Текст книги "Катастрофа"

 
                                      ***
 

Они ехали домой, оба прислушиваясь к перекатам в животах. Заграничная кухня в родном исполнении с трудом осваивалась в желудках, хотелось пить и закусить это все чем-то понятным типа щей. Дома Таня покормила мужа пищей собственного приготовления и принесла из ящика очередное письмо с войны.

– Хочу почитать, – заявила она.

– Хочешь – читай. С удовольствием послушаю.

– Вот, – она осторожно развернула очередной листок в косую клетку, неаккуратно вырванный из ученической тетради. – Читаю.

«Здравствуй, любимая моя Катенька! Котенок мой! Спешу сообщить, что врачи признали меня полностью годным к возвращению на фронт. Завтра я получаю необходимые документы, и скоро мы снова будем вместе бить врага. Так обидно было думать, что из-за раны я не смогу сделать всего того, что должен. Что фашист будет топтать родную землю, убивать наших товарищей, а я останусь в тылу. Душа моя требует отмщения. За Мишку Антонова, за других дорогих друзей, что лежат в земле. Родная моя, мы обязательно выживем и вернемся. Пройдут годы, новые люди будут петь другие песни, радоваться и растить детей, но никогда мы не забудем героев, отдавших свои жизни за Родину. Давно не получал от тебя писем. Душа моя болит от неизвестности. Мечтаю обогнать это письмо и обнять тебя, живую и здоровую.

Твой Николай».

Всё.

– Как ты думаешь, – Герман говорит тихо и взволнованно, – мой прадед сомневался, когда стремился из Москвы прямо в мясорубку бить фашиста, понимая, что сам может погибнуть?

– Он тоже человек, возможно и сомневался. Самое важное, что он преодолел сомнения и поехал.

– И я так думаю. Но ведь они, солдаты, видели, как устроена жизнь в Европе. Что там живут лучше, сытнее, порядка больше. Неужели им не хотелось эмигрировать, то есть остаться там? Вот как Знаменский. Взять и уехать ради спокойной и обеспеченной жизни своих детей. Неужели их рука не дрогнула, убежденность не исчезла, когда они сравнивали свой нищий колхоз с богатыми фермами Германии?

– Не знаю. Наверное, они хотели вернуться и организовать у себя такую же красивую жизнь. Была великая ненависть к врагу и великая мечта.

– Почему же наше поколение сомневается и разъезжается по всему миру за лучшей жизнью, стараясь притвориться американцами или всякими прочими шведами? А? Кто же останется в храме Вознесения Господня в Коломенском, когда все убегут? Кем будут гордиться будущие поколения, приходя сюда в часы досуга? Или приходить будут только любознательные китайцы?

– Мы останемся, Гера, и еще много-много других. Россия сейчас молодое государство, со всеми болезнями подросткового переходного возраста. Но это пройдет, уже проходит. У нас хорошая родословная и богатое наследство. Это все мне по телевизору сообщили. Прорвемся! Победа будет за нами!

 
                                        10
 

– Я не стала вас беспокоить на праздниках, Герман Сергеевич, решила, что вопрос не слишком срочный, да уже ничего и не сделаешь, – Лобанова стояла в приемной, докладывала дрожащим голосом, стараясь не смотреть Герману в глаза. – Мне позвонила его дочь. В записной книжке его телефона она нашла мой номер, сохраненный как «Работа», – она тоскливо усмехнулась. – Он все оставил дома: и документы, и телефон, и какие-то деньги. – Евгения Викторовна не могла сдержать слезы горя. Рассказ звучал несколько бессвязно, но Герман не торопил ее и не перебивал. Понимание того, что она ему хочет передать, постепенно сжимало горло, словно отвратительной, холодной и мокрой петлей, он буквально видел эту веревку. Она продолжала: – Дети звонили ему один день, он не брал трубку, потом на другой день, но телефон уже разрядился. С пятницы еще начали звонить. Тогда они приехали к нему домой, а дверь закрыта, никто не открывает. Вскрыли дверь с МЧС, внутри никого. Пока вызвали, пока ждали. Стали разыскивать по скорой, по моргам. Он же без документов был. Сутки не могли понять, куда он делся, – она остановилась, ища глазами воду или что-то, что поможет ей справиться с волнением.

