Текст книги "Высота смертников"

Глава десятая

После окончания очередной операции в лесах юго-западнее Вязьмы Радовский в качестве поощрения получил несколько дней отпуска. Сидеть в деревне и пить в компании своего начштаба самогонку показалось ему занятием слишком банальным и скучным. И он решил съездить куда-нибудь развлечься. Ближайшей тыловой столицей была Вязьма. Там можно было потратить скопившиеся у него оккупационные марки, советские рубли и кое-какие трофеи[24]24
  Во время оккупации территории Советского Союза германские власти оставили за советским рублём право национальной валюты. Наряду с рублём в обращении находилась оккупационная марка, или военная марка. Официальный курс оккупационной марки был предельно завышен: 10 руб. за 1 марку, т. е. почти в пять раз больше по сравнению с довоенным курсом имперской марки. Налоги от населения оккупационные власти тоже предпочитали получать в советских рублях. Жалованье немецкие солдаты и гражданские чиновники получали в оккупационных марках. Полицейские части и различного рода вспомогательные войска из бывших бойцов и командиров РККА, а также гражданские служащие получали своё довольствие в рублях. На Украине были выпущены карбованцы. После поражения германской армии под Москвой доверие к оккупационной марке значительно упало. А после Сталинградской битвы население оккупированных территорий старалось избавиться от немецких денег как от ненадёжного платёжного средства.


[Закрыть].

Ещё накануне Радовский приказал своему водителю приготовить для длительной поездки единственную машину, которой располагал транспортный взвод. Основным видом транспорта Боевой группы Радовского были лошади. Полуторку они захватили прошлой зимой во время ликвидации Западной группировка 33-й армии. Трофеем своим дорожили. Машину берегли.

О том, что предстоит поездка в Вязьму, Радовский никому не говорил до самого последнего момента. С некоторых пор он начал замечать, что в Боевой группе что-то происходит. У людей изменилось настроение. Глаза курсантов стали холоднее и сосредоточеннее. И он перестал доверять даже самым надёжным, в ком раньше не сомневался.

Конечно, лучше было бы съездить в Калугу. Или в Боровск. Побродить по монастырю. Прошлой зимой он ездил в Боровск довольно часто. Или в Можайск. Но и Можайск, и Боровск, и Калуга давно были заняты большевиками. Там уже снова Совдепия, как сказал бы барон Сиверс. Интересно, где он сейчас? По-прежнему служит в Смоленской комендатуре? Бредит прежними идеями и горит мечтой создания из военнопленных миллионной Русской освободительной армии? Что ж, поймал себя на мысли Радовский, верить во что-то надо. Чтобы хотя бы утешать себя тем, что смысл у жизни всё же есть. Каждая тропинка должна куда-то вести. Хотя бы в отхожее место… Конечно, неплохо было бы съездить в Смоленск. Побывать на службе в соборе, полюбоваться иконостасом. Повидать, наконец, Зимина, Сиверса, Штрикфельда. Если они сейчас всё ещё там, в Смоленске. Пображничать. Навестить мадам Лизу, поцеловать её влажные пальчики, пахнущие французскими духами. И в чаду не страстей, а угара… До Смоленска далеко. Командировку туда вряд ли удастся выпросить. Так что оставалась Вязьма.

Об Анне и сыне он старался не думать. Иначе это грозило разрушить всё, что у него оставалось.

Утром полуторка остановилась возле дома, где квартировал Радовский. Часовой постучал в окно: пора ехать. Водитель, молодой курсант, которого Радовский привёз из Рославльского концлагеря, терпеливо ждал его возле машины, прыгая в новеньких хромовых сапогах возле радиатора. Мотор машины работал, заглушая разговор курсантов. Но Радовский всё же уловил произнесённое несколько раз слово «Сталинград». Водителя звали Василием. Лицо его сияло.

– Здравствуй, Василий, – поздоровался Радовский первым.

– Здравия желаю, господин майор! – выдохнул курсант, на немецкий манер прижав ладони к полам белого полушубка.

Радовский заметил это и подумал вот о чём: человек в неволе очень быстро усваивает внешние признаки необходимого для выживания, легко копирует клише, которые ни к чему, по сути дела, не обязывают. Но кем он остаётся внутри? Когда они, уйдя из Новороссийска и Одессы, оказались в Галлиполи, в Кутепии, тоже ведь хлынули в Иностранный легион. Лишь бы служить? Нет, всегда остаётся надежда, что ещё возможно послужить Родине…

– Что случилось? – И он внимательно посмотрел в глаза водителю.

