Текст книги "Полный курс русской истории: в одной книге"

20 мая 1605 года Дмитрий торжественно вступил в Москву. Духовенство встретило его крестами и хоругвями. Народ ликовал и падал перед ним на колени. Благовещенский протопоп Терентий сказал странную проповедь, моля о прощении за преступление клятвы по неведению:

«Когда слышим похвалу нашему преславному царю, – говорил оратор, – то разгораемся любовию к произносящему эти похвалы; мы были воспитаны во тьме и привлекли к себе свет. Уподобляяся богу, подвигнись принимать, благочестивый царь, наши мольбы и не слушай людей, влагающих в уши твои слухи неподобные, подвигающих тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то бог будет тебе другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил невидимою силою от всех врагов и устроил на престоле царском, бог укрепил тебя и утвердил, и поставил ноги твои на камне своего основания: кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от нас праведный гнев свой».

Боярин Бельский выехал навстречу Дмитрию и крикнул народу, что истинно удостоверяет, что это спасшийся царь. Шуйский, который совсем недавно сказал народу, что Дмитрий спасся, вдруг стал распускать слухи, что этот Дмитрий – самозванец. Дмитрий отдал приказ его арестовать, но был крайне мягок – вместо того, чтобы посадить Шуйского в темницу или казнить, он просто выслал его вместе с двумя другими братьями в Галицкие пригороды, но не успели они даже доехать до места ссылки, Дмитрий решил их простить и вернул в Москву. В середине июля в Москву привезли мать царевича Дмитрия, которая прилюдно признала в нем своего сына, а 30 июля царевич венчался на царство. После этого он послал в Польшу, к невесте, дары и своего посла, который должен был привезти ее в Москву. В мае следующего года ее привезли.

«Все паны приближенные со слугами из своих дворов провожали ее на лошадях, – рассказывается в «Дневнике Марины Мнишек», – отправив вперед, в город, все возы с челядью. Сам царь тайно, только с десятком всадников, подъехал к дороге, чтобы навести порядок. Потом, возвратившись назад, приказал людям своим, каким образом они должны выезжать, а также что должны делать другие, при шатрах. Два шатра поставили у реки Москвы, под самым городом. Выстроил он также двумя рядами от шатров своих стрельцов и алебардщиков, которых должно быть было до тысячи человек. Как только провели царицу в шатер, у шатра встала тысяча конных царских гусар… Когда сошла царица к шатрам, там ее встретили от имени царя и обратились с благодарственными речами, принимая ее в свой столичный город и также радуясь ее счастливому, в добром здравии, приезду. Там же, выехав стройно и празднично, воеводы, князья, думные бояре и весь царский двор встретили царицу с обычными для своего народа церемониями. Потом подарили ей от царя карету, украшенную по бокам серебром и царскими гербами. В ту карету было запряжено 12 лошадей в яблоках, и каждую вели, держа поводья в руках. После этой встречи, сев в карету, царица въехала в город. Алебардщики и стрельцы шли около кареты с гусарской ротой и пехотой наших, служивших у приближенных пана воеводы. В голове шли паны, а «москва» ехала перед каретой. Когда царица въехала в старый город за третьи стены, там затрубили и ударили в бубны люди, которых посадили в the-atrum, построенном у крепости для совершения торжества по случаю ее счастливого прибытия. Продолжался этот гром довольно долго, пока она не въехала в крепость к матери царя. Тогда, не задерживаясь, царица вышла из своей кареты и встретила ее там вместе с царем. Там, у его матери, она осталась вместе с Fraucymer (то есть придворной дамой) до самой коронации и свадьбы. Потом царь уехал к себе в крепость, а все остальные разъехались по своим домам, отведенным далеко, по разным углам города».

Через десять дней состоялось и торжественное венчание по православному обряду. Какое-то время поляки, пришедшие с Дмитрием, оставались в Москве, но затем большую часть своего войска он отправил на родину, выплатив жалованье. Тем не менее, москвичам мало нравилось, что в городе остаются шляхтичи. Не нравились и порядки, которые стал вводить новый царь, хотя это были совершенно нормальные европейские порядки.

