Текст книги "Катастрофа"

– Пока – нет. Подождите до выяснения, – вежливо ответил он и захлопнул тяжелую железную дверь.

Герман погрузился в ватную тишину. Он проверил карманы и обнаружил, что все изъято. Нет ни документов, ни даже часов. Сняв пиджак, он свернул его и лег на жесткие нары, положив под голову. Оставалось только ждать.

«Если мне когда-нибудь доведется увидеть тебя, родная, – думал он, будто писал жене письмо. – Что я смогу тебе объяснить? Сможешь ли ты меня понять? Зачем я разрушил твою жизнь, зачем своими руками развалил уютное мирное гнездышко, которое ты терпеливо и заботливо свивала? Сейчас ты далеко, дышишь полезным морским воздухом и не знаешь, что ничего больше нет, тебе некуда возвращаться. Тут пепелище, пустота, горе. Наш ребенок никогда не увидит отца, даже не узнает о его гибели. Героем он был или подонком? За что он погиб? Пустить бы пленку в обратную сторону и остановить на том моменте, когда я решил не исправлять опечатку. Взять и исправить ее. И вот – живой Игорь Владимирович, спокойная работа, высокий стабильный доход. Потом рождается наш ребенок. Мы дружно живем, гуляем под ясным небом и дышим свежим воздухом. Вдыхаем его полной грудью и твердо смотрим в будущее. Все идет своим чередом, без рывков и ускорений, так, как должно быть, до самой старости, в любви и счастье, – он тихо заплакал, понимая несбыточность того, что было в руках, что так нелепо испорчено, отменено. Пленка никогда не откручивается назад. – Прости меня, родная!»

 
                                     ***
 

Через два часа Германа освободили. Привычный черный «мерседес» вез его в Москву. Все вещи и документы, включая удостоверение, ему вернули.

– Куда мы едем? – спросил он у хмурого водителя.

– Вас ждет Юрий Николаевич.

– Краюхин?

Водитель не ответил. Герман закрыл глаза и затих. Через несколько минут он вытащил из портфеля смартфон и позвонил Тане. Она долго не поднимала трубку, и он собирался отключиться, когда услышал ее голос:

– Любимый мой, как здорово, что ты позвонил. Я уже соскучилась! Веришь, нет? Мне надоело уже тут, хочу к тебе. У тебя все хорошо?

– Да-да, все хорошо. Рассказывай, как ты? В Иерусалим уже съездили?

– Когда? Завтра поедем. Сегодня в клинике были, вот едем обратно. Ты не представляешь, как тут красиво. Кругом цветы, едем вдоль моря. Только жарко очень. Пустыня. Когда мне срок подойдет рожать, здесь самая комфортная погода будет.

– Как клиника?

– Хорошая. Отдельная палата с видом на море, я смотрела, красиво – слов нет. Только не повезло мне, настроение испортили. Как нарочно. Встретились с врачом, все хорошо, он бывший наш, всё мне показали, где корпус для рожениц, объяснили, как они принимают, как потом наблюдают. Но вот на выходе – представляешь?.. Мы проезжали мимо ракового корпуса…

– Зачем?

– Так дорога проложена. Мы ехали, и нас остановили. Из морга вывозили тело женщины, дорогу перегородили. Я вышла посмотреть, поговорила с родственниками. Сын и дочь. Представляешь, русская, какая-то Юлия Дмитриева. У семьи кончились деньги на лечение, и ее выписали, но она умерла, не дождалась перевозки в Москву. Я так расстроилась, что плакала всю дорогу. Были бы деньги – жила бы. Как же это несправедливо! Не старая женщина, красивая. Сейчас опять плакать начну.

– Как ее фамилия?

– Дмитриева вроде, а что?

– Ничего. Показалось. Мало ли. Ты когда назад?

– Самолет прилетает в пятницу утром.

– В Домодедово?

– Ну да. Ты не волнуйся, Юльку муж встретит и меня подбросит. Увидимся уже вечером дома. Потерпи, совсем скоро уже.

Машина свернула с Мясницкой.

– Не могу больше говорить, – сказал Герман. – Давай, люблю тебя.

