившегося дренажа, а догадка уже пугала его. Открыл смотровой люк и услышал, как струя кислоты ударяется в трубы и, не то шипя, не то шелестя, стекает по кладке.

Афонин стоял рядом и молча ждал приказаний. Луч фонаря пропадал в испарениях и брызгах, не доставая до места, из которого била струя. Но хлестало крепко.

– Продырявил я ваш котелок. Беги останавливай насос.

Это был первый случай в его практике.

На сколько позволил бак, Гущин спустил в него кислоту, он надеялся, что уровень в котле опустится ниже свища и его можно будет заварить, а если не спустится, то часть раствора можно сбросить в дренаж. Но нужен был сварщик.

Он позвонил Лемыцкому. Трубку подняла жена.

– На ТЭЦ – авария, разбудите, и пусть срочно приезжает.

– Не могу, он час назад пришел пьяный и будить без толку.

Он позвонил Ухову.

– Вы мне ответите! – закричал энергетик, узнав об аварии. – Ходить требовать все мастера, а жаловаться – директору… Вы ответите за то, что оставили поселок без тепла. Дайте ему то, дайте другое. Дали, и вот нам – подарочек перед самым сезоном. А у рудника государственный план. Вы знаете, что стране нужно золото! Паршивое колечко больше ста рублей стоит!

– Не паникуйте, ничего страшного, просто мне нужен сварщик.

– Сами прожгли, сами и заваривайте.

Гущин бросил трубку.

– Шумит? – тихо спросил Федор Иванович.

– Лозунги цитирует. Подожди, я скоро вернусь.

Он постоял возле бака. Поднялся на котел. Вышел на улицу и присел на пустую бочку из-под фтористого натрия. На небе светили августовские звезды, и ни одна не падала. Ни сна, ни усталости, ни тревоги – он прикинул время, и получалось, что циркуляция шла около шести часов; с предварительным щелочением, с температурой, с маленькими хитростями в расчетах и в технологии, и так далее, и тому подобное; он прикидывал, перебирал варианты, вспоминал предыдущие чистки, а может, просто внушал себе, что думает о котле, потому что между килограммами, часами и концентрациями проскакивали реплики Гены Саблина, Людмилы и шум прибоя на южном море… В итоге у него получилось, что паниковать рано, а если циркуляция стала невозможной, придется с часок «подергать» раствор, для чего достаточно спустить его в бак, потом снова закачать в котел, и так несколько раз – лишь бы кислота не стояла на месте. «Подергать, а там можно спускать и ждать до утра, до вырезки образца».

Пока сидел на улице, думал только о том – успел котел почиститься или нет. А вернулся в цех, пришла другая мысль, еще хуже и еще мрачнее: почему котел побежал, в скольких местах побежал, что будут говорить завтра и кто будет говорить завтра? И получалось, что будут говорить все, разумеется, кроме него, потому что сам он слишком много говорил перед чисткой, и если бы в последние дни в нем не проснулась дремавшая столько лет жажда деятельности, то и разговоров было бы намного меньше.

Он включал и выключал насос, «дергая» раствор, делал анализы, но все это по инерции, все через силу – легко работать, когда уверен в себе и уверен в успехе, а если восемьдесят шансов из сотни против тебя, то какая уж там работа.

То же самое, что в одиночку бежать последний круг, когда все давно финишировали, догонять больше некого, обгонять и подавно, а ты упираешься, и сам не знаешь, зачем…

Когда приехал энергетик, они уже спускали раствор.

– Ну, что вы здесь натворили? – обратился он к Афонину.

– Свищишка, Трофимыч, появился.

– Свищишка, а химик куда смотрел?

– Да нам было впору с хомутами управиться, потом насос полетел, и все – вдвоем.

– Кончай оправдываться, Федор Иванович, – не выдержал Гущин. – Процесс шел правильно, а трубу завтра вырежем, тогда и будем разговаривать.

– А я вас не спрашивал. Завтра с директором будете говорить, вы же с ним старые знакомые. Я ему уже сообщил о ваших успехах.

Он потребовал, чтобы Афонин показал ему все на месте. Гущин остался в лаборатории. Что интересовало энергетика, что он там собирался увидеть, кроме лужи возле котла, – ему было все равно.

Вернулись они быстро. Ухов распалился еще сильнее:

– Да, молодцы, нечего сказать. А чем сейчас занимаетесь?

– Спускаем раствор.

– Ну ладно, утро вечера мудренее.

Ухов уехал.