«И на Бориса дошли до нас сильные жалобы за то, – сообщал Соловьев, – что он очень любил иностранцев, отчего распространилось пристрастие к иностранным обычаям. Легко понять, что гораздо более поводов к подобным жалобам должен был подать Лжедимитрий, человек молодой, с природою необыкновенно живою, страстною, деятельною, человек, сам побывавший на чужбине. Он ввел за обедом у себя музыку, пение, не молился перед обедом, не умывал рук в конце стола, ел телятину, что было не в обычае у русских людей того времени, не ходил в баню, не спал после обеда, а употреблял это время для осмотра своей казны, на посещение мастерских, причем уходил из дворца сам-друг, без всякой пышности; при обычной потехе тогдашней, бою со зверями, он не мог по своей природе оставаться праздным зрителем, сам вмешивался в дело, бил медведей; сам испытывал новые пушки, стрелял из них чрезвычайно метко; сам учил ратных людей, в примерных приступах к земляным крепостям лез в толпе на валы, несмотря на то, что его иногда палками сшибали с ног, давили… Сильнее всего могли оскорбляться пристрастием самозванца к чужой вере. Он принял католицизм, но из всего видно, что это принятие было следствием расчета: в Польше оно было необходимо ему для получения помощи от короля, то есть от иезуитов. Теперь, когда он уже сидел на престоле московском, ему нужно было сохранить дружеские отношения к папе, королю Сигизмунду и ко всем католическим державам… Слова самозванца о безразличии исповеданий, о возможности нового собора должны были оскорблять русских людей, заставлять их смотреть на него как на еретика, прелестника; но многие ли люди слышали подобные слова? Один из современников, смотревший на Лжедимитрия как на еретика, приписывавший ему много дурных дел, должен был, однако, признаться, что большинство было за него, что он пользовался сильною народною привязанностию…»

Но, приняв католицизм и женившись на католичке, Дмитрий вовсе не собирался переводить страну в католичество! Напротив, он потребовал у жены, чтобы она соблюдала русский православный обычай, постилась в положенные дни, ходила в храм. И когда Папа стал задавать вопросы о распространении истинной религии, Дмитрий от спора о вере уклонился. Папе оставалось только рассчитывать на саму Марину, так что в письмах к ней он непрестанно напоминал, в какой вере ей следует воспитывать будущих детей и в какую веру обращать заблудшую страну. Неожиданно оказалось, что Дмитрий и Сигизмунд сильно расходятся во мнениях. Когда новому царю напомнили, что он должен отдать Северскую землю, заключить мир с Польшей, впустить в Москву иезуитов и помочь польскому королю вернуть шведский престол, он отвечал, что Северской земли не отдаст, вернет деньгами за нее, мир с удовольствием заключит, иезуитов не пустит, а отвоевывать престол Сигизмунду не станет, тоже поможет материально. Так что, если Шуйский ожидал, что царь начнет разбазаривать земли и латинизирует страну, – этого не произошло. Следовало, значит, что-то иное придумать, на чем-то Дмитрия поймать. Он стал распространять слухи о тайных и злых умыслах, не забывая также, что Гришка Отрепьев-расстрига и есть царь Дмитрий. Когда и эти слухи принесли мало пользы, Шуйский стал готовить заговор, чтобы самозванца попросту убить. План разработали такой: переманить на свою сторону новгородские и псковские полки, которые стояли в Москве, собираясь идти на крымского хана, затем по удару колокола ворваться в Кремль с криком «Поляки бьют государя!», окружить Лжедмитрия плотной толпой и тихо убить. Накануне следовало пометить дома, где стоят поляки, и как только царь будет убит, ворваться и покончить с ними. Немцев, которые сражались за Бориса, велено было не трогать. А после цареубийства Шуйский предлагал выбрать царя из своих бояр, надеясь, что этим избранным будет именно он. Дмитрий, того не желая, сам сыграл на руку заговорщикам. Он для народной потехи решил построить в Кремле военный городок. Шуйский же распустил слух, что Дмитрий на этой потехе собирается убить русских бояр, а потом уж примется за народ и переведет всех в латинскую ересь. Этой страшной угрозе поверили.

Далее все было разыграно, как по нотам.

