Текст книги "Высота смертников"

Глава девятнадцатая

В бинокль Воронцов хорошо видел маневр немцев, начинавших атаку. Три танка шли колонной, один за другим, соблюдая одинаковые интервалы. За ними – по взводу пехоты. Дальнейшее можно было предположить заранее: как только минуют лесную дорогу, сразу за болотиной начнут развёртываться в цепь.

Вот когда их бить! Пока идут колонной! Да где же там артиллеристы?

И в это мгновение несколько фосфоресцирующих трасс низко прошли над головами взвода и исчезли за грядой старых ракит. Одна из них ударила в головной танк, и тот развернулся и пополз к лесу, разматывая по снегу гусеницу.

– Боковой броня! Боковой броня! Беглый огонь! – Это, почувствовав неожиданную добычу, кричал Карим своим бронебойщикам.

Через минуту танк уже горел. Из моторной части начало вытягивать клочковатый чёрный дым. Открылся верхний люк. Воронцов мгновенно сдёрнул с прицела чехольчик, вскинул винтовку. Над башней маячила сгорбленная фигура в чёрном комбинезоне. Он взял её в прицел, выстрелил. Танкист скатился вниз. К танку кинулись пехотинцы. Двое запрыгнули на броню. Видимо, пытались помочь танкистам. Но из люка больше никто не появлялся. Воронцов взял на мушку одного из пехотинцев и плавно надавил на спуск. Каска, выкрашенная в белое, так и слетела с его головы. Остальные тут же сыпанули вниз. Бывалые солдаты, они поняли, что стреляет снайпер и что снайпер охотится за одиночными целями. Поэтому, сбившись в кучу, они тут же хлынули за танк.

Но железные коробки оказались плохой защитой. Потому что очередные три трассы, хорошо заметные в ранних сумерках, ударили стальными семидесятишестимиллиметровыми болванками, срывая с брони Т-IV[46]46
  Немецкий средний танк. Считался самым мощным танком до 1943 г., когда вермахт в канун операции «Цитадель» (Курская битва) получил новые танки: тяжёлый Т-V – «Тигр» и средний T-VI – «Пантера». Затем – T-VIB – «Королевский тигр». Тем не менее производство Т-IV не было остановлено. Напротив, в это время появился, в том числе и на Восточном фронте, модернизированный Т-IV с улучшенными параметрами и боевыми качествами. До конца Второй мировой войны оставался самым массовым и распространённым танком рейха.


[Закрыть] надстройки и срубая куски брони. Один из бронебойных снарядов, миновав танк, скользнул над покорёженным крылом гусеницы и исчез в колонне пехотинцев.

Немецкие танкисты поняли, в какой ситуации внезапно оказались. Пехота расступилась, и танки на большой скорости помчались вперёд, старясь выйти из зоны огня ПТО.

И в это время загрохотало на флангах и в тылу. Позиции артиллеристов накрыло чёрным дымом. В стороне НП командира роты тоже началась стрельба. Рота пополнялась до самого последнего дня. Когда все четыре взвода были укомплектованы под завязку, со сверхштатными отделениями ПТР и пулемётными расчётами «максим», с группами санитаров из расчёта один санитар на каждое отделение, ротный начал формировать резерв. Его он держал при себе. Часть использовал в качестве боевого охранения при артбатарее и миномётчиках. Судя по всему, в бой вступили боевые охранения. А это означало, что и артиллеристам, и миномётчикам теперь не до танков. Там шёл ближний бой. И ротного надо было выручать.

– Прорвались!

– С тыла прорвались!

– Окружают! – донеслось с левого фланга.

Окруженцы заволновались первыми. Они-то хорошо знали, чем грозил выход противника в тыл.

Власовцы Воронцова молчали. Бледные лица смотрели то на него, то в сторону гряды ракит, за которыми уже рассыпались в цепь немецкие пехотинцы.

– Кому что, а цыгану – сало… – проворчал пожилой боец. Он торопливо свёртывал большую самокрутку, такую бойцы назвали «семейной» – из последнего табака, на всё отделение. Пальцы у бойца дрожали. Их буквально сводило судорогой, так что боец едва справился с самокруткой.

– Чинко! – приказал Воронцов помкомвзвода. – Бери пять человек с пулемётом – и на НП командира роты. Если они там справляются, бегом назад.

