Текст книги "Высота смертников"

Когда снежная пыль и копоть осели, Воронцов увидел, что уцелевшие немцы отползали к замёрзшему ручью, утаскивая раненых. Раненые кричали. Но вторая цепь уже поднималась по склону от ручья. По тому темпу, который они держали, как напирали, можно было понять, что немцы решили захватить траншею во что бы то ни стало.

Воронцов положил винтовку на бруствер, посмотрел в прицел. Офицеров и командиров отделений он определял сразу: время от времени те взмахивали руками или короткими автоматами, поторапливая своих подчинённых. Снайперская подготовка в училище оказалась короткой. Но самое главное он успел усвоить и за те несколько дней, когда с ними проводил полевые занятия один из лучших снайперов-инструкторов Московского военного округа. Нельзя вести фронтальный огонь, вспомнил он одну из основных заповедей снайпера, ищи цель на фланге, и тогда есть вероятность, что тебя обнаружат не раньше третьего выстрела. Он взял в прицел одного из тех, кто был похож на командира. Винтовка дёрнулась. Немец сунулся вперёд, выронив автомат. В такой сумятице можно рисковать и вести огонь, не меняя позиции. Но где-то там, в бронетранспортёре, который снова подошёл к ручью и поливал огнём из крупнокалиберного пулемёта их траншею, сидел немецкий снайпер. По всем правилам снайперской войны, он должен сменить позицию. А если и немец тоже рассчитывает на сумятицу, в которой вряд ли кто обратит внимание на то, что с той стороны ведёт интенсивный огонь снайпер? Воронцов перекинул винтовку вправо. В «гробе» никого, кроме двоих пулемётчиков, не было. Он прицелился в первого номера. Выстрел. Пулемёт замолчал. Бронетранспортёр дёрнулся и начал отползать. В лобовой части Воронцов увидел горизонтальное окошко, над ним приподнятую бронированную заслонку с узкой смотровой щелью. Водитель, видимо, нуждался в наибольшем обзоре и пренебрёг правилами безопасности. Воронцов поймал окошко и выстрелил в тот момент, когда в нём что-то мелькнуло. «Гроб» замер. Но Воронцов продолжал держать его в прицеле, опасаясь снайпера, который в любое мгновение мог высунуться из-за наклонного борта. Потом взял в прицел второго пулемётчика. Выстрел. Всё. Довольно. Удача снайпера не может длиться долго. Иначе это что-то другое. И он медленно убрал с бруствера винтовку.

Командир роты старший лейтенант Солодовников, навалившись грудью на край разворочанной взрывом траншеи, смотрел в бинокль. Воронцов уже успел оценить его хладнокровие и выдержку.

По траншее, куда-то вправо, оттаскивали раненых. В обратном направлении пробежал один из автоматчиков. Воронцов узнал в нём связного, который во время первой атаки был послан к миномётчикам. Интересно, какую он весть принёс? Будет миномётная поддержка или в этот раз отбиваться придётся в одиночку?

Демьянова «тридцатьчетвёрка» молчала. Должно быть, боеприпасы закончились, подумал Воронцов. Вот что такое – стоять на позициях. Тут не уйдёшь. Окоп свой не оставишь. Это не по лесам бегать.

Мимо, отчаянно матерясь, пробежал с винтовкой ротный. Он на ходу отдавал распоряжения связным:

– Витюков! Давай жми к Лазуткину, скажи ему: оба пулемёта срочно на фланги! Сам пусть сидит и не дёргается. Ударит, когда нам на головы спрыгнут. Не раньше! Понял, Витюков? Ну, тогда – бегом!

Связной натренированным движением окопного человека выскочил из траншеи и мигом скрылся в зарослях тёрна и низкорослого кустарника, который был весь изрублен, искромсан пулями и осколками.

А этот старший лейтенант человек не такой уж и простой, каким кажется. Воюет с резервом.

Прибежал Степан, доложил:

– Выбили! Болванку наконец-то выбили!

– Что с танком? – спросил Воронцов. – Почему не стреляли?

– Болванка прямо под башню угодила. Заклинила поворотный механизм. Демьяну отбоем лицо посекло. Перевязывать пришлось.

– Как себя чувствует лейтенант?

– Лейтенанта в тыл отправили. Немцев тоже. Один ранен. Перевязали.

– А что со снарядами?

– Снаряды есть. Правда, одни бронебойные.

