Текст книги "Никола зимний"

* * *

Дверь в комнату была приоткрыта, динамик передавал утреннюю гимнастику. Когда разошлись гости, Хангаев не помнил. Но выпили все. Он позавтракал остатками вчерашней закуски и принялся убирать со стола. Сначала спрятал в чемодан фужеры. Бутылки он брал по одной, нес через всю комнату и ставил в угол. Закончив уборку, стал одеваться. Денег в пиджаке не осталось, одни медяки, и то не больше сорока копеек. Он спустился вниз, Вера Ивановна готовилась к сдаче смены.

– Дайте, пожалуйста, рубль, – почти шепотом попросил Хангаев, глядя в сторону.

– А что вчера говорил?

– Последний раз, Вера Ивановна.

– Два года уж про последний раз слышу.

Опустив голову, Хангаев направился к выходу. Оставалась надежда перехватить у кого-нибудь на складе и уж в самом крайнем случае у дядьки Намжила.

– Ладно уж! – окликнула дежурная и протянула трешку, ту самую, что он отдал ей вечером.

– Честное слово – последний раз.

– Последняя у попа жена.

Он хотел спросить, при чем здесь поп, но не решился.

Рыбачка Тоня

Когда Елизавета Семеновна перешла работать в научно-исследовательский институт, она коротко остригла волосы и надела очки с простыми стеклами. Антонина увидела преображенную свекровку и признала перемены удачными, разумеется, ее пятьдесят три не превратились в сорок, но в облике появилась некоторая интеллигентность, позволяющая принять машинистку за научного сотрудника.

Прежняя работа была рядом с домом, до новой приходилось добираться с двумя пересадками, зато вместе с Олегом. Мать надеялась хоть чем-то помочь сыну. В доме стало принято разговаривать об институтских делах. В будние дни беседовали за ужином, а в выходные прихватывали и завтрак, и обед. Начинали обычно с ничего не значащих сплетенок, а заканчивали обязательно диссертацией Олега, его многострадальным девятилетним трудом. Антонина говорила мало и слушала вполуха, но большего от нее и не требовали.

Они с Олегом начинали работать вместе. Но как только ровесник диссертации, маленький Олежка, пошел в садик, она бросила науку, устроилась в проектную организацию и теперь получала почти вдвое больше мужа. На взгляд Елизаветы Семеновны, ничего интересного в подобной службе не было. Да и сама Антонина считала свое дело обыкновенным, не хуже и не лучше других. За пять лет она доросла до руководителя группы. И порой ей так хотелось напомнить об этом дома.

В одну из вечерних бесед, а может, и обеденных, Антонина уже не помнила, когда и зачем, ее дернуло сказать о командировке на Дальний Восток, в которую некого было послать. Наверное, надо было заполнить паузу в разговоре или отвлечь Елизавету Семеновну от бесконечных планов и мечтаний – вот и сказала. А может, просто подумала вслух – в общем, сказала и тут же забыла. А свекровка запомнила. И через несколько дней, расписывая какой-то девичник, упомянула о красной рыбе и при этом посмотрела на невестку. Антонина не поняла ее взгляда. А Елизавета Семеновна продолжала восхищаться деликатесом и между «Ниночкиными внуками» и «Сонечкиным здоровьем» замелькали словечки: кета, горбуша, чавыча, семужный посол.

Антонину давно забавлял в свекровке процесс осваивания новых слов. Месяц назад она носилась с «экспрессией», которую произносила через «э», как «музэй и акадэмик». «Экспрессия» звучала и перед телевизором, и на кухне, и в разговорах с малограмотной соседкой, землячкой Елизаветы Семеновны, которая до сих пор по-вологодски окала и не стеснялась деревенской родовы…

Антонина посчитала, что настал черед словечек «горбуша» и «семужный посол». Забавляться над свекровкиными охами и ахами и обращать внимание на многозначительные взгляды было некогда. Заканчивался август, и пришлось просить отгулы на поездку к матери за маленьким Олежкой… Сбежать из деревни через день не хватило совести, и она прокатала все отгулы. И дома, и на работе – от чего уехала, к тому и вернулась. В одном месте завязший и не успевающий к срокам проект, в другом – гора стирки и слой пыли по всей квартире, да еще Олежку надо в школу собирать, а он на сельском молочке вытянулся так, что в прошлогодней форме – куда там в школу, даже во двор выйти совестно. А когда плохо-бедно выпуталась из очередной запарки – услышала, как свекровка упорно продолжает вспоминать семужный посол. Антонина только усмехнулась про себя. Но через день или два все прояснилось. Елизавета Семеновна улучила минуту, когда оба Олега смотрели телевизор, а невестка мыла посуду после ужина, прошла на кухню, закурила и, сделав пару глубоких затяжек, поинтересовалась:

– Ну как насчет командировки, нашелся доброволец?

