Текст книги "Рассеянный склероз. Моя история болезни"

Попытка получения инвалидности

Я должен предупредить, что эта короткая история – настолько странная и непонятная, что я не могу найти для нее ни одного логичного объяснения. Кроме того, мне кажется, что моя психика пытается защитить меня от этого воспоминания – оно настолько абсурдно, что попросту не укладывается в голове. Все началось с того, что я записался на прием к участковому врачу-терапевту и сказал, что хочу получить инвалидность – в конце концов, я действительно был самым настоящим инвалидом. Инвалидность нужна была мне, в основном, для того, чтобы бесплатно оставлять машину на городских парковках, и дело было даже не в деньгах, а в принципе. Пенсия, на которую я мог рассчитывать, вряд ли превысила бы 20.000 рублей и не оказала бы сильного влияния на мое финансовое положение – впрочем, это тоже было бы лучше, чем ничего. Несмотря на то, что мой диагноз уже был однозначно зафиксирован в системе ЕМИАС, врач попросила меня приехать на новый прием, взяв с собой подтверждающие инвалидность документы и анализы.

В подтверждение своей заявки я принес целую папку медицинских документов, включая отчеты о госпитализации, множественных инфузиях Солу-Медрола и двух введениях Окревуса. В документах, многие из которых относились к государственным медицинским учреждениям, однозначно говорилось, что у меня диагностирован рассеянный склероз. Документы с печатью государственных органов подтверждали наличие у меня инвалидности 4.0–5.5 баллов по шкале EDSS, что, в общем-то, само по себе являлось прямым подтверждением обоснованности моей заявки на получение инвалидности. Неврологи в НИИ Неврологии и в Межокружном Отделении Рассеянного Склероза однозначно говорили, что я инвалид, да и мое состояние полностью подтверждало их слова, достаточно было лишь беглого взгляда. Я не мог нормально ходить, сидеть, есть, спать, писать и какать – я был совершенной развалиной, и, думаю, ни один врач на планете не стал бы спорить с тем, что у меня действительно есть серьезные ограничения. На втором приеме, куда я приехал с целой папкой медицинских документов, участковый врач сказала, что в моем случае весь процесс будет чистой формальностью, так как с наличием инвалидности при диагнозе G35 никто никогда не спорит. Она сделала нужные ей копии документов, дала мне подписать какие-то бумажки и сказала, что процесс оформления инвалидности обычно занимает полтора-два месяца, и что когда процесс будет завершен, она позвонит мне и пригласит в поликлинику для получения следующего пакета документов.

Примерно через полтора месяца она действительно мне позвонила. Ее голос звучал растерянно – думаю, она и сама не могла до конца поверить в то, что ей предстояло мне сказать: «К сожалению, пришел ответ о том, что оформление инвалидности невозможно во время обострения». В переводе на русский язык это значило что-то вроде «вот когда вылечитесь, тогда и приходите за инвалидностью». Я уже почти два года лечился всеми возможными способами, и, поскольку это лечение не давало положительных результатов, я смирился и попросил дать мне инвалидность, но выяснилось, что я не мог получить инвалидность, пока не вылечился. Это даже немного напоминало сюжет сатирической книги Джозефа Хеллера «Поправка 22»: вымышленная «поправка 22» к закону о мобилизации говорила, что человек, объявленный сумасшедшим, на самом деле лишь хочет уклониться от службы в армии, что автоматически делало его ментально здоровым, ведь нежелание ехать на войну есть совершенно здоровое явление. Кстати, я допускаю, что именно проведение Специальной Военной Операции каким-то косвенным образом повлияло на этот необъяснимый отказ. На дворе была уже середина лета 2022 года, и военные действия неизбежно приводили к возвращению домой большого количества новых инвалидов, которых государство публично обещало поддерживать всеми возможными способами. Возможно, мои документы попали на стол к человеку, который до этого подтвердил сотню инвалидностей по причине, например, потери конечностей или контузии в зоне СВО, и он просто не захотел тратить свое драгоценное время на то, чтобы разбираться в моей странной проблеме – лучшего объяснения я найти не могу.

