Текст книги "Высота смертников"

Глава четырнадцатая

В маленький городок у подножья Альп в середине зимы начали приезжать в отпуска выжившие под Сталинградом сыновья и мужья тех, кто все эти месяцы с тревогой читал берлинские газеты. В один из дней у дома госпожи Бальк остановился почтальон. Он поставил у чугунной решётки свой велосипед, поправил фуражку, порылся в сумке, перекинутой через плечо, и поднялся по широким ступеням, вытесанным из местного камня, к парадной.

Саша тем временем выгребала из нижнего подтопка большой изразцовой печи золу. Она услышала, как охнула госпожа Бальк, как зазвенела упавшая на пол тарелка. Хозяйка утром принимала каких-то гостей из соседнего городка, должно быть, родственников мужа. Долго сидела с ними в комнате. И Саша, носившая им кофейный напиток на красивом фарфоровом подносе, слышала, о чём они разговаривали. Снова о Сталинграде. Кто-то из женщин всплакнул. Немецкий, на котором разговаривали здешние жители, сильно отличался от того, который она изучала в школе. Но вскоре она начала понимать и этот диалект, и даже изредка отвечать требовательной хозяйке какой-нибудь короткой фразой. Однажды, когда госпожа Бальк пребывала в хорошем расположении духа, что случалось очень редко, особенно по отношению к ост-арбайтерам, она сказала Саше, что у неё прекрасное, вполне берлинское произношение. Лёгкая улыбка вздрогнула в уголке её тонких, всегда плотно сомкнутых губ.

– У меня в школе была хорошая учительница, – по-немецки ответила Саша. – Она немка.

– Как её имя?

– Роза Соломоновна Гинзбург.

Улыбка исчезла в уголке ещё плотнее сжатых губ госпожи Бальк.

Гости говорили о том, что большая армия немцев попала в окружение на Волге, то ли близ Сталинграда, то ли в самом городе. В берлинских газетах, которые госпожа Бальк разрешала растапливать печи, говорилось о том, что Сталинград взят доблестными войсками генерала Паулюса. Печатался портрет генерала – человек в кожаном пальто и офицерской фуражке с высоким верхом улыбался. Лицо его не было грозным, как большинство портретов немецких генералов, которые она видела в газетах. Этот генерал был похож на учителя математики Ивана Севастьяновича. Иван Севастьянович был не местный. Он приезжал к ним в Прудки из райцентра и жил на квартире через три дома. На фронт их учитель ушёл вместе с отцом Шуры. В один день. В газете рядом с портретом генерала печаталось изображение немецкой медали за взятие Сталинграда.

А теперь Саша вдруг узнала, что всё это – неправда. Сталинград не взят. То же самое год назад немцы говорили о Москве. А потом оказалось, что в Москву их не пустили. Более того, именно там их здорово побили.

Иногда над их промозглым городком высоко в небе пролетали самолёты. Серёжа сказал, что это союзники, американцы. Они бомбят немецкие города и корабли где-то далеко, на юге. Там тоже идёт война. Иногда выстрелы слышались и в горах. Там прятались партизаны и русские военнопленные, бежавшие из лагеря. Но однажды по главной улице городка прогнали небольшую группу людей в изорванной одежде. Они были избиты и едва передвигали ноги. Вели их со стороны гор! Прохожие смотрели на них с ненавистью и шептали вслед им: «Партизаны. Русские скоты. Спелись с лягушатниками… Союзники…» Вечером, в бараке, перед отбоем, начальник лагеря, в котором жили рабочие-остовцы, объявил им через переводчика:

– Германия – страна высокой культуры, порядка и дисциплины. И всякое неповиновение строго наказывает. Сегодня были пойманы те, кто неделю назад бежал из мужского лагеря в горы, к партизанам. Они думали, что мы их уже не найдём. Но мы их нашли. Все они, а также французские террористы, схвачены, и сегодня вечером расстреляны. То же будет с каждым из вас, кто посмеет нарушить внутренний распорядок лагеря. То же самое будет с каждым из вас, кто посмеет ослушаться своих хозяев. То же самое будет с теми, кто посмеет плохо работать и кто будет уличён в воровстве!

А утром, когда они шли на работу, к ним подбежал Серёжа и сказал, что ночью из тюрьмы бежали двое партизан, приговорённых к казни. Один француз, а второй русский. Мужской барак примыкал к бараку, в котором жили пленные французы. Они-то и сообщили о побеге.

