Текст книги "Катастрофа"

Глава третья

 
                                         1
 

«Милая моя, нежная, Катенька! Я по-прежнему в госпитале. У меня все хорошо, рана моя заживает, и я уже неплохо могу ходить. Врач говорит, что недели две продержит меня еще и выпишет домой на долечивание. Потом обещает, что вернусь в строй. Так что увидимся месяца через полтора. Где-то вы уже будете?..»

Таня вспомнила, как Герман резко собрался и без объяснений уехал из дома. Сказал только: «ЧП на работе, как освобожусь – позвоню». Он выглядел напуганным и нервным. Она после его отъезда растерянно ходила некоторое время по комнате, переступая через клеенку и натыкаясь на ящики, и решила самовольно заглянуть в один из них. Она хотела только посмотреть, но взяла сверху лист бумаги, покрытый шрамами от многочисленных складываний, и начала читать. Вечно работающий в комнате телевизор отвлекал, и она его выключила. Комната погрузилась в полную тишину, изредка нарушаемую короткими всхлипываниями. Сейчас она сидела на полу посреди комнаты, скрестив ноги, и медленные слезы скатывались по ее щекам.

«…Очень хочется тебя скорее увидеть, но придется потерпеть. Ты мне не пиши на этот адрес, боюсь, пока письмо придет, меня тут уже не будет. Помни, что я тебя люблю больше жизни.

Крепко целую, вечно твой, Николай».

Таня еще раз медленно перечитала неровные строки, написанные чернильным карандашом, потом еще раз – и положила письмо на место. Совсем короткий текст. В ящике оставалось еще несколько листков, но читать их она постеснялась. Скорее всего, Николай – это тот самый прадед. Его отправляют домой, а он не рад, не пишет, что соскучился по сыну, который будет безумно счастлив возвращению отца, что там ждет его законная жена, которая, может быть, каждый день молится за него. Он не хочет огорчать свою Катеньку этими переживаниями и тактично умалчивает в письме о своей семье, о которой она и так думает постоянно. С этим грузом он приедет в Москву, где обнимет своих, а обнимая, будет думать о Кате. Где она сейчас? Жива ли? Верна ли ему? Потом когда-то обнимет Катю и будет переживать за жену и сына.

Женится он только после войны, а пока он не знает своей судьбы. Что доживет до Победы, что она доживет тоже. Таня живо представила себе эту картину, только в роли прадеда почему-то предстал ее отец. Зачем люди обрекают себя на такую жизнь? Ведь страдают все вокруг, и никто не счастлив. Скорее всего, Николай и Катюша не думали, что переживут войну, потому и решились на этот роман. Ей было очень жалко их всех одновременно. И Николая и его Катюшу, в страшное военное время влюбившуюся, и тогда еще молодую несчастную жену Николая с сыном, который потом забыл отца.

Таня вытерла слезы, вздохнула, не в силах осмыслить противоречивость этого мира, построенного на любви и бесконечных ее жертвах, закрыла крышку ящика. Ей показалось, что в крышке что-то глухо шевельнулось, словно стукнуло. Она плавно открыла – еле слышный звук повторился. Снова закрыла, приблизив ухо к крышке. Так и есть, что-то там переваливается. Полному открыванию препятствовали веревочные ограничители, зацепленные за маленькие гвоздики по бокам. Она сняла их, откинула крышку до предела и стала внимательно рассматривать ее изнутри, подсвечивая себе телефонным фонариком. Мореные фанерные панели отделки внутри плотно, без зазоров, прилегали друг к другу. Выглядели ровными и гладкими по всей площади, при нажатии на них не перекашивались. Никаких потайных кнопок ни снаружи, ни внутри не видно, так, несколько непонятных дырочек. Таня решила отложить все до возвращения Германа, закрыла крышку и вернулась к домашним делам.