Глава 7
Принятие решения

Последняя «пульс-терапия»

В конце мая 2022 года я начал ходить к психотерапевту. Эля начала ходить к психотерапевту на несколько месяцев раньше меня, и иногда сессии неплохо помогали ей справляться с нервами, так что я тоже решил попробовать. На первой же встрече, едва познакомившись с Мариной и не успев закончить даже первого предложения истории, приведшей меня в ее кабинет, я зарыдал так, как никогда не рыдал раньше. Я рыдал и рассказывал ей о своих проблемах и недомоганиях, о не способных мне помочь врачах, о неопределенности будущего и о чудовищной несправедливости, с ощущением которой было невыносимо тяжело смириться. Вместо отведенного часа наш первый сеанс продолжался почти два часа и закончился лишь потому, что в кабинет постучал следующий пациент – моя проблема разительно отличалась от проблем, с которыми обычно приходят в кабинет психотерапевта, и потому была интересна Марине. На следующих сеансах до слез не доходило – оказалось, что мне было достаточно хорошенько «прореветься» всего один единственный раз, чтобы сразу же почувствовать себя значительно лучше. За пару-тройку полуторачасовых сессий я рассказал Марине все, о чем обычно рассказывают психотерапевтам их пациенты, и мы постепенно переключились на обсуждение литературы и кино. За три месяца, которые я посещал кабинет Марины, мы успели привыкнуть друг к другу и даже подружиться, не в последнюю очередь благодаря нашей общей любви к чтению.

Наши мнения относительно как художественной, так и научно-популярной литературы по большей части совпадали, и Марина очень удивилась, когда узнала, что я не читал «Выбор» – по ее мнению, эта книга за авторством Евы Эдит Эгер была если не лучшей, то точно одной из лучших за последние годы. Разумеется, я не мог не видеть «Выбор» в продаже, но меня отталкивала обложка с огромным желтым цветком-фонарем и колючей проволокой вместо стебля. Я знал, что эта автобиографическая книга рассказывает о пребывании в нацистском концентрационном лагере, и мне казалось, что читать ее будет слишком тяжело – у меня и так все было хуже некуда, и дополнительные поводы расстраиваться мне точно были не нужны. Марина рассказала, что несмотря на все ужасы, которые Еве Эгер пришлось пережить во времена Второй Мировой Войны, ей удалось не потерять веру в человечество, продолжить полноценно жить и на старости лет еще и написать мемуары-бестселлер – книга вышла в печать в 2017 году, когда автору было уже 90 лет. «Выбор», по словам Марины, был насквозь пропитан парадоксальной добротой и пониманием, которых трудно ожидать от пережившего такие ужасы человека, и хотя мои личные «ужасы» радикально отличались от ужасов концентрационных лагерей, познакомиться с философией автора мне все же было бы полезно. К тому времени я уже почти безусловно доверял мнению Марины насчет литературы, и потому, приехав после этой сессии домой (мы встречались по субботам), сразу же начал читать «Выбор».

Прежде всего, я должен сказать, что это действительно одна из лучших книг, написанных за последние годы. История, рассказанная автором, хотя пронизывает до костей, наполнена чуткостью и добротой – думаю, это отчасти является следствием преклонного возраста автора и 70-летнего промежутка времени между холокостом и написанием мемуаров. События, воспоминаниями о которых Ева Эгер делится с читателями, должны были бы навсегда превратить ее в сломанного, озлобленного и закрытого человека, однако, этого не случилось – благодаря своевременному появлению у автора простой, но совсем не очевидной мысли: «даже если выбора нет, мы все еще можем выбирать, как к этому относиться». Несмотря на то, что истории моих и Евы Эгер злоключений не имеют совершенно ничего общего, мы оба оказались в ситуации, когда у нас не было выбора, и нам обоим приходилось существовать в нечеловеческих условиях без возможности на это повлиять. Не могу сказать, что эта книга «изменила мою жизнь», но она точно помогла мне привести мысли в порядок хотя бы на какое-то время. Кстати, ту же сложно-простую мысль о выборе, но в гораздо более лаконичной форме я услышал во время просмотра сериала «Черная птица»: Happiness is a choice, то есть, счастье – это выбор. Меня так поразила эта фраза, что я поставил сериал на паузу, повернулся к Эле и долго на нее смотрел, не в силах подобрать подходящих слов. На моем теле нет татуировок, но если я когда-то соберусь «набить себе тату», то начну именно с фразы «Happiness is a choice», и меня даже не заботит, что в этом основанном на реальных событиях сериале ее произнес Ларри Холл, серийный убийца и насильник с психическими отклонениями.