– Какой доброволец? – рассеянно переспросила она. И вдруг все поняла: и про кету, и про горбушу, и про семужный посол.

Свекровка, склонив голову, внимательно смотрела на нее и стряхивала сигарету мимо пепельницы. Антонина отложила последнюю тарелку и молча вытерла пепел с подоконника – обычно это сердило законную хозяйку дома, но сейчас она не подала виду.

– Ну, помнишь, ты как-то говорила про Восток?

Антонина хотела обмануть, сказать, что уже уехали, но не получилось.

– Между прочим, в октябре твоему мужу исполняется тридцать три года, как говорится, возраст Иисуса Христа.

В комнате выключили телевизор, и маленький Олежка прибежал на кухню, Антонина обрадовалась, засуетилась возле него, повела умываться, но свекровка взяла ее за руку и крикнула:

– Олег, уложи, пожалуйста, ребенка! – А когда мужчины ушли, сделала скорбное лицо и зашептала: – Антошенька, хранительница ты наша…

Антонине стало скучно. Теперь свекровка начнет окать по-вологодски, рассыпаясь в благодарностях, унижаться. И не поймешь, где притворяется, где по-настоящему. А самое противное, что все из-за ерунды какой-то.

– Ты только Олегу ничего не говори, ты же знаешь, какой он. Ты же понимаешь. Ну где ему чего пробить, он такой интеллигентный. А тут день рождения, удобный случай. Нужных гостей позовем. Главное, повод хороший, никаких подозрений. Все естественно. Люди придут, а на столе дефицитная рыбка, а может, как-нибудь и красной икорочки добудешь. Я слышала, там продают, и не так дорого. Ну не мне же тебя учить. Ты же у нас вон какая…

«Какая?» – хотелось спросить Антонине. – Не слишком щепетильная?»

Ей тут же представилось, как свекровка смутилась бы от вопроса и начала выкручиваться. Смешно и неприятно.

– Если наша Антошенька улыбается, значит, она шутя все сделает.

– Разумеется, шутя.

Потом Антонина с трудом выслушала ворох благодарственных слов, то улыбаясь, то опуская голову, и бочком, бочком в свою комнату…

– Что это вы там рассекретничались? – полюбопытствовал Олег.

– Так, по-бабьи, – сказала она и попробовала засмеяться.

Он, конечно, не поверил, но расспрашивать не стал. Он никогда не вмешивался в ее отношения с матерью и не принимал ничьей стороны. И здесь не стал допытываться, только погладил, успокаивая.

Самолет улетал вечером, и до прихода Олега она успела съездить на работу, убрать квартиру и приготовить одежду на десять дней для обоих мужиков. Все в спешке, все бегом, все в ожидании, что Олег придет пораньше и они хоть часик побудут вдвоем. Она уже и в ванне поплескалась, и чемодан собрала, а когда муж пришел, времени оставалось только на дорогу до аэровокзала. Не снимая плаща, Олег начал оправдываться, что раньше не мог – неудобно было. Антонина видела, как он мучается и прячет глаза, представила, как он страдал на работе, собираясь целый день подойти к начальнику и отпроситься, изводил себя и, наконец, когда откладывать было уже некуда, поскребся в кабинет и, запинаясь, выпросил несчастный час, а потом долго благодарил, обещая отработать. Она с грустью посмотрела на мужа, присевшего на табуретку возле входа, и прижала к себе его опущенную голову.

– Ты ведь скоро приедешь?

– Ну конечно. Может, и за неделю обернусь. Олег посмотрел на часы.

– Ладно, присели на дорожку и пошли.

Заканчивался рабочий день, все ехали, все спешили. Олег попробовал поймать такси, тянул руку, оттопыривая два пальца, выскакивая на проезжую часть, но машины; не останавливались.

– Попробуй ты, они женщин охотнее берут.

– Да ну их. У меня деньги крупные. Вон автобус остановился, побежали.

Они заскочили почти на ходу в сравнительно свободный автобус. Антонина увидела два свободных места и села, муж устроился рядом с краю. На следующей остановке в дверях образовалась пробка. Олег заелозил на сиденье.

– Давай я пересяду к окну, пока не согнала какая-нибудь старушенция.