– Ничего, господин майор. Настроение хорошее.

– По какому поводу?

– В город всё же едем!

– Ну-ну. Ты, я вижу, и сапоги по такому случаю начистил, и вообще приоделся.

И, когда уже отъехали от деревни с километр, спросил:

– Так что там радисты говорят о Сталинграде?

Радовский знал, что курсанты-радисты слушают Москву. Что все новости с той стороны в роте узнают именно от них. Пока дела у рейха на Восточном фронте шли успешно, поток большевистской болтовни не представлял особой угрозы для морального климата Боевой группы. После отхода от Москвы и закрепления на новых позициях положение снова выправилось. Армии стояли на своих позициях как вкопанные. И что бы ни передавали оттуда на фоне новых и новых неудач Красной армии и на южном участке, и на северном, и в центре, – все эти слова воспринимались как чистой воды пропаганда. Пусть слушают, думал он, в конце концов рано или поздно этот поток хлынет и на них, и потому они должны быть готовы ко всему заранее. Но теперь, когда, судя по тем скудным фактам и слухам, которыми располагал Радовский, дела у вермахта на Волге действительно плохи, голос Москвы может смутить даже самых стойких.

Лицо курсанта сразу изменилось. Он внимательно смотрел на дорогу, как будто там вдруг увидел мины, а тормозить было уже поздно, и предстояло проскочить мимо них, не задев ни одной, потому что иначе… Василий попал в плен во время летних боёв в районе Всходов, когда 1-й гвардейский кавкорпус генерала Белова пошёл на прорыв через Варшавское шоссе к Кирову. Имел звание техник-лейтенант. Хорошо разбирался в технике. Умел водить и мотоцикл, и грузовик, и танк. От офицерского звания отказался. В Боевой группе служил рядовым. И вот теперь, когда, должно быть, радисты приняли нечто весьма важное, что касается Сталинграда, лицо этого бывшего кавалериста сияет. А ведь умирал от диареи в Рославльском конлагере…

Радовский мельком взглянул на него и заговорил о другом. Чтобы освободить курсанта от своего предыдущего вопроса. Всё равно ничего не скажет. Не станет подводить радистов. Тем более что двое из группы связи – немцы. Правда, прибалтийские. Вторая категория. Но всё же – немцы. А доверием немцев надо дорожить. Это Радовский усвоил хорошо.

По расчищенной дороге выехали на шоссе Вязьма – Юхнов. Машина помчалась быстрее. Проезжали знакомые места. Знаменка, Заречье, Вороново, Ермаки, Безымянная… Вот здесь Радовский вместе со своей группой входил в район, занятый войсками генерала Ефремова. Та группа была лучшей из всех, которые он смог сформировать с осени прошлого года, когда фронтовые генералы вермахта, понимая, что пополнением, поступающим из Внутренней Германии, потерь не покрыть, начали создавать в ближнем тылу своих дивизий и корпусов вспомогательные части из числа бывших военнопленных РККА. И она почти вся осталась здесь. Здесь, на Угре, на Собже. Лесник, Подольский, Гордон… Интересно, как поживает Профессор? С его изворотливостью и редкой теперь профессией даже в этом аду можно процветать. Сталинград, Сталинград… Если там вермахт и СС наскочили на заострённый кол, то многие и здесь схватятся за свои ягодицы…

Лёгкая позёмка, струящаяся сквозь березняки и заметённые придорожные кустарники, наплывала на дорогу, образовывала перемёты. Их расчищали местные жители, согнанные сюда вспомогательной полицией. Вязьма с прилегающими волостями, как и вся Смоленская область, входила в область «Митте»[25]25
  Военная область «Митте», созданная германскими оккупационными властями, в тот период была тыловым районом группы армий «Центр». Она включала в себя Смоленскую, Могилёвскую, Брянскую, Витебскую, часть Орловской и Минской областей. Во главе «Митте» стоял «командующий областью» генерал фон Шенкендорф.


[Закрыть].

Когда подъехали к Лосьмино, их остановил патруль. Перед шлагбаумом и полосатой будкой ходили жандармы и проверяли документы. Каждый транзитный транспорт досматривался здесь с особой тщательностью.

Радовский достал командировочное удостоверение. Немец подошёл и потребовал предъявить документы. Жандарм внимательно изучил их бумаги, заглянул в кабину, обошёл грузовик вокруг и спросил, возвращая Радовскому документы:

– Beute mechen, herr Major?[26]26
  Трофей?


[Закрыть]

– Ja[27]27
  Да.