– Нашли?

– Да, потом нашли. Опознали по одежде. Об этом должны были написать в Интернете или газетах, я думаю. Он попал под поезд, как сообщили, за городом.

– Кто?

– Я не сказала? Игорь Владимирович. Врачи установили алкогольное опьянение, – она села в кресло, закрыла глаза ладонями и заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь.

– Евгения Викторовна, прошу вас, успокойтесь, – Герман дрожащими руками налил воды в стакан и предложил ей. – Выпейте. Если хотите, я дам вам сегодня отгул.

Она глотнула из стакана, вытерла красные глаза платком, глубоко вдохнула и посмотрела Герману в лицо.

– Нет, не надо. Всё нормально. Я уже взяла себя в руки.

– Как такое могло случиться? Что-то известно?

– Трудно сказать. Всё со слов. Полиция говорит, что свидетелей нет. Документов при нем не было. Его нашли прохожие, местные жители. Там переезд рядом с деревней. Его раздавило напополам. Половины головы не было. Трудно было опознать. Говорят, умер мгновенно. Расследуют самоубийство.

– Похоронили?

– Нет, тело не выдают пока, экспертизы проводят, обещают в конце недели.

– Как думаете, зачем он это сделал?

Лобанова начала опять вздрагивать и заплакала. Герман ждал, когда она поборет очередную волну горя, накрывшую ее.

– Дочь говорит, у него жена болела очень, рак. Она лечилась за деньги за границей. Он всё, что получал, отдавал на лечение. Дети зарабатывают мало, недостаточно, и теперь, она говорит, ее мать может умереть без лечения. Скорее всего, умрет скоро. Он не выдержал, я думаю.

В кабинете Германа зазвонил отдельный телефон связи с управлением. Он сказал секретарю: «Понятно» – и вошел к себе.

– Талинский? – голос в трубке принадлежал Снегиреву.

– Так точно, Виктор Васильевич, здравия желаю.

– Информация пришла, Дмитриев пьяным попал под товарный поезд на Киевском направлении. Видимо, самоубийство. У него семейная ситуация сложная. Я не говорил тебе, он пил сильно последнее время. Имей в виду. Если там народ узнает и будет организовываться на похороны, не препятствуй, но предупреди аккуратно, через руководителей, что нежелательно. Сам не ходи. Никаких некрологов и прочего в офисе не должно быть. Никаких рамочек траурных в книжках тоже. Понятно?

– Так точно, Виктор Васильевич, понятно.

– Всё, работай, – Снегирев положил трубку.

Герман вернулся к двери:

– Вы точно справитесь сегодня? – спросил он Лобанову. – Или домой?

– Нет-нет, спасибо. Дома еще труднее будет. Я же со вчерашнего дня знаю. Справлюсь, не волнуйтесь.

– Надеюсь. Вы мне очень нужны. Спасибо вам, Евгения Викторовна. Прошу вас особо не распространяться здесь. Понимаете меня?

– Конечно, Герман Сергеевич, я понимаю, – ответила она твердым голосом и передвинула к себе высокую стопку входящих писем.

Он вошел в кабинет, медленно закрыл за собой дверь и посмотрел на стол, за которым совсем недавно сидел его куратор. Все было как при нем, те же разложенные стопками бумаги, брошюры, письменный прибор с карандашами и ручками. Дух куратора еще не выветрился из этих стен. Не хватало только самого Дмитриева, придающего всему, что тут делается, гарантию надежности и серьезности. Герман представил умное лицо Игоря Владимировича с острыми ироничными глазами, и его затошнило от понимания собственной подлости и никчемности. Все эти дни, с момента назначения и по настоящую минуту, он старался не думать о последствиях своего поступка. Но теперь! Если бы он сделал то, о чем его просил Дмитриев, – исправил обнаруженную ошибку, просто сделал без всяких мелких обид, два человека остались бы живы, а несколько сохранили бы работу. Даже если бы кто-то и умер, то без его участия. О чем тут думать? Поздно уже думать, и сделать уже ничего нельзя. Он сел на свое рабочее место и вытащил план работ. Нужно работать, переключиться, нужно продолжать жить, все плохое со временем забудется, выветрится из головы. Жалко куратора, конечно, но если это было не убийство, то – его выбор.

