Текст книги "Полный курс русской истории: в одной книге"

Несчастьем окончилась и благотворительная акция Бориса, который хотел сделать доброе дело. Как уже писалось, начало XVII века ознаменовалось страшным голодом. Борис, желая помочь московскому простому люду, велел ежедневно раздавать деньги, чтобы было на что купить пропитание. Но об этой благотворительности узнали и за пределами Москвы. И началось то, чего Борис не планировал: в Москву стали стекаться толпы голодающих, причем в столицу шли даже те, кто еще мог себя прокормить. То, что могло поддержать голодающих Москвы, не могло спасти голодающих всей страны. На улицах Москвы появились трупы. Трупы лежали и на дорогах в столицу. Борис испугался и прекратил раздачу денег. Но механизм был уже запущен. Люди шли и шли на верную смерть. В одной Москве умерло 500 ООО человек. К смерти от голода добавились и болезни – от них умирали не меньше, чем от голода. В конце концов Борису удалось переломить ситуацию: он нашел остатки старого урожая в южных землях и приказал в каждом городе продавать хлеб в половину цены, а беднякам раздавать даром. Это помогло. Но время было упущено. К тому же голодные годы породили еще одно явление: господа стали гнать своих холопов, которых не могли прокормить, образовались толпы нищих, вынужденных добывать себе пропитание милостыней или же разбоем. Само собой – голод и разбойников тоже приписали к злодеяниям Бориса. Несчастье точно кружило и над его семьей. У Бориса подросла дочь Ксения, ей нужно было найти хорошего жениха. Такового отыскали в Дании, принц датский Иоанн приехал в 1602 году, но, пока готовилась свадьба, он вдруг занемог и умер за пару дней. Ксения не находила себя от горя. Но и эту беду партия недовольных сразу же списала на Бориса – он убил принца. Хотя как раз Борису в этом не было ни малейшей выгоды.

К XVII столетию, говорит Соловьев, —

«…во внешнем отношении земля была собрана, государство сплочено, но сознание о внутренней, нравственной связи человека с обществом было крайне слабо; в нравственном отношении и в начале XVII века русский человек продолжал жить особе, как физически жили отдельные роды в IX веке. Следствием преобладания внешней связи и внутренней, нравственной особности были те грустные явления народной жизни, о которых одинаково свидетельствуют и свои, и чужие, прежде всего эта страшная недоверчивость друг к другу: понятно, что когда всякий преследовал только свои интересы, нисколько не принимая в соображение интересов ближнего, которого при всяком удобном случае старался сделать слугою, жертвою своих интересов, то доверенность существовать не могла. Страшно было состояние того общества, члены которого при виде корысти порывали все, самые нежные, самые священные связи! Страшно было состояние того общества, в котором лучшие люди советовали щадить интересы ближнего, вести себя по-христиански с целию приобрести выгоды материальные, как советовал знаменитый Сильвестр своему сыну. И любопытно видеть, как подобные советы обнаруживали свое действие в поведении Годунова, который стремился к вещам достохвальным, был светло душен, милостив, нищелюбив для достижения своих честолюбивых видов, для того, чтоб прослыть везде благотворителем. Любопытно видеть, как в характере Бориса и в отношениях к нему общества отразился господствующий недуг времени: Борис был болен страшною недоверчивостию, подозревал всех, боязливо прислушивался к каждому слову, к каждому движению, но и общество не осталось у него в долгу: каждый шаг его был заподозрен, ни в чем ему не верили; если он осквернил общество доносами, то и общество явилось в отношении к нему страшным доносчиком, страшным клеветником; он, по уверению современного ему общества, отравил царскую дочь, самого царя, сестру свою царицу Александру (Ирину), жениха своей дочери, сжег Москву, навел на нее хана! Царь и народ играли друг с другом в страшную игру».

В довершение всех Борисовых бед с южных окраин стали доходить слухи о явлении чудом спасшегося царевича Дмитрия.

Смутное время

Соловьев считал, что «чудом спасшийся царевич» не был, конечно, царевичем Дмитрием. По одним слухам, царевича спас доктор, по другим – мать, поскольку все ожидали, что Дмитрия в живых Борис не оставит. Вот ребенка и подменили другим, а настоящего Дмитрия спрятали. Правда, по слухам, подмена произошла ночью, хотя, по сыскному делу, царевич «накололся» днем. Нет, считал историк, если через десять лет можно было не признать в лице самозванца черт Дмитрия, в силу прошедшего времени, то жители Углича видели мертвое тело царевича и признали, что это именно он. Реальный Дмитрий умер. А того Дмитрия, который стал самозванцем, использовали и обманули высокопоставленные люди, которые желали свести с Москвы род Годунова.

«Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, – писал Соловьев, – сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же касается до первого, то в нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?»

Действительно, все дошедшие до нас записи иностранцев, близких к этому Дмитрию, говорят о мягкости его нрава и искренней вере, что он идет в Москву добывать престол отца. Не принимает ученый и версии, что самозванным царевичем был Гришка Отрепьев, беглый монах, не мог им быть и «побочный сын Стефана Батория», поскольку юноша говорил на московском наречии без акцента, а вот латинские слова писал с ошибками, так что вряд ли его воспитывали в иезуитском колледже. И совершенно нереально, что самозванца выпестовала Польша, желающая таким образом присоединить к себе Московию. Хотя такие планы присоединения и возникали периодически, но они чаще всего были завоевательными, да и растила бы тогда Польша не московского «царевича», а польского самозванца, не знающего реалий соседней страны.

«Некоторые современники говорили, – замечает историк, – что монах Григорий Отрепьев играл в деле важную роль, был руководителем самозванца; это мнение основывалось на том, что подле самозванца при его появлении действительно находился монах, называвшийся Григорием Отрепьевым; но дело объясняется известием, что Отрепьев, объявивши себя царевичем, сдал свое прежнее имя монаху Леониду. Если бы монах Григорий Отрепьев существовал отдельно, то что мешало явиться ему в Москву и этим появлением уничтожить годуновскую выдумку или ошибку и самым блистательным образом подтвердить, что тот, кто называется Димитрием, не есть расстрига Гришка Отрепьев? Желание некоторых писателей, чтоб так было, остается только желанием, ибо не подкрепляется свидетельствами источников. Что самозванец был москвич, с которым иезуиты познакомились уже после того, как он объявил себя царевичем, неоспоримо доказывает послание папы Павла V к воеводе сендомирскому, где говорится, что Лжедимитрий обращен в католицизм францисканцами, а не иезуитами».

Нет, считал Соловьев, не Сапега «заслал» самозванца для Смуты, а виновны в этом внутренние силы, которые стремились уничтожить царя Бориса. В одной летописи о Годунове сказано буквально следующее:

«Навел он на себя негодование чиноначальников всей Русской земли: отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили».

Так что «сотворили» самозванца недовольные политикой Годунова русские бояре.

По «Московской хронике» Буссова, это дело выглядело так:

«Был один монах, по имени Гришка Отрепьев. Его, поскольку он и все монахи были заодно с изменниками и мятежниками против Бориса, подговорили, чтобы он уехал, а для того чтобы все осталось незамеченным, объявили, что он бежал из монастыря. Ему было дано приказание ехать в королевство Польское и в большой тайне высмотреть там какого-либо юношу, который возрастом и обличием был бы схож с убитым в Угличе Димитрием, а когда он такого найдет, то убедить его, чтобы он выдал себя за Димитрия и говорил бы, что тогда, когда его собирались убить, преданные люди по соизволению Божию в великой тайне увели его оттуда, а вместо него был убит другой мальчик. Монаха подгонять не пришлось; прибыв на польский рубеж, на Борисфен в Белоруссии (которая принадлежит польской короне), он немедля расставил сети и заполучил, наконец, такого, какого ему хотелось, а именно – благородного, храброго юношу, который, как мне поведали знатные поляки, был незаконным сыном бывшего польского короля Стефана Батория. Этого юношу монах научил всему, что было нужно для выполнения замысла. После обстоятельного наставления он дал ему совет: постараться поступить на службу к князю Адаму Вишневецкому, деду Михаила Вишневецкого, короля Польского, потому что тот живет в Белоруссии у самого московитского рубежа, а когда ему это удастся и он как-нибудь потом найдет благоприятный случай, то пусть с печальным видом и грустными словами жалуется на свое злосчастье и откроет князю, что он прямой наследник Московского государства и младший сын прежнего царя Ивана Васильевича и что, когда он был еще ребенком, на его жизнь посягал и хотел его убить Борис Федорович и т. д. и если бы Бог не помешал этому и не внушил преданным людям тайком увезти его, то и убил бы. Пусть он всегда и всюду держит и ведет себя так, как он, Отрепьев, его наставлял и учил. А чтобы князья и другие во всем ему могли поверить (когда он со временем откроется им), монах передал ему еще и золотой крест, который убитому Димитрию был дан при крещении крестным отцом, князем Иваном Мстиславским, и был у мальчика на шее, когда его убили. На этом кресте были вырезаны имена Димитрия и его крестного отца.