В первый же день их разделили на группы. Мужскую группу сразу же погнали на окраину городка. Там, у самой реки, были построены щитовые домики. Женщин привели к длинному кирпичному бараку. Объявили, что сейчас на них оформят документы, что каждая из них должна назвать свою фамилию, национальность, возраст. Затем их сфотографируют и снимут отпечатки пальцев. В бараке командовали полицейские и женщины в военной форме. Женщины в руках держали палки, которые время от времени пускали в ход.

– Ой, Шурочка, куда мы попали… – шептала Ганька, в ужасе оглядываясь на полицейских. – Как скот нас гоняют…

На них завели карточки. Потом полицейские принесли бачки с баландой и хлеб. Вечером погнали в баню. А после бани, не разрешая одеться, выстроили в коридоре и приказали сдать одежду на дезинфекцию. После этого вновь построили и объявили, что сейчас все вновь прибывшие будет подвергнуты медицинскому осмотру. Осмотр проводили грубо. Несколько врачей. Женщины-полицейские им помогали. У входной двери стояла старшая – в чёрной форме с белыми рунами СС в петлицах.

Девушки по очереди подходили к столам, за которыми сидели врачи. Те тщательно осматривали каждую.

Саша хорошо понимала, о чём разговаривали врачи, их реплики.

– Бог мой, среди них одни девственницы! – сказала одна.

– Радуйся, Эльза, теперь ты уверена, что твой Рудольф действительно верен тебе.

– Рудольф не на Восточном фронте.

– А где же, в Африке? Или в Нормандии? Девушки из Нормандии, я уверена, выглядели бы иначе…

– Нет, он в Африке.

– О, тогда тебе снова не повезло! Женщины побережья очень страстные. Не чета этим вялым славянкам.

Немки смеялись.

В углу комнаты, за ширмой, стояло гинекологическое кресло. Саша и Ганька с ужасом смотрели на него. «Не бойтесь, девочки, ничего плохого они вам не сделают. Только осмотрят. Так надо», – шепнула им стоявшая рядом женщина, видя, что одна из полицейских уже направилась к ним, постукивая палкой по каблуку сапога, начищенного до зеркального блеска.

Вечером их привели в спальный барак. Кровати стояли в два яруса. Ганьке досталась верхняя койка, Шуре нижняя. Утром им вернули одежду. От неё пахло тем же, чем пахло в блиндажах возле Прудков после того, как оттуда убрались немецкие артиллеристы. Снова чем-то покормили, так что Шура даже не запомнила, что ела. Всё происходящее она воспринимала как в бреду. Раздалась команда:

– Raus![29]29
  Выходи!


[Закрыть]

Все хлынули к дверям.

Полицейские построили их в одну шеренгу. Сличили с карточками. Погнали по улице к центру городка, мимо высокого остроконечного здания ратуши. «Arbeitsamt»[30]30
  Рабочее управление.


[Закрыть], – прочитала Шура готические буквы вывески над входом в здание. Здесь их уже ждали одетые в штатское пожилые немцы. Они по очереди проходили вдоль шеренги, оценивающе осматривали её, иногда останавливались, цокали языками, хмурились, улыбались. Некоторых тут же уводили, вручив немцам в штатском их карточки. Шеренга у стены становилась всё короче. Крайних справа и слева сгоняли к середине. Правда, до палок здесь дело не доходило. Как только из середины выпадали двое-трое остовцев, их места тут же заполнялись оставшимися.

Шура вспомнила, как однажды в колхоз приехали цыгане и, сговорившись с председателем о покупке жеребца, осматривали весь табун. Нечто похожее она видела и теперь. Только тогда и цыгане, и председатель смотрели на жеребца иначе.

Напротив Ганьки и Шуры остановилась женщина лет сорока пяти и указала на них тростью зонтика:

– Diese, diese… und diese[31]31
  Эта, эта… и эта.


[Закрыть].

Это была госпожа Бальк, владелица небольшой кожевенной мастерской и загородной крестьянской усадьбы с маленькой фермой, доставшейся ей от родителей. Полицейские тут же выдернули из шеренги Сашу, Ганьку и ту самую женщину, которая ехала с ними в вагоне и потом всегда старалась держаться где-нибудь рядом. Женщину звали Зоей.

