Текст книги "Никола зимний"

11

Улетал Гущин на следующий день. На автобусной остановке он увидел Лемыцкого. Стас, облокотившись на заборчик, стоял с закрытыми глазами, и по лицу его ползла муха. Выпирающий живот растянул его рубашку, и майка нежно-голубого цвета выглядывала в прорехи, словно подчеркивая чистоплотность и заботливость жены.

Юльки на остановке не было.

Лемыцкий смахнул муху и шагнул Юра, я тебя жду. Вон и Николай с машиной.

– Приветствую. Ну как, прибил медяшку?

– Вчера, сразу как приехал.

– Помогло?

– Так не сразу же действовать начнет. Подожду, там видно будет.

– А я загулял, Юрочка, радость у меня. Матвеич возвращается. А тебя Ухов так и не уговорил?

– Нет, я в отпуск.

Они отвезли его в порт и – пока Гущин не взял билет – не уезжали.

Ан-2 сделал круг над Михайловкой. С высоты она казалась красивенькой и наивной, как рисунок на детской выставке: ровные зеленые улочки по склонам сопок, голубые зигзаги реки, а высокая труба в углу картинки была подрисована уже другой рукой, любителя старинных крепостей и баталий.

Рассказы

В разгар бабьего лета

Бабы курили. Вернее, курила одна Лилька Шабалова, бригадир Граня разводила теплинку из газет, оставшихся после еды, а остальные просто отдыхали. Второй день как они закончили ремонт путей на длинном болотистом участке. Теперь узкоколейка шла по суходолу. Сразу за линией весело цвел сентябрьский лес, скрашивая тяжелую однообразную работу и придавая коротким перекурам особую мягкость и полную расслабленность.

Лилька нежилась на солнце и любовалась природой. Охапка пыльного, просушенного сена грела спину, румяные, как яблоки, листья осин – глаза и душу, даже бабы из бригады излучали ленивое густое тепло. Далекое голубое небо казалось ей теплым утренним озером, и легкие редкие облака, словно остатки тумана, плавали над водой. Она закрыла глаза, но небо и осинки не пропадали… Месяц назад Лилька возвратилась из бегов и все не могла отогреться после Севера.

– Нет, бабы, куда ни мотайся, а лучше родного дома не найдешь. Лес-то какой, вы только посмотрите, ишь как накрасился! Недаром это время бабьим летом зовут. Вон осинки расфуфырились, каждым листочком трепещут. И мы точно так же, стоит только почувствовать, что завтра облетать начнем, как пускаемся красоту транжирить. Наизнанку выворачиваемся, если снаружи ничего не осталось. Все до грамма последнего. А чего жалеть? Для кого? Для себя, что ли? Сама для себя – что красивая, что облезлая – все своя.

Кто-то из лежащих чихнул, и Лилька резко замолчала, устыдясь своих слов. Граня сидела к ней боком и, покачивая головой, смотрела, как язычки пламени превращают скомканные газеты в черные цветы. Райка Вахрушина, рябая грудастая деваха из вербованных, лежала пластом. Ее рыхлое бескровное лицо лоснилось от испарины.

«И никакого ей дела нет до всей красоты», – подумала Лилька и окликнула:

– Ты, Райк, меня слушай. Живи, пока молодая. Живи и не бойся, а то осмелишься, да поздно будет. Нечего валяться с линялой мордой, вон сиськи так и прут, аж чересседельник трещит. Хватай мужичка, что по нраву, и души в объятьях. Да на сопляков не кидайся, с них толку на грош, и опять же, им мордашку смазливую подавай. А мужик, он понимает, что в темноте мы все красавицы.

Райка молча встала и пошла в сторону; неуверенно ступая, перебралась по бревну на другой берег валовой канавы и легла в кустах малинника.

– Допекла девку, – проворчала Граня, не отрывая взгляда от огня.

– Э-э, Граня, этим разве допечешь? Когда меня допекло, так я не за канаву, я на Север деру дала.

– Вчера после обеда как ушла в лес, так и не вернулась, боюсь, уж не скинула ли.

– Чтобы скинуть, надо заиметь сначала.

– Да вроде как тяжелая ходила.

– Райка, что ли? Да где ей! Просто брюхо распустила – жрать меньше надо, вот и вся тяжесть.