После того как монах наладил это обманное дело, он опять вернулся в Россию и отправился к полевым казакам (Feld-Cosaquen) в Дикое поле (ins wilde Feld) распространять среди них слух, что настоящий наследник Московского государства, Димитрий Иванович (которого ныне царствующий царь Борис хотел убить в Угличе), в действительности еще жив и содержится в большой чести у князя Адама Вишневецкого близ рубежа, пусть они направятся к нему, и если они честно поддержат его, то впоследствии он их за это щедро наградит. И посланный монах Гришка Отрепьев не пожалел трудов, чтобы поднять на ноги отряд воинских людей.

Подученный юноша нанялся личным слугою к князю Вишневецкому и держал себя хорошо. И вот, когда однажды князь пошел в баню, а он ему там прислуживал, князь приказал ему что-то принести в баню, он принес не то, что нужно было, князь рассердился, дал ему затрещину и обозвал его сукиным сыном. Тогда он сделал вид, что это очень задело его за сердце, начал в бане горько плакать и сказал князю: „Знал бы ты, князь Адам, кто я такой, так не обзывал бы меня сукиным сыном, а тем более не бил бы меня по шеям из-за такой малости, но раз уж я выдаю себя за твоего слугу, то приходится мне терпеть“.

Князь спросил: „Кто же ты? Как твое имя?“

Подученный юноша сделал так, как ему было внушено, сказался младшим сыном прежнего московского царя Ивана Васильевича, рассказал обстоятельно, по порядку, что с ним произошло в детстве и как ныне правящий Борис Федорович посягал на его жизнь, затем – как он спасся и кто ему помогал, а также сколько времени он тайно скрывался здесь в Белоруссии, прежде чем поступить к нему на службу, показал ему также золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями, и сказал, что его подарил ему крестный отец при крещении, – все, как монах Гриша Отрепьев его наставлял и учил. Затем он по московитскому обычаю упал князю в ноги и сказал: „Князь Адам Вишневецкий! Поскольку так получилось, что ты узнал, кто я такой, то я предаю себя в твою власть, делай со мной, что хочешь, не хочу я больше жить в такой нужде, если же ты мне поможешь вернуть свое, то воздается тебе с избытком, если бог мне поможет“. Князь Адам был удивлен и изумлен, а так как юноша был учтив и к тому же умен и скромен, да еще показал дорогой крест, он сразу поверил его словам, почтя за правду, что он действительно сын Грозного, попросил у него прощения за затрещину и за бранные слова, пригласил его остаться в бане и тоже помыться и не уходить, пока он сам за ним не придет. Он пошел к своей супруге и велел ей дать распоряжение по кухням, погребам, залам и комнатам сделать и приготовить все так, чтобы в этот вечер он мог угостить и принять московского царя. Его жене и всему двору это известие показалось весьма удивительным, именно то, что царь всея Руси так скоро и неожиданно прибудет к ним. Князь приказал оседлать и великолепно убрать шесть прекрасных лошадей, определил и каждой лошади слугу, одетого в нарядное платье, приказал также как можно изящней убрать свою лучшую карету, запрячь в нее шесть отличных упряжных лошадей, и все они должны были стоять во дворе, так что слуги полагали, что хозяин сам хочет куда-то ехать. Когда все было выполнено к его удовольствию, он взял с собой двоих слуг, пошел в баню, подарил своему бывшему слуге, молодому русскому царю, дорогие одежды, выказал ему много почтения, сам прислуживал ему, вывел из бани, подарил ему шесть верховых лошадей с приставленными к ним слугами, а также и седла, палаши, пищали и всевозможные принадлежности, а также княжескую карету с шестью упряжными лошадьми и кучерами и еще других слуг для ухода за его персоной и при этом попросил, чтобы его величество соблаговолил на этот раз милостиво принять столь скромный подарок от него, скромного князя, а если он сможет еще чем-либо услужить ему, то не пожалеет ни трудов, ни стараний, пусть не сомневается и ждет от него всего наилучшего. Юноша поблагодарил с большим уважением, пообещал, если Бог ему поможет, воздать за это сторицей, и с тех пор он жил по-княжески. Так как слух о молодом царе пошел повсюду и был сообщен также правящему московскому царю Борису Федоровичу (по велению которого истинный юный Димитрий был убит в детстве), он немало испугался такой новости, полагая, что такое дело не принесет ему много мира и покоя от поляков, его врагов. Поэтому он отправил в большой тайне послов к князю Адаму Вишневецкому и предложил ему в потомственное владение несколько московских крепостей и городов, расположенных на рубеже, и, кроме того, большую сумму денег, если он выдаст ему вора (den Worm). Вследствие этого предложения Бориса князь еще более утвердился в своем решении отбросить сомнения и поверить, что юноша действительно сын Грозного, раз Борис так его преследует. Он отправил посла обратно с ответом, что такого человека у него нет, и он никогда о нем ничего не слыхал и не ведал. Но так как большая сила московита и его близкое соседство наводили князя на разные мысли и он поэтому боялся быстрого неожиданного нападения, он приказал тотчас же подать себе и молодому государю карету и в сопровождении нескольких всадников уехал с ними в другой город, называемый Вишневцом, который стоял на несколько миль дальше от рубежа в глубь страны. Там он показал юноше письмо Бориса. Когда тот прочел и понял содержание, он горько заплакал, упал князю в ноги и сказал: „wolan Bochdathy“ – „волен Бог да ты. Делай со мной, что хочешь, я сейчас в твоей власти и предаюсь в твои руки“. Князь сказал, чтобы Димитрий не беспокоился, он не предаст его, именно потому он и уехал с ним из своего замка сюда, подальше от рубежа, чтобы Димитрий там (поскольку это близко к рубежу) не подвергся непредвиденному нападению и не попал в руки своих врагов, пусть он остается здесь, в Вишневце, со своими слугами, все необходимое будет ему предоставлено, а он, князь, поедет назад, и если что-либо опять услышит о Борисе, он немедля даст ему знать. Когда же Борис Федорович снова прислал гонца к князю Адаму Вишневецкому с еще более щедрыми предложениями, чем прежние, а одновременно с этим подослал и многих убийц, чтобы прикончить того, кто выдавал себя за Димитрия, князь позаботился о том, чтобы отправить Димитрия отсюда в глубь Польши, к воеводе Сандомирскому, где он точно так же был принят как сын Ивана Васильевича и был спасен от подосланных Борисом убийц».