 
                                       ***
 

С того дня, когда Дмитриев перечислил последние деньги в израильскую клинику, они с женой почти не общались. Говорить стало не о чем, и сеансы связи, проходившие раньше ежедневно, прерывались большими паузами. Предложения продать квартиру и машину, чтобы оплатить лечение, вызывали у Юли слабый протест. Бессмысленно. Каждый раз она напоминала о детях, которым нужно жилье. Он работу больше не искал, перестал следить за собой, заглушая тоску дешевой водкой. Тоска разрывала на куски его душу, он как-то сразу высох, почернел и сгорбился. Почти одномоментно сильный и умный человек, обладающий определенной властью, номенклатурными привилегиями и покровительством начальства, превратился в тень. Дни слились в одну сплошную мрачную пытку, борьбу с собственной памятью.

Дмитриев не вполне представлял, что за день сегодня и какое число. Шел теплый, мелкий, с перерывами дождь. С утра он привел себя в относительный порядок, выложил телефон, взял только документы, запер дверь и поехал на Киевский вокзал. Его целью была станция Алабино, малая родина, где на Алабинском кладбище, недалеко от станции, похоронена его мать. Ему необходимо было поговорить с ней. Отец, совсем уже старый, был жив и относительно здоров, но жил в другой семье. Они редко встречались.

Вокзал, со своими новыми табло, турникетами, досмотровыми устройствами, выглядел странно и непривычно для человека, давно пересевшего на автомобиль. Электричка оказалась современной и удобной. Он устроился у окна, засунул руки в карманы пальто, заложил ногу на ногу и уставился в окно.

Игорь Владимирович не был у матери на могиле последних года три. Постоянно собирался, но каждый раз откладывал поездку, объясняя перенос нехваткой времени, потом теплый сезон заканчивался, и он сдвигал посещение на будущий год. Он очень любил свою маму. Любил и жалел, понимая, как ей трудно было одной поднимать сына, умилялся, видя, как она радуется и гордится его успехами в учебе и работе. Когда они жили вместе, он всегда ей рассказывал о своих делах, советовался, даже Юле он решился сделать предложение только после маминого одобрения. Теперь сын ехал поговорить с мамой на ее могилу, может быть, последний раз.

Он за десять минут прошел пешком от станции на кладбище, сразу нашел могилу, заросшую травой, обнесенную давно не крашенной оградкой. Одолжив у работника садовые принадлежности, Игорь Владимирович привел все в порядок. Теперь не стыдно. Он присел на скамеечку внутри ограды и достал водку. Был ранний час, и людей вокруг почти не видно. Полупрозрачные редкие березы, каменные кресты и памятники во все стороны, ощущение внутреннего холода, запечатленного в камне горя и противоестественного покоя. Он сделал глоток из горлышка. Противно, мерзко. Жидкость просилась назад.

«Прости, мамочка, – прошептал он, наконец проглотив то, что металось в его пищеводе. – Так получилось. Бывает и так. Наверное, ты все видишь и осуждаешь меня, но нет больше сил. Прости. Знаю, ты скажешь, что я лишаю смысла твою трудную жизнь, что я был единственной твоей отрадой. Что нужно взять себя в руки. Все знаю, но мне пора к тебе. Не могу больше так. Некуда стремиться, незачем жить». Он снова отхлебнул, достал платок, обтер глаза и губы, потом фотографию на памятнике. Молодая, красивая мама смотрела с портрета веселыми глазами, как в детстве, и он на секунду почувствовал себя ребенком, окруженным ее заботой и опекой. Он согрелся. Хотелось подольше сохранить это ощущение, но оно сразу прошло. В голове зашумело. Игорь Владимирович не отрываясь смотрел на фотографию, будто ожидая ответа, чего-то, что поможет ему, но мама молчала.

На какое-то время он уснул сидя и в коротком мутном сне разглядел маму, укоризненно качавшую головой. «Нет? – спросил он ее. – Нельзя?» Он вздрогнул и распахнул глаза. Снова сделал глоток, стыдливо отворачиваясь от взгляда матери. «Пойду я, мам, – вслух сказал он. – В церковь еще нужно зайти. Я тебя люблю. Не думай обо мне плохо, но больше я на могилу, скорее всего, не приду. Не смогу. Прости, родная». Он тяжело поднялся и медленно пошел прочь с кладбища.