 
                                         2
 

До этого дня Герман никогда не ездил на «мерседесе» S-класса. Как-то сидел в нем на Московском автосалоне, куда его бесплатно провел Гена Иванов, но это другое. Только на дороге понимаешь, что такое роскошь и качество. Ему нравилось. Внутри тишина, плавный ход, удобные сиденья и комфортный климат. Все выглядит качественно и дорого, автоматически повышается самооценка. Хорошо! Не то что в его бюджетном корейском автомобиле. Единственный недостаток – не покидает ощущение, что ты тут по ошибке и тебя могут в любую секунду грубо прогнать или даже катапультировать на полном ходу.

Очень тревожно, и полная неизвестность впереди. Вопросы, вопросы, вопросы. Может быть, куратор заберет его с собой на новое место? Если повышение, то почему он был расстроен? Дмитриев хорошо относился к Талинскому, доверял ему и доверялся, помогал и поддерживал. Новый куратор может не оценить таланты Германа и, страшно подумать, уволить его. Тогда всё, катастрофа. Только жизнь наладилась – и вот, пожалуйста. Теперь еще и обязательства перед банками, как назло. По мере движения Германа трясло от волнения все сильнее, и он попытался отключиться от беспокойных мыслей. Все равно ничего не получается придумать, и накручивание себя заранее только навредит. Решил – на встречу необходимо прибыть спокойным, уверенным в себе, но готовым ко всему, даже к увольнению. Не дай бог!

Он вспомнил, как прошлым летом ехал в автобусе к профессору Краснову по поводу предзащиты. Совсем другие времена и другой Герман. Как скоро все изменилось. Теперь его везут в автомобиле премиум-класса. Очевидное-невероятное!

С Мясницкой машина свернула на боковую улицу, потом во дворы и уперлась в арку пятиэтажного старого дома, перекрытую глухими черными воротами, составленными их железных прутьев и листов. Через несколько секунд автоматические створки ворот медленно подались назад, «мерседес» вкатился во внутренний дворик и замер около стеклянного подъезда.

– Приехали, Герман Сергеевич, – полуобернувшись, проговорил водитель. – Вам туда. Вас подождать?

– А какие были указания? – удивился такой учтивости Герман.

– Я в вашем распоряжении до конца дня, – в свою очередь удивился водитель.

– Тогда подождите, – он коротко кивнул, вылез из автомобиля и прошел через дверь подъезда в вестибюль здания.

 
                                         ***
 

Похоже, стеклянно-металлический подъезд был пристроен относительно недавно. Внутри же помещение проходной сохранило штабной стиль, знакомый по кадрам из фильмов про военный период. Мраморная лестница, задрапированная толстым красным ковром, прижималась на ступенях бронзовыми прутьями с литьем на концах. Тяжелые чугунные перила с дубовыми поручнями. В углу гранитный постамент, на котором помещался непропорционально маленький бюст Дзержинского. Видимо, первоначально постамент служил основанием для другой, более крупной скульптурной фигуры. Большая хрустальная люстра на цепях свешивалась с высокого потолка, декорированного лепниной с элементами советской символики. Отделанные под дуб стены и будочка постового рядом с современным турникетом.

Герман мысленно похвалил себя за надетый строгий темный костюм, белую рубашку и галстук, хотя уместнее здесь были бы френч цвета хаки с петлицами и нашивками, портупея и сапоги. Сзади доводчик захлопнул входную дверь, словно завершая цикл работы машины времени, перенесшей Германа в тридцатые годы прошлого века.

Часовой в армейской форме с погонами капитана поднялся со стула в своей будке и негромко, но четко представился:

– Капитан Воронин. Герман Сергеевич, прошу подождать минуту, сейчас вас проводят, – он взялся за телефон, нажал кнопку, сказал: «Прибыл» – и положил трубку.