– Пусть лупят бронебойными! Вначале – по «гробам». Потом – по цепи. Захвати патронов. Вон, полный цинк. Если приблизятся, пусть выйдет к траншее и даст из пулемёта! Давай, Степан, к ним! И предупреди, что позади нас находится резерв, видимо, до взвода. Чтобы не подавил там своих, когда начнёт маневрировать.

Винтовочных патронов у Воронцова осталось всего три обоймы. Он снова высунулся из-за бруствера. Повёл прицелом вдоль цепи. На лицах атакующих была решимость. Один из бронетранспортёров переместился ближе к мосту, где догорала самоходка. Воронцов поймал в прицел пулемётчика, выстрелил. Тот ткнулся головой в гашетку. Менять позицию было нельзя, да и некогда. Стрелять второй раз – опасно. Он перезарядил винтовку и, дождавшись команды ротного «Огонь!», поставил рядом каску, брошенную кем-то из бойцов роты, кого, видимо, унесли в тыл санитары, отодвинул её на локоть в сторону, чтобы не мешала, и продолжил стрельбу. Он выхватывал из цепи бегущего прямо на него, поднимал прицел до подбородка, задерживал на мгновение дыхание и плавно давил на спуск. Снова досылал патрон в патронник, снова ловил цель, снова повторял то же. И вот патроны закончились. Взял из-под ног автомат. Передёрнул затвор. И тут почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо. Оглянулся – Куприков:

– Товарищ Курсант! Спрячьте винтовку! Захватят – разорвут на куски! Снайперов не любят.

Винтовку действительно надо было где-нибудь спрятать. Прикопать под бруствером. Сунуть под гранатные ящики. Но неловко это было делать на глазах у своего бойца. Хотя тот и понимал всё.

Первая бронебойная трасса ушла за ручей, обожгла моторную часть «гроба», разбросала раскалённые искры, и бронетранспортёр тут же взорвался. На флангах заработали пулемёты. Ударил и «максим», позиция которого находилась неподалёку. Цепь вначале замедлила своё продвижение, потом дрогнула и залегла. Добросить гранату до залёгших было невозможно. Но «тридцатьчетвёрка» продолжала методично, болванку за болванкой, посылать в пойму. Стальные стержни с упругим шипением проносились над головами обороняющихся, врубались в мёрзлую землю, кромсали тела залёгших и атакующих.

Миномёты и той, и другой стороны молчали. Слишком близко сошлись противники. В такой горячке можно в два счёта накрыть своих.

– Отползают, сволочи! – закричал Куприков. – Ну, товарищ Курсант, дали мы им! Смотрите, бегут!

Немцы подхватывали раненых и начали отход. Отходили они не оравой, как это бывает во время бега, а организованно, всё тем же, давно отработанным способом – перекатами. Воронцов смотрел в бинокль и видел, как они, по двое, подхватывали под руки раненого, несли его десять – пятнадцать шагов, ложились и открывали огонь. В это время, под прикрытием их огня, поднимались другие, подхватывали своих раненых и тоже делали десять – пятнадцать шагов к спасению.

– Товарищ Курсант, ваша работа началась. – И Куприков указал в пойму.

– У меня, Куприков, патронов больше нет. Я всё израсходовал.

– А я вам дам! Вот, возьмите! Сколько вам нужно?

– Не надо, я сказал! – И Воронцов посмотрел на своего бойца таким взглядом, что тот долго потом не решался с ним заговорить.

Стрелять из снайперской винтовки в спины бегущим Воронцов не стал. Однажды он видел убитых, лежавших возле дороги. Трое или четверо. Кто их перестрелял, пулемётчик или снайпер, было уже не понять. Они убегали от стрелка, пригибаясь к земле, и поэтому пули входили под поясницу и иногда выходили в верхней части груди или под ключицей. Выжить им, даже если бы рядом оказались санитары, не оставалось никакого шанса…

Немцы, отходя, утащили даже трупы убитых. Только на левом фланге, напротив горящего «гроба», виднелись два тёмных пятна на исклёванном минами снегу. Степан, вернувшийся в траншею во время самой горячки боя, кивнул Воронцову:

– Твои?

Воронцов посмотрел Степану в глаза, и тот не выдержал его взгляда, отвернулся. Больше он его ни о чём не спрашивал. Разжился на закрутку у кого-то из местных, которые охотно делились с неожиданным подкреплением табаком и сухарями, пристроился в углу на ящиках и начал разбирать автомат.

