Текст книги "Никола зимний"

Если ты – мужик, значит, поймешь меня, как мужик мужика. Нет, ты послушай. Послушай, а потом скажи – есть справедливость на земле или нет ее, справедливости этой?

Жинка моя… Нет, чтобы понятнее было, расскажу все. Родился я в Даурии, батя сверхсрочником был, старшиной, а когда на пенсию ушел, перевез нас к себе на родину, в Харьков, оттуда меня и в армию призвали, и после дембеля туда вернулся, и женился там. Слесарил на автобазе, нормальная работа была, по материковским меркам, получал неплохо и слева иногда перепадало, через край не переливалось, но хватало и на поесть, и на одеться. Жинку-то из общежития взял, на заводе в лаборатории химичила после техникума, пальтишко с искусственным воротником – вот и все приданое. За год одел, обул, откормил – красавица стала, хоть на сцену выпускай, про сцену я так просто ляпнул, к слову пришлось, ни в какие артистки она не метила, и в обновках-то недолго форсила, в декрет ушла. Кувыркаться на одну зарплату не очень весело, но все равно терпимо. Другое дело – тесновато в двухкомнатной квартире: батя, мать, братишка и нас двое с четвертью.

Первое время вроде как и умещались, а потом, когда декретный отпуск подоспел, смотрю – похолоданья начались. Жинка вроде сильно и не жаловалась, да как жаловаться сыну на родную мать, то есть не ей родную, а мне как жаловаться? Так я и сам с понятием, прихожу с работы, старшая сопит, у младшей глаза на мокром месте – немного тяму надо, чтобы догадаться – двум хозяйкам у одной плиты места мало, сколько ни изгибайся, все равно выпуклым местом зацепишься, если не столкнешься, а мамка у меня дородная и жинка не из худеньких, говорю же – откармливал, грошей на масло не жалел. Возле плиты тесно, возле зыбки еще тесней – у одной первый ребенок, у другой первый внук. День спорят, неделю в молчанку играют, что хуже – неизвестно. Им плохо, а мне с какой стати хорошо будет? На квартиру уходить – с одной зарплатой не больно разбежишься, да и стариков перед соседями позорить нельзя. Кручусь на работе, за каждый калым хватаюсь, а нет калыма, так и за тариф после работы остаться рад, потому что домой идти не хочется. Год отмучился и на второй легче не стало… А тут земляк из Заполярья в отпуск приехал: по городу только на такси раскатывает и, кроме коньяка, никакой выпивки не признает. А когда-то на нашей автобазе слесарил. Пришел знакомых навестить, что вы, говорит, за гроши тут спину гнете, двигайте к нам в Заполярье: семьдесят процентов коэффициент и надбавки каждые полгода до шести штук, а потом еще две через год, опять же снабженье человеческое, мясо дешевле, чем на материке, одна картошка дорогая, так ведь гуляш завсегда сытнее гарнира, крахмал он только воротничкам крепость дает. Я его про квартирный вопрос, а он опять отмахивается: слесаря – не инженеры, они везде нужны. Я в тот же вечер с жинкой перетолковал, она с устатку и с отчаянья на все согласна, даже первое время готова со свекровью без моей защиты остаться. Мать, конечно, против, не хочет, чтобы сын в такую даль летел здоровье на морозяке гробить. Мать заботится о сыне, жинка о себе печется. У меня сомнения, а жинка уже загорелась и меня распаляет, про мужские обязанности напоминает, будто я без нее не знаю, кто о семье заботиться должен, будто отлынивал до этого…

Оформил документы и подался в Заполярье. Не натрепался земляк, все верно рассказал – и про надбавки, и про строительство, и про мясо с картошкой. Полгода в общаге промаялся и в однокомнатную въехал. Домой письмо написал, она телеграммой ответила, велела встречать через неделю.