Шесть человек с ручным пулемётом тут же ушли в тыл, где всё гремело и откуда тащило понизу чёрный дым. В траншее тут же заняли опустевшие ячейки. Каски теперь торчали реже. Бронебойки продолжали огонь. Резкие и частые сухие их удары пытались остановить гул танковых моторов. Танки и пехота уже развернулись в правильный фронт и густой глубокой цепью двигались на штрафников. Команды открыть огонь не поступало. Наконец в небо взлетели одна за другой две красные ракеты. Должны были взлететь три. Сигнал к началу огня – три красные ракеты. Но, видимо, на НП что-то произошло такое, что помешало сигнальщикам сделать всё так, как надо.

– Взво-од, слушай мою команду! – Воронцов посмотрел вправо и влево. Его бойцы уже стояли, привалившись к стенке траншеи и положив винтовки на снежные брустверы и закоченевшие трупы немцев, замерли, нащупывая и поглаживая закоченевшими пальцами спусковые скобы. – По атакующей цепи! Два! В пояс! Первым – залп, затем часто… – Воронцов сделал паузу, прислушиваясь к тому, что происходило на флангах, во втором и четвёртом взводах, и рявкнул что было сил: – Огонь!

Цепь приближалась к гряде ракит. Один из танков начал отворачивать левее. Пулемёт его плескал клочковатым пламенем. Вот остановился, повёл коротким стволом. Выстрел! Крайнюю бронебойку подбросило вверх, разметало искромсанные тела бойцов.

– С фланга! С фланга! Так вы их не возьмёте! – Воронцов подбежал к командиру бронебойщиков. – Карим! Давай туда! Стреляйте только в боковую броню и по гусеницам! Занимайте окопы стрелков!

– Понял, командир! За мной! – тут же скомандовал Карим своим расчётам.

Воронцов вскинул винтовку, взял в прицел бегущего в передней цепи с пистолетом. Ни один мускул его не дрогнул. Тело стало послушным и спокойным, как железо. Он надавил на спуск и увидел, как немец откинул назад голову и начал падать. Перезарядил. Провёл прицелом по цепи. Вот ещё один. Этот был с автоматом. Он часто жестикулировал и крутил головой по сторонам, видимо, подгоняя цепь. Этого тоже – в горло. Он подвёл прицел чуть выше центра груди и надавил на спуск. Приклад толкнул в плечо. Дальше он выстрелил ещё несколько раз. Магазин опустел. Воронцов зарядил новую обойму. И через минуту снова зарядил винтовку. Когда выстрелил последний патрон, быстро зачехлил прицел, замотал винтовку в плащ-палатку и сунул её под труп немца, лежавшего за снежным бруствером.

Наступали немцы грамотно. Встретив прицельный ружейно-пулемётный огонь, они сломали цепь и теперь толпами бежали за двумя танками. Танки часто останавливались и стреляли из пушек. Снаряды ложились точно. Вскоре осталась всего одна бронебойка.

Атакующие разделились на две группы. Первая шла на взвод Воронцова. Вторая – на правофланговый четвёртый взвод.

– Карим! Стреляй по тому! – И Воронцов указал на танк, который приближался к траншее четвёртого взвода, подставляя им бок.

– Он не наш! Не наш, командир!

– Стреляй! Приказываю! – И Воронцов, сам от себя не ожидая, начал расстёгивать кобуру пистолета.

Ни разу он ещё не стрелял из своего новенького ТТ.

– Ты что, командир?

– Стреляй! Видишь, борт подставил!

– Почему молчит батарея?

– Делай своё дело!

Карим со своим вторым номером тут же переставил ружьё и повел огонь по танку справа. Бронебойщики остановили его в нескольких десятках метров от четвёртого взвода. Гусеница, отчаянно разбрызгивая снег, начала съезжать с резиновых бандажей дисков. Танк резко развернуло, и в него полетели связки гранат и бутылки с зажигательной смесью. Четвёртый взвод в несколько минут расправился с железной махиной, которая ещё мгновение назад казалась неуязвимой. Немецкая пехота тут же рассыпалась в цепь и залегла. Открыла огонь.

– Отсекай пехоту! Отсекай! Стрелять прицельно! – Воронцов сам стрелял из автомата и поменял уже второй диск.