Возле разрушенного пулемётного окопа стучали лопаты. Бойцы поправляли траншею, для маскировки набрасывали на бруствер свежего снегу.

– Где ваш взводный? – послышался оттуда голос ротного.

В траншее показался старший лейтенант Солодовников, и люди Курсанта, до этой минуты устало сидевшие в своих ячейках, задвигались.

– Сержант! – издали окликнул его ротный, улыбаясь и блестя глазами. – Живой! Ну, спасибо, брат! Не знаю, кто ты есть и откуда на нашу голову свалился, но воевал ты со своими орлами хорошо. Особую благодарность передай танкистам. – И тут же, глядя куда-то в глубину хода сообщения, где бойцы возились с дверью в землянку, которую разбило прямым попаданием мины, закричал: – Да в гроб вас и душу! Раненых – в тыл! Могилевский, распорядись! Печатники, так вас и растак!..

Воронцов понял, что наступило время, когда старшему лейтенанту, как старшему по званию, он обязан был доложить по всей форме. Но что докладывать? Как вместить в короткий доклад всё, что они пережили за эти дни и недели? И когда ротный снова повернулся к нему, Воронцов вскинул к пилотке ладонь и сказал:

– Товарищ старший лейтенант, сводный взвод, сформированный из бойцов Красной армии, бежавших из немецкого плена, вышел из окружения в полном составе, с оружием и ранеными. Выведен исправный средний танк Т-34 с боекомплектом и экипажем. Во время выхода приняли бой, уничтожив до десяти солдат и офицеров противника, а также два ПТО. Доставлены пленные, захваченные во время марша на выход. Все пленные с документами. Командир взвода – сержант Воронцов.

Доклад Воронцова изумил не только ротного, но и всех бойцов третьего взвода, которые в это время оказались рядом.

– Из окружения, говоришь? Из плена? А я думал, разведка. – Ротный поморщился. Спросил, уже тише: – А где попали в плен?

– Кто где. Из разных частей.

– А ты, я вижу, курсант?

– Курсант. Подольское пехотно-пулемётное училище, Шестая рота старшего лейтенанта Мамчича. Потом воевал в Тридцать третьей.

– Был в окружении?

– Так точно, был.

– Слыхали, слыхали о Тридцать третьей… – В голосе ротного слышалось сочувствие.

Бойцы с любопытством разглядывали Воронцова и его бойцов. Из плена прозвучало как с того света.

– Товарищ сержант, разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту? – Из хода сообщения, расталкивая бойцов, столпившихся вокруг, выступил Нелюбин, приложил закопченную ладонь к обгорелой пилотке. – Младший лейтенант Нелюбин. Вы меня, товарищ старший лейтенант, должны помнить. Я до октября воевал в Седьмой роте старшего лейтенанта Патрушева. А вы к нам в траншею часто приходили. В гости к товарищу старшему лейтенанту Патрушеву. Вот я вас и запомнил. Конь у вас гнедой был, добрый конь.

Ротный покачал головой:

– Ну, партизаны, мать вашу… Что ж ты, лейтенант, а под сержантом ходишь?

– Да я ж младший лейтенант…

Кругом засмеялись.

– А ну-ка, печатники, прижмите языки! Да вас бы сегодня сапогами забили, вот тут, в этой траншее, если бы не вот они! Как, ты говоришь, твоя фамилия?

– Младший лейтенант Нелюбин, бывший командир второго взвода Седьмой роты Третьего батальона! В сентябре, на марше, я вашему коню копыта чистил. Помните? Конь ваш хромал и вы его хотели бросить…

– А, председатель! – узнал наконец старший лейтенант Солодовников Нелюбина. – Ну, спасибо тебе, братец. И конь мой цел. И взвод мой цел. Хоть и печатники… И позицию мы отстояли.

Бойцы снова зашевелились, расступились, и из-за перемазанных глиной и копотью шинелей и ватников выглянуло возбуждённое лицо младшего политрука. Кац тут же прицелился острым взглядом цепких глаз в сторону Нелюбина и спросил:

– Где и когда сдались в плен?