– Может, и так, только, вижу, мается.

– Это разве маета? Помотает на кулак соплей красных, как мы с тобой, тогда и узнает, по чем страдать и чему радоваться.

– А ты меня с собой не равняй. Я сына вырастила, а ты до тридцати пяти яловая ходишь.

– Я и не равняю. А что яловая, так, видно, поздно спохватилась. Тут рада бы в рай, да грехи не пускают.

– Сама виновата.

Лилька не ответила, только глубже затянулась сигаретой и выпустила по-мужски аккуратное кольцо дыма. Да и что было отвечать: сказать Гране, что сын у нее барахло и без зазрения совести гуляет на деньги, которые старуха зарабатывает не лопатой, так ломом, а когда не хватает материнских рублей, норовит поживиться у женщины старше его на пятнадцать лет. Но зачем? Ей, Лильке, от этого легче не станет, а Граня и без ее щипков натерпелась в жизни. И она спросила о другом:

– Правда, что осина, на которой Лева Питерский задушился, засохла?

– Правда, – ответила Граня. – Сама в воскресенье по грибы ходила и видела.

– Может, кто-нибудь корни подрубил?

– А у кого такая надобность?

– Ну мало ли, ведь не может дерево чувствовать?

– Я почем знаю, может или не может, только высохла, и все. Мужик больно хороший был. Сказывают, Тоська на могиле всю ночь выла, а чего выть, когда сама и угробила?

– Вот это любовь! Все бросил ради нее, а когда совсем невмоготу стало, и жизни не пожалел. Как в кино. Наверное, последний мужик от любви повесился. Теперь такие не родятся. – Лилька даже вздохнула.

– Ну ладно, бабоньки, подъем! – скомандовала Граня и принялась затаптывать теплинку.

Из-за поворота показался мастер Витя, которого Лилька успела обозвать Балериной. И кличка сразу прилипла. Когда Витя ходил, его длинные руки неподвижно висели вдоль тела, кисти он держал немного оттянутыми в стороны. Бригаде думалось, что балерины передвигаются именно так. Слишком уж несуразно выглядел он со своей застенчивостью на фоне путейских рабочих, этакой залетной, случайной птицей.

– Вон как свои чипилины передвигает! – сказала́ Граня, восторгаясь Витиной походкой. – Райку там шумните, он еще вчера обещал наказать ее за то, что после обеда усвистала.

– Ра-айк! Рай, Балерун идет.

Малинник не шевелился. Витя подошел совсем близко. Кричать еще раз было поздно.

– Здравствуй, начальничек! – выскочила вперед Лилька и сделала реверанс.

Слышал мастер или нет, как звали Райку, но хватился сразу. Он попытался нахмуриться, но лицо вместо сурового сделалось смешным. Лилька прыснула.

– Уж не влюбился ли в нее?

Балерина покраснел.

– А-а-а! На воре и шапка горит. – С трудом сдерживая смех, она перешла на серьезный тон: – Правильно, Витя! Девка молодая, здоровая. Это ничего, что рябая – с лица воду не пить. А то, что без института, так оно еще и лучше. Мужик ты слабохарактерный, грамотная тебя быстро оседлает, а эта сама на руках носить будет.

– Прекратите, Шабалова! – Всех в бригаде он называл по фамилии и только Граню, чтобы подчеркнуть ее положение, звал Аграфеной Ильиничной.

– Ну заладил: «Шабалова», «Шабалова», как на собрании. Я привыкла, чтобы мужчины меня по имени звали. Ты только послушай, какое оно красивое ЛИ-ЛИ-Я, цветочек. А то – Шабалова. Нет у тебя подхода к женщинам. Но если хорошо будешь себя вести, за Райку сосватаю. Сам ты все равно не сможешь. Райка не согласится – меня бери. А чего? Неужели откажешься?

– Прекратите! Аграфена Ильинична, где Вахрушина?

– Ага, все-таки Райка нужна. Ну конечно, она помоложе. – Лилька говорила намеренно громко, так чтобы за канавой было слышно.

– Придет твоя ненаглядная. По делам ушла. По нашим, женским. Райка!

Наконец кусты раздвинулись, и Вахрушина показалась на берегу. Бочком, мелко переступая и останавливаясь, чтобы удержать равновесие, она миновала бревна.