«Максим» рубил длинными очередями. Но немцы продолжали приближаться под прикрытием танка.

– Убери-ка голову, взводный. – Пожилой боец, тот самый, который перед началом огня скручивал «семейную» самокрутку, похлопал Воронцова по плечу. В руках у него была противотанковая граната. Вторая стояла вверх ручкой тут же, в песчаной, обмётанной инеем нише. – Ты ещё молодой. Поживи. А мне, старику…

Воронцов невольно присел, заглянув в глаза бойца. Наступило то мгновение, когда различия в звании и должности перестают иметь какое-либо значение и всё решает другое.

Танковый курсовой пулемёт стрелял непрерывно. Пехота, прижатая огнём взвода вплотную к стальной машине, начала рассыпаться в цепь. Пехотинцы перебегали вперёд, с колена прицельно вели огонь, снова передвигались вперёд. Танк взревел и увеличил скорость, сразу оторвавшись от пехоты сопровождения.

– Ну вот и сдали твои нервы, – стиснул зубы боец, неподвижным взглядом следя за приближением танка.

И в это мгновение вихрь трассирующих пуль ударил по бровке траншеи. Воронцов и боец упали вниз.

– Живой? А, взводный? – услышал Воронцов голос бойца.

– Бросай гранату! Ну? Чего ждёшь?!

– Рано, – спокойно ответил боец, вытягивая шею и отползая в другую сторону. И вдруг закричал: – Ползи туда! Подальше отсюда! Я его буду пропускать!

Воронцов подхватил автомат и на четвереньках пополз вправо. Перелез через труп, лежавший поперёк траншеи, забился в пустую боковую ячейку. Огляделся: почему никого нет? Куда все ушли? И тут же догадался, что все так же, как и он, старались укрыться от танка и отползли подальше от него. Значит, справа и слева от танка образовалась незанятая брешь, в которую вот-вот хлынут немецкие пехотинцы.

Он встал, вскинул автомат. Танк уже наваливался на траншею. Пулемёт выплёскивал трассирующую струю куда-то в тыл, в пустоту. Башня с коротким стволом медленно поворачивалась, видимо, уже отыскав цель.

Сейчас остановится на линии траншеи и начнёт добивать его взвод из пушки, мелькнула в голове Воронцова страшная догадка. Но ему уже было не до танка. Немцы накатывали сплошной волной и находились уже в тридцати – сорока шагах от траншеи.

– Огонь! Огонь! Мать вашу!..

И тут с запасной позиции, через их головы ударил левофланговый «максим» третьего взвода. Калюжный! Какой ты молодец, Калюжный! Воронцов оглянулся. Но ничего, кроме трассы, уходящей в сторону бегущих немцев, не увидел.

Диск вскоре закончился. Автомат сразу стал непривычно лёгким. В сумке лежали заряженные. После боя в траншеях Воронцов зарядил все диски и сложил их в сумку. В нише ячейки он увидел несколько гранат. Четыре Ф-1 лежали рядком, с запалами. Он бросил пустой автомат, схватил две гранаты, выдернул чеки обеих. Первую швырнул прямо по фронту. Вторую правее. Две других – левее, по следу танка. И тут же начал перезаряжать автомат. Два сильных взрыва качнули воздух и секанули по лицу и рукам снегом и землёй взрывной волны. Значит, старик успел бросить гранаты, догадался Воронцов, но оглянуться туда, где раздался двойной взрыв, чтобы удостовериться в своей догадке, он не успел. Белые каски и расстёгнутые шинели уже мелькали в десяти – пятнадцати шагах от него. Он вскинул автомат и, стараясь удерживать мушку в середине корпуса бегущих, надавил на спусковую скобу и повёл вдоль цепи. Позади, с перелётом, и правее, в самой траншее, разорвались две гранаты. И сразу несколько взрывов вздыбили снег, перемешанный с землёй и кровью, под ногами немецкой цепи. Цепь начала распадаться на отдельные группы. Некоторые из этих разрозненных групп тут же залегли и начали отползать, яростно отстреливаясь. «Максим» Калюжного продолжал рубить отступающих, увеличивая их потери.

Диск, как показалось Воронцову, опустел в одно мгновение. Пока он перезаряжал автомат, немцы вскочили на ноги, подхватили своих раненых и, отстреливаясь, побежали в сторону сарая и гряды ракит.