– Да я не сдавался, товарищ комиссар. Контуженный был, чертей ловил… В начале октября, когда батальон атаковал в направлении Сухого ручья…

И вдруг ротный набычился, глаза его налились решительным блеском и он сказал:

– А вы, Семён Моисеевич, где были час назад во время отражения атаки?

Кац втянул голову в плечи, мгновенно побледнел и выдохнул:

– Да я… Да я у миномётчиков… Да мы с капитаном Сидоркиным… Да как вы смеете, товарищ Солодовников, разговаривать со мной в подобном тоне в присутствии рядовых бойцов?!

– А как я с вами, товарищ младший политрук, разговариваю? – усмехнулся ротный, и в его глазах поблёскивала прежняя решимость. – Как командир роты я поинтересовался тем, где вы находились во время боя. Если командование батальона, полка или дивизии поинтересуется, почему я задал такой вопрос, я охотно отвечу: потому что не видел вас, товарищ младший политрук, рядом с собой. Приказа отбыть в расположение миномётной роты, которая поддерживает огнём батальон, я вам не отдавал.

– Ну, товарищ Солодовников! Вы за это хамство поплатитесь! – И Кац развернулся на каблуках и зашагал в сторону КП Второй роты.

– Витюков, твою мать!.. Бегом к старшине и скажи, чтобы волок в третий взвод термоса! На два взвода! И спирт из НЗ! – Ротный оглядел стоявших вокруг него. – Могилевский, ты что такой бледный?

– Я ранен, товарищ старший лейтенант, – ответил взводный.

– Ранен? Куда?

Лейтенант, болезненно морщась, потрогал правое плечо.

– А почему молчал?

Взводный опустил голову.

– Ну что ты будешь делать с этой скромницей… – выругался ротный. – А ну-ка, снимай шинель. Сержант, у тебя руки чище моих. Осмотри его и перевяжи, если надо.

Воронцов задрал гимнастёрку, протёр тампоном, смоченным в шнапсе, небольшую продолговатую рану, из которой торчал плоский зазубренный осколок.

Ротный посмотрел, спросил:

– А почему – в спину?

– Мины везде рвались, – ответил Могилевский, не поднимая головы.

– Что? Мутит? – спросил Воронцов.

– Слегка.

Воронцов чувствовал, что лейтенант дрожит, и сунул ему в руки фляжку, в которую налил трофейного самогона, слегка разведённого водой. Слишком крепкий он не любил – сушило горло и потом часто хотелось пить.

– На, глотни. И потерпи. Осколок надо выдернуть. Легче станет.

Воронцов попытался выдернуть засевший в плече взводного небольшой осколок, но ничего не получалось. Рана кровила, и пальцы соскальзывали. Тогда он прихватил осколок зубами, потянул его, выдернул и выплюнул на снег. Прижал рану марлевым тампоном. Начал перевязывать.

– Нужно, чтобы посмотрел врач, – сказал Воронцов лейтенанту.

Но ротный, поглядывавший на операцию, махнул рукой:

– Ничего. Рана поверхностная. Царапина. Приказываю тебе, Могилевский, остаться со взводом.

– Есть остаться со взводом, – по-прежнему не поднимая головы, ответил взводный.

Лейтенанта начало колотить. Ему нужно было в санчасть. Но приказывал здесь не Воронцов. Он закончил перевязку. Кожа лейтенанта вконец посинела.

– Готово. Одевайся. Выпей ещё, сколько сможешь.

– Благодарю вас, – кивнул ему лейтенант.

Старший лейтенант Солодовников сполз вниз, в траншею, сунул в потёртый футляр бинокль, сказал:

– Сержант, ты стрелял из снайперской винтовки? Немецкая? Трофейная?

– Трофейная.

– Покажи-ка её мне. Ни разу не видел. Говорят, сильная оптика.

Воронцов отодвинул ящик, вытащил винтовку с зачехлённым прицелом. Ротный сдёрнул чехол, посмотрел в прицел.

– Патроны есть?

– Нет. Все выстрелил во время боя.

– Видел, видел… Нервы у тебя, сержант, железные. А снайпер с той стороны человек шесть наших положил. Все – в голову. Разрывные… Он уже неделю всей роте покоя не даёт. – Ротный подбросил винтовку. – Знаешь что, сержант. Вас сейчас в штаб полка поведут. Оружие прикажут сдать. Тем более что оно у вас всё немецкое. Штабные и тыловики растащат на трофеи. Они там, вдали от передовой, любят щегольнуть перед девками взятым с бою… Так что оставь мне её. Есть у меня один, в первом взводе, вроде тебя. Тоже сержант. Пусть хоть отпугнёт этого снайпера. Каждое утро – один-двое убиты и столько же раненых.