Привел ее в новую хату, в собственную, для затравки прибедняюсь трохи, извини, мол, что маленькая, не на век же, мы с тобой не олени, чтоб в тундре жить, заработаем гроши и купим себе на родине какую захотим, прибедняюсь только потому, что вижу, как радуется жинка. Ей хорошо, а мне еще лучше, настоящим мужиком себя вижу в жинкиных глазах. И она себя хозяйкой почувствовала, в первую же субботу потащила меня в магазин трюмо покупать, можно бы и нормальным зеркалом обойтись, но ей, видите ли, собственную мебель захотелось. Трюмо выбрали – аппетит разыгрался – диван требует, как будто на полу спим, я же готовился к ее приезду, кровать у знакомых нашел, почти новую, полуторку, а она – диван… и никаких металлоломов. Я, конечно, мог отказать, гроши-то мои, да характера не хватило, жалость одолела – пусть уж баба потешится после всех стеснений, да и вещь не совсем лишняя, пацана привезем, ему тоже где-то спать надо. Внука-то бабка не пустила с ней, упросила оставить хотя бы на лето, чтобы окреп в теплых краях на здоровом воздухе. Бабка, себе на уме, надеялась, что мы небыстро к новому месту притремся, а все эти вздохи и заверения забрать ребенка при первом случае считала пустыми. Я тоже не шибко в них верил, отпуск заработал, подкатываюсь к жинке, интересуюсь – лететь ли за хлопчиком или гроши на книжку положить, спрашиваю, а сам уверен, что отговаривать начнет от отпуска… и не ошибся. Делает вид, что по сыну тоскует, ну и пусть, только зачем на мать мою напраслину валить, зачем через день, да каждый день вздыхать, что старуха ребенка испортит, зачем тень на плетень наводить, когда мы оба по одну сторону этого плетня, чем быстрее накопим на квартиру, тем быстрее на материк вернемся. И, признаюсь, удивила меня жинка, когда собственный отпуск заработала, не посмотрела, что время зимнее, ни овощей свежих, ни фруктов дешевых, а она уперлась – летим, и все тут, не совета просит, не рассуждает, а требует и голос какой-то незнакомый, на Севере что ли закалился. Слетали в отпуск, вернулись втроем, хлопчика в садик сдали, и сразу на работу, жинка вперед меня утикала, она там в лаборатории своей очень ко двору пришлась, года не прошло, ее старшей поставили, а после отпуска начальница заместительшей к себе взяла. Оклад жинке добавили, я сначала радовался – с премией да с полярками она меня догнала, а уж с материковскими мужскими заработками и сравнивать страшно. Короче, стала самостоятельной женщиной. И совсем от рук отбилась. Я не про измены говорю – чего не было, того не было, но мне и без посторонних тесно стало с ней в одной квартире, шаг сделаю, а жинка на дороге, слово скажу, а жинка поперек. Раньше только в продуктовый без спроса ходила, а тут и в галантерейный, – не советуясь, взяла как-то и выкинула зарплату нормальной женщины на духи мадэ ин черт знает откуда не на день рождения, не на праздник Восьмое марта, а ни к селу ни к городу, среди недели. С такими замашками не только на квартиру не накопишь, но и на обратный билет не наскребешь. Сказал ей, не удержался, а она: и не нужен мне обратный билет, мне и здесь хорошо. Врезать бы ей, чтобы еще лучше стало, и замахнулся уже, да руку отрезвил – с такими рассуждениями она и в суд подать может, в прежние времена проглотила бы, да и не трогал ее никогда, жалел, вот и выжалел на свою шею. Что за семейная жизнь, когда собственную бабу поучить боишься? А тут еще и квартиру ей пообещали, двухкомнатную. Зачем нам такие хоромы, если не собираемся оставаться? Все эти переезды, новоселья – лишние расходы, и даже не в деньгах дело, я нежадный, так уж, с расстройства болтаю, меня другое прищемило: если она от прибавки в зарплате хвост подняла, так что же с ней будет, когда мы переедем в ее квартиру?