Первый месяц они работали за городом. Крестьянская усадьба оказалась довольно обширным поместьем, в центре которого стоял двухэтажный кирпичный дом, мрачный, как средневековый замок. В нём хозяйничал хромой управляющий господин Гальс. Гальс оказался человеком требовательным, дотошным, но не злым. И в первый же день он заставил кухарку приготовить наваристый вкусный суп, так что девушки, изголодавшиеся за долгую и изнурительную дорогу, присаживались к кастрюле несколько раз. Затем господин Гальс установил строгий распорядок, и на кухню их звали всего дважды. Но это была хорошая еда, в которой было даже мясо. Иногда на ферме появлялась сама хозяйка. И тогда они бегали бегом, выполняя ту или иную работу. Так приказывал Гальс. Фрау Бальк не разговаривала с ними даже тогда, когда ей что-нибудь не нравилось. Громко звала своего управляющего и коротко отчитывала его за то или иное упущение. Она даже не смотрела в их сторону.

Управляющий Гальс неплохо говорил по-русски. В 1916 году он попал в русский плен и выбрался в свой Faterland[32]32
  Родина.


[Закрыть] лишь спустя три года, сказавшись чехом. Он проехал через всю Сибирь в одном из эшелонов Чехословацкого корпуса[33]33
  Чехословацкий корпус – формирование, созданное в составе российской армии осенью 1917 года, в основном из пленных чехов и словаков – бывших военнослужащих австро-венгерской армии, выразивших желание участвовать в войне против Германии и Австро-Венгрии. С декабря 1917 года на основании декрета французского правительства об организации автономной Чехословацкой армии во Франции Чехословацкий корпус в России был формально подчинён французскому командованию. Весной – летом 1918 года он оказался втянут в военные действия против советской власти.


[Закрыть]. Об этом он девушкам рассказал сам. Некоторые слова, которые Гальс уже не мог воспроизвести по-русски, живо переводила с немецкого Шура. Он сразу отметил её сообразительность и однажды переговорил с фрау Бальк. Вскоре после того разговора Гальса и фрау Бальк Шуру сразу после утреннего развода начали направлять прямо в дом на окраине города.

Ровно в назначенное время она поднималась по высоким ступеням из серого тёсаного камня, звонила в дверь. Ей открывала сама фрау Бальк. Саша терпеливо ждала на холодном ветру. Не поднимая головы, видя одни ноги фрау Бальк, обутые в мягкие домашние туфли, сшитые, видимо, пленными в обмен на булку хлеба или пачку сигарет, Саша делала сдержанный поклон и произносила:

– Guten Morgen, Frau Balk![34]34
  Доброе утро, госпожа Бальк!


[Закрыть]

Никогда в ответ Шура не слышала ни слова, ни звука. Быть может, фрау Бальк в ответ бросала какой-нибудь жест, но этого Шура не видела, потому что, разговаривая с хозяйкой, они никогда не поднимала головы. Так приказал вести себя в присутствии хозяев вахман в бараке. Затем она шла следом за хозяйкой. Та вела её к месту очередной работы. Каждый раз это было что-нибудь связанное с уборкой, наведением порядка в комнатах, многочисленных кладовках или в подвальных помещениях. Подвалы под домом фрау Бальк были обширные. Шуре казалось, что они такие же огромные, как и сам дом. И сводчатые потолки, укреплённые железными коваными балками крест-накрест, были ничуть не ниже, чем в комнатах. Именно там, в подвале, находилась топка одной из печей, дымоход которой проходил через спальню фрау Бальк. И вот однажды возле корзины с дровами Шура и увидела кипу старых газет. Она сразу поняла, что газеты сюда принесла сама хозяйка. Хотя днём фрау Бальк никогда не спускалась в подвал. В газетах Шура прочитала о том, что на Восточном фронте, как и год назад, вермахт снова попал в затруднительное положение. В каждом номере в колонках срочных сообщений мелькало: Сталинград, Сталинград, Сталинград. Вскоре это слово перешло в заголовки.

И вот 22 ноября из французского барака сообщили: ваши окружили сотни тысяч бошей в сталинградской степи и добивают их из тяжёлых артиллерийских орудий.