«17 мая хитрые русские, – пишет Буссов, – привели в исполнение свой дьявольский замысел, который они вынашивали целый год. В третьем часу утра, когда царь и польские вельможи были еще в постели и отсыпались с похмелья, их грубо разбудили. Разом во всех церквях (каковых в Москве около 3000, и на каждой колокольне, по крайней мере, 5 или 6, а, смотря по церкви, и 10 или 12 колоколов) ударили в набат, и тогда из всех углов побежали толпами сотни тысяч человек, кто с дубинами, кто с ружьями, многие с обнаженными саблями, с копьями, или с тем, что попалось под руку… Все они бежали к Кремлю и кричали: „Кто убивает царя?“ Князья и бояре отвечали: „Поляки Когда Димитрий в постели услышал этот страшный набат и невероятный шум, он сильно испугался и послал своего верного рыцаря Петра Федоровича Басманова выяснить, что там происходит, а князья и бояре, которые несли службу в передних покоях, ответили, что они ничего не знают, верно, где-либо горит. К набату прибавились нечеловеческие крики на всех улицах, так что слышно было даже в царских покоях… Тут господин Басманов понял, что означает набат и какое совершилось предательство, схватившись за голову, он приказал немецким копейщикам держать оружие наготове и не впускать ни одного человека. Печальный пришел он назад к царю и сказал: „А chthy mney, thy, Aspodar moia, sam Winewacht!“ – „Ахти мне, ты, государь мой, сам виноват! Совершилось большое предательство, там собрался весь народ и требует, чтобы ты вышел. Ты же до сих пор никогда не хотел верить тому, что тебе почти ежедневно сообщали твои верные немцы“. Пока Басманов говорил так с царем, один боярин, который пробрался через телохранителей, пришел в спальню к царю и сказал ему дерзко, как отъявленный изменник и злодей: „Что? Еще не выспался недоношенный царь. Почему ты не выходишь и не даешь отчета народу?“ Верный Басманов схватил царский палаш и тут же в спальне отрубил вероломному боярину голову. Царь вышел в передний покой, взял у одного из дворян, Вильгельма Шварцкопфа, курляндца родом из Лифляндии, из рук бердыш, прошел в другой покой к копейщикам, показал бердыш народу и сказал: „Ja tebe ne Boris budu“ – „Я тебе не Борис буду“. Тогда несколько человек выстрелили в него и его телохранителей, так что ему снова пришлось уйти. Господин Басманов вышел на крыльцо, где стояло большинство бояр, и стал очень усердно просить, чтобы они хорошенько подумали о том, что они замышляют, отказались от подобных злых намерений и поступили так, как надлежит. Татищев, знатный вельможа, ответил ему руганью и со словами: „Что ты, сукин сын, говоришь! Так тебя рас-так, и твоего царя тоже“ – выхватил длинный нож (каковой русские обычно носят под длинной одеждой) и всадил его в сердце Басманову так, что тот на месте упал и умер. Другие бояре взяли его и сбросили с крыльца высотою в 10 сажень вниз на землю… Царь все же скрылся от них в своих внутренних покоях с 15 немцами, которые заперлись и стали у дверей с оружием в руках. Сильно перепуганный Димитрий швырнул в комнату свой палаш, стал рвать на себе волосы и, ничего не сказав, ушел от немцев в свою спальню. Русские сразу начали стрелять сквозь дверь по немцам, так что тем пришлось отойти в сторону. В конце концов русские разрубили дверь пополам топорами, и тут каждый немец предпочел бы иметь вместо своих алебард или бердышей хороший топор или мушкет. Тут они бросились в другую палату и заперлись, но царя они там не обнаружили. Он ушел из своей спальни потайным ходом, пробежал мимо царицыных покоев в каменный зал, где он со страху выпрыгнул в окно, с высоты 15 сажен, на пригорок и спасся бы, если бы не вывихнул себе ногу. Русские прошли через царские покои, отобрали у телохранителей их оружие, приставили к ним стражу, не пустили их дальше сеней, допытывались, куда девался царь, разгромили царские палаты и похитили великолепные ценности из его покоев. Князья и бояре силой вломились в комнату к царице и к ее дамам, уже полумертвым от страха и ужаса.