– Ага, пока, любимый, скоро увидимся, не скучай.

 
                                             6
 

Знакомая обстановка и стиль офиса на Мясницкой не вызвали в этот раз у Германа воодушевления, скорее наоборот. Теперь он ощутил себя тем, над кем угрожающе сгустились тучи, кого вот-вот назовут врагом народа в лицо.

Запачканный измятый костюм, пропитанный черной кровью рукав делали его похожим на замученного партаппаратчика, уже отсидевшего под следствием, прошедшего предварительные допросы и пытки и готового написать признательные показания против всех, на кого укажут. Талинский шел за старшим прапорщиком, с отвращением оглядывая кровавые ковровые дорожки, стены с лепниной наверху, литые люстры с серпами и молотами.

Он не думал о будущем, не жалел о прошлом, даже не ждал избавления от мук. Он страшно устал и малодушно мечтал о бегстве, о немедленной смерти, которая избавит его от непереносимых страданий, от горя при мыслях о Тане и ребенке.

Красное лицо Краюхина выглядело внешне невозмутимым. Он около минуты не моргая смотрел на обескровленную, темную, как у покойника, физиономию Талинского, готового грохнуться в обморок каждую секунду.

– Садись, – негромко приказал он. – Ближе, герой.

Герман примерился было устроиться на дальнем боковом стуле длинного приставного стола, но Юрий Николаевич указал на ближайшее к себе место.

– Неважно выглядишь, – иронично заметил он.

Герман молчал.

– Застрелил двух сотрудников при исполнении.

Несчастный заерзал на стуле, старясь сохранить остатки рассудка.

– Откуда оружие? – Краюхин отпускал четкие, как пули, вопросы.

– Нашел случайно в архиве семьи, в тайнике, – подобрался из последних сил Герман.

– Что еще осталось в архиве?

– Немецкий штык-нож времен войны. Бумаги, старые газеты и письма.

– Другого оружия у тебя нет?

– Никак нет.

– Зачем с собой носил?

– Опасался за свою жизнь.

– Из-за письма?

– Да.

– Стрелять умеешь?

– Совсем не умею.

– Оружие отстреливал?

– Как это?

– Что же мне с тобой делать?

Талинский пожал плечами. Он, конечно, мог кое-что предложить. Например, отпустить его домой и уволить, а лучше – не увольнять, но понизить в должности, еще есть вариант оставить на должности, но лишить половины тринадцатой зарплаты. Самый смелый вариант – наградить – выглядел идиотским. Однако вопрос был риторический, так что ответа не требовалось.

– Мы, конечно, знали о заговоре, – без подготовки врубил Краюхин. – Конкретных фактов не было, но информация поступала. Мы работали, прощупывали людей, разрабатывали и проводили оперативные мероприятия. Кое-кого мы взяли, ты наверняка заметил определенную кадровую работу последнего месяца в части перестановок региональных и правительственных чиновников, но организация оказалась разветвленной, глубоко законспирированной и, кстати, прилично финансируемой. Понимаешь кем?

Талинский понимающе закивал.

– Твоя активность сыграла нам на руку, но всего лишь ускорила процесс. Они задергались, перехватили твое письмо и пошли на крайнюю меру: решили тебя ликвидировать. Мы висели у них на хвосте, но упустили момент твоего вывоза. Тебе повезло, что у тебя оказалось оружие и ты смог им воспользоваться. Если бы ты не стрелял, тебя бы нашли на улице с пулей в голове, а ответственность за твою смерть взяла бы на себя какая-нибудь запрещенная организация. Им это было нужно для дискредитации кое-кого в руководстве. Не догадываешься кого?

Герман расширил глаза, давая понять, что догадался. Он кивал, но ничего не понимал, кроме того, что он вроде бы и в этот раз проскочил. «Я буду жить! – орало счастье внутри него. – Я спасен! Говорите, говорите – я не могу в это поверить!» Румянец вернулся на его щеки, влажные глаза искрились. Он хотел обнять и поцеловать хромовые сапоги Краюхина, так великодушно возвращающего его к жизни.