– Не ослаблять огня! Не ослаблять! – И он вскинул свой ППШ и начал прицельно стрелять в спины отступавших.

Вскоре стрельба из автомата стала бесполезной. Потеряв ещё с десяток человек ранеными и убитыми, немцы укрылись за ракитами и сараем.

– Ну что, товарищ младший лейтенант, кажись, отбились. – Сержант Чинко стоял в соседней ячейке и вставлял в приёмник МГ новую ленту. Ствол пулемёта раскалился, и снег под ним стал ноздреватым и грязным. А Воронцову во время боя казалось, что стрелял он один.

Только теперь Воронцов увидел и танк, вовсю горевший в тылу, в двадцати шагах от траншеи, и сержанта, возившегося со своим раскалёнными пулемётом, и его группу, и пожилого бойца в расстёгнутой телогрейке. Старик сидел на дне траншеи и курил «семейную» самокрутку. Время от времени он поглядывал на разгоравшийся танк, что-то говорил сам себе и усмехался. Кровь крупными каплями капала из рукава его телогрейки, и он изредка стряхивал её в грязный снег.

– Вы ранены?

– Теперь это не имеет значения. – Бывший власовец снова стряхнул на снег кровь.

– Давайте я вас перевяжу.

Власовец начал снимать телогрейку.

Перевязав старика, Воронцов снова сел, опустил усталые руки на колени. Хотелось спать. Но надо было вставать. Действовать дальше. По обстоятельствам. Выяснить, какие потери и чем взвод располагает. Уцелела ли последняя бронебойка Карима и сам Карим? Без противотанковых ружей им тут долго не продержаться. Нужно раздать гранаты.

Ещё одна такая атака…

Воронцов встал, вышел в траншею.

– Чинко, спасибо тебе.

– Да что там…

– Ротный жив?

– Жив. К ним наши пробились. Окапываются. Фланги раскрепляют.

– Артиллеристы?..

– Все орудия кверху колёсами. Одно, кажись, цело. Откатник пробило. Жидкость вытекла. Но они вроде уже отремонтировали. Запчастей там у них много… – И вдруг Чинко улыбнулся и сказал: – А вы видели, как Иван Николаич танк уделал? Вот тебе и Старик Хоттабыч!

Воронцов вспомнил этого пожилого бойца, этого старика с седоватыми усами, обмётанными рыжим табачным налётом. Старик всегда отставал, путал команды и никогда не делился с товарищами табаком. Именно его прозвали Стариком Хоттабычем. Но сдержанный Чинко звал пожилого бойца Иваном Николаичем.

Воронцов подошёл к старику. В нише, наполовину заваленная комьями земли и снега, стояла винтовка. Воронцов разгрёб снег, вытащил винтовку, проверил затвор. Затвор был пуст, а закопченный патронник пах пороховой гарью.

– Иван Николаич, спасибо вам. Я отмечу это в представлении. – И он протянул старику винтовку с примкнутым штыком.

Старик сделал затяжку и протянул самокрутку Воронцову:

– Сорок…

Воронцов хотел сказать, что он не курит. Но взял самокрутку, затянулся и закашлялся.

А Иван Николаич достал из кармана протирку и принялся чистить свою винтовку.

Когда стемнело, принесли термосы с горячей кашей. А ещё через час приказ: общая атака дивизии отменяется, роте скрытно отойти на исходные; третий взвод остаётся в прикрытии; первый, второй и четвёртый взводы оставляют дежурные пулемёты, при них – первый и два вторых номера; порядок отхода: первый взвод, второй взвод, четвёртый взвод; место сосредоточения…

Воронцов отправил в тыл раненых. Убитых выложили на бруствер. В строю оставалось шестнадцать человек.

Зимняя заря гаснет скоро. Уже не осталось и следа малинового заката на морозном горизонте, закрашенном зелёной акварелью. Через несколько минут и зелёное зарево стало выцветать, переходить в чернильную синь.

Взводы уже снялись и начали отход. Немцы на флангах бросали ракеты, постреливали из пулемётов. Иногда выпускали две-три мины и затихали.

Когда шорох и шевеление в тылу прекратились и Воронцов понял, что в траншее остались одни они, со стороны НП пришёл связной и передал приказ ротного: сниматься через полчаса и быстро отходить к первой траншее.