Понимаешь, мужик, ты мне скажи, как мужик мужику, что меня ждало? Слушай дальше: про зарплату ее большую разговора с ней не завожу, про квартиру новую молчать не получается, но о том, что квартиру эту ей дают, а не мне – тоже вроде не вспоминаем… а ругаемся каждый день: и неопрятный я стал, и посуду после себя не мою, и в булочную после работы зайти забываю – ну совсем никудышный. А сама после работы приходит и делать ничего не хочет, устала вроде как. А раньше, когда в три раза меньше зарабатывала, разве не уставала? В тот день, когда ей ордер на квартиру получать, с утра из-за чего-то поцапались… и я ей высказал, заявил, что никуда переезжать не буду, она уговаривать – то да се, понимает, что одной с пацаном оставаться не мед. Мне разводиться тоже никакой выгоды, но не сдаюсь, характер держу, хочу, чтобы поняла она раз и навсегда – кто в доме хозяин, условия свои ставлю, да, видно, опоздал с воспитанием, порченую кобылу лечить бесполезно, она и дослушать меня побрезговала, и нашим же салом да нам же и по сусалам, такое из нее полезло…

Так и разбежались.

Она рассчитывала, что и алименты с моей северной зарплаты ей пойдут, да не на того нарвалась, как только договор кончился, я чемодан в зубы и на самолет.

Домой возвращаться стыдно было, остановился в Красноярске. Работу искал не денежную, но с жильем, и нашел – хорошему слесарю всегда есть из чего выбирать. Да и не о том голова болела – работа не медведь – посерьезнее забота встала: как выбрать жинку, чтобы безотцовщину не плодить и во вторые алименты не вляпаться, хотелось поскромнее найти, необязательно, конечно, с зарплатой в три раза меньше моей, но с чувствительной разницей, чтобы всегда помнила, кто в доме хозяин. Долго выбирал. На вечер для тех кому за тридцать даже сходил, с кем переночевать выбрал, таких там дюже богато, только мне-то совсем другое требуется. Ищешь в одном месте, а находишь совсем в другом. Напарник ногу сломал. Честно признаюсь, медсестры всегда нравились, женщины работящие и зарплаты у них скромные, вот и отправился в больницу больного навестить и присмотреться заодно. Прихожу, а возле его кровати – жена и еще какая-то женщина. Подругой оказалась. Мы как-то сразу друг другу глянулись, такое и захочешь скрыть – не сможешь. Напарникова жена тоже заметила, что между нами интерес взаимный возник, вышли из больницы, она сразу потерялась, а мы сговорились в кино вместе сходить. Вечером, когда уже возвращались, она мне банк показала, в котором трудится, к слову пришлось, надо же о чем-то говорить, она еще пошутила, что чужих денег много считать приходится, а свои очень редко и в небольших количествах. Я на всякий случай поинтересовался у знающих людей – оказалось чистой правдой.

Свадьбу большую не гуляли, скромненько посидели с общими знакомыми. На первые именины я подарил ей сатиновые нарукавнички, так, для смеха, шутки ради, сам не пойму, как в голову пришло, в кино раньше видел, что в банках все в сатиновых нарукавничках сидят, и мужчины и женщины, мода, видно, такая была, а может, просто из экономии, народ-то низкооплачиваемый. Я жену напарника попросил, она и сшила. Подарил, всех гостей рассмешил, она и надела их сразу, не отходя от праздничного стола, удалась шутка. И остальное удалось. Квартиру мою и ее комнату обменяли на приличную жилплощадь в центре города, с доплатой: правда, в долги влезли, но заработал, расплатился, а потом и на дачку скопили, пусть и недостроенную, зато в хорошем месте, а достроить с моими руками не трудно, и знакомые кое-какие завелись, машины все-таки ремонтирую, а не в конторе бумажки шевелю. Нормально жили. И тут перестройка.