[Закрыть], – ответил Радовский.

– Und er?[28]28
  И он?


[Закрыть] – Жандарм указал пальцем на Василия, который сидел за рулём и смотрел вперёд, боясь пропустить очередь к шлагбауму.

– Ja. – И Радовский поднёс руку в перчатке к фуражке. Шапку он носил только когда уходил на задание.

Немец ответил, щёлкнув каблуками и сдержанно улыбнувшись.

Проехали пост. Колонна стала растягиваться, и вскоре высокий фургон, колыхавшийся перед ними, исчез за поворотом. «Опель-блиц» с санитарным крестом на брезенте умчался вперёд настолько стремительно, что Радовский, следя за реакцией водителя, вынужден был сказать ему:

– Не гони, Василий. Нет нужды гнаться за ним. Он сильнее. У него мощнее мотор и совершеннее ходовая часть. С этим надо считаться.

– Да, это точно, господин майор. Машины у немцев хорошие. Но танки у нас всё же лучше. – И курсант, спохватившись, втянул голову в плечи.

– Танки? Танки действительно лучше… Только, Василий, ты об этом больше никому не говори.

– Нет-нет, господин майор, – затараторил курсант, испуганно оглядываясь на Радовского. – Могила!

– Да уж постарайся.

– Раненых повезли, – сказал тот, чтобы перевести разговор на другую тему. – Пока стояли, вторую машину пропустили.

– Успокойся, Василий, их ведь возят не из-под Сталинграда.

– В том-то и дело. Из-под Юхнова, видать. – И курсант, взглянув на Радовского, спросил: – Неужто, господин майор, и здесь началось?

– Не думаю. – Но сам он почувствовал, что внутренне напрягся, услышав вопрос курсанта.

Впереди показалась очередная группа людей, которые, стоя цепочкой вдоль левой стороны дорожной обочины, деревянными лопатами отбрасывали на обочину снег.

– Притормози-ка, – приказал Радовский и выглянул в заиндевелое боковое окно.

Их было человек двадцать. В основном женщины и старики. Руководил ими полицейский, сидевший на ящике. Полицейский курил немецкую сигарету. Радовский это почувствовал по запаху табака. Когда машина прижалась к расчищенной обочине и остановилась, полицейский встал, закинул винтовку за спину и подошёл к машине.

Радовский вышел из кабины. Полицейский остановился перед ним.

– Ну? – Радовский взглянул на него и отвернулся. – Как ты должен реагировать на появление офицера германской армии?

Полицейский молчал. На лице его читался испуг. Радовский обошёл его вокруг. Увидел зажатый в пальцах окурок. Он тут же повернулся и пошёл к женщинам, сгрудившимся возле снежного отвала.

– Откуда? – спросил он.

– Из Стогова, – с готовностью ответила одна из них, явно удивлённая тем, что немецкий офицер так хорошо говорит по-русски.

– Тут, недалеко наша деревня, – сказала другая. Она начала поправлять шаль, и Радовский увидел на шее у неё фанерную бирку с какой-то надписью.

– А ну-ка, что это у вас? – Он сделал жест рукой, указывая на бирку.

– Пачпорт, – ответила женщина и выпростала из складок серой крестьянской шали прямоугольную, величиной с ладонь бирку, на которой химическим карандашом было старательно выведено печатными буквами: «Малашенкова Прасковья Васильевна, 1895 г.р. Рост 1 м 62 см. Цвет волос – русый. Глаза – голубые. Проживает: дер. Стогово Вяземского уезда…»

Радовский кинулся к другой женщине, к третьей.

– У меня, господин офицер, такой же, – сказал старик, тряся фанерной биркой, мотавшейся на его жилистой шее, обросшей седой щетиной.

– Кто распорядился? – закричал Радовский.

– Давно так живём, – ответил старик. – С лета.

До самого пригорода ехали молча. Радовский вспоминал встречу в Смоленске. Разговор с бароном Сиверсом и Штрик-Штрикфельдом. В прошлом году таких бирок здешние жители ещё не носили. Такого, казалось, и представить было невозможно. А что здесь, на этих дорогах, будет через полгода? Через год? Через год земля «Митте» будет цветущим краем… Радовский вздохнул: и рядом с самодовольной германской харей, рядом с новым хозяином России будем стоять мы… Мы… «Мы, обманутые далью и захваченные пылью…»

Возле очередного дорожного поста на обочине, в снежной пыли, мелькнула фигура человека и бледное лицо с длинной редкой бородой, которую отдувал в сторону ветер. И в походке, и в посадке головы, и в лице путника Радовскому показалось что-то знакомое.