Подходило к четырем, и тащиться в поселок было бессмысленно.

– Я в раздевалке пересплю.

– А я к старухе пошкандыбаю. Пацана как раз на рыбалку разбужу, и внучка там…

Он зашел в бытовку и, не раздеваясь, вытянулся на лавке, только ботинки снял, чтобы ноги отдохнули.

«Смотри, у инженера ноги какие грязные… Говорят, крякнул котелок. – Как крякнул? – Кислотой спалил. – И здорово? – Десять или двенадцать труб. – Смотри, какая зловредная, а мужики ее вчера весь день лили. – У Ходыря на руку попало, так на три сантиметра внутрь прожгла. – Еще бы, если железо ест. – Зато гонору-то было…»

Говорили совсем рядом, но он не открывал глаз. Когда люди вышли, быстренько поднялся. Пятки были действительно черные. Кожа на ступнях пересохла, стянулась, и казалось, что стоит пошевелить пальцами – и она лопнет. Он хотел сходить в душ, но за стенкой поднялись голоса, застучали шаги, и он затаился. Когда в коридоре затихло, бочком выскользнул из бытовки.

Лемыцкий, низко опустив голову, сидел за столом. Перед ним лежал чистый лист бумаги.

– Ухов звонил. Я сказал, что ты спишь. Спрашивал: не пьяный ли, но я ничего лишнего не сболтнул. Делать что будем?

– Скажи сварному, чтобы вырезал образцы из трубы со свищом и, для уверенности, из соседней.

Пришел сварщик.

– Привет, начальнички. Говорят, вы сегодня ночью отличились.

– Заткнись! – рявкнул Лемыцкий. – Разговорился слишком! Сейчас тебе покажут, где сделать вырезки, и давай в темпе настраивай аппарат, чтобы к десяти образцы были готовы.

– И сразу же вставки на место образцов, – подсказал Гущин.

– Понятно? Давай действуй.

Показав, где нужно резать, Гущин отправился завтракать. После столовой в котельную не пошел. Делать там было нечего, а слоняться под насмешливыми или сочувственными взглядами – одинаково тошно. Он свернул в скверик и присел на лавочку. Голова клонилась вниз. Глаза закрывались. Он опустился на траву, отполз в тенек, под деревья, и снова заснул.

10

В кабинете гремел голос Ухова. Гущин помимо воли замедлил шаги, на ходу одернул мятую куртку со студенческой надписью на спине, поправил волосы, но тут же разозлился на себя за это глупое охорашивание и резко распахнул дверь. Непонятно, зачем вместе с энергетиком приехала Юлька. Образцы лежали на столе. Он протянул руку.

– Горячие! – крикнули в три голоса. А когда Гущин отдернул руку – все засмеялись. – Ох, Юрий Васильевич, и напугал ты меня сегодня ночью, а я, дурак, и поверил, начальство переполошил. Разве можно так шутить над стариком?

Внутренняя поверхность труб была как новенькая, ни одного пятнышка.

Свищ образовался в сварке. Обыкновенный заводской брак.

«Значит, щелочение и хитрый расчет сделали свое дело. Конечно, если бы не почистился, не закричали бы так дружно. Разве что Юлька».

– А ты чего здесь?

– Да так, по делам приехала.

– Какие там дела. Такой орел! Ты смотри не увези ее от нас, – заквохтал Ухов, – на ней вся золотодобыча держится.

Потом подошел к Гущину, взял его под руку и вывел в коридор.

– Понимаешь, Юрий Васильевич, у меня к тебе предложеньице, так сказать. У нас ведь еще три котла, ты нарисуй схемку, напиши, что сделать, что достать, и мы на пару недель увозим тебя на речку отдыхать, а хочешь, здесь живи, мы тебя оформим на работу, а когда подготовимся, ты чистишь, получаешь денежки и летишь к себе домой.

– Нет, у меня отпуск. Вызывайте других, отдел большой.

– Да были у нас другие, но у них не так чисто получается. Мы же тебе за это хорошо заплатим, что, в отпуске лишние деньги помешают?

– Нет, я настроился только на отпуск.

Он освободил руку и вернулся в кабинет. Ухов прошел за ним.

– Подумай все-таки.

– Ладно, подумаю.

…Если ночью его обуяла вялость от неуверенности и за каждым поступком волочился вопрос, мол, зачем я это делаю, когда все без толку и ничего уже не поможет, теперь он маялся от того, что страшное уже позади и эта нейтрализация обыкновенная формальность, которая ничего не изменит, однако приходится сидеть, пока она закончится. Он почти не подходил ни к котлу, ни к баку, только изредка посылал слесаря проверить работу насоса.