В течение лета 2022 года я стал настолько слабым, что больше не мог даже кататься на велосипеде. Все снова становилось хуже, невзирая на то, что мне все время казалось, что хуже быть уже не может. Я быстро падал в пропасть, и очередное ухудшение казалось мне достижением дна, но вскоре выяснялось, что до настоящего дна мне было еще очень далеко. Я уже не мог даже просто сводить Элю в ресторан – эта поездка доставила бы нам обоим столько хлопот, что удовольствия никто из нас бы точно не получил, и потому лучше было даже не пытаться. Мы все больше времени проводили дома, не имея возможности ни поехать в путешествие, ни даже просто, например, сходить в кино. Жить, не имея физической возможности заниматься практически ничем, мягко говоря, не очень полезно для психического здоровья, и мы с Элей убедились в этом на собственном опыте. Не знаю, корректно ли рассматривать мой сломанный мозг с точки зрения психологических заболеваний, но, что касается Эли, то ее бесспорная депрессия начала проявляться уже давно, несмотря на регулярные сеансы у психотерапевта. Она потеряла несколько килограммов веса, хотя питалась совершенно нормально, и у нее начали появляться странные проблемы со всеми органами подряд. Мне было невероятно больно видеть это и понимать, что вина за все это лежит на мне и моей неизлечимой болезни. Я хотел сделать Элю самой счастливой девушкой на свете, но не мог дать ей даже обычной «нормальной жизни», не говоря уже о том, чтобы дать ей то «все самое лучшее», что я хотел ей дать. Мне было больно оттого, что спустя всего лишь год после начала наших отношений Эле пришлось смотреть, как ее любимый человек угасает у нее на глазах, но я ничего не мог с этим поделать и продолжал угасать.

В июле я снова записался на пульс-терапию в Московский Центр Рассеянного Склероза. Сергей прописал мне пять капельниц с метилпреднизолоном, но уже после второго введения стало ясно, что что-то пошло не совсем так. Как я уже упоминал, начало введения Солу-Медрола сопровождается металлическим привкусом во рту и несильным изменением яркости зрения, что очень напоминает описание «мигренозной ауры» – набора ощущений, предшествующих приступу мигрени. Раньше дело ограничивалось только аурой, но теперь меня постигла самая настоящая мигрень, и это не имело ничего общего с головной болью, вызванной пониженным или повышенным кровяным давлением. Ключевым отличием можно назвать непрекращающиеся пульсирующие удары в висках – мои виски практически без перерыва «пульсировали» и «стучали» в течение четырех суток. Наконец-то я понял, почему в кино при приступе мигрени люди ложатся в кровать, выключают свет и просят их не беспокоить – делать что-либо в таком состоянии действительно было невозможно, в том числе потому, что боль усиливалась практически любыми звуками. Единственным, что мне хоть немного помогало, был прислоненный к верхней части головы пакет со льдом, впрочем, льда у меня в морозилке не оказалось, так что я использовал пакет замороженных тигровых креветок – выглядел я при этом, само собой, крайне нелепо. Нервам головы приходилось чередовать ощущение боли и ощущение холода, что, соответственно, облегчало ощущение боли – этот хоть немного помогавший совет я нашел в прекрасной и очень ко времени прочитанной книге Аманды Эллисон «Боль в твоей голове».

Ситуация усугублялась еще и тем, что я снова спал по 4–5 часов в сутки, и голова становилась более-менее легкой лишь на несколько часов после введения Солу-Медрола, что начинало напоминать «приходы» и «отходняки» героиновых наркоманов. Капельницы начинались в 11 часов утра, и уже к 12:30 я приезжал в офис, однако не позднее 16:00 мне приходилось уезжать домой, закрывать в квартире шторы и лезть в морозильник за пакетом креветок. Состояние было настолько ужасным, что я искренне жалел всех страдающих от мигрени людей, и даже сегодня от слова «мигрень» меня слегка передергивает. Что касается положительных эффектов от гормона, то на этот раз они были настолько слабы, что мне пришлось мысленно признать правоту Андрея, в свое время предупреждавшего меня о рисках слишком частого введения препарата. Я больше не мог рассчитывать на единственное лекарство, от которого мне хотя бы ненадолго становилось хотя бы немного лучше, и радости это знание отнюдь не добавляло. Ехать на четвертую и пятую капельницу я отказался, несмотря на то, что заплатил за них заранее – исключительно потому, что слишком плохо себя чувствовал и не мог даже выйти из дома в таком состоянии.