– Молодец, что догадался о двойнике, – продолжал Юрий Николаевич. – Признаться, мы не думали, что они посмеют пойти на это. Не скрою, ты оказал отечеству неоценимую услугу своим письмом и своей проницательностью. Я дал команду подготовить представление на орден и досрочное звание. К ордену, кстати, премия полагается – полтора оклада. Нам нужны преданные и честные сотрудники, планы-то, сам понимаешь, какие! В то время когда наш Лидер ведет огромную работу по перестройке государства, когда внешние враги не гнушаются ничем, чтобы усложнить нам жизнь, кое-кто на западные деньги и за родную зарплату готовит гнусные акции, направленные на потерю нашей великой Родиной своего суверенитета, на превращение ее в сырьевой придаток капитализма! То есть Запада. Каждый патриот должен всеми доступными средствами искоренять предательство из наших рядов, безжалостно, как сорняки, мешающие прорастать новым всходам, вырывать их с корнем и безжалостно выбрасывать на обочину истории!

Краюхин отер платком лоб и отдышался. Герману показалось, что он сам не ожидал от себя такой высокопарной эскапады.

– Ладно, рассказывай, как все было. Поподробнее о сегодняшнем дне – кто, что и как. Особо о происхождении оружия.

Он разложил перед собой диктофон, листки бумаги и достал ручку. Герман, чуть помедлив, стал рассказывать. Он начал с момента обнаружения в ящиках пистолета, потом сообщил о получении извещения о командировке в Сочи, упустил интим в поезде и в отеле, описал фальшивого Лидера, остановился на знакомстве с телеведущим, ярко и образно представил сцену в кафельной комнате пустого торгового центра. Закончил потерей сознания на выходе из ТЦ. Каждое слово за ним записывал Краюхин. Поставив точку, он придвинул Герману листки.

– Распишись. Теперь вопрос. Кто еще кроме Снегирева, по-твоему, замешан в заговоре, кто имеет хоть какую-то связь с ним? Называй всех, кого подозреваешь.

Герман перечислил трех неизвестных ведущих совещания в Сочи, назвал Волкову и телеведущего Владимира, безымянного седого мужчину – бывшего студента МИРК, упомянул секретаршу Лобанову, оговорившись, что не уверен. Он не назвал только Маслова, не посмел, когда представил его глаза.

– Всё? – уточнил Краюхин, закончив записывать. – Никого не забыл?

– Думаю – всё. Если кого-то вспомню еще, сообщу дополнительно. Я немного перенервничал сегодня, да и рана беспокоит. Не могу сосредоточиться.

– Ладно, попозже так попозже, – равнодушно согласился начальник. – Еще один вопрос, и отпущу тебя на сегодня. Скажи, та опечатка в методичке, из-за которой пострадал Дмитриев, помнишь?..

Герман кивнул.

– Ты ее все-таки видел и пропустил по рассеянности или не видел? Брошюрку-то ты читал, это факт. Только честно – да или нет?

– Не видел, честное слово, – без раздумий ответил герой. – Если бы видел, обязательно поправил бы.

– Я и не сомневаюсь. Ладно, подожди в приемной пару минут. Я уточню, нет ли новостей по расследованию двойного убийства, и, если нет, отпущу тебя домой.

Герман прошел мимо поднявшейся секретарши и присел на краешек того старинного, с высокой спинкой, кожаного дивана с которого не так давно он начал свое стремительное восхождение. «Сколько еще переломленных судеб увидит эта мебель? – подумал он. – Сотни? Тысячи? Диваны-убийцы и всё здесь надежно и точно сделано из крепчайшего дуба, руками давно исчезнувших с лица земли и из людской памяти несчастных заключенных. Сделаны на совесть, на века. Мебели уже почти сто лет, и еще сто лет она прослужит, вбирая в себя честолюбивые мечты, разбитые иллюзии, горе и ненависть. Только тогда, когда всю эту мебель вынесут на помойку и сожгут, наша страна научится жить по-другому, по-другому решать противоречия и по-другому выслушивать оппонентов. Надо всё, всё без остатка вынести и предать огню! Избавиться от вечного проклятия сталинизма – готовности рубить лес, не учитывая разлетающиеся щепки, – он расстегнул воротник и сдвинул узел галстука. – Дышать нечем. Не могу дышать в этом здании, тут отравленный воздух, каждый глоток которого превращает людей в живых мертвецов!»