Царица, будучи маленького роста, спряталась под юбку гофмейстерины (которая была высокого роста)…Гофмейстерина, под юбкой которой спряталась царица, была старой толстой матроной, она сохранила свою честь вместе с царицей, но ее обругали такой-сякой и заставляли сказать, где царица. Она ответила: „Сегодня утром в первом часу мы проводили ее к отцу, Сандомирскому воеводе, она еще там“. Тем временем стрельцы (Strelitzen), охранявшие Чертольские ворота, увидели, что свернувший себе ногу царь лежит на пригорке, услышали, как он стонет и вскрикивает. Они подошли к нему, помогли ему встать и хотели отвести его опять в его покои… Стрельцы решили было защищать царя, так как он им многое пообещал, если они его спасут, и поэтому даже застрелили одного или двух бояр, но их скоро осилили, так что они ничего больше не могли поделать… Князья и бояре отнесли его назад в его покои, столь богатые и великолепные прежде, а теперь безобразно разрушенные и разгромленные. Там, в сенях стояли некоторые из его телохранителей (охраняемые стражей и без оружия) и очень горевали. Он так на них взглянул, что слезы потекли у него по щекам, протянул одному из них руку, но не смог вымолвить ни слова… В этом покое они разыграли с бедным Димитрием действо о муках страстных нисколько не хуже, чем евреи с Иисусом Христом. Один дергал и щипал его сзади, другой – спереди, содрали с него царское платье и надели на него грязный кафтан пирожника (eines Pirossnicken), один говорил другому: „Eto zayr pfse Russi“ – „Смотрите, каков царь всея Руси“, другой говорил: „Такой царь есть у меня дома на конюшне“, третий говорил: „Я могу царю…“, четвертый ударил его по лицу и спросил: „Эй, ты, сукин сын, кто ты такой? Кто твой отец? Откуда ты родом?“ Он ответил: „Всем вам известно, что я ваш венчанный царь, сын Ивана Васильевича, спросите мою мать в монастыре, или отведите меня на Лобное место и дайте мне говорить“. Тут выскочил со своим ружьем один купец по прозвищу Мюльник и сказал: „Нечего давать оправдываться еретикам, вот я благословлю (Plaslabith) этого польского свистуна“, – и с этими словами он выстрелил и ранил его. Старый изменник Шуйский разъезжал по Кремлю и без стеснения кричал черни, чтобы они потешились над вором (mit dem Worn). Тогда каждому захотелось проникнуть в покои, чтобы поглумиться над раненым Димитрием. Но там места больше не было, поэтому они столпились снаружи и спрашивали: „Что хорошего сказал польский скоморох (scammaroth)?“ А те отвечали: „Признался, что он не истинный Димитрий“ (чего он, однако, не делал, а говорил, что он сын Ивана Васильевича). Тогда они завопили во все горло свое „Crucifige“ (Распните его): Бей его! Не оставляйте его в живых и т. п. Князья и бояре выхватили свои сабли и ножи, один ударил его по голове спереди, другой, наоборот, сзади опять по тому же месту, так что у него выпал из головы кусок шириною в три пальца и остался висеть на одной только коже, третий рубанул ему по руке, четвертый по ноге, пятый проткнул ему насквозь живот. Другие вытащили его за ноги из палат на то же крыльцо, на котором был заколот и сброшен вниз его верный рыцарь Петр Басманов (как рассказывалось выше), а отсюда они сбросили его вниз, приговаривая: „Вы были дружными братьями в жизни, так не отличайтесь друг от друга и в смерти “. Так внизу в грязи валялся гордый и отважный герой, который еще вчера восседал в большом почете и своею храбростью прославился во всем свете. Так свадебное ликование на девятый день после бракосочетания превратилось для жениха, для невесты и для всех свадебных гостей в великое горе. Поэтому всякому следует остерегаться ездить на такие свадьбы, как московская и парижская. Этот Димитрий царствовал без трех дней 11 месяцев».

Трупы царя и Басманова вытащили через Спасские ворота на Красную площадь и призвали Марфу, спрашивая, ее ли это сын Дмитрий. «Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой», – ответила Марфа, породив загадку для историков, некоторые из коих и сегодня склоняются к мнению, что угличский царевич был чудесно спасен. В течение трех дней трупы были выставлены на всеобщее обозрение: на лицо царя надели маску и положили рядом дудку и волынку, а тело Басманова бросили внизу на скамью. Потом трупы все же погребли, но позднее, когда среди народа пошли слухи, что сильные морозы стоят из-за колдовства расстриги, его тело снова вырыли, сожгли, зарядили прах в пушку и выстрелили в сторону, откуда он пришел. Царем после Дмитрия был избран Василий Шуйский.

«На этом избрании было очень мало бояр и народа, – говорится в «Дневнике Марины Мнишек», – без позволения всех избрав, царя сразу представили миру. Он сразу прислал к пану воеводе, чтобы тот ни о чем не тревожился, заверяя его, что все будет хорошо. В конце мая, когда уже разослали по всем государствам известие о новом царе, начали съезжаться и приносить ему присягу».

Марину же, не зная, что с ней делать, держали в крепости.

Придя к власти, Шуйский сразу же стал рассылать разъяснительные грамоты – о том, кто такой был убитый Дмитрий, – сначала от имени бояр и дворян, матери царя, затем от своего имени. Причем, Шуйский упирал на то, что Дмитрий замыслил погубить московское государство и якобы в его покоях были обнаружены секретные бумаги.