Сегодня утром Саша, как всегда, позвонила в дверь и, когда увидела перед собой сшитые военнопленными мягкие комнатные туфли фрау Бальк и произнесла своё обычное: «Guten Morgen, Frau Balk!» – то в следующее мгновение невольно вздрогнула и некоторое время оцепенело стояла у раскрытой двери. Потому что вдруг услышала в ответ тихий, сдержанный голос хозяйки:

– Guten Morgen, Medchen. Tret ein. – И, не оборачиваясь, словно самой себе, сказала: – Heute ist es windig und feucht[35]35
  Доброе утро, девочка. Входи. Сегодня ветрено и сыро.


[Закрыть].

– Ja, Frau Balk, und es schneit[36]36
  Да, госпожа Бальк, и идёт снег.


[Закрыть].

Хозяйка вдруг кинулась к окну, раздёрнула тяжелые шторы и сказала, глядя вверх, в серое небо, откуда ветер нёс снежные заряды:

– Abermals und abermals… es schneit. Als ob in Russland[37]37
  Снова и снова… идёт снег. Будто в России.


[Закрыть].

А потом пришли гости, которых хозяйка ждала, и она немного развеселилась. Во всяком случае, разговаривала она громко и даже шутила. Пока кто-то из гостей не произнёс это слово: «Stalingrad».

И вот возле дома остановился этот почтальон, поставил велосипед к чугунной решётке и позвонил в дверь. Всегда, когда он приносил газеты и даже письма, то просто бросал их в почтовый ящик, прикреплённый к чугунному столбу возле тропинки, ведущей от тротуара к крыльцу, и преспокойно ехал на своём велосипеде дальше по Domschtrasse[38]38
  Соборная улица.


[Закрыть].

Шура наблюдала за почтальоном из полуподвального окна. Когда тот исчез, она метнулась по деревянным ступенькам вверх, потому что почувствовала, что с хозяйкой случилось что-то неладное.

Шура застала фрау Бальк сидящей за столом с какой-то бумажкой в руках, которую она то разглаживала, то, поднося к глазам, перечитывала снова и снова. Разбитая тарелка валялась у её ног. Куски фарфора белели на натёртом паркете, как обломки того, чего уже невозможно вернуть никогда.

Шура испугалась и забилась в прихожей под вешалку. Ей хотелось уйти, убежать из этого дома, куда тоже пришла война.

Уже стемнело, когда фрау Бальк очнулась от своего оцепенения. Перед нею стояла Шура, держа в руках осколки разбитой фарфоровой тарелки.

– Frau Balk, – прошептала Шура, испуганно глядя на госпожу Бальк, – Ich bedaure sehr, was passiert ist. Ich kann Ihnen mitfuhlen. Main Fater… ebenfalls, Frau Balk[39]39
  Госпожа Бальк, я очень сожалею о случившемся. Я вам сочувствую. Мой отец… тоже, госпожа Бальк…


[Закрыть].

А ещё через два дня почтальон бросил письмо в почтовый ящик и тут же умчался по Domschtrasse дальше выполнять свои обязанности. Фрау Бальк в чём была выскочила на улицу и там же, у почтового ящика, разорвала конверт. Шура ждала её у двери. На щеках фрау Бальк дрожали слёза радости. Её сын, Арним Бальк, тоже воевавший на Восточном фронте, писал, что у него всё хорошо, что русские без конца атакуют, но Ржев они не отдают.

– Бедный Арним, сынок, ты ещё не знаешь, что твой отец погиб под Сталинградом, – зарыдала госпожа Бальк.

Так случилось, что никто не мог в эти минуты ни утешить госпожу Бальк, ни разделить с нею её радость о сыне, кроме худенькой девочки из России с нашитым на груди треугольником и надписью: «OST».

Глава пятнадцатая

Воронцов вошёл в землянку. Это был низкий, в рост человека, свежий сруб, наспех ошкуренный и не совсем плотно подогнанный в венцах. Брёвна разной толщины лежали впоцелуйку, как сказал бы дед Евсей. Посреди вырезанная из железной бочки и обложенная кирпичом печь с трубой, выведенной в прорубленный в спаренных брёвнах и заделанный глиной люк. У узкого оконца, обращённого на восток, в тыл, стол, на котором разложены карты. В углу сидел телефонист. Перед ним, на столе, несколько телефонных аппаратов.

Кроме майора Соболева в землянке находился ещё один человек. Когда тот, второй, повернулся к вошедшему, Воронцов увидел на его петлицах четыре шпалы. Это и был, как видно, командир полка Колчин, которому буквально на днях было присвоено очередное воинское звание полковник. Воронцов шагнул к пожилому грузному полковнику, чётко, как на плацу, приставил ногу и вскинул ладонь к пилотке. Перед тем как войти в землянку, он с минуту топтался возле двери, разглаживал на коленке, мял пальцами края своей засаленной пилотки. Но, как сказал бы тот же дед Евсей, из кисета шинели не выкроишь.