– Останови! – И Радовский выскочил из кабины.

По заснеженной обочине шоссе, сторонясь проезжих машин и санных повозок, шёл монах Нил.

– Здравствуй, Нил.

– Здравствуй, – ответил Нил и указал на него пальцем: – Но одежда на тебе чужая.

– Ты куда идёшь? – пытаясь пропустить мимо ушей последнюю фразу монаха, спросил Радовский.

– Иду в Вязьму. Как и ты. На богомолье. Чтобы к Рождеству ко двору вернуться.

– Как там мои, Нил?

– Хутор живёт в мире. Всем хватает света и еды. Никто никого не подкарауливает. Никто ни на кого не злоумышляет. Тихо в лесу. Тихо на озере.

– А как же ты через посты прошёл?

– Словом Господним.

– Так ведь на постах могут оказаться люди разные. Документов-то у тебя, как видно, нет?

– Вот мой документ. – И Нил перекрестился. – А человеческая власть не может передолить власти Господней. Что Господь управит, то и будет. Начальник, какой жестокосердый он ни будь, а ничего-то мне не сделает, если Господь того не пожелает. Будь хоть и веры иной, и языка. А в сердце каждого человека Господь пребывает. В иной больше, в иной меньше. Но – в каждой.

– Анна Витальевна знала, что ты сюда придёшь?

– Я и сам не знал, что сюда приду. Ноги принесли. – И Нил улыбнулся. – Не бойся за них. За себя бойся.

– За себя я давно не боюсь.

– Они тоже так думали. Мёрзнут теперь. В степи. Там ветра сильные. И спрятаться от них негде. Лесов там нет.

– Где? Ты что имеешь в виду?

– Там… Там… Кого огнь поразит, а кого хлад.

– О чём ты говоришь, Нил? Скажи. Ты что-то знаешь о Сталинграде?

– Все реки туда текут. Детей надо выручать. Детей в неволю угнали.

В горле у Радовского пересохло.

– За них и иду Иверскую попросить.

– Послушай, Нил, садись в машину. Мы тебя довезём.

Нил заглянул в кабину, увидел Василия и кивнул ему:

– Смотри, сынок, на брата руки не поднимай. Зарок, данный единожды, исполняй. А другой верой не соблазняйся. Хлебушком, хлебушком поманули… Цып, цып, цып… Клюнул хлебушка? Горек? Горек чужой хлебушек. Так-то. – И Нил махнул рукой Радовскому: – Ступайте, ступайте и вы. Иверской молитесь. Её просите. Она – ваша заступа пред Господом нашим.

Сколько бы ни пытался выпытывать Радовский у монаха о хуторе, сколько бы ни умолял рассказать об Анне Витальевне и Алёше, но Нил умок и больше губ не размыкал. В машину тоже не сел.

В Вязьме Радовский первым делом зашёл в городскую комендатуру. Размещалась она в красивом двухэтажном здании на берегу реки Вязьмы. Ему дали несколько адресов, где можно было снять на несколько дней комнату.

Город почти не пострадал. В октябре прошлого года в Вязьму вошли танки 4-й танковой группы Гёпнера. Большевики оставили город почти без боя. Возле села Богородицкого Радовский видел поле, буквально устланное трупами солдат одной из советских армий, которая пыталась вырваться из окружения. Тысячи, десятки тысяч трупов. Такое поле он видел впервые. Это была грандиозная операция группы армий «Центр». Сотни тысяч убитых и пленённых со стороны противника при минимальных собственных потерях. Два фронта, закрывавшие Москву, оказались смятыми и уничтоженными за одну неделю. Но потом выяснилось невероятное: Красную армию и это не уничтожило…

До начала вечерней Литургии он решил побродить по городу. Пересёк площадь. Под снегом угадывался старый булыжник. Видимо, им была вымощена вся площадь. Прошёл к Базарной площади. Это место он помнил с детства. В 1912 году здесь открывали памятник Перновскому полку. Он помнил и тот день, и тот памятник. Вряд ли он уцелел, потому что он представлял собой колонну, увенчанную двуглавым орлом. Все двуглавые орлы давно были переплавлены, раздроблены и сожжены большевиками… Отец Радовского был приглашён на открытие официально. Прибыл в полном составе Перновский полк. Под барабанный бой было распущено знамя полка, под которым 22 октября 1812 года вот по этой мостовой в город входил дед Радовского, тоже Георгий Алексеевич. Но он был в форме русского офицера… Он вспомнил слова монаха Нила: «Одежда на тебе чужая…» Чужая. И одежда, и то, что под нею. Всё – чужое. Кому нынче нужно своё? «Куда мне плыть – не всё ль равно, и под какими парусами?»