Поначалу вроде и неплохо пошло, подкалымить проще стало, а если водка из магазинов исчезла, так это даже к лучшему, я никогда и не увлекался ей, но зато, если у тебя запасец дома имеется, то самое дефицитное яичко к Христову денечку… с трезвой головой не только дачку достроишь, но и машинешку заиметь можно. А если можно – значит, нужно. Крутись, пока палки в колеса не ставят, если не хочешь упасть – жми на все педали, жми и не оглядывайся. А зачем оглядываться, если за домашние тылы спокоен. Жинка знает, что на машину колочу, расспросами не дергает и гроши на безделушки не переводит. Заполярную бабу даже не вспоминаю. И зачем, спрашивается, было на Севере нос морозить, если и на материке устроиться можно. Короче, живем, сало жуем. У жинки работа чистая, приходит неиздерганная, да тут еще и зарплату немного прибавили, пустячок, а приятно, пообещала на эти гроши запасное колесо к машине будущей купить. Посмеялись и спать легли. А через квартал опять им прибавили, к Новому году – снова. И пошло, и поехало, и до неба поднялось. Надоело людям чужие денежки пересчитывать. Крутись, ловчи, наизнанку выворачивайся и все равно твои доходы – кучка по сравнению с горой, которую жинка в банке зарабатывать стала… Где справедливость? Если ты мужик, ты должен меня понять, как мужик мужика, неужели за работу в сатиновых нарукавничках столько положено?

Я домой возвращаться боюсь – приду, а она этими сатиновыми нарукавничками возьмет да и по роже мне… и ответить нельзя, морального права нету. Куда деваться, мужик?

На опознание пришлось ехать самой. Позвонила мужу в его пожарку. Долго ждала, пока искали, слушая громкий смех, почти гогот. Хотела бросить трубку, но терпела. И напрасно. Ответили, что Николай на выезде. Выговорили торопливо и, как ей показалось, раздраженно, словно отмахнулись от надоедливой. Доверять известие о гибели дочери чужим, подозрительно веселым людям было неприятно, даже страшновато, боялась нарваться на фальшивые соболезнования и Татьяна не стала просить, чтобы передали мужу о звонке, к тому же была почти уверена, что он никуда не уехал, играет в домино или дрыхнет в какой-нибудь укромной каптерке.

От остановки шла быстро, чуть ли не бежала, а у входа в морг остановилась. Все еще надеялась, тянула время. Из дверей вышла девушка, очень похожая на Верочку. Она радостно шагнула навстречу, но остановилась. Нет. Не она. Верочка выше ростом, не сутулится и волосы у нее пышнее.

Она и на столе была красивая. Изуродованное тело закрывала простыня, а на лице ни царапинки. Словно спящая. Казалось дотронешься, и она проснется. Татьяна осторожно дотронулась. Щека была холодной. Отдернула руку и сама чуть не упала. Голова кружилась, а слез не было.

В милиции объяснили, что случилось это около часа ночи возле кафе, в котором она работала официанткой. Рядом с ней был молодой человек кавказской национальности. Машина с места происшествия скрылась. Когда их обнаружили, оба были мертвы. Свидетелей пока не нашли, но будут искать и свидетелей и виновника. Потом ей отдали сумку дочери и попросили расписаться. В сумочке лежал паспорт, тысячная бумажка с мелочью, телефон и ключи от съемной квартиры.

Точнее сказать, не квартиры, а комнаты. Предприимчивый хозяин разделил тонкими перегородками стандартную хрущевку на четыре конуры, облагороженные душем и туалетом. Верочке даже крохотный балкончик достался. Она перебралась туда сразу, как устроилась в кафе. Смена заканчивалась поздно и ехать через весь город в Черемушки на такси не на много дешевле, чем платить за отдельное жилье. Да и устала спать на раскладушке. Татьяна не возражала. Девчонке девятнадцать лет, начала стесняться. Теснота кого угодно сделает раздражительным. А Верочка с детства была нервная. Да как не быть, если пьяный папаша постоянно лезет с глупыми нравоучениями, от которых некуда спрятаться в однокомнатной квартире с совмещенным санузлом. И у телевизора вечная война: девчонке хочется концерт посмотреть, а ему непременно надо переключить на другую программу и не обязательно на футбол или хоккей, может любую политическую болтовню слушать, да что угодно – лишь бы по-своему, лишь бы поперек, но якобы с воспитательными целями. Переключит, а через пять минут перебирается курить на кухню. Не выдержала, сбежала.