Всё повторялось в его жизни. Однажды он уже исполнял подобный приказ. Но тогда он должен был держаться со своей группой гораздо дольше. Теперь – всего полчаса. И теперь у него есть взвод и надёжный союзник – ночь. Да и окопы теперь у них получше. И тылы ближе. И ответственности меньше.

Полчаса тянулись томительно долго. Никто не спал.

Воронцов отыскал свою винтовку. Танк прошёл рядом с трупом немца, под которым лежал «маузер».

– Петрович, я вот что подумал…

– Что?

– Зря мы кашей животы набили.

– Почему? Ты ж ещё утром свой сухпай приел.

– Пуля в живот попадёт… Знаешь, что бывает? Хуже всего.

– Никто не может знать, что будет через минуту. И лучше об этом не думать. А каша есть каша.

Разговаривали в ближней ячейке. Во время отражения танковой атаки здесь сидели бронебойщики. Теперь Карим со своим вторым номером дежурил на левом фланге.

– А спать ты не пробовал?

– Пробовал.

– Не спится?

– Да не в этом дело. Уснуть-то я уснул. Но чуть не обделался.

– Во сне, что ль? – засмеялся боец.

– Ну да. Немец приснился.

– Немца испугался? Да вон их сколько! Только перед нашим взводом двадцать один труп. Лейтенант сам считал.

– Это ж мёртвые. Мёртвые уже не страшны. А мне живой приснился. Штыком – прямо в живот… Проснулся, а кальсоны мои… Жалко – кальсоны новые. Вот отдежурим здесь, отведут во вторую линию. В баню сходим.

– В баню захотел… Слышь, Хоттабыч, Петрович в баню хочет. С веничком…

– Я тебе не Хоттабыч, – послышался глуховатый голос старика.

– Извини, Иван Николаич. А тебе за танк-то небось медаль дадут?

– Да, Иван Николаич сегодня этим танком и нас спас, и себя искупил…

– Поменьше бы вы языками мотали. – Старик встал, вытянул шею, прислушался. – Вот подползут… Горя вам нетути…

– Ну что там, Иван Николаич? Не ползёт немец?

– Тихо. Он небось тоже кальсоны свои жалеет. – Иван Николаич засмеялся сиплым смешком усталого человека.

– Слышь, Иван Николаич?

– Чего тебе?

– Табачку, на сиротскую закруточку не удружишь?

Бойцы замерли, напряжённо ждали реакции старика, видать, известного своей прижимистостью.

– Ползи сюда, скрёток, – отозвался старик.

– Правда, что ль?

– Ползи, а то передумаю.

Бойцы завозились. Запахло махоркой. И Воронцов вздохнул и посмотрел на светящийся циферблат трофейных часов. Трофей ему час назад принёс один из бойцов. Подсумок с патронами для «маузера» и часы. Теперь они пригодились. «Командиру без часов нельзя, – сказал боец, видя, что взводный не хочет брать подарок. – Тем более что это ваш трофей. Вы его, товарищ младший лейтенант, сняли. Из винтовки». И вот он теперь смотрел на часы убитого им немецкого офицера: до начала отхода оставалось пять минут.

И в это время пришёл наблюдатель и доложил, что со стороны сарая ползут немцы, возможно, разведгруппа.

– Что будем делать, товарищ младший лейтенант? Может, пугнуть их из пулемёта?

– Подожди. Если они одни, надо выяснить, что им надо.

Прислушались. Слышался приглушённый скрип мёрзлого снега. Три синие тени маячили на фоне чёрной дороги.

– Это не разведка. Убитых своих собирают.

Значит, до утра не сунутся, понял Воронцов. Сердце его радостно забилось.

Пришли пулемётчики, охранявшие фланги. Воронцов узнал Калюжного и Полёвкина. Третий боец был незнакомый.

– Ну что, ребята, счастливо отдежурили?

– Слава богу, товарищ младший лейтенант. Нам с вами не впервой.

Чинко собирал свой МГ, заматывал вокруг затвора длинный конец ленты. Пустую металлическую коробку толкнул ногой в угол окопа.

– Что, старые знакомые? – спросил он.

– Вместе из окружения выходили.