– Что ты, как вареная, телепаешься, не видишь, жених пришел… – Лилька хотела еще что-то сказать, но так и застыла, показывая рукой на суходол.

По полю к узкоколейке бежали двое мужчин. Один из них прижимал к груди грибную корзинку.

– Что это они? – неуверенно протянула Граня.

Вахрушина остановилась, так и не дойдя до бригады. А мужчины были уже близко. Механика Лукина Граня распознала по маленькому росту и кривым ногам. Второго, с корзинкой, она никак не угадывала. Лукин размахивал руками и что-то кричал на бегу. Слов было не разобрать, но бабы почувствовали неладное.

Райка так и продолжала стоять поодаль от всех. Почти у самой линии незнакомый запнулся, он падал, заплетаясь ногами и сильно кренясь вперед. И рухнул бы с размаху на корзину, но Лукин успел схватить его за рубаху. Полетели пуговицы, затрещала материя. Большое падающее тело дернуло Лукина, и он, не устояв, плашмя ударился о землю. Но товарищ его не упал, сделав по инерции несколько шагов, он остановился и осторожно опустил корзинку… Рубаха с вырванными пуговицами открывала широкую грудь в мокрых, скрученных в кольца волосах. Губы на красном потном лице казались белыми.

– Лахудры! Всех передавлю! – захрипел щупленький, перепачканный в земле Лукин.

Бабы не понимали, чем они виноваты перед этим маленьким, страшным человеком, но жались друг к другу, сбиваясь в кучу, и испуганно ждали.

– Все ваше отродье, переведу!

Лильку подтолкнули в спину, и, еще не зная зачем, она ватно шагнула вперед, но, оказавшись одна, почувствовала не страх, а, наоборот, – свободу, словно до этого ее кто-то крепко держал за руки и теперь отпустил. Она смело прошла мимо Лукина и заглянула в корзинку.

Там был ребенок.

Он лежал бочком на грибах. Его розовую головку опутывали редкие волосики, а на спине, словно родимое пятно, темнела прилипшая шляпка подберезовика.

Или механик перестал кричать, или она на время оглохла, но образовалась такая тишина…

Лилька медленно повернулась и пошла на бригаду.

Сделала несколько шагов. Остановилась и долго смотрела на баб, переводя взгляд с одной на другую, стараясь отыскать что-то нужное, очень нужное для себя. Она по очереди вглядывалась в них, растерянных и недоуменных, задерживаясь на ком-нибудь, возвращаясь назад, как бы сравнивая, но так ничего и не нашла. Отвела взгляд в сторону. Скользнула по красному лицу мужчины. Уперлась в одинокую нечеткую фигуру Райки. И услышала свой страшный крик.

Она подбиралась крадучись, стараясь ступать на шпалы, чтобы не шуршать галькой. Вахрушина стала медленно пятиться. Лилька насторожилась, готовая в любой момент к рывку. А когда Райка запнулась и упала, она вспомнила трусливый детский прием, где падают и кричат: «Лежачего не бьют». И вдруг она услышала за спиной топот ног – это бежала вся бригада…

Витя Балерина смотрел на кучу женских тел и не знал, что ему делать. От страха он что есть силы сжал веки, а потом и совсем отвернулся.

Первым опомнился напарник Лукина.

– Так и убить могут, – тихо сказал он и шагнул к свалке.

Большая часть ударов не доставала до Вахрушиной. Их принимали те, что были ближе к ней. Лилька чувствовала, как тянет кожу возле глаза. Ей было все равно, с чьим локтем она столкнулась, но распухший глаз не давал злости погаснуть. Ей хотелось мстить за этот синяк, за прежние, за которые отомстить не удалось, за исковерканную жизнь – во всем сейчас была виновата Райка. И с каким-то наслаждением месили острые кулачки мягкое, как тесто, тело.

Мужчины хватали взбесившихся баб и оттаскивали к канаве. И стоило отпустить вроде притихшую воительницу и отойти от нее, как та снова лезла в свалку.

– Прекратите это безобразие! Шабалова, как вам не стыдно? Это хулиганство! Самосуд! Вы ответите! – пытался уговаривать Витя. – Ну прекратите же!

Наконец он нашел слушателя. Из свалки выдавили Граню.

– Аграфена Ильинична, вам-то как не стыдно? Вы должны повлиять на них как бригадир, как ветеран труда.