Лемыцкий, обрадованный счастливым исходом, как уехал, так и не возвращался. У него это называлось осмотром теплотрассы.

Дежурка стояла с открытым мотором – Николай делал профилактический осмотр. На перекур он поднялся в кабинет начальника, в котором, на взгляд Гущина, чувствовал себя вторым хозяином. Курить молча ему было скучно, и он рассказывал:

– Подвели меня ваши котлы. Когда строился – с кирпичом попался. Отобрал себе на голландку один к одному чистенькие, беленькие – загляденье, а не кирпичики! Целую неделю ковырялся. Привез во двор, с машины по штучке сгружал, чтобы не побить. С лучшим мастером договорился. Печурочка получилась – как на картинке. Веришь, нет – белить жалко было, а насчет топить, так совсем молчу. Но растопил. Тяга хорошая, варит-парит – только ставь. А тепла не дает. Дотронешься до нее, ну еле-еле душа в теле. Я туда, я сюда, прибегаю к Стасу, и выходит, что кирпич-то из этих проклятых котлов специально предназначен, чтобы тепло не выпускать. Пришлось рушить и по новой печника звать. Спрашиваю его, что же ты, подлец, мне сразу не сказал, печник, называется. Но его-то я понял, он нарочно молчал, чтобы двойную деньгу содрать. А вот Стас куда смотрел, родня называется.

– А что, Лемыцкий тебе родственник?

– Вона, а кто же, если на сеструхе моей женат. Да куда он без сеструхи! Кто он без нее был – ноль без палочки. Одни погоны блестящие, и те в чемодане. Вот и попался я с вашими котлами.

– И никто не подсказал, когда кирпич выписывал?

– Нашли дурака. Глотай угольную пыль да еще и выписывай после этого. Его там горы, несчитанного.

– Ну, если горы, тогда конечно.

Но Николай не понял подначки и продолжал жаловаться:

– Такая печурочка получилась. Руки не поднималась рушить, Стаса звал.

Расстроенный воспоминаньем, он смял окурок и пошел копаться в моторе. А Гущин стал готовиться к осмотру барабана. Натянул на себя какой-то узенький, словно изжеванный, комбинезон, переобулся в сапоги. И в это время снова заявилась Юлька. Увидела его и засмеялась:

– Ой, какой ты потешный.

– У тебя опять дела?

– Все может быть, – сказала она с непривычной кокетливостью, но сразу же стушевалась и совсем неуверенно спросила: – Хочешь, я тебя подожду?

– Брось ты ерундой заниматься. Что тебе делать в этой грязи.

– Да не здесь, я дома подожду, там, в гостинице. Ты же голодный придешь. Хочешь, я приготовлю? Ну скажи, чего бы ты хотел?

– Цыплят.

– Ну ладно. Я ведь и цыплят могу, – растерянно сказала она, а перед тем как уйти, задрала личико вверх, словно ожидая поцелуя.

– Смотри, чтобы тощие не попались! – крикнул он вслед.

Бригада еще смывала остатки шлама из трубной части, когда к Гущину подошел шофер.

– Я сейчас уезжаю, шел бы мыться, да в гостиницу отвезу.

Помощи от Гущина уже не было, люди давно занимались самостоятельной работой, и он даже удивился, почему не догадался уехать раньше.

Грязи за последние двое суток он собрал на себя больше чем достаточно. Шоферу, видно, надоело ждать, и он пришел в душ. Гущин как раз намыливал голову. Открыв глаза, он увидел, что Николай стоит, прислонившись к косяку и внимательно рассматривает его. Гущину сделалось неприятно от этого взгляда. Он торопливо тер себя мочалкой, старался отворачиваться, но все время чувствовал чужой взгляд.

– Чего тебе? – не выдержал он.

– Ты ведь химик?

– Да, ну и что?

– И в институте на химика учился?

– Конечно, только я не пойму – зачем тебе это?

– А как действует медный купорос на половую силу?

«Только этого мне еще не хватало», – брезгливо подумал он.

– У меня чушка бесится, а люди говорят, что если ей добавить в пойло медного купороса или прибить к лохани медную пластинку, то она перестанет. Желание у нее пропадет.

Гущин захохотал. Громко, надрывно. Он присел от хохота. Ноги еле держали его.

Теперь испугался Николай.

– Ты чего, чего ты смеешься?