Меняться местами мешал чемодан, Олег стал вытаскивать его и ушиб Антонине ногу, сразу начал извиняться, оправдываться и двигаться к окну отказался. Потом ему пришлось уступить место беременной женщине, и его оттеснили к передней двери. Антонина посмотрела на соседку, на ее совсем детское лицо. «Сама еще ребенок, а собирается стать матерью. С таким животищем толкается в автобусах одна, а может, и вообще – одна, ведь совсем ребенок».

– Скоро? – спросила она, показывая на живот.

– Угу, – кивнула соседка и покраснела.

«Ну конечно, одна, бедняжка, и, видно, нездешняя». Перед тем как выйти, Антонина шепнула ей:

– К матери езжай, не бойся.

Беременная подняла на нее глаза, припухшие и часто моргающие. Испуганные глаза. И Антонина поняла, что не ошиблась…

На регистрации Олег нервничал. Его бесило все: обилие чужих чемоданов, провинциальные барахольщики, словно специально собранные на их рейс. С издевкой он показывал на женщину с двумя раздутыми баулами и уверял Антонину, что это типичная спекулянтка. А «спекулянтка», зажав под мышкой коробку с настольным хоккеем, таким же, что и у маленького Олежки, гнулась, поочередно передвигая свои чемоданы.

На улице Антонина сказала:

– Оставайся здесь, чего тебе в порту делать. – И, увидев, что Олег собирается возразить, рассудила: – Там все равно сразу в самолет. Зачем зря мотаться?

– Ну смотри, а то у меня времени достаточно.

Автобус не подавали. Двое парней в одинаковых куртках подошли к Олегу и попросили закурить.

– Не курю.

– И правильно делаешь, землячок. А куда летишь?

– Провожаю.

Парни посмотрели на Антонину и, отойдя в сторону, засмеялись. Может, их развеселило что-то другое, но Олег побледнел. Она видела, как муж шевелит губами, готовясь осадить шутников, и знала, что не соберется…

Началась посадка.

– Не переживай, все будет хорошо.

– Ты уж постарайся, а то мама расстроится. Каприз пожилой одинокой женщины.

– Постараюсь, – сказала Антонина и неизвестно почему вспомнила беременную девчонку, именно девчонку, иначе не назовешь, сколько ей, бедняге, еще колотиться! Она вытерла слезу.

– Не надо, – сказал Олег и заулыбался.

– Постараюсь, – повторила она.

Очередь подталкивала ее к дверям. Олег мешал пассажирам. На него зашикали.

– За Олежкой смотри, – сказала Антонина уже из дверей.

Олег подошел к окну.

– Я телеграмму дам.

Олег непонимающе замотал головой. Окно было закрыто, а кричать на весь автобус Антонина стеснялась.

В отделе, на который работала ее группа, Антонине объяснили, что за рыбой удобнее съездить в будний день, потому как в воскресенье не всякий мужик сумеет пробиться на «омик». Она спросила, что такое «омик». И услышала, что «омик» – это «омик». При этом на нее уставились, как на ненормальную. После долгих объяснений она поняла, что это речное суденышко. Сердобольные женщины растолковали ей все: и как найти надежных попутчиков, и как добраться, и как отличить прошлогоднюю рыбину от нынешней, а самца от самки, и сколько платить за хвост, посоветовали прихватить бутылки три водки, потому как бывает, что за нее отдают и по две рыбины. Женщины знали все, правда, ни одна из них за рыбой не ездила. Этим у них занимались мужья.

Антонина старалась, искала попутчиков. Подходила, спрашивала, не собираются ли за рыбой. Путина заканчивалась, и большинство уже сделали запасы. Некоторые собирались, но ничего определенного не обещали и, как Антонина поняла, сами искали, к кому бы присоединиться или надеялись на доброго дядю, способного достать рыбку без особых хлопот. Она продолжала упорно искать попутчиков, когда к ней подошел шофер начальника, веселый здоровячок с золотым зубом, и сказал, что в любой момент может отвезти ее в такую нанайскую деревню, где люди ходят по колено в икре. Фикса его сияла, а левый глаз подмигивал. И еще он добавил, что ради красивой женщины готов на любую жертву. Взгляд у него был откровенный и оценивающий. Антонина вспомнила, как подходила то к одному, то к другому и спрашивала, не возьмут ли ее за рыбой, и улыбалась, старалась понравиться. Наверно, чего только не думали о ней, а она, дура, и не догадывалась! Шофер продолжал светить фиксой и щурить глаз…