Тяжелым дыханием Граня сдувала волосы с разгоряченного лба.

– Уйди, сосунок, не суйся в чужие дела.

Но в кучу не полезла. Увидев пустые попытки мужиков растащить драку, Граня сплюнула густую слюну и охрипшим голосом крикнула:

– Стойте! – А потом, словно по инерции, шепотом: – Стойте, бабы.

И, скорее всего, не крик, а шепот перехватил занесенные для ударов руки.

Расходились молча и не оглядываясь.

На рельсах остались Лилька Шабалова и Райка.

Лилька тянула ее за волосы, пытаясь заглянуть в лицо.

– Дай в глаза твои плюну, чтобы сгнили они, бесстыжие, – шипела она.

Мужчина поднял Лильку и повел, придерживая за плечи. Она не сопротивлялась.

Вахрушина лежала неподвижно. Ее растрепанные волосы шевелились от ветра, из-под задранного платья торчали грязные, в кровоподтеках толстые ноги и неряшливо выглядывали розовые трусы.

– Убили! – раздался удивленно-испуганный голос.

– Воды, – приказал побледневший Лукин.

Кто-то побежал на канаву. Лукин опустился возле Райки, брезгливо одернул подол и попытался повернуть ее лицом вверх. Подошла Граня.

– Вставай, будя дурочку валять.

Райка пошевелилась, затем приподнялась над землей и подобрала колени. Некоторое время она оставалась на четвереньках, опасаясь подняться. Потом, видно, поняла, что бить ее больше не будут, и попробовала встать, но локти ослабли, и она ткнулась головой вниз.

Лукин и Граня с трудом подняли ее и отвели на клетку шпал в сторону от бригады.

– Витя, мы побудем здесь, – продолжал командовать механик. – Мало ли что стрясется, а ты беги на разъезд и вызывай дрезину с врачом и милиционером, ребенок еще живой, может, удастся помочь, так что побыстрее.

И снова раздался Лилькин вопль:

– Стерва! Кошка толстомясая! На кого руку подняла, на ребеночка!

Она попробовала вырваться, но мужчина крепко держал ее. Тогда, изогнувшись, Лилька укусила его за палец. Мужчина ойкнул и отпустил. Оттолкнув пытавшегося помешать ей Балерину, она вцепилась в Райкину грудь. На пыльной кофте появилось темное мокрое пятно.

– Змея, вон молочище так и прет…

Лукин схватил ее за руку и ударил по щеке. Лилька тупо посмотрела на него, потом закрыла лицо и, покачиваясь, пошла, около канавы она медленно осела.

Совсем рядом безумствовали краски сентябрьского леса, и ей показалось, что среди нарядных деревьев мелькнула высохшая осина, на которой повесился из-за любви очень хороший человек.

Влюбленный в Лидию

Над окошком висела табличка: «ПРОВЕРЯЙ ДЕНЬГИ, НЕ ОТХОДЯ ОТ КАССЫ», но едва Хангаев расписался в ведомости, как его оттеснили. Он не боялся, что обманут, но если написано, значит, так и положено, значит, надо проверять. Народу в коридорчике набралось много. Хангаев на кого-то натыкался, его толкали, на него шикали, но он сосредоточенно пересчитывал зарплату, тем более что получал на своем складе намного меньше рабочих, денег всегда не хватало, и видеть их в куче было, кроме всего, приятно. Из кассы он сразу пошел к дядьке Намжилу в отдел кадров, где тот работал начальником уже много лет.

В кабинете у дядьки сидели посторонние, и Хангаеву пришлось ждать минут пятнадцать, а может, и дольше. Несколько раз он собирался уйти и отложить разговор на другой день. Собственно, и говорить-то было не о чем. Всего и дел – отдать долг. И он бы ушел, если бы верил, что деньги смогут продержаться до другого дня.

– Как дела, Ганс Моисеевич? – спросил дядька, отпустив посетителей.

– Получку сегодня давали. Должок принес.

– Возьму, когда принес. Только надолго ли?

Хангаев понял намек, но промолчал. Ссориться с дядькой Намжилом он не хотел. У него бы и язык не повернулся.