Но Соловьев больше верил, что «царевич» не был родом из литовских областей, хотя, вполне вероятно, что часть жизни, позднюю, провел в Польше. По русским летописям же Григорий Отрепьев и самозванец были одним лицом. Якобы Отрепьев увидел при дворе Сандомирского воеводы его старшую дочь и был очарован ею навсегда. Марина же Мнишек тоже была очарована – возможностью вдруг стать русской царицей. Так что пылкому юноше она отказом не ответила. Тем временем отец панны Юрий Мнишек разведывал, есть ли хоть какая надежда на успех в Москве. Когда путем расспросов стало ясно, что Борис сидит на престоле непрочно, Мнишек месте с дочерью и «царевичем» отправился в Краков к королевскому двору.

«Наружность искателя Московской державы, – рассказывает Соловьев, – не говорила в его пользу: он был среднего или почти низкого роста, довольно хорошо сложен, лицо имел круглое, неприятное, волосы рыжеватые, глаза темно-голубые, был мрачен, задумчив, неловок».

Сначала юношу представили папскому нунцию, и тот объяснил, что прежде чем просить помощи у Сигизмунда, тот должен обещать перейти в латинскую веру. «Дмитрий» обещал, тогда его повели к королю. Король тут же признал его царевичем. Он назначил юноше приличное содержание и обязал польских панов помогать в военных предприятиях. Юноша, вернувшись в Сандомир, тут же предложил свою руку красавице Марине, та предложение приняла, но Юрий Мнишек отложил свадьбу до утверждения жениха на московском престоле. С «царевича» он взял также расписку, что он обязуется:

«1) тотчас по вступлении на престол выдать Мнишку 1 000 000 польских золотых для подъема в Москву и уплаты долгов, а Марине прислать бриллианты и столовое серебро из казны царской; 2) отдать Марине Великий Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами в полное владение, как владели прежние цари; города эти остаются за Мариною, хоть бы она не имела потомства от Димитрия, и вольна она в них судить и рядить, постановлять законы, раздавать волости, продавать их, также строить католические церкви и монастыри, в которых основывать школы латинские; при дворе своем Марина также вольна держать латинских духовных и беспрепятственно отправлять свое богослужение, потому что он, Димитрий, соединился уже с римскою церковию и будет всеми силами стараться привести и народ свой к этому соединению. В случае если дело пойдет несчастно и он, Димитрий, не достигнет престола в течение года, то Марина имеет право взять назад свое обещание или, если захочет, то ждет еще год».