«Легко можно представить, – говорит Соловьев, – какое впечатление должны были произвести эти объявления Шуйского, царицы Марфы и бояр на многих жителей самой Москвы и преимущественно на жителей областных! Неизбежно должны были найтись многие, которым могло показаться странным, как вор Гришка Отрепьев мог своим ведовством и чернокнижеством прельстить всех московских правителей? Недавно извещали народ, что новый царь есть истинный Димитрий; теперь уверяют в противном, уверяют, что Димитрий грозил гибелью православной вере, хотел делиться с Польшею русскими землями, объявляют, что он за это погиб, но как погиб? – это остается в тайне; объявляют, что избран новый царь, но как и кем? – неизвестно: никто из областных жителей не был на этом собрании, оно совершено без ведома земли; советные люди не были отправлены в Москву, которые, приехав оттуда, могли бы удовлетворить любопытству своих сограждан, рассказать им дело обстоятельно, разрешить все недоумения. Странность, темнота события извещаемого необходимо порождали недоумения, сомнения, недоверчивость, тем более что новый царь сел на престол тайком от земли, с нарушением формы уже освященной, уже сделавшейся стариною. До сих пор области верили Москве, признавали каждое слово, приходившее к ним из Москвы, непреложным, но теперь Москва явно признается, что чародей прельстил ее омрачением бесовским; необходимо рождался вопрос: не омрачены ли москвитяне и Шуйским? До сих пор Москва была средоточием, к которому тянули все области; связью между Москвою и областями было доверие ко власти, в ней пребывающей; теперь это доверие было нарушено, и связь ослабела, государство замутилось; вера, раз поколебленная, повела необходимо к суеверию: потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему, особенно когда стали приезжать в области люди, недовольные переворотом и человеком, его произведшим, когда они стали рассказывать, что дело было иначе, нежели как повещено в грамотах Шуйского. Тут-то в самом деле наступило для всего государства омрачение бесовское, омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным».

Новый царь был внешне непривлекательным, малорослым, старым, хотя и весьма ученым человеком. К тому же он был жаден, верил в доносы и колдовство. Патриархом при нем стал бывший казанский митрополит Гермоген, обличитель латинства царя Дмитрия, он был жесток, груб, строг, верил в доносы и не отличал правды ото лжи. В то же время патриарх истово защищал Шуйского как царя венчанного. Шуйский от этой защиты больше проигрывал, чем выигрывал: патриарха не слишком-то любили. Вступая на престол, Шуйский сделал одну большую ошибку, обещая держать совет с боярами и не наказывать за вину отцов, в глазах тогдашнего общества такое обещание было сродни признанию в полном бессилии. Во всяком случае, на Шуйского как на царя смотрели немногие, он для них оставался просто большим боярином. Но, тем не менее, свернуть Шуйского так же, как Дмитрия, никто не решался. Тогда был придуман новый самозванец, чудом воскресший царь Дмитрий, он же чудом спасшийся угличский царевич. Он появился практически сразу, как был убит первый Дмитрий. Главная причина, почему люди могли поверить в спасение царя, очень проста: они видели обезображенный труп, в котором было невозможно признать царя. Соловьев говорит:

«…одному французскому купцу показалось, что на трупе Лжедимитрия остались ясные знаки густой бороды, уже обритой, тогда как у живого царя не было бороды; тому же французу показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем у живого царя накануне; комнатный слуга убитого Лжедимитрия, поляк Хвалибог, клялся, что труп, выставленный на Красной площади, нисколько не походил на его прежнего господина: лежал там, говорил он, какой-то малый, толстый, с бритым лбом, с косматою грудью, тогда как Димитрий был худощав, стригся с малыми по сторонам кудрями по обычаю студенческому, волос на груди у него не было по молодости лет. Маска, надетая на лицо Лжедимитрия, также была поводом к толкам, что тут скрывалась подстановка, и вот молва росла более и более».

К тому же, если даже москвичи не были уверены, что на всеобщее обозрение выставлен труп царя, то жители отдаленных областей были уверены, что царь снова спасся. Если спасся один раз, то почему бы и не во второй? Шуйский не знал, что делать. Он затребовал привезти из Углича тело покойного царевича, чтобы раз и на всегда доказать, что царевич мертв уже много лет.

В «Дневнике Марины Мнишек» об этом сказано так:

«Привезли в Москву мертвое тело, сделав вид, что это тело Дмитрия, которого Борис в двухлетнем возрасте приказал убить два десятка лет назад. А здесь был свежий труп. С великим обрядом проводили тело в церковь, в которой хоронят московских царей. Там надолго встали. Торжество, церемония, крестный ход со звонами возвещали о больших чудесах, творившихся около того тела. Наняли мужика, который притворился слепым, как мы узнали об этом, и когда его подвели к гробу, прозрел. Но другим – хромым, немощным – никому не помогало. Эти уловки и плутовство, которыми чернь ослепляли, продолжались до следующего дня».