– Она мне жизнь спасла. – Воронцов взял винтовку из рук ротного, погладил приклад, похлопал ладонью по стальной накладке. – И не раз.

– Не сохранишь ты её. А нам она послужит.

– Хорошо. Но я за ней ещё вернусь.

– Будь по-твоему.

Глава двенадцатая

Иванок поправлялся быстро. И дело было, скорее всего, вовсе не в лекарствах. Раненых хорошо кормили. А ещё явственно сказывалось внимание Тони, которая, пользуясь каждой свободной минутой, тут же прибегала к разведчику, как Иванка вскоре стали называть бойцы, соседи по палате. Девушка то приносила какую-нибудь хорошую весть, то влетала в палату с кружкой горячего сладкого чаю и толстым сухарём. Сухарь, правда, Иванок тут же делил между двумя танкистами, лежавшими с ожогами. Но нежный взгляд девушки всегда доставался ему.

И Тоню, и Иванка раненые любили примерно одинаково. И сестричка, и Разведчик действовали на них ободряюще. А так как в палате к тому времени война собрала людей пожилых, годов по тридцати пяти и старше, Тоня и Иванок оказались среди людей, которые относились к ним по-отечески бережно.

– Слышь, Разведчик, – моргал Иванку из своего угла пожилой миномётчик. – Ходи-ка сюды.

– Да ну тебя, дядя Охрем. Опять какую-нибудь фигню придумал. Учти, Тоня ругаться будет, что у Ивана швы от смеха разошлись.

Однажды на деревню, где размещался госпиталь, налетели немецкие самолёты. Небольшая бомба разорвалась прямо на спортплощадке, где санитарки сушили бельё и бинты. «Лаптёжник», сделав лихой вираж, спикировал ещё раз, но больше бомб у него, видимо, не оказалось, и лётчик густо и прицельно положил несколько дорожек из бортовых пушек и пулемётов. Трасса задела угол школы и разнесла вдребезги два окна. Убило коня, на котором санитары привозили с пункта первой медицинской помощи раненых.

Переждав налёт, Иванок выскочил на улицу. По двору метались медсёстры и санитарки. Кто-то истошно кричал:

– Убило! Ох, убило!

Иванок отыскал в сарае среди тюков с бельём забившуюся под жердяной навес Тоню, вытащил её на улицу и повёл в школу.

Вечером на футбольном поле появилась длинноствольная зенитка и расчёт зенитчиков. Но, приглядевшись, раненые вскоре разглядели, что это за артиллеристы.

– Братцы, это ж бабы! – догадался тот самый Иван, сержант, кавалерист, с неделю пролежавший почти неподвижно после осколочного ранения в пах, а теперь, скрючившись наподобие старика, бродивший по всему госпиталю. – Вон, глядите, что у этих бойцов заместо штанов!

– А точно! Юбки!

– Эти навоюют, – заметил миномётчик.

– Интересно, где они ночевать будут? – задумался, согнувшись у окна, кавалерист.

– Молчи, крючок! – засмеялся миномётчик. – Тебе ещё Тоня по ночам «утку» носит, а ты уже… Ночёвщик… Мечтатель…

– Да это я так, мужики. Молоденькие совсем девчушки. Навроде Тони нашей. Школьницы.

– От этих школьниц бабами пахнет, – простонал кто-то из лежачих. – Вкусно. Хоть бы пришла какая, подушку поправила…

Через неделю к Иванку снова зашёл начальник Особого отдела штаба полка Гридякин.

– Здорово выздоравливающим! – поздоровался с палатой лейтенант и кивнул Иванку: – Иван Иваныч, на выход!

Иванок вышел в коридор. Гридякин стоял возле круглой железной печи, одним боком выходящей в коридор, откуда и топилась, а другим – в палату, и, открыв чугунную дверочку верхнего душника, пускал туда струйку сиреневого дыма.

– Как себя чувствуешь?

– Да уже хорошо. Пора бы уже на передовую, – ответил Иванок.

– Доктор тоже говорит, что ты уже в норме.

– Винтовку мне вернут?

– Немецкую?

– Да, мою.