Хохоча, Гущин умудрился наглотаться воды и закашлялся. Кашлял и хохотал. Обессиленный, он с трудом добрался до скамейки.

– Ну, уморил! Значит, чушка бесится…

– Чего смеяться. Она визжит второй день. Есть не хочет, а резать рано еще.

– Не знаю, но попробовать можно.

– Вот я тоже думаю. Правда, с купоросом боязно, как бы не отравить. А медяшку я, пожалуй, прибью.

Машина затормозила перед домом, и он увидел, как в окне качнулась занавеска.

Юля уже успела включить свет. Светленькое платьице с легкими голубыми цветочками и густой, ровный загар, удивительно живой блеск глаз и зубов – Гущин словно впервые увидел ее.

– Ну, что встал? Цыплята давно ждут.

– Какие цыплята? Дурочка, да я же пошутил. – Он только представил, как Юля носилась по Михайловке из-за глупой шутки, и ему стало стыдно. – Зачем же так? Их здесь и взять-то негде. Столько беспокойства.

– Никакого беспокойства. Я их у тетки украла.

– У какой еще тетки украла? Что ты городишь?

– У своей, у которой я живу. Помнишь, за червяками ходили. У нее их целое стадо, не обеднеет. Ой, если бы ты утром слышал, как Ухов ругался. Я так перепугалась. Теперь-то все нормально?

– А куда ты внутренности дела?

– Какие внутренности?

– Цыплячьи.

– В уборную выкинула.

– Их там никто не увидит?

– Да кто в нее полезет?

– А перья?

– Вон они, в платке лежат.

– Может, их сжечь?

– Ой, боится, а я и не поняла сначала. Ты не бойся. Я же говорю, у тетки их целое стадо, что ей, давиться этими цыплятами? Ну и рассмешил ты меня. Если бы мы перья сожгли, тогда бы вся Михайловка знала, такая бы вонища поднялась. А я завтра отнесу и положу к другим, у тетки их целый узел, она уже две перины продала. И я на перине сплю.

– Просто все так неожиданно, я, честное слово, пошутил.

– Знаешь, какие вкусные?!

Они сели друг против друга; Гущин откинулся на спинку стула – она облокотилась на стол, он говорил мало – Юля почти не замолкала и ничего не спрашивала о нем.

– Я в третьем классе училась, когда мамку мотоциклом сбило. Я даже не плакала, дура такая была. И с теткой жить согласилась, обрадовалась так, у них видел, какой домина, и самый первый телевизор был, антенна такая высоченная. Муж теткин по артелям мотался, ей одной скучно было. А папки у меня совсем не было. И мой муж за дядькой в старатели подался, а потом в тюрьму сел из-за какой-то городской сучки.

Юля не жаловалась. Подсмеивалась над теткиной хозяйственностью, над собой. Пытаясь прибрать на столе, уронила в соус ложку, и брызги попали на его рубашку. Пришлось разбавлять водой кипяток, приготовленный для чая, и застирывать ее. Обтерев руки от мыльной пены, она подошла к Гущину и дотронулась мокрым пальцем до четких грудных мускулов, которые он три года старательно качал, применяя не только журнальные упражнения, но и собственные, изобретенные для общежитьевских условий.

– Какие большие, мне бы такие. – А услышав его смех, отдернула палец. – Чего ты смеешься, правда, любая девка позавидует, кроме Люськи, конечно.

– А она здесь при чем?

– У нее вон какие телеса. Увидел – и сразу глазки загорелись.

– Да у нас ничего не было.

– Знаю.

– Следила, что ли?

– Я белье утром меняла.

– Ну, ты даешь. Дотошнее котлонадзора.

– А при чем здесь эти взяточники?

– Оговорился. Хотел сказать про полицию нравов.

– Да обидно просто, может, у меня есть то, чего у нее нет и быть не может… – И слезы появились.

Гущин положил руку на ее плечо. Юлька уткнулась лицом в его грудь и провела по ней сухим шершавым языком. Он легонько поцеловал ее выгоревшие желтые волосы.

– Хорошо мне. Я в комнату пошла. Приходи.

В комнате щелкнул выключатель, зашелестело ее платье, потом скрипнула кровать. Он задержался у окна, в котором ничего не было видно, кроме собственного отражения, и, усмехнувшись, подумал: «А может, и вправду в ней спрятано то, чего нет у Людмилы?»

Утром хотел сказать, что она была права, но Юлька убежала, не дожидаясь, когда он проснется. Наверное, на рассвете, чтобы не плодить сплетни.