Что-то про «стволовые клетки»

Во время написания первых глав мне много раз хотелось об этом упомянуть, но упоминание потребовало бы пространных объяснений и увело бы меня слишком далеко в сторону, так что я решил повременить до этой главы. Когда наши с Элей друзья Саша и Наташа узнали о моем диагнозе, они дали мне телефон Светланы – их знакомой женщины с тем же редким заболеванием, что у меня. Это было в период между постановкой диагноза и госпитализацией в НИИ Неврологии – после первичного приема Стоиды Натальи Игоревны, но до моего заселения в стационар. Это принципиально важно для моей истории именно потому, что уже через пару дней я должен был лечь на что-то под названием «пульс-терапия» в «передовой научно-исследовательский центр, способный решать любые задачи в области неврологии». Тогда мне казалось, что самое страшное уже позади, и что теперь-то, когда диагноз известен, я обязательно пойду на поправку.

В конце февраля 2021 года я позвонил Светлане и сказал, что у меня тоже диагностировали рассеянный склероз, и попросил рассказать о враче, который смог ей помочь. К сожалению, мой звонок пришелся на не совсем удачное время – Светлана торопилась, и мы с ней проговорили не более пяти минут. За это короткое время она достаточно эмоционально рассказала мне о том, как два года слушала «чертовых неврологов» (она использовала менее приличное прилагательное), но они не могли ничего сделать, и как затем она узнала про новое экспериментальное лечение, которое, наконец, смогло остановить болезнь. Она посоветовала мне вообще не слушать «чертовых неврологов», которым «нужны только деньги», и сразу позвонить профессору Денису Анатольевичу Федоренко, чей телефон она мне прислала сразу после разговора. Насчет процесса лечения она, к сожалению, ничего рассказать не успела – я лишь понял, что это было как-то связано со стволовыми клетками, о существовании которых до того момента я разве что слышал по радио. Должен заметить, что Светлана звучала избыточно эмоционально – к сожалению, из-за этого я придал ее словам намного меньше значения, чем следовало. Возможно, если бы я позвонил в более удачное для нее время, она могла бы рассказать все более спокойно и обстоятельно, тем самым обезопасив меня от повторения некоторых ее ошибок. Удивительно, как сильно такие мелочи могут повлиять на принятие столь важных решений.

После того, как Светлана дала мне телефон Дениса Анатольевича, я сразу же позвонил ему и рассказал, что мне поставили диагноз «рассеянный склероз». Он попросил уточнить какие-то подробности, о которых я совершенно ничего не знал, и затем спросил, как давно я узнал свой диагноз, на что я ответил что-то вроде «позавчера». Он сказал, что в этом случае мне было еще рано обращаться к этому лечению – сначала надо было лучше разобраться в своей болезни и попробовать классические схемы лечения, и если бы они не помогли, то тогда уже надо было ехать к нему. В тот день мы проговорили с Денисом Анатольевичем не более двух минут, и во время разговора было очевидно, что он занят чем-то значительно более важным, чем консультация незнакомца по телефону. К сожалению, я не придал этому разговору большого значения – в первую очередь потому, что уже был настроен на скорое получение помощи в НИИ Неврологии.

Спустя примерно полтора года, 22 августа 2022 года, я вдруг вспомнил о разговоре со Светланой и переосмыслил ее нелицеприятные высказывания о неврологах – теперь я был в намного большей степени с ними согласен. Я на «собственной шкуре» убедился, что даже лучшие неврологи и их лучшие лекарства могут помочь далеко не всем склеротикам, и что при этом сами неврологи в этом никогда не признаются. Я также вспомнил слова профессора о том, что обращаться к нему нужно в случае, если другие средства не помогают – что ж, пора было признаться себе в том, что мой случай был именно таким. Я обсудил это с Элей, и она сразу же согласилась – мы оба абсолютно ничего не знали об этом лечении, но текущее положение дел нас настолько сильно не устраивало, что мы в любом случае были готовы рискнуть. Я снова позвонил профессору Федоренко, но на этот раз сказал, что уже полтора года лечусь у лучших московских неврологов, и что, несмотря на все их потуги, мое состояние за время лечения кардинально ухудшилось. Профессор был занят и потому лишь коротко сказал, что обязательно попробует мне помочь, но что для начала мне нужно было связаться с его помощницей Анастасией, телефон которой он мне сразу продиктовал. Я тут же позвонил Анастасии, и она попросила прислать ей текстовым сообщением адрес электронной почты, куда она могла бы отправить информацию об этом лечении.