Возле двери заробела, будто от чужой квартиры ключи нашла. Так ведь и правда, чужая. Была здесь единственный раз, когда Верочка въезжала, помогала вещи с остановки донести – все приданое в две сумки уместилось. Вроде и осматривала «хоромы», да ничего не увидела, не запомнила. Два года прошло. Тогда была пустая комната, а теперь вошла в обжитое гнездышко и удивилась уюту. Дома Верочка особой аккуратностью не отличалась. Не только отец придирался, но и сама Татьяна, случалось, покрикивала. А здесь чистенько, ничего не разбросано. Фасонные занавески с красивыми цветами и покрывало сама уже покупала. Женщина проснулась. А все равно еще ребенок – на диване выгоревший плюшевый медведь, любимая игрушка, сначала дома оставила, потом специально за ним приезжала. Медведя узнала, а мужская рубашка и брюки на спинке стула – это уже не совсем знакомое. Значит, парень жил у нее. Может, потому и порядок, что надеялась понравиться. Татьяна подняла рубашку за плечи – узкая, но длинная и брюки со стула до пола достают. Парень был высокий, но поджарый. Кавказской национальности – они такие. Она понюхала рубашку. Пахло молодым потом и приятной туалетной водой. Рубашки мужа пахнут резким табаком и чем-то кислым. И все-таки, если бы дочь попросила совета, она бы, наверно, попыталась отговорить – пугали ее эти чужие мужики, не доверяла им. Попользоваться они мастера, а жениться предпочитают на своих. Может, и у этого своя законная дома ждала, детишек нянчила. В милиции сказали, что свидетелей не нашли. И не найдут ни свидетелей, ни водителя. Надежда только на родственников парня. Эти не прощают и просто так не отступятся. Рубашка выскользнула из пальцев, и Татьяна, наступив на нее, неуверенно шагнула к дивану. Беззвучно плакала, мотая головой, сдерживая слезы, но они все равно ползли между плотно сжатых век. Она схватила медведя и что есть силы прижала к себе. Верочке подарили его на десять лет. За это время темно-коричневый плюш порыжел и вытерся. Совсем некстати возник дурацкий вопрос – как долго живут настоящие медведи. Стала копаться в памяти, но ничего не нашла, да и не могла найти, потому что никогда не знала. Но это незнание, отвлекло ее и притушило слезы.

Поднявшись с дивана она подошла к холодильнику, посмотреть, нет ли там минералки или какого-нибудь соку, но вместо воды увидела две полных и одну початую бутылку вина. На блюдце лежали подсохшие пластики сыра с загнутыми краями. Татьяна взяла початую бутылку и налила полный стакан. Его она выпила, сидя на диване и поглаживая медведя свободной рукой. Потом выставила недопитую бутылку и сыр на стол.

Старалась думать о Верочке, но в голову почему-то лез муж. Теперь ей казалось, что во всем виноват только он, которого давно перестала называть по имени. Оно и раньше зуделось, но здесь в комнате погибшей дочери все застарелые претензии складывались в стройную черную полосу. Одна обида цеплялась за другую и вытаскивала третью. Когда поженились, он работал на алюминиевом заводе и очень хорошо получал, даже за вычетом алиментов. Деньгами, уходящими в другую семью, она не попрекала. Ему самому показалось, что бывшей жене достается слишком жирный кусок. Ушел в пожарные на маленькую зарплату и большие свободные дни. Обещал, что между дежурствами нашабашит больше, чем на заводе. Запала хватило года на полтора. Потом где-то не заплатили, где-то обсчитали, где-то наобещали… Ожидания становились все дольше и дольше. Приходил с дежурства, заваливался на диван и пялился в телевизор. А если бы остался на заводе, алименты давно бы выплатил и очередь на расширение квартиры давно бы подошла. Получили бы, и подрастающей девчонке не пришлось бы любоваться папашей в вечных трусах и обвисшим волосатым животом. Даже воздух испортить не стеснялся, а потом с критикой лез, жизни учить.

– Ос-то-чер-те-е-е-ло!

Вырвалось, и снова потекли слезы.