– Товарищ полковник! Разрешите доложить!

Но полковник неожиданно подал ему руку, посмотрел в лицо снизу вверх, как смотрят страдающие близорукостью, и неловко, совсем не по-командирски, поймал руку Воронцова, которую он не успел убрать от виска.

– Садись-ка, сынок. Разговор, видать, у нас долгий будет.

Долгий – это хорошо, сразу смекнул Воронцов, значит, решили разбираться досконально.

– Донесение твоё мы с Игорем Ростиславичем прочитали. Хорошее донесение. За такой прорыв вас только к наградам представлять. Правда, медалей вы не получите. Но награда вам будет. По законам военного времени. В штрафную роту пойдёшь. – И полковник Колчин сопроводил свой приговор пристальным взглядом.

В горле у Воронцова трепыхнулось: «За что?» – но он сдержал в себе этот жалкий и неуместный возглас. Что-то тут было не так. Стал бы полковник вызывать его к себе на КП, чтобы объявить о том, что он, сержант Воронцов, направляется для искупления своей вины в штрафную роту.

– Ну что, младший лейтенант, голову опустил? Да не журись, сынок. Это – не самое худшее! Самое худшее будет, если вы с Солодовниковым эти проклятые высоты не отобьёте.

Слова комполка окончательно его запутали. Полковник Колчин назвал его младшим лейтенантом. Что это значило? Когда они сидели в окружении, рядовые бойцы, особенно из стрелковых подразделений и пожилые, часто принимали его за командира. Но не мог же полковник, пусть даже страдающий близорукостью, принять его «секеля» за лейтенантские кубари. А теперь вот – штрафная… Значит, будет суд, военный трибунал… За что? За то, что они вырвались к своим? За то, что на пути истребили до взвода противника? За то, что вывели исправный танк с полным боекомплектом? Но всё же: зачем тогда комполка вызывал его на КП?

– А что вы хотели?! – Майор Соболев пристально смотрел на Воронцова. – Я бы на вашем месте радовался. Жив, звание получил, а завтра назначение на взвод. Что вам ещё нужно?

– Остальное, сынок, постарайся добыть там. – Полковник Колчин махнул в сторону низкой двери: – На высотах.

– Повезло вам. Особняк наш, лейтенант Гридякин, тоже Подольское училище заканчивал. Однокашник ваш. Да и подтверждение на вас пришло. Аттестацию писал Илья Митрофанович. Но, поскольку вы, Александр Григорьевич Воронцов, не окончили полного курса обучения, офицерское звание вам присваивается на одну ступень ниже – младший лейтенант. С чем и поздравляем! Правда, из архива училища пришёл и другой документ. О том, что вы числитесь пропавшим без вести во время боёв в Малоярославецком секторе Можайской линии обороны в октябре тысяча девятьсот сорок первого года.

Полковник Колчин сидел на деревенской табуретке и улыбался.

– А ну-ка, Сеньчин, тащи, что у нас там с Октябрьской осталось.

Радист тотчас принёс бутылку водки, чашку с солёными огурцами и буханку хлеба.

– И всё, что ли?

– Тогда, Илья Митрофанович, подождите немного. Я мигом. Только сбегаю на ПФС[40]40
  Продовольственно-фуражный склад.


[Закрыть], к Левченке.

– Да ну его к чертям, этого Левченку. Он потом на нас полсклада спишет. И так сойдёт, – махнул рукой полковник Колчин. – Садитесь-ка. Лейтенантские кубари обмоем. Кубари – дело молодое! Постой, а кубари-то где? Сеньчин, сбегай к нашим, найди два кубаря. – Колчин снова посмотрел на Воронцова и снова махнул рукой. – Веди сюда Медведева. Что он, в худой шинельке да в пилотке ходить будет?.. Что ж мы за полк, если младшего лейтенанта не обмундируем по полному штату!