Нельзя не упомянуть и о том, что я спрашивал про терапию стволовыми клетками и у Натальи Игоревны в НИИ Неврологии, и у обоих неврологов в МЦРС, но они все в один голос говорили, что процедура слишком опасная и непроверенная, и что делать ее ни в коем случае не надо. Наталья Игоревна даже привела известный пример Аллы Вербер, вице-президента компании Mercury, в которой раньше работала Эля – после трансплантации стволовых клеток Алла Вербер скоропостижно скончалась от менингококковой инфекции, с которой ее ослабленный лечением организм не смог справиться. Информацию об этом лечении найти было практически невозможно, особенно если не знать, что именно и где искать, и потому мне, к сожалению, приходилось полагаться исключительно на то, что говорили мои неврологи. Теперь, когда я на собственном опыте узнал, что неврологам можно верить лишь до поры до времени, я переосмыслил и то, что они говорили об этом лечении. Не им было плохо, и не им приходилось ежедневно терпеть связанные с рассеянным склерозом мучения, и потому мне, пожалуй, вообще не следовало учитывать их мнения по поводу связанных с процедурой рисков. В общем, решение было принято, и уже на следующее утро Анастасия прислала мне письмо с описанием процедуры и «медицинской формой» – небольшим опросным листом, куда я должен был вписать свои личные данные, а также информацию о своем состоянии и о препаратах, которые я принимал во время лечения. Я заполнил анкету, растянувшуюся на несколько страниц, и отправил ее Анастасии, и уже вечером того же дня от нее пришел ответ: «Доктор документы рассмотрел, предварительно ТСК можно делать».

Терапия стволовыми клетками

Думаю, начать нужно с того, что Настино письмо было подписано «Клиника гематологии и клеточной терапии им. А. А. Максимова» (уже скоро мы познакомимся и даже перейдем «на ты», так что с вашего позволения я буду называть секретаря профессора Федоренко просто Настей). До этого момента я был уверен, что рассеянный склероз – это исключительно по части неврологии, ведь проблема заключается в разрушении головного и спинного мозгов. Однако, если хотя бы на минуту задуматься и не принимать как исходные условия то, что этой болезнью занимаются неврологи, то все становится далеко не так очевидно. Как я уже говорил, все мои беды были из-за того, что B-лимфоциты, клетки моей крови, по неизвестным причинам атаковали миелиновую оболочку межнейронных проводов в головном и спинном мозгах. С одной стороны – да, совершенно очевидно то, что при проблемах со спинным или головным мозгом нужно обращаться к неврологу. С другой стороны – если посмотреть на рассеянный склероз чуть внимательнее, то можно заметить, что конкретно мозг ни в чем не виноват. Можно даже сказать, что «его подставили» – его разрушают лимфоциты, иммунные клетки крови, и если бы мозг мог на них как-то повлиять, то, я уверен, он бы давно это сделал. Гематология – это раздел медицины, целиком и полностью посвященный крови. Клетки крови, которую изучают гематологи, сходят с ума и атакуют мозг, который изучают неврологи – ясно ведь, что в такой ситуации логичнее искать помощи именно у гематологов, ведь с ума сходит не мозг, а клетки крови. Поразительно, но эта вполне очевидная мысль пришла мне в голову только тогда, когда я начал читать Настино письмо.

Письмо начиналось с информации о том, что лечение занимает 28–30 дней и стоит от 1.200.000 до 2.000.000 рублей. Продолжительность лечения зависела от «количества дней забора стволовых клеток», а стоимость – от «необходимости переливания крови во время лечения», «необходимости применения дополнительных препаратов» и «необходимости реанимации». Здорового человека эта вся информация, наверное, могла бы испугать, но мне терять было особо нечего – помню, что в шутку говорил, как мне было приятно узнать о том, что на мою реанимацию заложено целых 800.000 рублей. Далее в письме следовало уведомление о том, что данный метод лечения не входит в стандарты ОМС (обязательное медицинское страхование) и ВМП (высокотехнологичная медицинская помощь), и это означало, что платить за лечение мне в любом случае придется самостоятельно – не могу сказать, что меня это хоть немного удивило. Затем Настя расписывала схему оплаты: в первый день госпитализации нужно было заплатить 100.000 рублей, после чего пройти ряд исследований и анализов, затем (в случае хороших результатов) еще 1.100.000 рублей непосредственно за лечение, а все остальное – уже во время выписки. В свое время Светлана предупредила меня о том, что лечение стоит порядка 1.500.000 рублей, так что я скорее удивился, что за десять лет лечение не подорожало, чем расстроился. Я мог заплатить нужную сумму, ни у кого не занимая и не набирая кредитов, и этого мне было вполне достаточно, а непосредственно сумма особого значения не имела.