– Ехал бы ты, однако, домой, парень. Делом бы занялся. Сестра бы тебе невесту в улусе нашла. Я, когда летом в отпуске отдыхал, таких невест подсмотрел, красавицы выросли – пальчики оближешь. Эх, где мои семнадцать лет и правая рука! Не оставь, однако, все это на фронте – неужели бы я здесь брюки просиживал. Да ни за какие деньги! Разве здесь место настоящего мужчины?

Хангаев приподнялся со стула и положил перед дядькой долг, но тот сердито дернул культей и продолжал:

– Живи как знаешь. Самому скоро тридцать лет. Но если оставаться на заводе, тогда надо и специальность хорошую получать, так я, однако, думаю, Ганс Моисеевич.

– Мне и на складе неплохо. Все время на людях. По имени-отчеству называют. А денег всех не заработаешь. Вот если бы ты милиционером меня устроил. У них работа чистая, в галстуках ходят, и зарплату, я слышал, им прибавили.

– Я тебе не про зарплату говорю, а про специальность…

– Я пошел, дядя Намжил, некогда мне. Спасибо, что выручил.

Дядькины разговоры он слышал уже много раз. Знал, чем они начинаются и чем кончаются. Говорились, может, и правильные слава, но ему они не подходили. Что он не видел в своем улусе? Каких настоящих мужчин или – еще смешнее – красивых невест можно там встретить? Да и откуда старому однорукому дядьке знать, что такое красота? Конечно, на войне могли попасться ему польки или венгерки, но сколько времени прошло с тех пор. Старикан, однако, и не помнит их. И красота теперь другая стала. Вот если бы дядька на Лидию разок посмотрел – был бы настоящий разговор… Только и здесь Хангаев не шибко надеялся, что дядька Намжил сможет оценить новую красоту как положено. Поэтому он и не пытался ничего объяснять, не переводил слова попусту.

В общежитии дежурила Вера Ивановна. Ей Хангаев был должен два шестьдесят. Вахтерша взяла трешку, дала ему сорок копеек сдачи, а когда Хангаев пошел к телефону, спросила:

– Что, Ганс Моисеевич, опять будешь гостей собирать?

– Не знаю. Наверное, нет, – быстро ответил Хангаев.

Ему стало неудобно звонить Лидии при Вере Ивановне, набрав наугад несколько цифр, он подержал трубку возле уха и ушел.

«А может, и вправду не звонить? – подумал он на улице. – Сколько можно позволять издеваться над собой? Пойду лучше в кино».

Хангаев брел по тротуару и доказывал себе, что встречи с Лидией ни к чему хорошему не приведут, объяснял (опять же самому себе), какая она нехорошая, и полностью соглашался со своими доводами.

Только и в кино его не тянуло. Скучно было сидеть в душном зале и смотреть на жизнь, которую никогда не видел вблизи. Другое дело, если бы к ним приехала Эдита Пьеха или ансамбль танца Сибири, ансамбль даже лучше – там столько красивых девушек!

К Дому культуры он все-таки завернул. Ни Лидии, ни ее подруг там не было. Хангаев прошелся перед колоннами парадного и остановился возле Доски почета. Он внимательно рассмотрел все фотографии и не нашел ни одной красивой женщины. Единственная блондинка, воспитательница детского сада Новожилова Н.И. была курносой, а курносых Хангаев не уважал. Рядом с Доской почета стояла такая же – для лучших рационализаторов. Среди рационализаторов женщин не оказалось вообще. А как было бы здорово, если бы здесь висел портрет Лидии! И лучше – цветной. И тут же Хангаеву пришла мысль: а что, если навыдумывать штук десять рацпредложений и подать половину под своей фамилией, а половину под ее – тогда их сфотографируют и поместят рядышком, на зависть всему заводу. Он вспомнил свой склад, проходы, заставленные ящиками, и пожалел, что работает не в цехе.

Потом, даже не узнав названия фильма, он прошел к кассе и встал в очередь. Конечно, можно было бы взять два билета и «лишний» предложить самой красивой девушке, он слышал, что в больших городах так делают многие парни. Но в их городишке билетов хватало на всех, особенно летом. Могло, конечно, случиться и такое, что за ним займет очередь стройная блондинка и тогда само собой выйдет, что им достанутся соседние места. Но на место блондинки встал механик транспортного цеха. Хангаев увидел непробритую складку второго подбородка, лицо цвета непромытой моркови и оставаться в очереди ему стало невмоготу.