На турникете загорелась зеленая лампа, и Герман прошел внутрь охраняемой зоны. Заложив руки за спину, он в ожидании стал прохаживаться взад-вперед поперек ковровой дорожки, ведущей к лестнице, незаметно поглядывая на видеокамеры и стоящего навытяжку капитана. Действительно через минуту по лестнице торопливо спустился старший прапорщик, сказал: «Старший прапорщик Трубников. Герман Сергеевич, прошу следовать за мной» – и повел Германа вверх по лестнице на третий этаж, потом по ковровому коридору до большой приемной. Приемная, по случаю субботы, было пуста. Трубников указал на черный кожаный диван с валиками подлокотников и высоченной спинкой: «Присаживайтесь, вас вызовут», после чего удалился.

Герман присел на край жесткого сиденья и огляделся. Дубовый паркет, дубовые панели на стенах, такая же мебель. Все отреставрировано, но видно, что произведено очень давно и очень качественно. На столе секретаря современная офисная техника. Идеально чисто и аккуратно.

«Полагаю, эти стены видели много такого, о чем лучше не знать, – он медленно крутил головой, разглядывая обстановку. – Может быть, тут даже работал кто-то из тех, о ком я упоминал в своей диссертации. Какой-нибудь большой начальник НКВД, решающий судьбы людей росчерком красного карандаша по многостраничному списку. Чью судьбу однажды также решили – но уже более высокий начальник или Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР, как в случае с Берией. Каким-то непостижимым образом судьба привела меня в те времена, которые мне всегда были безумно интересны. И если в природе существуют призраки, то тут, я думаю, их должно водиться множество».

Аура дома и помещения была настолько сильна, что Герман физически ощущал чье-то пристальное внимание. Вот, представил он, Всеволод Николаевич Меркулов вальяжно прошел в свой кабинет и даже не удостоил Германа взглядом. Еще бы, приемная заполнена бледными от волнения генералами, не до какого-то мальчишки в штатском. Его когда-то красивое, а теперь располневшее лицо может показаться высокомерным, если не знать, какой объем задач на него возложен и какой будет спрос при невыполнении. А еще есть интриги и подковерная борьба. Блестят сапоги, ордена и потные лица служителей революционной законности и порядка. Начальник прошел, и напряжение в приемной поднялось еще выше. Обычному человеку не понять, как можно выдерживать такие нервные перегрузки ежедневно, круглосуточно, годами. «Очень плохо палачам по ночам, если снятся палачи палачам», – вспомнилась Герману «Плясовая» Александра Галича.

Ему захотелось сбежать, когда открылась одна половина двухстворчатой двери кабинета и из нее на полкорпуса выдвинулся высокий полноватый мужчина лет шестидесяти, в костюме. Герман инстинктивно поднялся.

– Через пятнадцать минут заходите, – удовлетворенно сказал мужчина и скрылся, притворив дверь.

Герман не знал и не мог знать, что в начале недели на этом же диване сидел его куратор Дмитриев, также томясь неизвестностью.

Игорь Владимирович был обеспокоен внезапным приглашением к начальнику управления. Вызовы к Краюхину для него небывалый случай. Юрия Николаевича он обычно видел на крупных совещаниях в качестве председателя. Все рабочие моменты Дмитриев всегда решал со своим непосредственными руководителем – заместителем начальника управления Снегиревым Виктором Васильевичем, который располагался этажом ниже в кабинете поменьше и с которым у него были очень хорошие, почти дружеские отношения. Исходя из данной диспозиции, можно было заключить, что произошло нечто чрезвычайное.

 
                                       ***
 

Дмитриев не хотел перемен. Он занимал комфортную должность, на которой чувствовал себя нужным и незаменимым для Организации. Высокая зарплата позволяла оплачивать лечение жены и помогать детям. Большой стаж давал уверенность в высокой ведомственной пенсии. Но он потерял бдительность и знал об этом. Всегда должно присутствовать ощущение внезапного и неминуемого конца удачной карьеры. Это инстинкт, позволяющий не расслабляться и удерживаться наверху. Алкоголь и жалость к себе создали ложное представление о некой всеобщей справедливости, которая защитит от потерь, учитывая страшную личную трагедию. Но нет никакой справедливости, есть только право сильного. «Необходимо собраться, срочно взять ситуацию под контроль, – раздраженно прикидывал Игорь Владимирович, пытаясь себя успокоить. – Пока не поздно. Пока оргвыводы не последовали».