– Понятно…

Отползали двумя потоками. Воронцов оставил с собой Чинко и расчёт Калюжного. Они уходили последними. Полёвкин вытащил из вещмешка три гранаты.

– Ты что? – спросил его Воронцов.

– Надо заминировать. Узнаем, когда они займут траншею. – И Полёвкин взял первую гранату, выдернул чеку и, не отпуская скобы, подсунул её под первый попавшийся труп.

– Немцы своих уносят. А мы бросаем. – Сказал это незнакомый пулемётчик, из расчёта Калюжного.

Тело Степана лежало где-то там, в первой траншее, куда они теперь возвращались. Если его уже не вынесли. Если не вынесли, то сейчас надо это сделать самому, решил Воронцов.

Они взвалили на плечи разобранные «максимы» и, уже не прячась, пошли в тыл. Прошли мимо сгоревшего танка. От него ещё веяло жаром. Земля вокруг обтаяла. Пахло горелым металлом. Демьян рассказывал, что когда тела сгорают в танке, от них не остаётся ничего, кроме горстки пепла. Из этого танка не выбрался никто. Ни один люк не открылся.

– Восстановлению не подлежит, – крякнул кто-то довольно. – Вон как его разворочало.

– Снаряды грохнули.

– Кто ж его уделал? Бронебои?

– Дед один. Гранатой.

– Власовец?

– Ну да. Тише ты. Сержант, рядом с лейтенантом, тоже из этих…

Глава двадцатая

Утро застало уцелевших штрафников внизу, под горой, за болотом, которое они накануне, ещё полным своим составом, переползали, с опаской поглядывая на скаты, озаряемые осветительными ракетами.

Воронцов проснулся от того, что вдруг почувствовал страх: ему надо было бросить гранату, а запала, который он положил в другой карман, никак не мог нащупать…

Открыл глаза. Над головой чёрные сосновые брёвна. Железная печь-полубочка посвечивала дотлевающими углями. Кто-то в углу на нарах задыхался и плакал:

– Уйди!.. Уйди!..

После того, что они вчера пережили, хорошие сны не приснятся.

Он отыскал возле печки свои сапоги. Намотал портянки и обулся. Накинул на плечи шинель. Правая пола оказалась разорванной почти до кармана. Жалко, новая шинель, подарок полковника Колчина. Надо будет почистить и зашить, решил он.

Воронцов откинул старое армейское одеяло, заиндевевшее снизу, толкнул низкую дощатую дверь и сразу оказался в траншее.

Звёзды ещё стояли над землёй. На востоке зеленела заря, снизу подрумяненная розовым сиянием близкого солнца. Немцы на горе уже не пускали ракеты. Пространство наполнялось прозрачно-синим светом утра.

По ходу сообщения из тыла прошла группа бойцов в новеньких камуфляжах. Они вышли в траншею, постояли немного. Старший некоторое время смотрел в бинокль в сторону высоты и заснеженных скатов. Вчера штрафники карабкались по ним вверх, забрасывали гранатами пулемёты. Сегодня в траншее, идущей по обрезу горы, опять сидят немцы. Через день-другой снова заминируют склоны и окрестности болота, поправят проволочные заграждения. Возьми их тогда…

Бойцы в белых камуфляжах постояли ещё немного, посовещались и пошли в сторону правого фланга. Последний закинул за спину немецкую винтовку и оглянулся на Воронцова. В наклоне его головы и в походке ему показалось что-то знакомое. Да нет, не может быть, успокоил себя Воронцов.

Навстречу, пропуская вперёд бойцов, шёл старший лейтенант Солодовников.

– Воронцов! – крикнул он издали. – Что? Не спится? Я ж распорядился – сутки отдыхать!

От ротного густо несло вчерашним. Из первой траншеи они уходили вместе. Ротный всё время матерился. А Воронцову было всё равно. Главное, выбрались живыми, не попали в окружение, хотя всё шло к тому, что роту штрафников вот-вот отрежут и додавят во второй траншее.

– Полковая разведка, – сказал старший лейтенант Солодовников, перехватив взгляд Воронцова. – То ли только что вернулись, то ли собираются… Рад тебя видеть живым и здоровым, младший лейтенант! – И ротный обнял Воронцова, снова обдавая сивушным перегаром.

– Взаимно, товарищ старший лейтенант. – И Воронцов, освободившись от объятий Солодовникова, козырнул и сдержанно улыбнулся.