Тем временем Юрий Николаевич встал и приложил к уху трубку старого аналогового телефона без наборного диска.

– Краюхин. Разрешите доложить? Да, поговорил. Всё так, как вы и предполагали. Да, по поводу опечатки спросил. К сожалению, он не признался. Уверен, что соврал. Есть, понял. Так точно, код «минус один сорок шесть сорок». Принял. Да, разумеется, орден и повышенная пенсия. На контроле. Доложу. Есть. Всего доброго.

Палец застыл на минуту над кнопкой селектора. Краюхин подумал, сел, мотнул головой, отгоняя, словно навязчивую муху, сомнения и жалость к наивному парню, и нажал вызов.

– Пусть зайдет.

Нерешительный, неопрятный Герман застыл у дверей, ожидая приглашения присесть.

– Кое-кого из названных тобой лиц мы ранее уже взяли, с ними работают, и они уже начали давать показания. Стрелок, прапорщик Толя, оказался живым. Сейчас он не может говорить по техническим причинам, но скоро он заговорит и, я надеюсь, сможет прояснить твою версию произошедшего. Как бы там ни было, я получил подтверждение правомерности твоих действий, – Юрий Николаевич указал взглядом на самый верх. – Там с пониманием отнеслись к твоим подвигам. Тебе благодарны. Сейчас я тебя отпущу. Сначала спустись вниз, на первом этаже напротив поста есть медпункт, тебе там окажут помощь. Потом поезжай домой, отдохни, отмойся, но завтра ты нам потребуешься. Нужно закончить то, что началось во многом благодаря тебе. Один из основных заговорщиков выехал из Москвы и скрывается. Мы догадываемся где, но выманить его сможешь только ты, поскольку, благодаря твоей выходке, то есть инициативе на совещании в Сочи, он тебя знает в лицо. Подойди.

На непослушных ногах Герман подошел к столу руководителя и вытянулся, воплощая максимальную готовность.

– Тебе надлежит завтра к восьми утра прибыть вот по этому адресу. Не удивляйся, это за пределами Московской области на юге. Поедешь по Варшавскому шоссе, остановишься там в гостинице, будешь ждать нашего человека. Он передаст тебе инструкции. Не пугайся и не переживай, риска никакого. Запомнил адрес?

Герман кивну.

– Вот и отлично. Легенда такая: приехал в свободное время осмотреть достопримечательности, пока жена в отъезде. Да, я знаю, у меня должность такая – все знать. Отгул мы тебе тут оформим. Выполнишь – и назад. Звонить мне не надо. Имей в виду, тебя будут прикрывать, так что не пугайся, если заметишь хвост. В пятницу на работу, а с понедельника тебе предоставляется оплачиваемый отпуск на десять дней для восстановления – и в бой. Пока будешь отдыхать, мы рассмотрим для тебя должность, соответствующую заслугам. Вопросы?

– Использовать свою машину?

– Да, расходы тебе компенсируют.

– Понял. Вопросов больше нет. Разрешите идти?

Краюхин с трудом поднялся со своего места, обошел огромный стол, приблизился к Герману и протянул ему руку. Тот ощутил крепкое, причиняющее боль рукопожатие бывшего генерала.

– Спасибо, браток, – тихо, с волнением сказал Краюхин. – По правде, ты спас наши жизни. Всего руководства, – он замолчал, грустно глядя в глаза Герману. – Теперь наши, наши жизни вне опасности. Понимаешь?

– Я счастлив! – растерялся Герман, попутно отметив, что сапог на Краюхине не было.

– Береги себя и думай. Свободен, – Краюхин нехотя выпустил руку Германа из своих тисков, развернулся и подошел к окну.

Через несколько секунд за его спиной щелкнула закрывшаяся дверь, большой кабинет погрузился в тишину.