Заводская улица отделяла Покровскую церковь и церковь Митрополита Петра. Его заметно качало, прохожие настороженно оглядывали и обходили странного, прилично одетого гражданина, только что раздававшего милостыню всем нищим, какие были и подходили, а теперь стоявшего на тротуаре с отупевшим лицом. «Нет, не пойду, – сказал гражданин в голос, запахнулся в пальто и решительно двинулся вниз по улице. – Нельзя. Не время еще. Простите, ребята, деньги кончились». Мелкий дождь летал в воздухе. Радостные промокшие попрошайки провожали сгорбленного мужика взглядами до поворота, улыбаясь и подмигивая друг другу. Метрах в тридцати сзади него, одетый в спортивную куртку и глубоко надвинув капюшон, медленно шел молодой парень.

Улица спускалась вниз, превратившись в скользкую глинистую тропинку, которую пересекали железнодорожные пути. Он остановился на краю насыпи, допил водку и отбросил в траву бутылку. Издалека, замедляя движение, к платформе Алабино приближался товарный состав. Большие дворники ветрового стекла красного локомотива ритмично отмахивали воду. Дмитриев оступился и посмотрел назад – сзади не торопясь подходил какой-то местный мужичок с сигаретой в руке. Дмитриев, погруженный в себя, засунув руки глубоко в карманы пальто, прохаживался по насыпи, пережидая поезд и прислушиваясь к приближающемуся сзади шуму колес.

Машинист Кузовлев напряженно вглядывался в фигуру нетрезвого мужчины, спотыкающегося вдоль путей справа по ходу. Тот то заступал на насыпь, то отступал на тропинку, раскачивался. «Пьяный, паразит», – разозлился он. Поравнявшись с мужчиной, Кузовлев дал гудок и выглянул в окно. Мужчина отпрянул от состава и чуть не сбил человека, стоявшего сзади него. Машинист успокоился, поглядывая на всякий случай в забрызганное дождем зеркало заднего вида. В какой-то момент фигуры людей пропали из мутного отражения, но поезд уже подъезжал к платформе, и Кузовлев сосредоточился на дороге.

Дмитриев рассматривал расстояние между осями обгонявших его вагонов и понял, что не сможет покончить с собой. «Надо перетоптаться, переждать, верить в свою судьбу, – говорил он себе, присаживаясь на корточки вблизи проносившихся деталей вагонов. – Все образуется, обязательно произойдет нечто такое, что спасет меня и Юлю. Так было уже в моей жизни. Отчаяние сменялось надеждой и удачей. Надо потерпеть».

Он ощутил резкий толчок в спину, попытался достать из карманов руки, но не успел. Толстое, тяжеленое колесо летело на него, закрывая свет. Его страшно ударило в левую часть груди, потом в голову, по всему телу разнесся невыносимый грохот и скрежет, огромные пружины и валы сменились ослепляющей вспышкой, воздуха не стало. Изувеченное тело выкинуло обратно на насыпь. Через несколько минут, не приходя в сознание, Игорь Владимирович скончался. Его, перепачканного белой галькой, нашли через полчаса лежащим ногами на насыпи ничком с вывернутой головой. Разбитый затылок уже не кровоточил, единственный уцелевший глаз внимательно смотрел на притворяющуюся безразличной ворону, с изумленным видом прохаживающуюся рядом.

Документы Дмитриева предусмотрительный молодой человек забрал себе.

 
                                        ***
 

Ничего этого Герман, конечно, не знал. «Жалко куратора, – продолжало стучать в его голове. – Хороший был мужик. Но все-таки его собирались смещать и без моей досадной оплошности. Наверное, доля моей вины в его увольнении есть, но если посмотреть с другой стороны, то для государства я сделал благое дело тем, что косвенно помог избавиться от мешающего элемента механизма. Звучит кощунственно, но по существу верно. Решение уже было, и руководство ждало только повода. Не одно, так другое, но его обязательно бы убрали. Так что будет несправедливо всю вину за несчастный случай брать на себя. Конечно, по-человечески его жаль и супругу его жаль, но дело – прежде всего. Мы за это немалые деньги получаем, должны их честно отрабатывать, иначе, если нет, следует отказаться от должности. Если по-честному. Именно так только и должен рассуждать настоящий руководитель. Он сам виноват в том, что произошло, и сам должен был оценивать вероятные последствия пьянства, перекладывания своей ответственности на других, и что там еще за ним числилось. Вообще, во всем нужно винить сначала себя!»