– Строгий ты парень, Воронцов. Или на душе что лежит? Давай, расскажи.

– Да нет у меня никаких секретов. Всё в личном деле. Всё, что есть.

Ротный сдержанно засмеялся:

– Я же не особняк. Что ты передо мной… – Старший лейтенант Солодовников махнул рукой. – Пойдём-ка ко мне в землянку. Поговорим.

По ходу сообщения они прошли шагов триста, свернули в сосняк. В землянке было хорошо натоплено. В углу на топчане, сбитом из досок, кто-то спал. Воронцов узнал полушубок младшего политрука Каца. Ни в первой, ни во второй траншее, ни во время отхода он его не видел. И слава богу, подумал Воронцов, в бою лучше с такими не сталкиваться. Послышался глубокий кашель.

– Заболел мой печатник, – сказал ротный и кивнул полевой сумкой в сторону топчана. – Не сходил за своим орденом. – И усмехнулся. – А на тебя я представление написал. Не веришь? Хочешь, прочитаю? Ну, как хочешь. Достоин ордена. Две контратаки отбил. Вперёд грамотно продвигался. А главное, с пулемётами придумал здорово! Не зря тебя батя на заметку взял. У него глаз – алмаз! Он твой орден сразу подпишет. Если в штабе дивизии никакая сволочь не будет в твоём прошлом копаться…

Воронцова словно ударили сзади. Он весь напрягся, вытянулся.

– Ты чего побледнел? – Ротный снял шинель и бросил её на свободный топчан. – Я говорю то, что есть. Ты на меня не обижайся. Я – мужик прямой. Зла ни на кого не держу. Доносов не пишу. Не моя это должность. – И старший лейтенант Солодовников выразительно посмотрел на занятый младшим политруком топчан. – Если что, скажу напрямую. А могу и в морду дать… Ты знаешь, за что мне очередное звание задержали? Вот, не знаешь. А батя меня ценит. Вот давай за батю нашего и выпьем.

Воронцов продолжал стоять. Он увидел в углу умывальник, сразу вспомнил, что сутки не умывался. Только снегом, когда вернулись в землянку после похорон Степана. Ротный понял его взгляд и кивнул:

– Умойся. Конечно. Я подожду.

Воронцов быстро сбросил шинель, стащил гимнастёрку. Размотал расшитое полотенце, повесил его на гвоздь. Вода в умывальнике была холодная, но приятная. Он с удовольствием смыл с лица и шеи пот, копоть и присохшую кровь вчерашнего дня, сунул стриженую голову под неторопливую струю. Взял в руки полотенце.

– Подарок? Талисман?

Воронцов кивнул.

– Пишет?

– Она пока ещё не знает моей полевой почты.

– Как не знает?

– Деревню её только-только освободили. Там ещё и почты, может, нет.

– Если освободили, то всё наладится. А ты ей написал?

– Написал.

– Тогда остаётся ждать. Напишет. Тебе, да не написать! Орёл! Хотя, скажу я тебе, женщина – существо причудливое. Никогда не угадаешь, как она поступит в следующую минуту. – Старший лейтенант Солодовников поморщился, вздохнул. – У тебя её фотокарточки нет?

– Нет. Вот, только полотенце.

– Красивое полотенце.

– Да, красивое…

Воронцов так же быстро оделся. Полотенце аккуратно свернул и сунул за пазуху.

– Андрей Ильич, я хотел бы в представлении особо отметить действия сержанта Чинко, рядового Грибченкова, пулемётчика Калюжного и сержанта… Фамилию сейчас скажу. – И Воронцов, вдруг спохватившись, что фамилию Карима он так и не запомнил, начал расстёгивать полевую сумку. Там лежал список взвода.

– Сержант Чинко? Разведгруппа?

– Так точно. Грибченков Иван Николаич танк подбил. Двумя гранатами.

– Я всё видел. Пиши.

– А Карим храбро дрался. Это он сбил гусеницу с танка, который на четвёртый взвод шёл.

Ротный налил себе побольше. Сказал, пряча под стол бутылку:

– Ты ещё молодой. Да и построение через час. Батя приедет. Перья нам поправлять будет. – И ротный сделал выразительный жест.

– За что?