И Антонина решила ехать одна: чем она хуже этих мужиков. Договорилась на складе насчет фуфайки – не хотела пачкать плащ. Подобрав по себе аккуратненький ватник, Антонина подошла к зеркалу, повела плечами, подняла руки, потом уперла их в бока и засмотрелась. Оглянулась на кладовщицу. И зеркало, и лицо старой женщины говорили, что фуфайка Антонине идет. Она подмигнула своему отражению и, перекинув плащ через руку, пошла в гостиницу. Навстречу попадались мужчины. Антонина сердилась, что они не обращают внимания на нее. И тут вспомнила, как на преддипломную практику к ним приезжала Аллочка, Алла Михайловна, их куратор, красивая, независимая женщина, с кандидатской степенью… и (как она сама говорила) – толпой поклонников. Все мужчины оглядывались на нее. И вот Аллочка приехала и устроила экскурсию на сланцевую шахту. Их спустили в сухой и светлый подземный коридор, похожий на ремонтируемую станцию метро. Все было интересно и незнакомо… но не в этом дело. Аллочке пришлось вылезать из элегантной шубы и облачаться в спецовку, прятать под каску часовую работу парикмахера. И женщина «потерялась»! Все заметили, что она «стерлась». Парни удивленно переглядывались, а девчонки злорадствовали. Олег считал Аллочку эталоном красоты, но и он растерялся от неожиданной метаморфозы. Вечером в общежитии он пытался защищать ее, горячился, кричал, но все смеялись над ним, а он и сам не верил своим доводам…

В гостинице Антонина снова подошла к зеркалу и догадалась, на кого она похожа, – вылитая Тоська из деревни Воробьево. Надев фуфайку, она превратилась из усталой горожанки в румяную деревенскую девку. Ноги сами притопывали:

 
А мы не вашего села,
Не вашей категории.
Разрешите поплясать
На вашей территории.
 

Пропела она и глянула в окно – не слышал ли кто-нибудь, а то ведь и за чокнутую примут.

Ее предупреждали, объясняли, что за билетами надо ехать рано утром, что будет давка. Тоня, конечно, верила, но ведь и она появилась на свет не вчера и чего доброго, а очередей насмотрелась и натолкалась в них досыта.

Но здесь очереди не было.

Кому не хватало места в зале, топтались в коридоре, поднимаясь на цыпочки и задирая головы, с наивной надеждой высмотреть знакомого. Парень в синей куртке подпрыгивал и кричал: «Леха! Леха!» Но Леха не отзывался.

С третьей попытки Тоня отыскала более-менее податливую зону и, работая одновременно плечом и локтем, протиснулась вглубь человек на семь, пока не уперлась в узкую сутулую спину, которая двигалась навстречу. Спине помогало чье-то брезентовое плечо. Тоня удачно вклинилась между ними и, выскользнув, оставила их позади, но зажатая телами сумка потащила ее к выходу. Она попробовала удержаться, но испугалась, что оборвут ремни, потом еще чье-то плечо подтолкнуло ее… сумка перестала вырываться из рук. Дышать стало легче. И Тоня снова очутилась в коридоре, рядом с парнем, зовущим Леху.

Хозяин брезентового плеча вытер лицо о жесткий рукав и разжал кулак с мятыми билетами. Тоня догадалась, что пробовала пробиться против движения, и теперь надо заходить с другого угла и тогда толпа будет не выталкивать ее, а втягивать. Чтобы сумка опять не помешала, она отнесла ее в камеру хранения, а подумав, оставила и фуфайку, потом зашла с другого входа и увидела, что очередь все-таки существует, правда, очень широкая. Те, кому удалось проникнуть к стене, пусть медленно, но продвигались. Она с трудом отыскала последнего и отмаявшись полчаса переместилась метров на пять, в основном за счет того, что многие не выдерживали и уходили. Но она решила держаться до последнего. Устрашающий вид пестро одетой толпы подогревал азарт.

И какого только тряпья ни вытащили из темных чуланов, собираясь в эту поездку: китель моды конца сороковых на юном парнишке, старичок в порванной и засаленной молодежной куртке, Галифе, джинсы, кожаные куртки, плюшевые жакетки… И самое главное, что люди преобразились не только внешне. Обрядившись в полумаскарадное тряпье, они и вели себя, как ряженые. Тоня была уверена, что любой из них, возвратясь домой и, надев свой обычный костюм, постыдится орать матом на весь зал или хватать незнакомого человека за ворот плаща, вытаскивать его из очереди и считать это нормальным. Ну, если не любой, то большинство.

Возле Тони остановилась старушка. Она шмыгала носом и вытирала глаза пестрой тряпкой.