И он повторил часть фразы вслух:

– …И под какими парусами…

Памятника он не нашёл. Но колонна сохранилась. А может, это была вовсе и не та колонна, на которой сидел орёл. На колонне белела какая-то бумажка величиной с тетрадный лист. Он подошёл поближе, прочитал: «За появление на улице после 16.30 расстрел на месте». Он усмехнулся и подумал: вечерняя служба начинается не раньше 18.00, а то и позже. Кто же ходит в храм? Видимо, те, кто имеет специальные пропуска. «Расстрел на месте…» Что ж, должно быть, и расстреливают. Вспомнились женщины и худой обветренный старик с фанерными бирками на шее. Ни французы, ни поляки, ни другие завоеватели до этого не додумывались. Даже варварские орды не унижали так русского человека. Вязали верёвками, угоняли в рабство. Но бирки на шею, как скотам при хозяине, не вешали.

И вдруг Радовский испугался, что не увидит монаха Нила, что не сможет ничего передать Аннушке и сыну. Он быстро пошёл к Троицкому собору, который горел крестами на высоком насыпном холме над обрывом к реке Вязьме. Холм, должно быть, был таким же древним, как и сам храм. Мощные, больше похожие на крепостные, стены собора были выбелены свежей извёсткой. Под обрывом, в заснеженном овраге, сияла продолговатыми полыньями река.

Радовский вошёл в храм. Служба ещё не началась. Но в одном из приделов стояли прихожане. Горели свечи. В храме царил полумрак. Но свечи озаряли часть иконостаса придела и особенно одну небольшую икону, убранную в сребропозлащённую ризу. Там, в световом кругу, Радовский увидел Нила. Монах стоял на коленях перед иконой и молился.

Радовский купил пучок свечей и, стараясь как можно тише ступить по бетонному полу, подошёл к иконе. Это была Иверская. Он зажёг свою свечу и вставил в шандал. Отступил на шаг и перекрестился. Он смотрел на озарённый живым огнём лик и попытался вспомнить молитву. Но слова путались. Мысли уходили куда-то прочь из храма, в лес, в сосны, где он так хотел почувствовать себя солдатом того храброго генерала, который пустил себя пулю в висок. Он снова перекрестился, словно отмахиваясь от навязчивых мыслей, которым не место в его душе сейчас, когда он вошёл в храм. Но и в следующее мгновение ему увиделся вовсе не пресветлый лик иконы, а край поля с деревушкой невдалеке, рассыпанная цепь его роты, охватывающая и то поле, и ту деревушку, и внезапный огонь пулемёта из крайней хаты, и смерть подпоручика Дрёмина, одного из лучших командиров взводов. Потом – другая деревня, облава, бегущие к опушке леса люди, которых надо перехватить, повернуть назад до того, как они растворятся среди сосен и берёз, где их уже не найдёшь… После каждой облавы рота пила несколько дней. Иногда это перерастало в дикие оргии с драками и стрельбой. Единственное, что он, как командир роты, мог сделать, чтобы удержать подразделение от последнего шага, – это разоружить личный состав, выставить возле каждого дома, где пьянствовали курсанты, трезвого часового с приказом стрелять в каждого, кто попытается выйти из дома. Он опустил глаза. Но и это не помогло. Он огляделся, пытаясь понять, что же мешает ему сосредоточиться в самом себе и хотя бы на несколько мгновений обрести душевный покой. Из тёмного угла, где стоял огромный деревянный крест, на него смотрели горящие, как ярые угли ещё не остывшего костра, глаза ребёнка. Кто это был, девочка или мальчик, или какой-нибудь урод, которого пустили в храм, чтобы не мёрз на паперти, он так и не смог разглядеть. «В каждой травке намёк на возможность несбыточной встречи…»

Глава одиннадцатая

Воронцов приказал своему взводу поделить поровну оставшиеся патроны. Автоматчики, которые всё это время неотлучно следовали за старшим лейтенантом, принесли ящик с гранатами.

– По две на брата, – сказал один из автоматчиков. Они поставили ящик к ногам Воронцова и побежали на левый фланг, где ротный распекал кого-то матюгами.

Воронцов крикнул:

– Кто не боится гранат, подходи получать!

Первым подбежал Куприков.