– За что… Дорогу-то мы так и не перехватили. До шоссе даже не дошли. Дальше оно было. Там, за тем сараем, – метров триста. Ты его даже в бинокль не разглядел.

– Ясно. Именно оттуда танки пришли.

– Конечно. И неизвестно, сколько у них там ещё танков имеется. Это мы только приблизились к осиному гнезду. – Старший лейтенант Солодовников вдруг задумался, будто прислушиваясь к себе, и сказал: – Знаешь, я ещё немного себе налью. Тебе не буду. Не обижайся. Ты лучше поешь, поешь, как следует. Тут тебя, кроме меня да старшины, никто не угостит. А пить – не надо. Батя унюхает – беда будет. С меня-то уже ничего не поимеешь. Дальше штрафной не сошлёшь. – И ротный покосился на соседний топчан, на котором кашлял замполит. – А тебе может орден отменить. Понял?

Он немного помолчал и вновь заговорил:

– После того как мы взяли вторую траншею, должны были подойти соседние батальоны, занять наше траншею, распереть фланги, и мы – опять вперёд, до шоссе. Но батальоны, как видишь, на скатах обделались… И батя нашу атаку отменил. Ему в штабе дивизии, я думаю, перья уже поправили. Так что нам с тобой свои реляции в штаб полка надо подавать не раньше чем через двое-трое суток. Понял?

Ротный выпил, закусил бутербродом с тушёнкой. И сказал:

– Пойдём-ка, я тебе кое-что покажу.

Вышли из землянки. Выпитое на старшего лейтенанта Солодовникова, казалось, совершенно не подействовало.

– Не хочу при нём говорить… И тебя хочу предупредить: при нём – ничего лишнего. Скользкий тип. Орден хочет получить. Но как, не знает. Думает, что я на него представление напишу. Просто так. До кучи. А я ему однажды возьми и скажи: возглавь, говорю, Семён Моисеич, атаку роты, я – на одном фланге, а ты, говорю, – на другом. Поднимем орлов и пойдём. Вот тогда, после боя, я на тебя реляцию и напишу. Обиделся. Ладно, ну его… Завтра-послезавтра пополнение поступит. А там, глядишь, опять на горочку ту попрём! Теперь уже до самого шоссе. Посмотрим, что у них там за осиное гнездо. Действительно ли сильный резерв держат. Или блефуют. – И ротный кивнул на гряду высот, уже окутанных утренней розовой дымкой. – Только отсюда уже нельзя…

И Воронцов понял, что их ближайшая судьба решена. Вот почему по передовой ходит разведка. Завтра-послезавтра оперативный отдел штаба полка определит новое место прорыва, и рота, пополненная новыми штрафниками и лейтенантами постоянного состава, пойдёт вперёд.

– Остатки роты я решил свести в один взвод. Восемьдесят два человека. Без лейтенантов. Этот взвод будет первым. И тебя, Воронцов, назначаю командиром первого взвода.

– А что с лейтенантом Могилевским?

– Убит. – Ротный закурил. – Во второй траншее, во время рукопашной… Зря я его ругал. Он из студентов. Человек не военный. Надо было мне его в замполиты роты перевести. И живой бы остался, и толк бы был, и мне легче…

Старший лейтенант Солодовников говорил ещё что-то. Но Воронцов слышал его как будто сквозь туман. То ли вдруг подействовало выпитое, то ли нахлынули мысли о потерянных на высоте товарищах, о Степане, о том, что в полевой сумке лежит письмо его мамы с обратным адресом и что ему предстоит написать ей о том, как погиб её сын, и о том, где он его похоронил…

Сквозь обмётанные пушистым инеем ветви молодых сосен уже просачивалось позднее декабрьское солнце, золотило скаты высот. Он сунул руку за пазуху, потрогал край полотенца. Оно было ещё влажным, как пальцы Зинаиды…

Воронцов расчехлил бинокль и посмотрел туда: немцы деловито, как муравьи, уже сновали по траншее, выбрасывали на бруствер землю, расчищали завалы, приводили в порядок свою оборону.

Через несколько дней, где-то здесь, уже с новым составом штрафников, они всё начнут сначала.

До конца войны оставалось ещё два с половиной года.

Никто из них не знал ни этих сроков, ни своей судьбы…

Февраль 2009 г.

г. Таруса