– Вытолкали. Целый день простояла, – жаловалась непонятно кому. – Взбесились люди.

– Куда же ты, бабуля? Неужели у тебя некому за рыбой съездить? – посочувствовала Тоня.

– Домой не могу попасть. Нужна мне ваша рыба, Как же я теперь? Вот угораздило, – причитала бабка.

Чей-то огромный рюкзак двинул ее в спину, и она ткнулась головой в грудь Тони, но даже не оглянулась на обидчика, приняла как должное. Тоня смотрела на запавшие губы с вертикальными морщинами и становилось чуть ли не до слез жалко старушку. И почему-то еще сильнее – жалко себя.

– Где уж мне с имя, молодыми, совладать. Еще раз бы жиманули – и отписки вон.

– Пойдем.

Старушка, будто ребенок, протянула ей руку и, не спрашивая – куда, пошла за ней.

– Где ты стояла?

– Там, у окошка.

– Господи, что тебя будут ждать? Ты же не за окошком занимала?

– У окошка меня как жиманули…

– Ну ладно, куда тебе плыть?

– До Черного ручья.

С остановками и скандалами, в которых кричала так, что самой было жутко, она все-таки пробилась к началу очереди и спросила как можно громче:

– Кто видел, где стояла бабуля? – Ей не ответили. Тогда она выбрала мужика поздоровее и обратилась прямо к нему: – Ты видел, что она стояла?

– Да вроде была, – проворчал мужик, – на всех вас смотреть – без билета останешься.

– А если вроде была, тогда возьми два билета до Черного ручья.

Мысль о том, что надо просить два билета, пришла без подготовки, словно свалилась на язык. Тоня услышала свои слова и, не успев похвалить себя за сообразительность, изловчилась протянуть над головами мятую пятерку. Мужик оказался тугодумом – сначала взял деньги, а потом заупрямился, тряс над очередью рукой и канючил, чтобы она забрала обратно. И тогда вмешалась бабуля:

– Ты же, окаянный, сзади стоял, табачищем на меня дышал, чуть не задохнулась.

Выдумала она или действительно вспомнила, Тоня выяснять не стала. Народу между ними и мужиком набивалось все больше, и отделаться от денег он уже не мог. Оставалось ждать – возьмет ли. Хорошо, что рослый подвернулся, маленький бы потерялся из виду, а этого караулить намного проще. И наконец-то отлип от кассы, но течение понесло его к дверям, через которые Тоня пыталась пробраться в зал в первую попытку.

– Сторожи здесь, а я побегу на перехват.

– Рупь писят за билетик взяла бы.

– Потом, может, он и не купил нам.

– Нет уж, мне так спокойнее, бери и вертайся побыстрее. А я здесь ловить буду.

Мелочь была завернута в рубль. От многочасового томленья в кулаке он стал мокрым и край двадцатика выглядывал из прорванного сгиба.

Возле выхода его не было. И в коридоре – не было. Оставалось ждать. Из зала выбирались, а точнее, выдавливались полуживыми. Измочаленные люди приходили в себя, словно после карусели, когда встают на землю, а она продолжает кружиться и трудно вспомнить откуда пришел и куда надо идти. Потом глаза их отыскивали дверь, и они спешили на свежий воздух, чтобы отравиться сигаретой, стряхнуть накопленную в очереди злость и почувствовать радость маленькой, но все-таки удачи перед главной добычей. Однако вид у добытчиков был далеко не геройский. Но ее, здоровенный, где-то застрял. Проскользнуть незамеченным он не мог. Тоня вышла к курящим. Стараясь вы выпускать двери из поля зрения прошлась между мужиками, увидела высокого человека в телефонной будке, подбежала к нему, но вовремя остановилась, по асфальту ползла черная змейка мочи. Да и обозналась. Начинало смеркаться. Без фуфайки было уже прохладно. А мужик словно растворился. «Почему все они такие мелочные? Ладно бы сама пролетела, так еще и бабку втянула, – ругала себя, – чего доброго, не поверит и решит, что зажилила ее билет. Но маячить у этого входа бессмысленно, надо возвращаться».

Старушку Тоня увидела сразу. Она блуждала по набережной и тоже заглядывала в лица. Тоже искала. Тоня уныло подошла и молча встала рядом, не зная как оправдываться.

– Ой, ну где ты пропала, бегает, а мне переживай! Вот билет и сдачу он велел передать.

Она чуть не заплакала.

А минут через пятнадцать к ним подошел вежливый юноша и предложил билеты, без всякой очереди, по пятерке за штуку.