 
                                         7
 

«Надеюсь, август этого года не отметится роковыми потрясениями для нашего государства, – думал Герман, щурясь на раннее солнце. – Возможно, этот факт связан с моим глупым, но искренним поступком. Кто знает, когда они планировали свои действия? В любом случае, я вписал свое имя в историю, как минимум в историю спецслужб».

Вчера Герман доехал домой около шести вечера, помылся и сразу лег спать. Теперь он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Последствия и опасности событий вчерашнего дня только сейчас стали доходить до него. Он отчетливо осознал, что находился на волосок от смерти, и только чудесное обладание старинным оружием позволило ему спастись. Как пистолет не заклинило? Почему старые патроны все-таки выстрелили? Это, конечно, судьба. Удивительно, что убийство совсем не тяготило его душу, будто все происходило в кино и не имеет к нему отношения.

В Подмосковье неожиданный редкий дождь нагнал бюджетный корейский автомобиль Германа. Он снизил скорость, стараясь ехать максимально аккуратно, без нервов. Сзади, метрах в ста, за ним пристроилось сопровождение: он рассмотрел через запотевшее стекло черный «мерседес» с включенными фарами и красивыми дугами дневных ходовых огней. Присутствие группы поддержки успокоило его, он сделал приемник громче и вспомнил снова тот день, когда ехал договариваться о предзащите к Краснову. Тогда тоже шел дождь, в автобусе казалось уютно и тепло, большая работа двигалась к своему завершению и в голову лезли мечты о славе и деньгах. Наверное, так он представлял себе счастье.

«Всякий человек хочет для себя счастья, – не спеша размышлял Герман. – Но у разных людей оказываются разными компоненты этого состояния, причем компоненты имеют свойство меняться с возрастом в силу приобретенного опыта. Кто-то ищет счастья в семейной гармонии, в детях, кого-то влекут деньги, кто-то грезит о власти. Есть те, кто счастлив в творчестве или науке, другие упиваются бесконечным беззаботным общением на всевозможных вечеринках. Путь к счастью, должно быть, есть определенная последовательность действий, преодоление сопротивления жизни, своего рода подстраивание под жизнь. Нередки на этом пути компромиссы, подавление в себе первоначальных жизненных установок, замена выработанными в процессе борьбы, по мере приобретения нового опыта. И странное дело, когда человек достигает когда-то выбранной цели или близок к ней, оказывается, что он уже совсем не тот. Набитые по пути шишки изменили его систему ценностей, деформировали мировоззрение. Когда ты достигаешь поставленной цели, вдруг оказывается, что тебе это теперь не нужно. Что делать? Намечаешь тогда новую цель, затем другую – и плутаешь так всю жизнь, не находя нигде удовлетворения. Парадокс. Любая цель после ее достижения оказывается ложной. Преодоление трудностей, говорят, делает нас сильнее, но в чем заключается приобретенная сила? В жестокости? В хитрости и беспринципности? Мы проламываемся сквозь препятствия, и препятствия ломают нас. Прав был Дмитриев, власть убивает в человеке человека, превращает его в безжалостную машину, которая подчиняет, топчет других. Но бывает ли машина счастливой?»

Герман спокойно ехал за длинной – седельный тягач с прицепом – фурой, когда черный «мерседес» плавно пошел на обгон и скрылся из вида. Теперь он был где-то впереди. Странно, может быть, это не было сопровождением? Но он вроде бы видел его почти от самого дома, и в пути они уже около трех часов. Какая-то опасность? Герман забеспокоился. Зачем гнать? Они и так прекрасно успевали к месту назначения в срок. Ерунда какая-то!

Двухполосное шоссе заполнилось грузовыми и легковыми машинами, летящими в обоих направлениях. Учитывая, что технические характеристики маленького автомобиля были невелики, догнать «мерседес» на плотной трассе представлялось небезопасным. И все-таки Герман рискнул.