То, что произошло в следующие минуты, Воронцов потом вспоминал всю жизнь, но так и не смог восстановить во всей последовательности ни того, как переодевался прямо в землянке штаба полка в новенькую диагоналевую гимнастёрку, на которой уже сияли в полевых петлицах серебряные кубари младшего лейтенанта, ни того, что говорили ему старшие офицеры, ни за что пили первую, ни за что поднимали вторую и последующие. Но запомнил, как запоминают накрепко некоторые эпизоды из самого раннего детства: полковник Колчин налил ему очередную рюмку и сказал:

– А теперь скажи ты, младший лейтенант.

К тому времени застолье их увеличилось. Пришёл начальник оперативного отдела, помощник начальника штаба по разведке, замполит, командир артдивизиона. Все смотрели на него, ждали, что скажет им он, незнакомый в полку человек, только что произведённый в офицеры.

Воронцов встал, поправил под новенькой портупеей гимнастёрку, тряхнул головой, так что из рюмки плеснулось, и вдруг заплакал. Слёзы текли по его щекам, в горле начал твердеть ком, и Воронцов, не находя в себе сил сказать хоть что-то, испугался, что может всхлипнуть, как мальчишка. Что ж тогда будет, в ужасе думал он. Что о нём подумают в штабе полка? И можно ли такому доверить взвод? Тем более, в штрафной роте! Так и стоял он, прямой, как штык. Он плакал в присутствии старших офицеров и ничего не мог с собой поделать. Всё пропало, думал он, всё пропало…

– Ты что, сынок? – толкнул его полковник Колчин.

– Я, товарищ полковник, боялся, что не прорвёмся, – сказал, сглатывая и дробя слова, Воронцов и вытер рукавом новой гимнастёрки слёзы.

– Так прорвался же! А, младший лейтенант? Прорвался! И людей вывел! И танк целёхонький пригнал! И комбригу радость. И нам тоже. Вот такие нам нужны! Утри, утри слёзы, младший лейтенант.

– Служу трудовому народу! Оправдаем кровью, товарищ полковник… Мой взвод… – И Воронцова качнуло, как во время бомбёжки, венцы землянки накренились, стали стремительно приближаться.

– Перебрал, младшой… – услышал он будто в отдалении. Воронцову показалось вдруг, что он находится не в штабе полка, а в траншее, и кто-то из глубины хода сообщения сказал: «Перебрал младшой…»

– Ничего, в штрафной быстро ко всему привыкнет. И к этому тоже.

– Что? Его в штрафную? Взводным?

– Да, не позавидуешь парню. Из огня да в полымя.

– Ничего. Он сам – огонь.

– Кого ж, Илья Митрофанович, ротным в штрафную?

– Самого боевого, – сказал полковник Колчин, – старшего лейтенанта Солодовникова. Рота четырёхвзводная, усиленная. Первым взводом будет командовать младший лейтенант Нелюбин, его я хорошо знаю по летним боям, вторым – младший лейтенант Воронцов, третьим – лейтенант Могилевский, четвёртый ещё формируется. Вообще рота формируется по решению Военного совета армии. Но, как видите, нашему полку – особая честь… Четвёртый взвод пришлют из дивизии. Уже звонили. Полевая кухня и прочее – тоже оттуда. Так что нам остаётся только воевать. Отбить высоты. Приказ о дате наступления пришлют позже. Но, я думаю, тянуть не будут. Надо подумать, как усилить роту миномётами. И ещё вот что: надо придать Солодовникову пару ПТО. На случай, если они всё-таки прорвутся на высоты. А немцы, как вы знаете, всегда контратакуют с танками. Так что, Игорь Ростиславич, подумайте с артиллеристами, кого можно откомандировать к Солодовникову. И разведку давайте в дело… Пусть каждую ночь ходят. Все высоты обнюхают со всех сторон. Все подходы разведают.

– Так у меня, Илья Митрофанович, в дивизионе штрафных нет, – сказал вдруг майор с эмблемами артиллериста в петлицах.

– А у них в батальонах, думаешь, есть? – вдруг взорвался полковник Колчин. – Да мне… да всем нам на Седьмую роту молиться надо! Что атаку отбили! Самоходку сожгли! Бронетранспортёр! До взвода пехоты положили! При собственных потерях – семь человек убиты и девять ранены. Раненые – почти все! – до конца боя в траншее оставались!

– Да там Солодовников над ними с пистолетом по брустверу носился. Вот и не ушли. – Майор-артиллерист усмехнулся.