Сейчас он сидит и машинально разглядывает секретаршу, которая равнодушно шлепает по клавиатуре, поглядывая в бумажку на столе. В приемной светло, и через открытую форточку доносятся запах весны и звуки воробьиного гомона. Весна всегда приносит надежду. Ему вспомнился вчерашний разговор с женой. Они проговорили дольше и теплее обычного.

Краюхин долго, почти минуту, молча смотрел на Дмитриева, прежде чем пригласил его присесть.

– Ты одиннадцатый год работаешь здесь? – сказал он. – Проходи, садись.

– Так точно.

– Получается, с самого начала.

Игорь Владимирович промолчал.

– Давно. Так что должен понимать. Вот посмотри, – Юрий Николаевич протянул одну из брошюрок, которые выпускаются экономическим сектором 19-го отделения. – Где закладка. Читай.

Дмитриев нашел фрагмент, выделенный маркером, прочел, и у него похолодела спина. Он поднял глаза на Краюхина, обдумывая, что же сказать, но тот заговорил сам, без злости:

– Это очень серьезная ошибка, и я не могу на нее закрыть глаза, тем более сигнал поступил не из нашего управления. Мы обязаны реагировать, но дело не в этом. Последний год к тебе стали накапливаться вопросы. Не имеет смысла вдаваться в подробности. В целом же – как по организации работ в отделении, опечатка тому подтверждение, так и по твоему морально-бытовому облику. Я имею в виду и алкоголь. Эта опечатка, если это, конечно, опечатка, стала последней каплей, даже не каплей, а водопадом, потому что отписываться нам по этому вопросу придется долго. И неизвестно еще, какие меры и к кому будут приняты. Но люди пострадают – это точно. Короче, решение принято, и я предлагаю тебе написать заявление по собственному желанию. Прямо сейчас и здесь. Это все, что я могу для тебя сделать.

Дмитриев беспомощно всматривался в глаза Краюхина, пытаясь разглядеть в них спасительную иронию, словно на самом деле его пытаются напугать и предупредить на будущее, а не увольнять. Но глаза Юрия Николаевича оставались неподвижны и спокойны – он хотел скорее закончить неприятную процедуру и пообедать. Никакой иронии и надежды на изменение решения. Долгая работа в системе научила не задавать лишних вопросов и не требовать лишних объяснений. Он понял, что жизнь его заканчивается именно в эти минуты.

– Я понял, – тихим бесстрастным голосом произнес бывший куратор Германа. – Здесь писать или выйти в приемную? – Он надеялся услышать слова сожаления или поддержки, хоть что-то человеческое, понимая, что ничего такого ему не скажут, да и он сам бы не сказал. Лишние слова.

– Пиши здесь, потом подпишешь у Снегирева – и в кадры, там же завизируешь, что с приказом ознакомлен, – Краюхин поднял трубку, сказал: «Через минуту иду» – и продолжил: – Завтра выйдешь на работу. До обеда приведи все в порядок – и в кадры за трудовой. Написал? Хорошо, шагай к Снегиреву. – Юрий Николаевич глянул на заявление, кивнул, вернул обратно и прошел в комнату отдыха, где его уже ждали куриный суп, мясо и прочее. Он выполнил свою часть, теперь пусть у Снегирева голова болит, что говорить и кем заменить.

Герман посмотрел на циферблат. 15:03. Стрелка новеньких механических швейцарских часов медленно двинулась на последний круг. Мимо него в кабинет прошел быстрый, подтянутый, моложавый господин с тонкими усиками, в джинсах и свитере.

Через несколько секунд Герман встанет, приблизится к двери, постучит и войдет туда, откуда не возвращаются. Уже через пять. Секундная стрелка короткими рывками завершает оборот. Сейчас. Пора.