– Штатную получишь. Нашу. А к этой боеприпасов нет.

– Как нет? Я ж сдавал. Сорок семь патронов как один! Три с разрывными пулями. Пусть всё вернут, как положено. Сдавал по описи. – Иванок упорно стоял на своём.

– Бойцу положено иметь свою, отечественную винтовку. Понял? Боец Красной армии должен носить своё оружие, гордиться им! И помнить о том, что оно вручено ему вместе с Присягой трудовым советским народом для защиты Отечества от немецко-фашистских захватчиков.

– Оставь-ка «сорок», – неожиданно поменял тему Иванок и кивнул на недокуренную папиросу Гридякина.

– Я те оставлю! Мал ещё.

– Да я уже курю!

– А мамка знает?

– Ну… Я не дурак, чтобы при мамке курить.

Гридякин докурил, щёлкнул гильзу окурка в топку.

– У меня к тебе дело, Иван Иваныч. Ты же в разведку хотел попасть?

– Ну да.

– Будешь служить в разведке. Сегодня тебя выпишут. А утром за тобой заедет лейтенант Васинцев.

– Кто такой?

– Командир разведвзвода. Ты зачисляешься во взвод конной разведки полка.

– Ух, здорово! Правда, что ли?

– Учти, я за тебя поручился. Каждое слово лейтенанта Васинцева и всех старших по званию для тебя – закон. Читать умеешь?

– Шесть классов закончил. Книжку, что ль, мне принесли?

– Да. Боевой устав пехоты Красной армии.

– Я его наизусть знаю.

– Так-таки и наизусть?

– Ну, самое главное…

– А что, по-твоему, в этой книжке самое главное?

– Глава 1-я, пункт 31-й: «Каждый боец должен ненавидеть врага».

Лейтенант Гридякин полистал книжку с красными матерчатыми обложками, нашёл нужное место, хмыкнул.

– Ты считаешь, этот пункт самым главным?

– Да.

– Почему?

– Потому что этому нельзя научиться. Всему остальному – можно. Даже взводом командовать можно научиться. А это… Это вот здесь должно быть. – И Иванок постучал кулаком по худой своей груди.

В топке сипели сырые дрова. В холодном коридоре висела косая синеватая трёхслойная пелена дыма. Чем выше к потолку, тем плотнее спрессовывались слои дыма. Видимо, печи засмолились сажей. Иванок уже говорил пожилому санитару Якову, что печи топить надо осиновыми дровами, чтобы прожечь дымоходы. Но Яков только посмеивался. Он, старый валенок, думал, что Иванок в этом ничего не смыслит и что по поводу осиновых дров попросту его разыгрывает. А Иванок – человек знающий, можно сказать, опытный. И зря взрослые его не всегда принимают всерьёз. Вот и лейтенанту госбезопасности он только что продемонстрировал, что Боевой устав пехоты, общие обязанности бойца и прочее он знает как «Отче наш». Что самый главный пункт 31-й и что спорить тут бесполезно. Каждый боец должен ненавидеть врага… Всё остальное тоже, конечно, надо знать. Но это: «Каждый боец…» – помнить, как имя родителей, как название родной деревни.

– Ты не можешь забыть, что произошло с твоей сестрой? – Лейтенант Гридякин вытащил из галифе коробку «Герцеговины флор», взял длинную папиросу, примял мундштук и снова закурил.

– Я не должен её забывать. Пока я не вернул её домой, она у меня всегда будет вот здесь. – И Иванок стукнул кулаком по лбу. – Как вы думаете, где она сейчас?

– Сколько времени прошло?

– Больше месяца.

– Она уже давно там, куда они её решили доставить. Где-нибудь в Германии. Твоя сестра знает деревенскую работу, значит, работает где-нибудь в деревне. А это значит, что у неё всегда будет что поесть. С голодухи не умрёт.

– А сколько времени мы будем идти туда?

– Ну, может, год, – пожал плечами лейтенант Гридякин.

– Что?! Год?! Я видел, сколько танков шло к фронту! Да мы сейчас пойдём не останавливаясь!

– Конечно, пойдём, Иван Иванович. А пока готовься к заданию.

– А какое будет задание?

– На ту сторону сходить. Кое-что разведать. Партизан разыскать. И вернуться назад. Ты же неплохо знаешь здешние места?

– Знаю.