– А вы, товарищ майор Степанцов, не смогли огнём поддержать взвод во время второй атаки немцев! Я твоих нештрафных в следующий раз, когда нечем будет стрелять, сам, под автоматом, в окопы к стрелкам погоню! – Все знали, что, когда полковник Колчин переходил со своими подчинёнными на «вы», это означало предпоследнюю степень его ярости.

Но обстановку разрядил Воронцов. Он вдруг почувствовал, что его мутит и, чтобы не опозориться вконец, резко встал, стараясь быть прямым, как штык, и громко сказал:

– Разрешите выйти?

Полковник Колчин посмотрел на его бледное лицо, всё сразу понял и кивнул связистам:

– Помогите младшему лейтенанту. И отведите его в свою землянку. Пусть хорошенько выспится. Возьмите шинель и ватник. Да не потеряйте ничего!

Когда Воронцова вывели из землянки, комполка, уже остыв, сказал:

– А он, этот младший лейтенант из курсантов, что, штрафной? – Полковник Колчин потёр ладонями виски. – Ему завтра через проволоку лезть с ними… На высоты эти проклятые… Так что, Владимир Порфирьевич, готовьте две «сорокапятки», а лучше дай им дивизионные. Укомплектуй лучшими расчётами. Поставь хороших наводчиков. И миномётчиков дай. Чтобы у роты огневая поддержка была настоящая, а не для проформы. Военный совет армии создаёт отдельную штрафную роту не для наказания провинившихся, а для того, чтобы воевать. Это прошу понять на исходных. Чтобы потом не возникали ненужные вопросы.

Утром Воронцов проснулся с тупой головной болью и слабостью во всём теле. К своему удивлению, рядом, на топчане, застланном шинелью, увидел улыбающегося сквозь сетку морщин доброе лицо младшего лейтенанта Нелюбина. Тот сидел в одном нательном белье и старательно, размашисто орудовал иглой.

– А я, видишь, на генеральский приём не попал! – сказал Нелюбин и встряхнул солдатской гимнастёркой, с которой посыпались обрывки ниток и кусочки материи, которые он, должно быть, использовал в качестве заплаток. – Так что приходится обходиться малым. Но одёжа чистая! Без педикулёзов! Дырок много. А так крепкая. Послужит ещё.

– Не был я ни у какого генерала. Был у полковника. У командира полка.

Воронцов сквозь боль в висках и затылке вспомнил, чем закончился его визит в штабную землянку, и поморщился.

– Это ж что, батя наш тебя так накачал? – засмеялся старшина, сидевший в дальнем углу и занимавшийся ремонтом телефонной трубки.

– Батя. Пили одинаково. Он хоть бы в одном глазу, а меня сразу под стол потянуло…

– Хорошо ж ты, Сашок, кубари обмыл.

– Голова болит. Как после контузии.

– А я тоже спирт пил, – послышался ещё один голос, и Воронцов увидел лейтенанта Могилевского. Лейтенант стоял возле умывальника и, глядя в осколок зеркала, прилаженного на полочке, брился опасной бритвой. – Бойцам перед боем канистру принесли. Налили и мне. Чуть не задохнулся! – И лейтенант засмеялся.

– Между прочим, товарищ лейтенант, – выждав, когда снова наступит тишина, сказал Нелюбин, – с бойцами пить не надо. Видел я, как они тебя по плечу хлопают. Нельзя. Ты, лейтенант, не обижайся. Но меня, старика, послухай. Я и в солдатах своё отходил, и в старшинах. И теперь вот во взводных, бог даст, похожу. Солдат – это солдат. А офицер – это офицер. И солдат должен чувствовать, что перед ним – командир. И офицер должен понимать, что перед ним – солдат, существо беззащитное и требующее всяческой заботы.

Воронцов умылся, оделся в новую форму. Ремни пахли военторгом, добротностью. Однажды, ещё в училище, он зашёл в городской военторг. Чего там только не было! И он решил, что, когда окончит училище и получит лейтенантское звание, обязательно купит себе всё, что нужно. И даже начал откладывать на это деньги. Лейтенантское звание он получил только вчера. Да и кубарь в петлицу понадобился всего один. А деньги, которые он откладывал, чтобы купить хорошую офицерскую полевую сумку, латунный наручный компас, яловые утеплённые сапоги и ещё кое-какие мелочи, ушли на покупку хлеба в деревнях, когда выходил из окружения. Кое-что он отдал Пелагее, чтобы она потратила их на детей. Эх, Пелагея, Пелагея…

Форма сидела на нём ладно. Сапоги поскрипывали. Воронцов подошёл к умывальнику, заглянул в зеркало. Из глубины полусумрака землянки на него смотрело худощавое лицо человека лет тридцати, со скобками морщин вокруг рта. Даже глаз своих он не узнал. Они были темнее и глубже. Он отвернулся и сказал:

– Мы зачислены командирами взводов в штрафную роту. Знаете об этом?