Встала, чтобы умыться, но остановилась возле шкафа, машинально открыла дверцы и опешила:

– Ничего себе! Откуда, Верочка?

Уходила из дома не то что бы в единственных джинсах и свитере, были кое-какие дешевенькие тряпки, но в шкафу висело черное платье и бирюзовый костюм. Татьяна воровато оглянулась на дверь, осторожно сняла платье, приложила к себе и подошла к зеркалу.

– Красивое!

Остановиться уже не могла. Разве остановишься на полпути? Быстренько разделась и влезла в платье. Как будто специально для нее куплено. Может быть, чуточку тесновато, но терпимо. Единственная досада, что глубокий вырез на груди заползает на пожелтевший от стирок бюстгальтер, а появляться на людях без него все-таки страшновато, да и неприлично, наверное. Следом шевельнулась мыслишка, что в этом платье можно пойти на похороны. И тут же вогнала в краску.

– Нехорошая идея, – пристыдила себя Татьяна и быстренько высвободилась из платья. – И все-таки тесновато.

Зато бирюзовый костюм в самый раз: ни где не тянет, нигде не топорщится и глаза под цвет.

Она уже забыла, когда последний раз примеряла обновку. Стыдно было радоваться, но радость нахально лезла и в глаза, и в губы. Даже щербатина в левом углу рта не сдерживала широту улыбки. На дне шкафа лежала картонная коробка с туфлями к вечернему платью. Не то чтобы ходить, она и примерять такой высоченный каблук не пробовала. И все-таки рискнула. Три шага до зеркала вогнали в пот. Ноги вихлялись, икры каменели, верхнюю часть тела раскачивало. Примерила белые босоножки. В них было удобнее. И снова вернулась к зеркалу. Стояла, любовалась, моментами не совсем понимая, кого видит в нем – себя или дочь. Но зеркало – всего лишь зеркало, если долго в него смотреть, оно становится безжалостным и начинает показывать лишнее и не очень приятное. Некстати вспомнилось, что по обычаю положено занавешивать зеркало чем-то черным. А она вместо этого бессовестно любуется собой. Или все-таки Верочкой? Конечно, Верочкой. Красавицей дочерью, которой должны любоваться все. А для этого надо выйти на улицу, к людям, они не станут всматриваться, и хорошо, что не станут, ей достаточно приветливых глаз, чтобы кто-то оглядывался на нее, молодую и красивую, как Верочка.

На улице почувствовала, что сильно устала. Ноги гудели. Подошвы шаркали об асфальт. Место, где можно посидеть напросилось само собой – надо зайти в кафе, только не в то где работала дочь. Там ее сразу узнают, не могут не узнать, начнутся вопросы. Она бы и поговорила с теми, кто видел дочку в последние дни, может даже, еще вчера, но для этого надо возвращаться в свое платье, а сил не было. Чужая одежда словно защищала, прятала от подступающей навязчивой боли, переселяла во вчерашний день, в котором Верочка была жива. Вот она заглядывается на свое отражение в витрине, ждет, когда в светофоре загорится зеленый свет, берется за дверную ручку своего кафе… Нет! Туда нельзя. Там будет тяжело. Татьяна отдергивает руку и спешит отойти подальше.

Через два квартала видит зазывную вывеску. Спускается в полуподвальный зал. В ее молодости кафе были другими – много света и мало свободных мест. А здесь полумрак и пустые стулья с массивными спинками. Плотная компания за длинным столом, три молодых парочки и одинокий мужчина. Татьяну тянуло подсесть к нему, но удержалась, однако села так, чтобы он видел ее. Мужчина пил кофе. Когда подошел красивый гибкий официант, она слегка замешкалась, но заказала триста грамм вина. Кофе как-то не устраивало, ну выпьешь чашку за десять минут, а дальше что? Не уходить же? Ей нравилось, что мужчина одет в белый костюм. Нравилось, как рука с длинными пальцами поднимает чашку и подносит к узким губам. Расслабленно откинувшись на высокую черную спинку стула, он смотрел прямо перед собой, но Татьяну не замечал. А должен был почувствовать, что на него смотрит красивая женщина. Не удосужился. Наверное, кого-то ждал.