– Кстати, главное качество настоящего разведчика – выдержка и хладнокровие. А у тебя одна ненависть. Смотри, Васинцев человек строгий. Если что, спишет в роту как дважды два.

Утром за ним действительно приехал лейтенант. С виду лейтенант как лейтенант. Уже немолодой, лет тридцати. В кавалерийской папахе. Иванок увидел его ещё издали, на липовой аллее. Он вышел пораньше, специально посмотреть, кто же приедет за ним? Или лейтенант Гридякин попросту разыграл его и не видать Иванку разведки как собственных ушей, или жизнь его резко меняется и его мечты, похоже, начинают сбываться. Попасть в разведку он хотел давно.

Всадник ехал на гнедой кавалерийской лошади, сидел немного боком, словно подчёркивая посадку бывалого казака. На боку его болтался тяжёлый ППШ, выкрашенный в белый цвет. Даже диск автомата был белым. Но больше всего изумило Иванка вот что. К седлу гнедой кобылы, на которой сидел командир полковой разведки, был приторочен на длинном поводе низкорослый, явно монгольских кровей конёк бурой, как у медведя, масти. И тоже под седлом. И копыта кованые. Точь-в-точь такой же, какой был у Иванка в прошлую зиму. А к седлу привязана его, Иванка, винтовка – немецкий «маузер».

Кавалерист осадил свою гнедую возле крыльца и, не слезая с седла, сказал Иванку:

– Ты, что ль, наш проводник?

Кавалерист, видимо, угадал Иванка по взгляду, в котором ожидание смешивалось с восхищением.

– Так вы меня что, проводником берёте? Или разведчиком?

– А это посмотрим. Ну, здоро́во! Меня зовут Игнатом. А тебя?

– Иван Иваныч. Можно просто – Иванок.

Игнат засмеялся. Опёрся локтем на луку седла и сказал:

– Ну, зачем же упрощать? Иван Иваныч так Иван Иваныч. Это – твой конь. Зовут его Прутик. Любит сахар. Любит, когда с ним разговаривают. Не любит грязную воду и матерщину. Ты не материшься?

– Да так…

– Если услышит, может выбросить из седла. Такой характер. А вообще конь хороший. Выносливый. Раньше на нём Нуралиев ездил.

– А где он теперь?

– Кто? Нуралиев? Убили Нуралиева. – Игнат сказал об этом так, как говорят о совершенно обыденном, о чём через минуту можно забыть.

– И что, Нуралиев не матерился и не поил его грязной водой?

– Нет. – А вот это «нет» лейтенант произнёс так, что у Иванка сразу отпала охота просто так произносить фамилию Нуралиева. – Я надеюсь, ты тоже будешь любить Прутика и беречь его. Сможешь сам сесть? Или помочь?

– Вот ещё, – проворчал Иванок, перекидывая через голову ремень винтовки. – Это дело мне знакомое.

Иванок отвязал повод, перекинул его через понурую голову конька и ловко вскочил в седло.

– Казак! – с улыбкой похвалил его Игнат. – Винтовку сегодня же покрась в белый цвет. Понял?

– Так точно! А где взять краски?

– Во взводе. Но впредь подобных вопросов не задавать. Боец, тем более разведчик… Ну, словом, я думаю, ты, Иван Иванович, меня понял.

И они поскакали. Выехав к воротам, Иванок резко повернулся в седле, и во втором окне от угла, где находилась перевязочная, увидел девичью голову в ослепительно-белой, как снег, косынке. Он хотел было махнуть рукой, но передумал, постеснявшись лейтенанта Васинцева.

– Подруга? Или родня? – спросил Игнат, когда они уже скакали по полю.

– Тоня, что ль? – переспросил Иванок и подумал: надо ж, заметил…

– Ну, та, которая в окошко тебе махала?

– Да она не махала. Так, стояла. Смотрела. – И вдруг сказал вполне серьёзно: – Кума.

– Кума? – засмеялся Игнат.

– А что тут смешного. Кума. А у вас разве нет кумы?

– Есть, – продолжал посмеиваться Игнат. Разговор с проводником ему понравился. Лейтенант Гридякин его предупредил, что парень непростой, бедовый, и за ним нужен глаз да глаз. И правда. Лошадь под разведчиком ходила, как короткая лодка под одним веслом. Она несколько суток простояла в конюшне, и ей хотелось воли. Но Игнат её сдерживал. Ему хотелось поговорить с новым своим бойцом.