Он встал, решительно подошел к двери, постучал, не дожидаясь ответа открыл – и уткнулся в другую дверь. Снова постучал, сказал громко: «Разрешите?» – и очутился в просторном кабинете. За приставным столом, друг напротив друга, сидели тот, который выглядывал, и тот, который только что вошел: Краюхин и Снегирев. Они синхронно повернули к нему головы, и в их веселых глазах Герман прочитал готовое решение своей счастливой дальнейшей судьбы, с которым он уже был согласен.

 
                                           3
 

Еще в пятницу Игорь Владимирович снял в банкомате все перечисленные ему в связи с увольнением деньги. До копейки. Сейчас они лежали на кухонном столе в трех разноразмерных стопочках: жене на лечение за два месяца, старшей дочери и сыну. Он ежемесячно помогал детям, несмотря на то, что они жили самостоятельно. Дочь была замужем и воспитывала ребенка – девочку, а сын снимал квартиру поблизости от своей работы. Он мог и не давать денег, они не просили, но ему хотелось помогать. При этом себе он не оставлял ничего, словно не собирался жить долго – и, значит, незачем копить, откладывать, покупать что-то дорогое и вообще строить планы.

Первые два дня после увольнения он судорожно искал в Интернете работу. Лихорадочная, болезненная энергия кипела, и хотелось быстро решить финансовый вопрос. Ничего не получилось. Он не мог найти предложение, соответствующее его запросам. Таких денег за работу, которую он мог выполнять, на рынке не предлагал никто. Больше он не сможет оплачивать лечение жены.

На третий день он вытащил из стопки купюр, предназначавшихся сыну, несколько бумажек и купил себе коньяк. Борьба закончилась. Он устал и отчаялся. Его телефон молчал. Нет ни друзей, ни коллег, помощи ждать неоткуда.

Он мутными глазами вглядывался в экран планшета, забирая пальцами из банки маринованный огурец. Подходило время ежедневного звонка жене в израильскую клинику. Ему было страшно.

– Здравствуй, Юля, как твои дела?

– Хорошо, Игорек, – ответила жена, куда-то оглядываясь и передвигая что-то на столе под объективом камеры.

– Тепло, наверное, сейчас у вас на чужбине? – Дмитриев, как ему казалось, плавно начал беседу с отстраненных тем, словно настраиваясь. Он решил все объяснить жене сегодня.

Последние несколько вечеров их переговоры затягивались на час и больше, чего прежде не бывало. Их затягивал Игорь. Юля чувствовала, что происходит нечто необычное, нехорошее, но не могла себе ничего объяснить, а он не говорил. Они общались через Интернет, и качество изображения не позволяло оценить состояние собеседника. Она слышала его речь и поняла – он был здорово пьян сегодня и от этого, наверное, сентиментален сверх меры. Ей хотелось, но она не могла напрямую задать неприятный вопрос. Стеснялась или боялась услышать что-то такое, что можно сейчас и упустить и что со временем само может рассосаться. Ей же нельзя волноваться, наметившаяся положительная тенденция еще слишком неустойчива.

– По московским меркам тут уже лето. Очень тепло и солнечно. Ты не поверишь, но я сегодня выходила на балкон гулять. Щурилась на светило и вдыхала запахи моря. Первый раз за много месяцев. Жаль, всего на десять минут, но врач говорит, что со временем можно будет и дольше. Так прекрасно и удивительно снова иметь возможность просто дышать свежим, уличным воздухом. Вам, здоровым, этого не понять, – она запнулась, поймав себя на мысли, что еще совсем недавняя успокоенность переходом в мир иной уступает место желанию жить, выздороветь и вернуться. – Дети уже звонили сегодня. У них всё отлично. Слава Богу! Как у тебя дела? Как на работе?

Юля видела в монитор остановившееся лицо мужа, по щекам которого медленно ползли слезы. Ей захотелось попросить его: «Не говори, скажи завтра, не нужно сейчас».

Он несколько раз глубоко вздохнул, силясь начать говорить, и никак не мог отогнать подкативший к горлу ком.