Тошнота отступала, возвращалось рабочее состояние. Рассуждения несколько успокоили Германа, неприятное ощущение притупилось, но полностью не прошло. Требуется время. Однако нужно работать и постараться не совершать ошибок предшественника, чтобы идущий сзади ими не воспользовался. Он остановился напротив окна и увидел в нем свое нечеткое отражение. Кто-то другой смотрел на Германа, жесткий и равнодушный. Он вздрогнул и пригляделся. Нет, всё нормально, показалось.

– Герман Сергеевич, вам личный пакет из аппарата начальника института, – прозвучал по громкой связи голос Лобановой. – Фельдъегерь ждет, разрешите впустить?

Конверт формата А4 выглядел обыкновенно, за исключением типографским способом отпечатанного золотого герба и стилизованной подписи под ним «Аппарат начальника МИРК». Внизу от руки кто-то вписал «Начальнику отделения 19 МИРК Талинскому Г. О., лично». Герман расписался в журнале у служивого и отпустил его.

«Понятно, – подумал Герман. – Всё, как у нас принято, с ошибками». Он с немалым волнением ровно отрезал край конверта и достал листок, украшенный в левом верхнем углу тем же изображением, что и на конверте, а также исходящим номером. Напротив герба значилось «Начальнику отделения 19 МИРК Талинскому Г. С.». Он удовлетворенно кивнул и стал читать дальше. Под гербом курсивом было напечатано «О проведении Совещания с руководителями подразделений».

Ниже прямым шрифтом:

«Уважаемый Герман Сергеевич! В соответствии с резолюцией, номер такой-то, дата такая-то, к письму Руководителя аппарата Института, номер такой-то от такого-то числа, довожу до Вашего сведения информацию о проведении с 7 по 9 июня с. г. Совещания „Реформа административной системы РФ, основные направления, способы реализации и планирование мероприятий“, Совещания „Подведение итогов выполнения финансового плана ИРК за прошедший год“ в г. Сочи. Для участия в Совещании Вам и главному финансисту вашего подразделения необходимо прибыть в г. Сочи, по адресу такому-то, 5 июня. Для подтверждения присутствия, бронирования трансфера и гостиницы прошу Вас направить сведения по прилагаемой форме по такому-то адресу. Регламенты Совещаний получите в гостинице. Явка строго обязательна. Начальник отдела Управления кадров. Подпись».

На втором листе он увидел таблицу с пятью крупными клетками.

Герман посмотрел в календаре указанные даты. До отправления оставалось еще полторы недели.

 
                                         11
 

– Может быть, ты утюг возьмешь? Маленький, дорожный. Подгладить там что-то. – Таня рассуждала, набивая чемодан мужа. – Ты же поездом едешь, так что перевеса не будет. Мало ли что? Ты в джинсах едешь. Костюм с собой и три рубашки. Или четыре? Одну в запас. Или три хватит?

– Три хватит.

– Я тебе четыре рубашки положу. И галстуки. Так. Какие берешь? Красный не берешь?