– Давайте, товарищ Курсант, мою пайку и пайку Калюжного.

– А ты разве бросать умеешь?

– Умею.

– А Калюжный что?

– Да не бросал он ни разу.

Ребристые, настывшие на морозе Ф-1, быстро расхватали из ящика. Начали торопливо ввинчивать запалы. Оборона – не наступление. Если немцы подбегут на бросок гранаты, поздно будет вставлять воспламенители.

Воронцов рассовал три доставшиеся ему гранаты по карманам и выглянул в поле. И в это время сине-фиолетовая трасса, гулко шипя в морозном воздухе над головами затаившегося взвода, ушла в пойму, и Воронцов увидел, как бронебойная болванка ковырнула землю перед гусеницей самоходки и рикошетом ушла в сторону ольховых зарослей. Штурмовое орудие тут же остановилось, сделало небольшой доворот. Короткий ствол её, торчащий из ниши приплюснутой башни, дёрнулся, выплюнул снаряд. И самоходка, снова выровнявшись и держась своего курса, пошла вперёд. Опасаясь мин, своих и русских, механик-водитель вёл машину точно по следу «тридцатьчетвёрки».

В саду взревел танковый мотор. Воронцов понял, что танкисты меняли позицию. Потому что из ольховой гряды на той стороне поймы вдруг начало стрелять одиночное противотанковое орудие. Своим выстрелом танкисты обнаружили себя, и теперь их взяли в прицел. «Тридцатьчетвёрка» переместилась куда-то левее, на стык с соседней ротой. Там слышались команды старшего лейтенанта. Вскоре оттуда с тем же гулким шипением в пойму, к мосту, унеслась вторая трасса. Она ударила под углом в низкую боковую броню немецкого штурмового орудия, вспыхнула искрами и, выломав дыру, проникла внутрь. Самоходка резко остановилась, дёрнулась и, видимо, потеряв рули, медленно начала сползать с дороги вниз, в болотину. Открылся люк. Но никто оттуда не вылез. А ещё через мгновение чёрный дым повалил из моторной части и откинутого люка, окутывая омертвевшую машину маслянистыми разводами. Следом за второй ещё несколько трасс ударили в разгоравшуюся самоходку. Она вздрагивала и ещё глубже оседала в чёрную болотину, расползавшуюся бесформенной лужей по льду вокруг гусениц.

В траншее, словно ветер, пронеслись радостные возгласы.

– Вот кроет!

– Горит!

– Братцы, ихний танк горит!

Воронцов мгновенно вспомнил бой под Юхновом, когда их Шестая курсантская рота атаковала и артиллеристы из соседнего училища подожгли первые танки. Точно так же они ликовали в своих окопах, когда немецкие танки, казавшиеся неуязвимыми, начали маневрировать, пятиться, когда точные попадания срывали башни, корёжили бортовую броню, когда взрывались боеукладка и горючее, и железная коробка содрогалась, на глазах превращаясь в жалкое своё подобие. Каждый солдат должен пережить такое, чтобы знать, что железо тоже горит.

А танковый мотор за спиной взвода снова взрёвывал и затихал. Танкисты маневрировали, чтобы не попасть под огонь противотанковых орудий, часто бивших с той стороны.

– Не стрелять! – кричал изо всех сил, матерясь, старший лейтенант Солодовников. – Не стрелять!

Время начала огня для стрелков ещё не наступило.

И тут резким электрическим щелчком ударило по каске стоявшего в соседней ячейке Куприкова. Боец опрокинулся навзничь. Воронцов увидел его испуганные глаза.

– Убрать головы! – рявкнул Воронцов и кинулся к Куприкову. – Огонь открывать только по моему приказу!

Куприков лежал с открытыми глазами. Во взгляде не было того покоя, который Воронцов видел у умирающих.

– Куприков, живой?

– Ох, ёшки-матрёшки… – Боец сдвинул рукой каску, потрогал голову. – Я думал, мне голову оторвало.

– Разрывными бьёт.

– Снайпер, что ли? Вот гад. Каска ему моя глянулась.