* * *

В магазине продавалось вино с названием «Лидия». Он несколько раз перечитал надпись на этикетке, и все время получалось «Лидия». Глаза радовались от случайной встречи с любимым именем. Он проверил на слух, и вышло еще лучше, еще нежнее. И здесь же, прямо возле входа, оказался исправный телефон. И в общежитии быстренько позвали Лидию.

«Приду, если пообещаешь хорошо себя вести», – ответила она.

Хангаев, не задумываясь, пообещал. Но когда повесил трубку, настроение сразу испортилось. Вспомнились последняя встреча и предпоследняя, и еще несколько похожих одна на другую. Муторно ему стало, до стона муторно, от стыда и злости на себя.

Из магазина он заспешил в общежитие. Надо было приготовиться к приходу гостей.

Сосед валялся на койке и уходить не собирался, хотя и обещал ночевать у своей «вдовы». Пришлось выставлять бутылку. Пить на двоих вино с таким названием Хангаеву было особенно неприятно. Он молча смотрел на стол и ждал, когда у соседа проснется совесть, а тот повеселел и нес без остановки всякую чепуху. О чем он рассказывает, Хангаев не понимал, но с каждым словом нервничал все сильнее. Сосед небрежно разливал вино, а Хангаев ругал себя за то, что не догадался взять на этот случай чего-нибудь попроще: «Вермута», например, или «Варны». И еще он сердился на дядьку Намжила, который до сих пор не помог ему получить квартиру, потому что, будь у него свой угол, все бы шло по-другому. Бутылка опустела, а сосед не вставал из-за стола, но поторопить Хангаев не осмеливался, боясь, как бы тот не раздумал уходить. Забыв, что уже полгода у него нет часов, он широко повел рукой, освобождая запястье от манжеты. Его не очень интересовало время, главное, он пытался дать понять, что надо торопиться: не хотелось, чтобы Лидия застала их вместе. Кто мог знать, какая блажь взбредет в ее шальную голову.

Когда Хангаев наконец-то остался один, спокойнее на душе не стало. Он суетился, хватался за ненужные вещи, ставил их обратно, забывал и, сделав с десяток кругов по комнате, снова тянулся к ним. За считанные минуты бедная пепельница успела постоять и на столе, и на подоконнике, и на тумбочке, и в шкафу. Доставая из чемодана фужеры, он чуть не разбил один. Это так испугало Хангаева, что он взял себя в руки. Быстренько навел порядок на столе. Достал из сетки десяток помятых ромашек, которые сорвал по дороге из магазина, и поставил их в пол-литровую банку. Не хватало только музыки, но свой магнитофон Хангаев давно продал, а купить новый никак не мог. Приходилось ждать до зимы, до охотничьего сезона, когда можно съездить домой и попросить у отца денег.

И вдруг он услышал голос Лидии. Ее и еще чьи-то голоса.

Все повторялось: опять Лидия притащила подругу, опять начнет издеваться над ним при людях и опять он же останется виноват, Хангаеву сразу расхотелось выходить к гостям, говорить какие-то слова…

С Лидией, как всегда, пришла Рита, а с Ритой, как всегда, новый парень.

– Ну показывай, где у тебя вино, названное моим именем? Прекрасно. Умничка, Ганс Моисеевич, а теперь поцелуй вот сюда. – Она указала пальцем на щеку и нагнулась.

Хангаев, не глядя на ее спутников, медленно подошел и поцеловал, куда велела.

– Когда ты научишься целоваться? И учти, на старости я с тобой все равно разведусь, потому что нагибаться с радикулитом – удовольствие ниже среднего.

– А он подставочку сделает, – осклабился парень.

– Умничка, Боб, ты спас нашу будущую семью!

Шутка Хангаеву не понравилась, но он промолчал.

– Хватит вам. Поцелуй и меня, Ганечка, ты же знаешь, как я тебя люблю.

– Ритка, учти: я не ревную, но предупреждаю. – И Лидия притворно погрозила пальчиком.

Но каким красивым был этот длинный пальчик, ровненький, без единой морщинки, с блестящим ноготком!