Этого ему показалось мало, и через месяц Дмитрий дал новую расписку, что отдаст Марине в потомственное владение Смоленское и Северское княжества, исключая половину Смоленского и шесть городов из Северского, которые должны отойти королю, но для компенсации «потери» он восполнит недостачу из других прилежащих земель. Пока что Мнишек делил шкуру неубитого медведя. «Царевичу» предстояло отвоевать свое московское царство.

С этой целью он сначала выехал к казакам на южные рубежи, и там его поддержали. У казаков с Москвой были свои счеты: Борис обхаживал крымского хана, и казакам приходилось воевать с московитами. Войско у «царевича» было пока небольшое, но боеспособное. С этим войском он подошел к пограничному Путивлю и потребовал сдаться законному наследнику престола. Путивль сдался.

«Когда в Москву к Борису прибыло спешное донесение об этом, он пришел в великий ужас, хорошо распознав, откуда это идет и к чему может привести, и, верно, вспомнив то, что сказал упоминавшийся выше старец о появлении звезды, стал горько жаловаться на предательство и вероломство вельмож, князей и бояр и сказал им в лицо, что это их рук дело и задумано оно, чтобы свергнуть его, в чем он и не ошибся», – пишет Буссов.

Борис послал тут же за матерью угличского царевича, чтобы спросить у нее, жив ли ее сын.

«Разговор кончился очень неприятными для него словами Марфы, что люди, которых уже нет на свете, говорили ей о спасении ее сына, об отвозе его за границу», – замечает Соловьев.

Туг же было составлено описание Отрепьева, чтобы караулить его по всем дорогам и городам. Эти грамотки только ухудшили дело: теперь о спасенном царевиче заговорили повсюду. Со своей стороны, Дмитрий тоже не скупился на грамоты и всюду, где шли поляки, казаки и переметнувшаяся на его сторону часть русского войска, распространялись его письма к народу, в которых объяснялось, что он не самозванец, а настоящий сын Ивана Васильевича. Не зная, как бороться с «царевичем», Москва пошла даже на такой шаг: в Польшу были отправлены обличители. Один из них, Постник Огарев, вез любопытнейший документ: «В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и наконец постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов Белозерский монастырь; но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел в Литву. И мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены». Последняя строка этого замечательного обличения заставляла тут же усомниться, что царевич умер в детстве, и давала повод думать, что в Москве он неугоден, потому что от седьмой жены! Так что пользы от обличителей не было. Да и в самой Московии тоже уже все больше людей верило, что идет настоящий, чудом спасенный царевич! Самозванец тоже прислал свое обличение, для Бориса оно было горче горчего.