Он взял слегка левее, выглянул и, когда выдался прямой кусок трассы без встречных машин, переключился с пятой передачи на четвертую, раскрутил двигатель почти до предельных оборотов и резко набрал скорость. Он поравнялся с фурой на скорости сто двадцать. «Длинная какая, – подумал он. – Этого я не ожидал. Ничего, успею!» Впереди стремительно растущей темной точкой сквозь дождь показался встречный грузовик. Видимо заметив Германа, грузовик заморгал дальним светом. Герман еще добавил газу, гарантированно успевая заскочить перед носом фуры до столкновения. Он даже улыбнулся сам себе, словно что-то доказал. Но завершить маневр мешал тот самый черный «мерседес», который не оставлял места, куда можно было бы встроиться. Практически парящий над шоссе Герман решил обогнать и «мерседес», но тот неожиданно увеличил скорость. Герман сразу вспотел; как завороженный, он смотрел на приближающийся грузовик. «Что он делает, гад? Назад! Не успеваю. Назад! – мысли обрели предельную четкость. – Тревога! Тревога! Тревога!» Он что есть силы нажал на тормоза, желая вернуться на место, откуда начал ускорение, одновременно стараясь прижаться к обгоняющей фуре в надежде разъехаться со встречной.

Незначительный поворот руля одновременно с экстренным торможением на скользкой дороге привели к потере управляемости. Автомобиль закрутило, Герман услышал густой протяжный звук клаксона встречного автомобиля, увидел справа стремительно сближающуюся кабину, лицо водителя, его расширившиеся от ужаса глаза и шевелящиеся губы. Страшный удар от кузова передался всему телу Германа. Его автомобиль смяло, подбросило и выбило с дороги. Сама фура вылетела в кювет и, срубив несколько деревьев, перевернулась на бок, протащившись по мокрой траве.

Черный «мерседес», пропустив попутный транспорт, плавно притормозил и остановился на обочине. Водитель, глядя в зеркало заднего вида, достал телефон.

 
                                        ***
 

В кабинете Юрия Николаевича Краюхина прозвенел звонок. Начальник управления приложил трубку к уху.

– Сорок шесть сорок отработан – катастрофа, – услышал он далекий голос, перерезаемый шумом проносящихся рядом машин. – Возвращаюсь.

Краюхин, не сказав ни слова, нажал красную кнопку на экране смартфона и положил его на стол.

В это время где-то над горами летел красивый серебристый лайнер с Таней и Юлей на борту. Ему еще часа два оставалось до Москвы, но если бы они уже подлетали, то все равно не разглядели бы с десятикилометровой высоты ужасной аварии на шоссе с перевернувшимся грузовиком и искореженным легковым автомобилем, в железных тисках которого нашло упокоение зажатое, переломанное, истерзанное тело Германа Талинского, которое сквозь выбитые стекла дверей осыпала мелкая водяная пыль летнего дождя.

Еще через несколько часов, ближе к вечеру, на столе Юрия Николаевича оказались бумаги и личные вещи Германа, которые передали сотрудники ГИБДД с места аварии. Среди документов на машину, документов, удостоверяющих личность, каких-то справок и чеков Краюхин нашел пожелтевший листок в косую полоску времен его молодости, вырванный из ученической тетради, завернутый в прозрачный файл. Он аккуратно достал бумажку, разгладил ее на столе, надел очки и прочитал:

«Милая моя, любимая Катенька! Наверное, ты удивишься, получив это письмо. Доктор сказал, что если я тогда выжил, то уже никогда не умру. Меня вытащили спустя три дня после боя без сознания. Сам я почти ничего не помню, потерял слишком много крови. Никто не знает, как я выжил и почему. Никто, кроме нас с тобой. Как в песне. Только мы знаем, что спасла меня твоя огромная любовь, наша вера в победу, вера в долгую счастливую жизнь после войны. Все дурное в будущем смоется реками нашей крови, и будущая жизнь, за которую заплачено миллионами наших молодых жизней, обязательно будет светлой, честной и справедливой. Без подлости и предательства.

Нежно тебя целую, вечно твой, Николай.

Пиши мне: полевая почта…»

Краюхин пару минут задумчиво крутил в пальцах странное письмо. Потом мотнул головой, раздраженно скомкал никому не нужный, совершенно неуместный листок и выбросил его в корзину для бумаг.