Полутемный зал обволакивала тихая зазывающая музыка, но никто не танцевал. Не обращают внимания, не приглашают. И словом не с кем перекинуться. Даже вино допивать не хотелось, но оставлять было жалко. И вдруг услышала:

– Скучаем?

Она испуганно оглянулась. Кудрявый белозубый парень. Склоненная голова и безвольно опущенные руки словно извинялись за вторжение. Татьяна молча кивнула и парень, не дожидаясь приглашения, обрадовано сел напротив нее.

– Хотите, угадаю почему вы сегодня здесь?

– Попробуйте.

– Вчера у вас был день рождения. Гости напились и забыли, зачем пришли, не обратили внимания на вашу прическу и на костюм, который вам очень идет. Вы обиделись и решили продолжить праздник.

– Обычная прическа. Она у меня всегда такая.

– Значит, повезло. А с днем рождения угадал?

– Почти. Давайте выпьем за него. – И она разлила остатки из своего графина.

Официант не заставил себя ждать. Истомился, бедняга, от безделия. Склонился над клиентом, излучая радушие.

– Мне бутылочку такого же вина и яблочек, пожалуйста. – Белозубый подмигнул Татьяне, а когда официант отошел, пояснил: – Хорошее вино, у вас отличный вкус.

– Спасибо. Только я наугад заказывала и совсем не разбираюсь в винах. – Но комплимент оценила, и еще ей понравилось, что он не взял для себя водки. – А вы почему в одиночестве?

– Командировочный. Завтра уезжаю, решил прогуляться на последок. Город у вас красивый. – И он широко улыбнулся.

Простецкая была у парня улыбка. Располагающая. Без тени намека, что за ней прячется что-нибудь хитренькое. Ответить такой же улыбкой она не могла, приходилось помнить о выдранном зубе. Зато у нее красивые волосы и костюм под цвет глаз. Она видела, что нравится, и уже не сомневалось, что все сойдется, сбудется желание, шевельнувшееся в ней перед зеркалом. Теперь она признавалась себе, что именно оно заманило ее в кафе, и не стеснялась его, не прятала от себя, да и от парня, сидящего напротив.

Мужчина в белом костюме наконец-то допил свой кофе и встал. Наверное, не дождался ту, которая обещала скрасить гордое одиночество. Так ему и надо. Лицо надменное, а ножки коротенькие. Если бы он пригласил танцевать, она бы отказала. Посмотрела на бутылку вина. Осталось чуть больше половины. Скорее бы оно кончалось.

– Вы меня проводите, а то мало ли шпаны по улице шляется?

– Обязательно.

Пока шли к дому, ткань костюма как-то по-особенному ласкала кожу. Имя парня напрочь вылетело из головы, силилась вспомнить, но не могла, и это почему-то веселило ее. Возле подъезда залихватски похвасталась, что в холодильнике стоит бутылка вина. Была уверена в его догадливости, но так уж, на всякий случай, чтобы заглушить любые сомнения, и в комнате, не отходя от двери, обхватила его за шею, прижалась к нему изо всех сил. Потом, уже в постели, лежала с закрытыми глазами стараясь успокоить тяжелое дыхание, и удивлялась своей бесстыдности. С мужем такого никогда не случалось. Не то чтобы сдерживала себя, просто не подозревала, что может быть настолько жадной. И утром не чувствовала ни раскаяния, ни стыда. Чтобы не одеваться при госте в свое платье, она потрясла его за плечо и шепнула:

– Вставай, мне надо на работу собираться.

– А опоздать нельзя?

– Нет.

Увидела, что взгляд его скользнул по стулу с мужской рубашкой и брюками, но придумывать объяснения не стала. И он не спросил.

Уже держась за ручку двери, подмигнул ей и выдохнул:

– Это была фантастическая ночь. Спасибо, Таня.