– Почему ты молчишь? Что-то случилось? – ее голос звучал тревожно и нежно. – Игорек, что?

– Юля, – у Дмитриева шумело в голове и стучало в висках, фразы прерывались длинными паузами. – Юлечка, прости меня, любимая, прости меня, родная, – он снова потерял способность говорить и заплакал. – Любимая моя, я потерял работу. Денег осталось на два месяца твоего лечения, возможно и меньше, завтра я их отправлю. Я ищу работу, я обязательно что-то придумаю. Есть еще месяц, этого должно хватить. Трудно найти что-то сейчас. У меня есть варианты, послезавтра пойду на собеседование. Ты не теряй надежды…

– Почему-то я так и думала, – она быстро взяла себя в руки. – Все это казалось сказкой, иллюзией. Все равно я бы скоро умерла. Так странно говорить про себя: «Я умерла». Так всегда случается: сначала становится вдруг лучше, а потом конец. Как спичка вспыхивает последний раз, чтобы погаснуть совсем. Через два месяца меня уже не будет, – Юля поперхнулась своими последними словами. «Что ж, два месяца – это немало, – посчитала она. – Восемь недель». – Не грусти, милый, и ни в чем себя не вини. Это жизнь, а она всегда заканчивается смертью. На год раньше или позже. Какая разница? Никто ни в чем не виноват, такая, видно, моя судьба.

Игорь Владимирович смотрел на свою жену, вглядываясь в это когда-то красивое, а теперь заметно постаревшее лицо. «Да, в той жизни я любил ее за ум, красоту и деликатность, – думал он. – И не мыслил об изменах и прочих мужских попытках что-то себе доказать. Потом пришли хорошие деньги, соблазны и связи, о которых противно теперь вспоминать, да я их и не помню. Она пытается меня успокоить. Не себя, а меня. Словно это мне предстоит умереть. Чтобы я не мучился от черных мыслей, не винил себя, не упрекал за трусость и пьянство, из-за которых ей придется уйти гораздо раньше, чем могло быть. Чтобы я смог справиться и жить дальше. Она, как актриса, играет мудрость. Она все еще меня любит. Больше, чем себя. Ей словно даже неловко, что ее смерть может вызвать во мне угрызения совести, что я расстроюсь и буду себя обвинять. А что у нее делается внутри?»

– А что у тебя на работе такое случилось? Надеюсь, ты здоров?

– Здоров, Юлечка, хотя теперь это уже не важно. Теперь уже вообще ничего не важно. Я не смогу жить без тебя, родная. Это я во всем виноват. Ошибка, досадная, нелепая опечатка. Я поручил помощнику проверить текст вместо себя, а он прозевал. Он не виноват, конечно, но что теперь изменишь. Никому нельзя доверять. Меня просто уволили. Взяли и выбросили на помойку, не посчитавшись с заслугами. И вот я не знаю, что теперь делать, чтобы спасти тебя.

– Не казни себя, Игорек. Извини, сейчас начинается обход, давай вечером договорим или завтра. Пока. Все будет хорошо.

Она отключилась первой, не дожидаясь его слов прощания. Не о чем больше говорить. «Господи, – думала она. – Только бы он глупостей не натворил, не наложил на себя руки или что-то еще. Живут же другие вдовцами – и ничего, женятся потом, иногда детей рожают, это жизнь, она продолжается, даже когда мы уходим», – Юля тихо заплакала.

Только что она лишилась последней надежды задержаться на этом свете. Теперь помощи ждать неоткуда. Обратный отсчет запущен.

Ей совсем не хотелось уходить, и все слова о спокойствии и переходе в другой мир она сочинила специально для близких, пытаясь убедить в этом и себя. Чем ближе она приближалась к черте, тем труднее становилось поверить в закономерность происходящего. Понимание того, что совсем скоро будет минута, по прошествии которой окружающий мир, со всеми радостями и печалями, достижениями и планами, морем, солнцем и снегом, перестанет для нее существовать, доставляло невыносимую, ежесекундную душевную боль. Она шептала сквозь слезы: «Как же страшно умирать. Господи, спаси, защити! Как же мне страшно!»