Герман, сидя с поджатыми ногами на диване, рассматривал свою маленькую супругу, которая с самым деловым видом строго и придирчиво собирала его в дорогу. Что-то постоянно говоря и ловко, как юркая белка, залезая на верхние полки, она выкладывала вещи разноцветными стопками посреди комнаты, шелестела пакетами. Он вспомнил недавний разговор со Снегиревым, в котором тот коснулся темы предстоящего совещания. «Ты поезжай поездом, оденься соответственно, как турист. Бухгалтер едет? Хорошо. Ехать сутки, так что никаких пьянок, внимания к себе не привлекайте, доедешь – отзвонись, я уже буду там. Учти, это не обычное совещание. Ежегодное проводится по подведению финансовых итогов, если еще одно, то, значит, что-то особенное. Так что посерьезнее, помни, где ты работаешь и какая сейчас ситуация. Ни во что не вмешивайся, слова не проси, инициативу, упаси тебя Бог, не проявляй. Слушай, запоминай. Я, конечно, знаю, о чем пойдет речь в общих чертах, но мало ли, – Виктор Васильевич выглядел взволнованным. Он минуту молча думал, потом продолжал. – Пойдешь на совещание – все из карманов убери, блокноты, телефоны, жучки, фототехнику оставь в номере в сейфе, пронести ничего будет нельзя. Конспектировать не придется, а всё, что лично тебя касается, тебе доведут отдельно. Так. Да, народу будет немало, и я там буду, но если ты мне понадобишься, я сам подойду. Ты не ищи меня и не подходи. Если что-то важное, то после совещания позвонишь. Вечерами, когда свободное время, особо не светись, ведите себя скромно. Отнесись к тому, что я говорю, серьезно. Ты меня понимаешь?» Герман все понимал.

– Вот здесь ботинки, вот здесь крем, чтобы почистить, и еще салфетка специальная для обуви – обтереть в помещении, – Таня уже упаковывала чемодан. – Машина во сколько придет? Не успеем перекусить. Надо было с вечера собираться, я же говорила. Ой, забыла тебе сказать: мама твоя звонила в пятницу. Там тебе извещение с почты пришло, заказное письмо какое-то ждет тебя.

– Какое?

– Без понятия. Наверное, что-то из пенсионного или из банка. Нужен ты с паспортом. Всё, время. Звони мне, ладно? Как сядешь в поезд, и когда доберешься, и из поезда тоже, постоянно.

– Конечно, дорогая, буду звонить. Ты не волнуйся, гостиница уже забронирована, проплачена, нас будут встречать на вокзале.

– Вас? Ты же один едешь, – жена выпрямилась и в упор посмотрела на мужа.

– Ой! Похоже, меня ревнуют! Я имею в виду делегацию. На совещании я же не один буду, много народу из Москвы едет, – сориентировался Герман. Он не хотел говорить, что едет с молодой привлекательной женщиной в одном купе и что номера в отеле у них рядом. – Ну, всех, кто приезжает, будут встречать, довезут, расселят. Не волнуйся. Я тебя люблю.

– Ну, ладно.

Герман подсознательно ожидал приключений в этой поездке. От самого совещания он не ждал особых хлопот. Ему там не выступать. Посидит, послушает. Он прежде в Сочи не ездил, так что поездка летом за счет бюджета обещала быть приятной, даже более того. С тех пор как он познакомился с начальником своего ФХО Волковой, его не оставляло ощущение неуправляемой раздвоенности, которое хотелось устранить, избавиться от него как-то. С одной стороны, он чувствовал сильную тягу к Ольге, она казалась остросексуальной, манящей, дразнящей и доступной. Упустить возможность сблизиться с ней вроде бы глупо. Конечно, жена уже не привлекала так же, как в первые годы, и получить новые, незабываемые впечатления хотелось очень. С другой стороны, все клятвы верности, уважение и любовь. Как он посмотрит потом ей в глаза? Как объяснит себе, зачем изменил? Впрочем, Герман надеялся, что до физической близости дело не дойдет. Так, флирт для новизны ощущений. Кроме того, она его подчиненная и роман с ней может навредить карьере. Стоит оно того? Нет, конечно. Но в глубине души, на самом ее дне, под толстым слоем ила, там, где скрывался стыд от причастности к страшной смерти Дмитриева, где жила зависть к Знаменскому, затаенная ненависть к тестю, там теперь поселилась придушенная похоть, готовая, как змея, нанести смертельный укус, не считаясь с последствиями.

Таня, как ребенок, высунулась в окно и с высоты шестнадцатого этажа махала Герману на прощание, улыбаясь и прикладывая руку к уху жестом «звони». Он махал ей в ответ, словно прощаясь навсегда. Словно он не вернется больше таким, как уезжает. Ему стало грустно.

«Поехали», – сказал он, усевшись в машину. Дверь глухо хлопнула, и вся действительность, включая Таню, отсеклась, оставшись за бортом черного лимузина.