– А ты тоже, головешку свою высунул. Хоть бы снегом облепил…

Воронцов расчехлил прицел винтовки, снял с головы пилотку, свернул её вчетверо, сунул в карман и осторожно высунулся над бруствером. Немецкая цепь как раз забежала в полосу замёрзшего ручья. Чёрные и белые фигурки в капюшонах перепрыгивали через расклёванные во льду и болотине лунки, оставленные минами. Немцы атаковали примерно двумя взводами. Но, кто знает, сколько их там сосредоточилось, в траншее на исходных, в ожидании результатов атаки ограниченных сил первой волны. Бронетранспортёры сунулись было вниз, но слабый лёд, видимо, не держал, и они тут же дали задний ход, остановились и начали поливать траншею на противоположной стороне огнём крупнокалиберных пулемётов с расстояния. Штурмовое орудие, осев набок, вовсю горело, выбрасывая из люка багровое пламя. Хорошо ему влепили танкисты…

Воронцов скользнул окуляром прицела по фронту. Ничего подозрительного. Цепь бежала по льду и болотине. Самоходка разгоралась. «Гробы», маневрируя и время от времени меняя позиции, продолжали стрелять длинными очередями, поддерживая атаку своей пехоты. И тут над бортом одного из бронетранспортёров вспыхнул дымок порохового заряда. Без сомнения, это был одиночный выстрел. Воронцов медленно повернулся влево и поймал в прицел крайний «гроб». Над бронеплитой, закрашенной в грязно-белый цвет, показалась такая же белая каска, обёрнутая материей, прихваченной по окружности тонким ремешком. Блеснула линза оптики. Немец произвёл свой очередной выстрел так быстро, что Воронцов не успел его упредить. Дымок порохового заряда снесло в сторону. Белая каска с поперечным ремешком медленно утонула за обрезом бронеплиты. Что ж, полдела сделано, Воронцов его обнаружил, и теперь надо ждать, когда немец перезарядит винтовку и снова высунется, чтобы определить очередную свою жертву и снова выстрелить.

– Рот-та-а! Слушай мою команду! – И старший лейтенант Солодовников в азарте выскочил на бруствер, трепанул над головой своим ТТ. – По фашистским извергам – огонь! – Ротный прибавил ещё несколько слов для связки и выстрелил в пойму.

Почти одновременно с ним выстрелил и Воронцов. Потому что белая каска снова начала подниматься над наклонной бронеплитой. Воронцов не стал ждать, когда снайпер покажется до плеч, нажал на спуск. Но бронетранспортёр дёрнул. Возле переднего колеса вырос багровый фонтан взрыва фугасного снаряда, и водитель тут же отреагировал. Снайпер исчез. Воронцов успел заметить, как его пуля ударилась в край бронированного борта.

– Не попал… – Он перезарядил винтовку. Не думать ни о чём, кроме винтовки и выстрела. Ни о чём больше… Ни о чём…

Он знал, что снайпер теперь вряд ли снова высунется из-за борта. Но огонь он продолжит. Только с другой позиции.

– Витюков! Бегом к миномётчикам! Скажи, чтобы накрыли склон. Хотя бы пару залпов! – Старший лейтенант Солодовников размахивал винтовкой с примкнутым штыком. Видимо, взял у кого-то из убитых. – Всем раненым, кто может стоять, взять в руки оружие! Отобьёмся, ребята! Отобьёмся!

Но немцы, сломав цепь, накатывались стремительной лавой. До некоторых из них оставалось шагов пятьдесят. И Воронцов увидел, что бежавшие в передней цепи начали выдёргивать из-за голенищ противопехотные гранаты с длинными ручками. Он знал, что такие палки можно бросать издалека.

Нелюбин, проснувшись, не сразу понял, куда попал. Его трясло. Но холода он не чувствовал. С ним происходило что-то нервное. Эх, уморила меня война проклятая, подумал он, глядя в молочно-мутное небо, откуда на землю, на бруствер и в траншею, на плечи и лица его товарищей падали белые шапки снега. Потом, услышав знакомый голос командира роты, которая держала оборону рядом, в соседях, когда они атаковали в Сухом ручье, и понял, что фронтовая судьба всё же милостива к нему. Он хотел было окликнуть старшего лейтенанта Солодовникова, но тот, яростно матерясь, пролез по траншее, наступая на их ноги и руки, и начал приводить в чувство кого-то на левом фланге. Туда немного погодя, по приказу Курсанта, ушёл Калюжный. И Нелюбин вспомнил, что там, когда они спрыгивали в траншею, он заметил пулемётный окоп и на дне его накрытый плащ-палаткой и припорошенный сверху снегом «максим». Тут же мелькнуло: позиция радом с пулемётом… опасная позиция… накроют первым же залпом. Когда автоматчики принесли ящик с гранатами и Курсант начал распределять по едокам самые гожие для такого случая оборонительные Ф-1, Нелюбин, как всегда, пожадничал, взял шесть штук. Рассовывал и рассовывал по карманам, пока не отяжелела куртка.