Игорь Дмитриевич отключил планшет и повернулся к окну. Весна. Обновление природы и все такое. Пробуждение жизни. В голову лезла разная чепуха. Он вдруг понял, что не сможет больше звонить жене. Он не знает, что говорить и как смотреть ей в глаза.

Все деньги поместились в кармане куртки. В другой карман он вложил спиртное. Самое главное – завезти наличность в банкомат, там же можно и разбросать по счетам. Жене, детям. Что еще? Машина оформлена на жену, квартира тоже. Вроде всё.

Он вышел из дома и направился к метро, чтобы доехать до офиса банка и переправить деньги без комиссии. По крайней мере, на ближайшие сорок минут он точно знал, что нужно делать.

 
                                           4
 

Вытянув руки по швам, собранный, прямой и красивый, Герман стоял под углом к длинному столу совещаний. Он чувствовал подсознательный восторг, уверенность в себе и способность понравиться руководителям невероятно высокого уровня, это был очередной звездный шанс, который нельзя упустить. Он не упустит. Его взгляд медленно переходил с Краюхина на Снегирева.

– Старший методист Талинский, – спохватился он, определив, что тот, который постарше, который выглядывал из двери, тот и главный и табличка на двери содержит его данные. – Прибыл по вашему вызову, Юрий Николаевич.

Краюхин продолжал задумчиво разглядывать молодого человека, потом обратился к Снегиреву:

– Не слишком молод?

– Молод, – согласился Виктор Васильевич. – А может быть, это и не плохо. Стоит попробовать, я думаю. Способности есть.

Краюхин углубился в чтение бумаг, стопкой лежащих перед ним. Герман на несколько минут перестал дышать, потом постарался себя успокоить: «Они определенно говорят о моем повышении, это уже неплохо. Главное – не увольняют. Мое дело листает. Нормально все. Внимание и полная концентрация».

– Признаться, не знаю чем объяснить, но компьютер выдал именно вашу кандидатуру, – заговорил Краюхин, не поднимая головы. – Виктор Васильевич, как вы слышали, вас поддерживает. Есть кое-какие сомнения, в основном касающиеся вашей психологической устойчивости. Впечатлительный вы человек, как следует из анализа. Иногда это минус, но иногда и плюс. Не знаю. Но попробовать, действительно, стоит. Если, конечно, вы готовы. Назад пути не будет, учтите.

– Мы последим за Германом Сергеевичем повнимательнее, направим, поправим, если надо. Думаю, у него получится, – отозвался Снегирев.

«Бедолага, вон как вытянулся. Демонстрирует мобилизацию всех сил, – думал Юрий Николаевич, разглядывая то психологические и интеллектуальные графики и таблицы, вложенные в личное дело Талинского, то его самого. – Чует запах карьерных денег, власти хочет».

 
                                         ***
 

Краюхин ушел на пенсию в чине генерал-полковника ФСБ еще сравнительно молодым в начале девяностых. Потом была работа в мэрии Санкт-Петербурга, где он снова встретил Лидера, служившего когда-то в смежном подразделении. Юрий Николаевич считал себя одним из основных идеологов Новой Системы. Он много сил потратил на обоснование и формирование структуры Системы, на организацию и консолидацию единомышленников, кадровое комплектование. Теперь ему поручили одно из трех направлений – научно-методическое управление, или Управление «Н». Работой креативного управления, Управления «К», руководил другой человек, призванный Лидером из армейской разведки. Существовало еще и Управление «М» – международное, которое входило в состав головного института – РИРК (Российский институт руководящих кадров), руководителя этого управления Краюхин никогда не видел.