«Жаль нам, что ты душу свою, по образу Божию сотворенную, так осквернил и в упорстве своем гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что господь бог дал, но ты, в противность воли божией, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольскою помощию. Сестра твоя, жена брата нашего, доставила тебе управление всем государством, и ты, пользуясь тем, что брат наш по большей части занимался службою божиею, лишил жизни некоторых могущественнейших князей под разными предлогами, как-то князей Шуйских, Ивана и Андрея, потом лучших горожан столицы нашей и людей, приверженных к Шуйским, царя Симеона лишил зрения, сына его Ивана отравил; ты не пощадил и духовенства: митрополита Дионисия сослал в монастырь, сказавши брату нашему Феодору, что он внезапно умер, а нам известно, что он и до сих пор жив и что ты облегчил его участь по смерти брата нашего; погубил ты и других, которых имени не упомним, потому что мы были тогда не в совершенных летах. Но хотя мы были и малы, помнишь, однако, сколько раз в грамотах своих мы тебе напоминали, чтоб ты подданных наших не губил; помнишь, как мы отправили приверженца твоего Андрея Клешнина, которого прислал к нам в Углич брат наш Феодор и который, справив посольство, оказал к нам неуважение, в надежде на тебя. Это было тебе очень не по нраву, мы были тебе препятствием к достижению престола, и вот, изгубивши вельмож, начал ты острить нож и на нас, подготовил дьяка нашего Михайлу Битяговского и 12 спальников с Никитою Качаловым и Осипом Волоховым, чтобы нас убили; ты думал, что заодно с ними был и доктор наш Симеон, но по его старанию мы спасены были от смерти, тобою нам приготовленной. Брату нашему ты сказал, что мы сами зарезались в припадке падучей болезни; ты знаешь, как брат наш горевал об этом; он приказал тело наше в Москву принести, но ты подговорил патриарха, и тот стал утверждать, что не следует тело самоубийцы хоронить вместе с помазанниками божиими; тогда брат наш сам хотел ехать на похороны в Углич, но ты сказал ему, что в Угличе поветрие большое, а с другой стороны подвел крымского хана: у тебя было вдвое больше войска, чем у неприятеля, но ты расположил его в обозе под Москвою и запретил своим под смертною казнию нападать на неприятеля; смотревши три дня в глаза татарам, ты отпустил их на свободу, и хан вышел за границы нашего государства, не сделавши ему никакого вреда; ты возвратился после этого домой и только на третий день пустился за ним в погоню. А когда Андрей Клобуков перехватал зажигальщиков, и они объявили, что ты велел им жечь Москву, то ты научил их оговорить в этом Клобукова, которого велел схватить и на пытке замучить. По смерти брата нашего (которую ты ускорил) начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых, слепых, которые повсюду начали кричать, чтобы ты был царем; но когда ты воцарился, то доброту твою узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большому гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для Бога, отпустим все твои вины и место тебе спокойное назначим: лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобою погубленных».

Дмитрий, царевич, назвал в этом обличении жертвы поименно.

Романовы, Черкасские, Шуйские и могли быть «создателями» царевича. Борис не знал, что делать. На помощь пришел патриарх, разослав свою грамоту, как понимать события в государстве, и приказ петь молебны, чтобы отвратить божью кару. Но чем больше поминалось имя Дмитрия в церквах, тем больше народа в него верило. Шуйскому даже пришлось говорить перед толпой, что своими руками он держал мертвое тело. Но народ значительно переглядывался, мол, заставил его Борис, вот и говорит.

Успехи Дмитрия в военном деле были, впрочем, недолгими. Хотя ему и удалось разбить войско Мстиславского, но Новгород-Северский устоял. Поляки, не получив жалования, сразу засобирались домой. С Дмитрием остались почти только его русские сторонники. Их было мало. Но тут ему повезло: на выручку пришли казацкие отряды. Обеспокоенный поражением самозванец хотел было вернуться за польскую границу, но тут стало ясно, что дело не только в самозванце. Его не выпустили и сказали, что если попробует бежать, поймают и выдадут Борису, так что лучше ему вести войско на Москву. И Дмитрий пошел. Города сдавались. Не видя выхода, Борис решил уладить дело ядом, подослал в Путивль монахов с отравой, но заговор раскрыли. А 13 апреля, неожиданно, умер сам Борис: когда он встал от стола, из ушей, рта и носа тут же хлынула кровь. Ходили слухи, что царь, боясь прихода Дмитрия, сам принял яд. После его смерти на престол был возведен его сын Федор, считавшийся законным наследником. Москвичи ему присягнули, но это уже ничего не могло изменить. Войско, в которое послали митрополита, чтобы привести к присяге новому царю, перешло на сторону Дмитрия. Это войско выступило навстречу Дмитрию к Орлу и соединилось с его частями. В Москву самозванец стал слать грамоту за грамотой, в которых, как писал Бер, —

«…объявил подробно, сколько было ему лет, когда хотели его умертвить; кто замышлял на жизнь его; кто был его спасителем, крестным отцом; как воспитывали его в Белоруссии, как помогали ему Польские вельможи, и каким образом, за несколько пред тем лет, он приезжал с Польским послом, великим канцлером Сапегою, в Москву, где видел на прародительском престоле злодея своего, Бориса».

Грамоты читали по всей Москве. В конце концов народ потребовал, чтобы Шуйский сказал правду, стоя на Лобном месте. На этот раз Шуйский сказал, что царевич спасся. Этого было достаточно: царя Федора с матерью и с сестрою вытащили из дворца, сначала заперли в старом доме Бориса под стражей, а затем мать и сына убили, а Ксению насильно постригли и заточили в монастырь.