Далее в письме следовала информация об обследованиях, которые должны были занять три-четыре дня – анализы крови, ЭКГ, множественные УЗИ, ЭХО-КГ, МРТ головы и спины, рентген и загадочное «исследование функции внешнего дыхания». Также уточнялось, что в случае необходимости врачи могут еще и назначить дополнительные обследования. Это все меня не испугало и даже не удивило – несмотря на то, что за последнее время мне жутко надоело сдавать анализы и проходить исследования, я понимал, что делая «что-то страшное с какими-то стволовыми клетками», врачи института Максимова явно не имели права полагаться на анализы, сделанные в сторонних лабораториях. На самом деле, информация о том, что уже по приезде в больницу меня будут исследовать в течение трех-четырех дней, меня скорее порадовала. Во-первых, знание о том, что перед некоей страшной процедурой меня полностью обследуют, успокаивало в целом, а во‐вторых, это значило, что мне не придется куда-то ездить и делать анализы/исследования самостоятельно. В то время мне уже было настолько тяжело выходить из дома, что перспектива провести несколько дополнительных дней в больничной койке абсолютно не пугала, лишь бы не нужно было лишний раз покидать стены квартиры.

Непосредственно лечение должно было начаться со «стимуляции стволовых клеток (4 дня), когда подкожно вводится специальный препарат, стимулирующий выделение стволовых клеток в кровь». После установки центрального катетера и сбора стволовых клеток по плану следовала химиотерапия, и через день после ее завершения проводилась «сама трансплантация», которая должна была занять всего 20–30 минут, и во время которой я должен был оставаться в сознании. Через пару дней после этого уровень лейкоцитов должен был упасть, и с этим наступал «период изоляции пациента (5–8 дней)», а после изоляции и восстановления «безопасного уровня показателей крови» шло «контрольное обследование» и выписка. Уверен, из этого абзаца вы мало что смогли понять – что ж, в точно такой же ситуации был и я, когда читал Настино письмо. Тогда оно казалось мне достаточно подробным и содержащим много интересной информации – думаю, я перечитал его не менее десяти раз. Забегая вперед, могу сказать, что, мне кажется, оно написано именно так, как оно и должно быть написано. Слишком детальные подробности, о которых я обязательно расскажу чуть позже, могли бы напугать даже тех, кому нечего терять.

Я заполнил прикрепленную к письму медицинскую форму и отправил ее Насте, и уже вечером того же дня от нее пришел ответ: «Доктор документы рассмотрел, предварительно ТСК можно делать, места на лечение есть с февраля 2023 года». Письмо пришло 23 августа 2022 года, то есть лечение было можно начать только через полгода. Сказать, что это меня расстроило – ничего не сказать, так как перспектива прожить еще полгода в том состоянии, мягко говоря, не сильно радовала, но выбирать мне вновь не приходилось. Судя по тому, что я прочитал в интернете, альтернатив не было совсем – такой метод лечения РС не поддерживался официальными медицинскими учреждениями США и большинством стран Евросоюза. Вроде бы такое же или похожее лечение можно было пройти в Израиле, но, во‐первых, цены на рекламных объявлениях были в два-три раза выше, а во‐вторых, я все равно вряд ли смог бы добраться до Израиля. Кроме того, у меня был отзыв от Светланы – живого склеротика, которого профессор Федоренко смог вылечить, и это перевешивало абсолютно любые слова и обещания, которые могли быть написаны в рекламе. Еще через пару дней Настя прислала мне точную дату госпитализации – 15 февраля 2023 года. Теперь у меня появилась простая и понятная цель – как-нибудь дожить до 15 февраля, а дальше – будь что будет. На душе сразу же стало несравнимо легче, так как у меня вновь появился план действий – пусть и не до конца понятный, но все же какой-никакой план.