– Тебе спасибо, что имя запомнил. – Хотела признаться, что впервые изменила мужу, но сдержалась, слишком долго пришлось бы рассказывать. Пусть думает все, что захочет, даже самое плохое.

Легко убедив себя, что заезжать домой нет времени, она отправилась в свою прачечную. Начальница, скорбно пробормотала:

– Ну что сказать, Танюша, не знаю, что сказать. Ничего уже не исправишь. Крепись.

– Все еще поверить не могу.

– Понимаю, мы тут с девчонками сбросились. Я и профсоюзнику позвонила. Напомнила, что двадцать лет у нас отработала. Обещал.

– Двадцать лет, – повторила Татьяна, – Верочке годик был…

И слезы потекли. Наобум опустившись на стул, уронила голову на руки и заплакала, не сдерживая себя.

– Ты посиди, а я побежала, дела.

– Нет, нет, мне тоже надо…

Потом подходили подруги, виноватыми голосами выражали соболезнования, и от этого становилось еще тяжелее.

Дома, увидев на кухне мужа с соседом и бутылку на столе, совсем расклеилась, накричала. Схватила бутылку и вытрясла остатки в раковину. Было на донышке, но раньше такого не позволяла себе.

Сосед виновато оправдывался:

– Веру помянуть… хорошая девушка была… уважительная… – И бочком, бочком к выходу.

А муж молчал, даже не спросил, где она пропадала. Сама сказала, что ночевала в комнате дочери. Он не удивился. Смотрел понуро исподлобья, сгорбившись, раздавленный виной. Видела, понимала, но желания хоть как-то уменьшить это чувство у нее не возникало. Велела одеваться и ехать в пожарку, просить у начальства денег на похороны и автобус для провожающих. Про автобус ей в прачечной подсказали. Он не отказывался и сразу начал собираться. Знала, что на работе обязательно добавит, но отправляла с глаз долой, без лишних слов с неприкрытой брезгливостью. И едва выпроводив, не раздеваясь, упала лицом в подушку и сразу заснула.

Разбудили ее девушки из кафе, пришли уточнить время похорон и сказать, что их директор предлагает провести поминальный ужин у них, разумеется без всякой арендной платы. Проводив девушек, она подогрела полную тарелку щей, сваренных еще до страшного известия, но не наелась. Ни яиц, ни колбасы в холодильнике не нашлось, принялась чистить картошку, порезала, но жарить не стала. Прилегла и снова уснула.

Следующий день ушел на беготню и разъезды: милиция, морг, кладбище, справки, квитанции – хлопотное и нервное занятие, но оно словно отгораживало от воспоминаний о Верочке. Порою даже казалось, что делается это для постороннего человека.

Автобус, обещанный мужу на работе, к залу ритуальных услуг не приехал. Пожарники решили, что гроб будут выносить из квартиры, и только там выяснили у соседей, куда им рулить. Явились, но каких нервов стоило это Татьяне! И не шофер, конечно же, был виноват, а муж, который не смог внятно объяснить. И на кладбище, и в кафе она старалась подальше отойти от него. Даже смотреть в его сторону не могла, чувствуя, как закипает ненависть, не допуская в мыслях никаких его оправданий. В кафе он даже попытался покаяться перед всеми, дескать, мало внимания уделял, не баловал, Но Татьяну коробило каждое слово. А девчонкам из кафе верила. Да и как не поверить, что ее дочь всегда была готова прийти на помощь, не боялась никакой работы, и скандальных посетителей умела поставить на место без лишнего шума. Слушала и не могла сдержать благодарные слезы. Но больше всего была благодарна за то, что девчонки, никого не обижая, аккуратненько скруглили поминки.

Когда гости стали расходиться, муж подошел и сказал:

– Мы на автобусе поедем, мои ребята нас до дома довезут. – И прозвучало это с некоторой гордостью. В его словах она услышала: «Видишь, как меня уважают».

– Нет уж, езжайте, допивайте, а я пойду ночевать в ее комнату.

А уже по дороге прикидывала, где бы найти приработок, чтобы платить за эту комнату постоянно, в конце концов, можно мыть по вечерам полы в подъездах.