Нельзя сказать, что назначением в московский институт Краюхин был полностью доволен. Каждый федеральный округ имел собственный институт, но традиционно самым влиятельным институтом оставался московский, и это несколько компенсировало уязвленное самолюбие. Однако с недавнего времени Юрий Николаевич стал всерьез подумывать об отставке. Он докладывал руководству о своем намерении, но его уговорили доработать минимум до конца года. Дела в институте принимали нежелательный оборот, проект «Феникс» стал постепенно выходить на цели, которые никак не согласовывались с его убеждениями, становились опасными. Он согласился повременить с увольнением, продолжая старательно руководить управлением. Именно Управление «К» предложило кандидатуру Талинского на освободившуюся должность. Их креатура, их и ответственность.

 
                                       ***
 

– Присаживайтесь, Герман Сергеевич. Познакомьтесь – Виктор Васильевич Снегирев, – прервал молчание Юрий Николаевич. Он говорил так, словно в его словах содержался вопрос, хотя он не спрашивал. Герман, помешкав, занял стул с торца Т-образного длинного стола, как бы во главе совещания. Начальники переглянулись, и Краюхин продолжал: – Я пригласил вас в связи с открывшейся вакансией начальника 19-го отделения института. Есть мнение, что вы способны заместить эту должность, несмотря на молодость и некоторую неопытность.

«Пушечное мясо, – думал Снегирев, равнодушно вглядываясь в окрыленного юнца. – Чудак не подозревает, на что подписывается. Или вывернется? Всякое бывает».

Герман хотел сказать: «Я согласен», но решил, что это будет глупо и бестактно. Дмитриев научил его в свое время говорить с большими людьми и ждать прямого вопроса, прежде чем открыть рот. Вопроса не было, и Герман хранил напряженное молчание, внимательно вслушиваясь в вопрошающую интонацию говорившего и пытаясь настроиться на его эмоциональную волну.

– Не буду скрывать, Игорь…

– Владимирович, – подсказал быстрый Снегирев.

– Да. Игорь Владимирович не оправдал наших надежд. Ему поручили самое крупное подразделение нашего института, но со временем стало понятно, что он утрачивает контроль. Пошли ошибки, кадры разболтались. Такая работа нас не могла устроить, и было принято решение освободить его от должности. Я говорю все это не просто так, вы должны понимать, что ответственность на должности начальника отделения несопоставима с ответственностью на вашей теперешней должности. Мы предлагаем вам значительно большую работу, объемные планы, большой штат исполнителей. Ну и большую зарплату, конечно. Прежде чем вы объявите свое решение, вот – взгляните, – Краюхин переложил несколько бумаг на столе, из-под одной из них достал маленькую брошюру и протянул ее Герману. – Прочтите.

Герман открыл книжечку на заложенной странице и сквозь след красного маркера прочел: «…нельзя оценить положительно экономический эффект от присоединения…». Он вспомнил о рабочем экземпляре книжки – о том, который он правил и который хранился сейчас неизвестно где. Там в углу страницы мог остаться стертый ластиком след от карандашной пометки, которую в свое время Герман в задумчивости нарисовал, а потом пытался удалить, могут быть и отпечатки пальцев.

– Увидели ошибку? – поторопил его Краюхин.

– Да, конечно. Тут пропущено «не».

– Именно, только и всего. Это стоило Дмитриеву работы. Принимая решение, учтите, что миндальничать никто не будет. Любая ошибка, даже самая мизерная, может стать причиной потери работы. Выше должность – выше ответственность и вероятность ошибок, допущенных не только вами, но и вашими подчиненными. Если откажетесь, то просто вернетесь к исполнению своих нынешних обязанностей. Если согласитесь – в понедельник въедете в кабинет Дмитриева. В бывший его кабинет. Да, обращаю внимание – ошибка стоила работы не только ему. Пришлось уволить корректора, двух, по-моему, редакторов, рецензентов. В общем, всех, чьи фамилии значатся в пособии. Кстати, как вам это удалось? – Краюхин, говоривший до этого момента глядя в бумаги из личного дела, снял очки и твердо посмотрел Герману в глаза.