Хангаев смотрел на него и не знал, с чем сравнить свое изумление. Где и когда он видел подобное? Разве что в детстве, в лесу, когда неожиданно возникал в мокрой от росы траве стройный молодой подосиновичек с молочно-белой ножкой и малюсенькой шляпкой темно-красного цвета, еще не успевшей распрямиться. А голос! Какой голос! Не голос, а лесной ручеек, бегущий по чисто промытым разноцветным камушкам: зеленым, белым, малиновым. А волосы! И для волос ее Хангаев придумывал множество сравнений, то они казались ему мехом лисицы, то пенящейся на перекате водой, то степным ковылем.

– Ну, Ганечка, когда же ты меня поцелуешь? – надоедала Рита.

Вот у нее совсем не такой голос, глухой, словно холодной воды напилась, и волосы короткие, черные, жесткие, как у девчонок из его улуса. Одно непонятно, как она ухитряется часто менять парней.

А Борис уже совсем освоился в комнате, распорядился закуской, открыл вино и достал два стакана.

– Я как человек новый в этом доме буду пить из фужера, из второго, конечно, ты, Лидок, как будущая хозяйка.

Рита увидела, как смотрит Хангаев на парня, и крикнула:

– Боб, не борзей, это Ганечкин фужер.

– Молчу. Но предварительно, девочки, наведите маленький марафет: помойте тару, вытрите стол и потом по коням, как говорили предки нашего доброго хозяина.

– Ты моих предков не трожь!

– Прошу пардону. Все понял – предков необходимо уважать.

Когда сели за стол, Хангаев заметил, что исчезла банка с цветами, и сразу подумал на парня – только тот мог выкинуть их. Он почувствовал, как начинают мелко дрожать колени от злости и страха. Но злость перебарывала, и Хангаев почти поверил, что теперь даже Лидия не сможет помешать ему ударить губастого верзилу.

– Куда дел цветы?

– Какие цветы?

– Ромашки.

– Не видел я никаких ромашек.

– Ромашки? – спросила Лидия. – Ромашки спрятались, завяли лютики. Я выкинула их вместе с банкой. Там остатки кабачковой икры на стенках были. И хватит меня томить, хочу выпить моего вина…

Она говорила, а Хангаев молчал, и ему было стыдно, что он крикнул на гостя, стыдно за грязную банку и завядшие ромашки.

– А если машину назовут «Лидия»? «Ладой» же назвали – ты мне подаришь ее?

– Значит, обвинение с меня снимается? – поднялся Борис. – Все хорошо, все мирно. Грянули, девочки.

– Подарю, – шепнул Хангаев Лидии, – обязательно подарю.

Потом Борис начал вспоминать один за другим грузинские тосты, а когда Лидия предложила выпить за любовь, оказалось, что вино кончилось.

– Брось ты, какая в наш век может быть любовь. К тому же за нее поднимают третий тост, а у нас уже десятый, так я говорю, Боб? – Рита похлопала кавалера по щеке и многозначительно добавила: – А может, и больше.

– Второй, а не третий, если на то пошло, – капризничала захмелевшая Лидия.

– Нет, третий!

– Ерунда, для вас главное – первый, а потом хоть тысячный.

– И дурак же мне достался.

– Не верь, Боб, ты умничка. Ганс Моисеевич, дай ему денег, пусть он сгоняет.

– Ганечка, не давай.

– А я хочу – за любовь! И танцевать хочу. Когда ты наконец купишь магнитофон?

Хангаев достал деньги. Борис потребовал портфель и собрался уходить.

– А я пойду музыку раздобуду. Я хочу танцевать.

– Лидка, сиди!

– А ты кто такая? И ты молчи! Все молчите. Я хочу музыки и любви.

* * *

Когда они ушли, Рита присела рядом, с Хангаевым.

– Зачем она тебе, Ганечка? Ты же для нее пустое место.

Хангаев наклонил голову, зажмурил глаза. Но слезы все равно выступили и покатились по щекам. Он вытирал их, а они текли и текли. Попробовал встать, чтобы сходить умыться, но Рита не отпускала, а у Хангаева уже не было сил вырваться.

– Хочешь, я останусь у тебя?

– Уйди, пока не схлопотала.

– Глупый, я же тебе добра желаю.