– Знаем, Сашок. Знаем.

– Сегодня-завтра будет закончено формирование. Роте дадут номер. И – вперёд.

– Куда же нас пошлют? – спросил Могилевский.

– А сюда. На высоты. Высоты будем брать.

– Мой-то взвод – первый, автоматный, – улыбнулся Нелюбин. – По новому штату.

Воронцов вспомнил о своей винтовке. Солодовников обещал её вернуть.

– А что, Могилевский…

– Меня Борисом зовут, – представился лейтенант Могилевский. – Борис Могилевский. Родом из Витебской области.

– Александр Воронцов. Можно просто – Саша.

– Кондратий Герасимович Нелюбин. Мы с Сашком, товарищем курсантом, – смоленские.

– Очень приятно, – застенчиво улыбнулся Могилевский. – И давайте на «ты». Хорошо?

Нелюбин посмотрел на него и покачал головой.

– Прости, Саша, я тебя перебил…

– Да я спросить хотел: Седьмую вашу всю, что ль, на положение штрафной перевели?

– Нет. Только третий взвод. Мой взвод в полном составе. Я слышал, что три других взвода, в том числе и ваши, будут сформированы из числа бойцов и сержантов дивизии. После приказа Двести двадцать семь такие роты формируются при каждой дивизии.

– Я этот приказ читал ещё летом. – Нелюбин наконец покончил со своим рукоделием и начал одеваться. – Там и о штрафных батальонах говорится. Специально для офицерского состава. А на этих высотах, ребята, я уже бывал! – вдруг сказал Нелюбин. – Вот спихнуть бы нам их оттуда! Не сидели бы здесь, в болотах.

Однажды приказали построиться. Приехал батя. Посмотрел на шеренгу, прошёлся вдоль, заглядывая в лица.

– За что осуждён? – спросил молодого артиллериста, одетого в ватник.

Артиллерист шагнул из строя и чётко доложил:

– Рядовой Миронов! Неповиновение старшему по званию.

– Кто был старший по званию?

– Командир батареи старший лейтенант Гребенщиков.

– Это – грубое нарушение устава. Какой вы солдат, если не слушаетесь своего командира? – Губы у полковника Колчина затряслись. Говорил он громко, чтобы слышали все. – Когда это произошло? Во время боя?

– Никак нет. Дивизион отвели на отдых. Проводили учебные стрельбы. Товарищ старший лейтенант Гребенщиков приказал по часу бегать вокруг позиций, потом стрелять.

– Так?

– А я отказался.

– Стрелять?

– Нет, бегать. После продолжительной пробежки мне трудно наводить. А после каждого промаха по мишени товарищ старший лейтенант Гребенщиков назначал ещё несколько кругов.

– И что, ты никак не мог попасть?

– Иногда снаряд проходил мимо цели.

– Кем ты был в расчёте? Наводчиком?

– Так точно, наводчиком. – И боец лихо вскинул к виску ладонь. – Наводчик первого орудия второго взвода третьей батареи, бывший младший сержант Миронов!

– Ты знаешь, что тебя ждёт, сынок? – внимательно глядя в глаза штрафнику, спросил вдруг полковник Колчин.

– Знаю, товарищ полковник. Атака.

– Да, сынок. Постарайся её провести так, чтобы ваш взводный после боя тут же подготовил на вас положительную характеристику. А я эту реляцию подпишу. – И вдруг сказал: – А твой командир батареи – раздолбай!

– Ты? – Остановился полковник возле высокого плечистого бойца в поношенной шинели последнего срока. Шинель его явно теснила.

– Рядовой отдельной штрафной роты Котов!

– Что, сынок, маловата шинель?

– В строю терпимо, а вот в бою… Да я её, товарищ полковник, брошу! – нашёлся вдруг боец. – Всё равно налегке побежим.

– Это верно, бежать придётся налегке. А вот шинель бросать не надо. Солодовников, – тут же сказал он ротному, следовавшему за командиром полка, – замените бойцу шинель на больший и подходящий размер. За что наказан?