– Красивая? – вдруг спросил Иванок.

– Кто?

– Кто… Кума ваша!

– А, кума! Красивая.

Иванок искоса глянул на Игната и подмигнул ему, улыбаясь во всю ширь своего конопатого лица.

– Весёлый ты парень, – засмеялся и Игнат и пришпорил свою гнедую.

Иванок едва поспевал за командиром.

Через двое суток на третьи, глухой ночью, в самый снегопад, когда осветительные ракеты гасли, как в тумане, группа разведчиков, держа коней в поводу, по склону оврага незаметно прошла к проволочным заграждениям. Там их встретили сапёры. Они срезали проволоку, растащили её в стороны, и, когда разведка скрылась в ночи на той стороне, подождали минут двадцать и начали связывать проволоку, чтобы утром немцы, обходя этот участок, ничего не обнаружили.

Всю ночь разведка шла лесом. Утром выбрались в пойму небольшой речушки. Иванок не знал этих мест. Но никто и не спрашивал его, как идти дальше. Группу вёл лейтенант Васинцев. Разведчики, да и во взводе, там, дома, его звали по имени – Игнат.

Разведчики Иванку сразу понравились. Называли его Иваном Иванычем. Он сразу принял их шутливый тон, понял, что протестовать бесполезно и решил: ладно, пусть будет так.

В разведвзводе царили свои правила, свой неписаный, но свято чтимый устав. Жили они в большой просторной землянке. Спали долго. Но потом Игнат гонял их по полю до седьмого пота. И в землянку, уже к обеду, они возвращались сушиться и отдыхать.

За лошадей Игнат спрашивал с особой строгостью. На уход за конём и оружием отводилось два часа в день.

Иванок чистил Прутика, подпихивал в кормушку охапку сена и разговаривал с ним на разные темы. Конь стриг ушами, как будто действительно слушал своего нового хозяина, привыкал к нему. Почистив коня, Иванок принимался за винтовку. И то, и другое ему нравилось. Потом осматривал полупустые подсумки и, завершив эту ежедневную процедуру, ставил винтовку в пирамиду. Однажды Игнат повёл взвод в тыл. Отмахали километров пять. Зашли в овраг, установили мишени, которые принесли с собой, и приступили к стрельбам. Иванок хотел было взять у одного из разведчиков кавалерийский карабин, чтобы не тратить патроны, но Игнат приказал стрелять из того оружия, с которым предстояло идти на задание. Иванок зарядил обойму, лёг в снег и настолько точно и кучно поразил все три мишени, что лейтенант Васинцев тут же, перед строем, объявил ему благодарность. Правда, добрый десяток патронов оказался истраченным. Но через несколько дней трофейщики принесли немецкий противогаз, битком набитый патронами. Оказывается, это был заказ старшины Плетёнкина. Трофейщики за патроны получили свою мзду – две банки тушёнки. И пообещали регулярно обеспечивать разведвзвод боеприпасами соответствующего калибра. Иванок знал, что у многих были нештатные пистолеты, принесённые из-за линии фронта. К примеру, Игнат всегда, даже в землянке, когда оружие ставили в пирамиды, носил за брючным ремнём немецкий офицерский «парабеллум»…

Уже рассвело, и по снегу заскользили длинные розовые тени, когда они остановились на отдых в заросшем ракитником и черёмухой овраге. Игнат вытащил из-за голенища валенка карту. Положил на неё компас.

Отдохнули с полчаса. Снова пошли. Но уже в другом направлении. Шли целый день. Игнат вёл их по такому маршруту, что до вечера они, даже издали, не увидели ни одной деревни. И что это была за разведка? Ни «языка» не брали, ни за дорогами не наблюдали. Но Иванок помалкивал. Смотрел по сторонам, прислушивался, принюхивался. Не пахнёт ли откуда дымком? Не послышится ли чужой голос? Но война, казалась, была оставлена в другом краю, и оттуда лишь изредка долетали глухие удары канонады.

Вечером они снова остановились на отдых. Отыскали на лесном лугу старый стожок почерневшего, прогорклого сена. Пулемётчик Юлдашев тут же раздёргал бок, разбросал сено по снегу. Сразу запахло морозным лугом. Внутри сено оказалось золотистым, пахучим. Прутик жадно прихватывал его целыми охапками, будто наедался впрок.