Она не договорила. В коридоре зазвенел голос Лидии. Хангаев ждал, что Рита сейчас же отодвинется или встанет, или хотя бы уберет руку с его плеча, ждал, но она продолжала сидеть рядом, почти касаясь его грудью. Она улыбалась и заглядывала Хангаеву в глаза. Тогда он вскочил сам. И вовремя: Лидия стояла в дверях, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами. Отсутствие Бориса ее расстроило. Она передала магнитофон через стол, едва не уронив его, расслабленно села на кровать и закрыла глаза. Хангаев долго крутил пленку, пока не подобрал нужную мелодию. Но Лидия танцевать не захотела. Сказала, что танго повредит ее здоровью. Хангаева пригласила Рита. Пришлось идти с ней. И сразу же Лидия живо поднялась и стала танцевать одна, сама с собой.

Когда Борис вернулся, снова начались грузинские тосты: «…не за те рога, из которых мы пьем вино, и не за те, что украшают наши жилища, а за те, что украшают головы наших врагов», – говорил Борис, коверкая слова. Теперь после каждого тоста выходили размяться. Лидия продолжала капризничать: то ей надо было танцевать с Борисом, То с Ритой.

Через час за магнитофоном пришел хозяин. Его начали упрашивать, Рита принялась угощать, а Лидия положила руки ему на плечи и велела переставить пленку. Они танцевали, а Хангаев смотрел на них и подливал в свой фужер. Кончилось танго, и началось другое. Если после танца с Борисом Лидия всегда возвращалась к Хангаеву, то теперь она даже не оглядывались на него, словно пришла не к нему. Они бы танцевали бесконечно, если бы Рита не вызвала парня в коридор. Магнитофон остался в комнате.

– Боб, а ты не боишься, что он Риту заклеит? – поддразнила Лидия.

– Это ее дело. Не твое.

– Все вы мужики…

– Сами не лучше, правда, Ганс Моисеевич?

Хангаев не ответил.

– Я ведь не такая, Ганс Моисеевич? Ну, скажи?

– Да, – прошептал он.

– Что да? Такая или нет?

– Нет, – сказал он еще тише.

– Слышал, Боб? А если ты тряпка, то попроси меня. Я ее живо приведу.

– А сама останешься, – хохотнул Боб.

– Скотина! – крикнула Лидия и выскочила в коридор.

В комнате стало тихо. Подруги долго не возвращались. Боб предложил выпить. Хангаеву показалось, что парень переживает из-за Риты, и он попробовал его успокоить:

– А ну их всех, – отмахнулся Боб.

– Ритка хорошая, она добрая.

Боб засмеялся.

Потом в коридоре застучали каблучки.

– Наши идут, – обрадовался Хангаев.

– Я же тебе говорил, что никуда они не денутся.

– Это я тебе говорил.

* * *

– Слушай, Ганс, это правда, что у якутов есть такой закон, по которому хозяин укладывает гостя спать со своей женой? – спросил Борис, когда все уселись за стол.

– Я бурят, а не якут.

– А закон?

– Нет у нас такого закона. И у них нет.

– Рассказывай! Я же читал.

– Нет такого закона.

Тогда Борис перегнулся через стол и зашептал, почти касаясь губами его уха. Но шепот был достаточно громкий:

– Шух бабами. И по росту как раз подходят.

Хангаев долго соображал, о чем ему говорят, потом отпрянул от Бориса и, не удержав равновесия, упал, но быстро поднялся.

За столом хохотала Лидия. Хангаев размахнулся и хотел ударить Бориса, но тот легко, перехватил далеко отведенную руку.

– Да я же тебя щелчком прибью. – Борис действительно медленно и со смаком щелкнул его в лоб.

– Зарежу.

Нож лежал на столе, совсем рядом, но его никто не попытался спрятать, а Хангаев стоял, словно окостенелый, и только хрипел:

– Зарежу!

– Он что, юмора не понимает?

И Лидия, и Рита разом поднялись и начали успокаивать хозяина. Потом оказалось, что кончилось вино, и Бориса послали в магазин.

Снова пришел хозяин магнитофона, пообещал новые записи, и Лидия сразу же увела его в коридор. Ушла и пропала. Хангаев послал за ней Риту.

Потом отправился сам. Долго блуждал по общежитию, никого не нашел, а когда вернулся в свою комнату, все уже сидели за столом.

– Штрафную Гансу Моисеевичу! – закричала Лидия.

Борис протянул ему полный стакан.