– Так-то оно… Так-то, Сашка… Укуся пирожка, да и за пазушку… – приговаривал он, понимая, что сейчас будет.

– Бери, бери, Кондратий Герасимович, – помогал ему Воронцов, глядя, как дрожат большие натруженные руки Нелюбина. – У тебя не пропадут.

– Да уж беряжить буду, – засмеялся невесело Нелюбин. – На Пасху заместо яиц на божницу положу…

– Кондратий Герасимович, позиция у вас хреновая. Пулемёт…

– Да я вижу.

– Они сейчас на него полезут. Попытаются его гранатами закидать. Так что держитесь.

– Удержимся. Не впервой. А не удержимся, так и побежать можно.

– Нельзя нам тут бегать. Вы, главное, не подпустите их. Подпустите, все гранаты – ваши.

– Да я уже всё понял. Арихметика, ёктыть, нехитрая… Два пиши, а три – в кармане…

Когда началась пальба, Нелюбин управлял своим отделением и сам стрелял из автомата, тщательно выцеливая очередную фигуру в распахнутой шинели. Но сколько бы они ни палили по цепи, она всё равно продолжала приближаться к их траншее, накатываясь серо-зелёной волной от замёрзшего ручья вверх.

«Максим» заработал, когда до немецкой цепи оставалось метров восемьдесят. Пулемёт сделал несколько прицельных очередей, и Нелюбин увидел, как поредело сразу внизу. То ли пулемётчики их срезали точной стрельбой, то ли немцы залегли, прижатые более плотным огнём. Но тотчас из-за ольх на той стороне прилетели мины, легли перед бруствером, простригли пространство над головами хриплыми голосами осколков. Вслед за первой, с небольшим перелётом, легла следующая серия. И началось!

– Калюжный! В траншею! – успел крикнуть Нелюбин и увидел, как пулемётчики подхватили «максим» и перебежали вперёд, к траншее.

Третий залп точно накрыл пулемётный окоп, в котором, к счастью, никого и ничего уже не осталось, кроме пустых патронных коробок.

– Давай на запасную! Калюжный! На запасную!

Но пулемётчики уже сами знали, что делать. Спотыкаясь и падая, они тащили «максим» к зарослям шиповника. И через минуту оттуда ударили трассирующие струи, подрубая атакующих с фланга.

Теперь немцы бежали группами. Нелюбин уже видел их лица, оскаленные рты, прыгающие в руках автоматы и белые лезвия плоских штыков на карабинах. И вот с недолётом, но точно напротив его ячейки в снег плюхнулась первая граната с длинной ручкой. Ну, подумал Нелюбин, вот оно и началось, о чём всегда копчик ноет…

– Отделение! Приготовить гранаты! – крикнул он, хотя знал, что бросать гранаты ему придётся одному. Рядом на дне окопа корчился незнакомый боец с простреленным плечом и его уже пытались оттащить в боковую нишу, чтобы не мешал и чтобы его не затоптали, когда начнётся свалка. Полёвкин гранаты не брал. А Куприков стрелял где-то правее, находясь рядом с Курсантом.

Нелюбин выглянул из-за бруствера, чтобы определить, куда бросать первую, и увидел, что к ручью спускается новая волна атакующих. Как быстро они преодолели расстояние от своей траншеи до замёрзшего ручья! Если не отобьёмся от первой, вторая цепь наверняка спрыгнет на головы, и тогда… Взглядом бывалого солдата Нелюбин успел заметить, что народ кругом был нестойкий. Бойцы палили наобум лазаря, не прицеливаясь, некоторые зажмуривались, прежде чем нажать на спуск. Лейтенант бегал за спинами с наганом, бледный как полотно, и что-то испуганно бормотал. Ротный наводил порядок на левом фланге. Нелюбин выдернул чеку, отпустил скобу и, хорошенько размахнувшись, бросил первую «феньку» далеко в пойму. Граната чёрным мячиком с серебристым карандашиком запала закувыркалась в молочно-белом пространстве, описала дугу и ударилась под ноги бегущим от ручья. Взрыва Нелюбин не услышал. Только увидел, как раскидало снег и куски мёрзлой земли, как оглянулся назад один из бегущих и начал падать навзничь, будто его перевешивал тяжёлый ранец за плечами. И тотчас гряда взрывов пронеслась по всему фронту перед траншеей обороняющихся. По короткому истончающемуся свисту и характерному металлическому хряску Нелюбин сразу догадался – мины. Это миномётчики снова помогли им.