Текст книги "Золотые пешки"

Глава 35. Ночь минёров

Мелкие капли дождя пробивали дробью желтки света фонарных столбов и пропадали в летней темноте. Прямоугольник пустого плаца блестел отполированной плитой, впитывая пористой поверхностью щедрую августовскую влагу, чтобы днём испарить её сквозь сети трещин и оспины каверн.

По горбам вагончиков, выставленных в ночи призрачными сундуками, змеились тонкие струи, стремившиеся к обрезам крыш, и срываясь оттуда вниз. Шума не было. Была мелодия. Слабые осадки не ливень. Они не барабанят и не стучат. Они ласкают и убаюкивают.

Военный городок спал. Без задних ног. Мертвецки. И казалось, ещё одна ночь пройдёт так же, как и все предыдущие. Но нет. В обычную чёрно-белую ленту позитивной плёнки вклинился невероятным инклюзом цветной кадр.

В расположении 9-го факультета, приехавшего позже всех, почти перед самым отбоем, началась тихая возня. Фантом флегматичной благодати, прослонявшийся не более часа в проходе меж вагончиков, недоумённо и испуганно ретировался, поспешно оставив привычное место своей ночной прогулки.

За первой тенью последовала вторая, потом третья, и ещё, и ещё… Острогор проснулся от слабого, но уже ставшего настойчивым сигнала, подаваемого из недр собственного организма.

«Этого ещё не хватало!» – подумал Сергей, свесился с кровати и выскреб из-под койки чемодан. Щёлкнув замками, он откинул крышку и на ощупь достал из кармашка упаковку таблеток. Будучи коренным жителем Средней Азии и к тому же сыном врача, он знал, что это за симптом потревожил его среди ночи и как с ним бороться.

Хрустнув плотной обёрткой, пальцы разорвали пакет и отправили в рот две белых миниатюрных шайбы. Раздробленные и перемолотые зубами они отправились выполнять предписанную им миссию.

– Кушаэшь?

Вопрос, окрашенный грузинским акцентом, с шипеньем брякнулся рядом с открытым чемоданом.

– Нэ хватаэт?

В армии всегда осуждалась привычка есть по ночам и в одиночку. «Ужин при свечах» дежурного освещения считался моветоном. А если тайная вечеря проходила ещё и под одеялом, то жди презрения от товарищей и наказания от стариков.

Острогор не собирался отчитываться перед Керашвили. Это не казарма. Но ему не хотелось, чтобы о нём пошла дурная молва, и он предложил шёпотом:

– Могу поделиться.

– А что у тэбя?

– Колёса.

– Колёса? – в темноте было не разглядеть лица Керашвили. Но по его тону было ясно: он озадачен.

– Ну да, колёса! – подтвердил Острогор и тихо пропел. – Жи-и-и-знь на колёсах!

– Бальной? Да? – после недолгого молчания поинтересовался Керашвили.

– Профилактируюсь, – сообщил Острогор и пояснил. – Есть подозрения на диарею.

– Кого подозрэваэшь? – панцирная сетка жалобно застонала – Керашвили приподнялся на локте.

– Диарею, – медленно и внятно произнёс Сергей.

– Нэ знаю такое имя. Острогор улыбнулся.

– Отгадай загадку и реши вопрос, что стреляет в пятку, попадает в нос.

– Нэ марочь мозги!

– Чтоб избежать поноса нужен фталазол.

– Под чьим носом?

– Да не под носом, а поноса! – разъяснил Острогор. – У тебя живот не болит?

– Нэт!

– Вот и хорошо! Давай, Заза, спи! А то сейчас других разбудим.

Острогор убрал обратно чемодан и положил голову на подушку, надеясь вернуться в прерванный сон.

А во второй половине вагончика Кирьянов, разбуженный голосами и скрипом пружин, приподнял голову с подушки и недовольно проворчал:

– Дайте поспать!

Он не был на учениях по причине своих потёртостях на ногах. Став записным дневальным, минувшим вечером он сдал дежурство и полагал, что устал не меньше, чем его однокурсники, вернувшиеся с учений.

Вместо ответа послушалось шуршанье в тумбочке, утробный рык и громкое, с громыханием выдвигание ящика. Потом ящик с треском вставили обратно и досадливо хлопнули дверкой тумбочки.

– Имейте совесть! – призвал к порядку Кирьянов и зажмурился от ударившего по глазам света. – Что за безобразие!

– Где у нас газеты? – спросил стоявший у выключателя Джаббарлы с трагическим лицом глядя на Кирьянова.

– Нашёл почтальона! – озлобился владелец уникальных мозолей. – Свет выруби!

– Это я тебя вырублю! – злобно пообещал Джаббарлы, лысиной отражая лучи лампы, как полная луна – свет солнца. – Дай газету!

– Ты бредишь, что ли? – изумился Кирьянов, поражаясь острому желанию просителя утолить информационный голод непонятного происхождения. – Контузило на учениях?

– Газету-у-у!

Разбуженные воем обитатели вагончика подняли с подушек головы и подслеповато щурились. Позёвывая, они стали присоединяться к завязавшейся словесной перепалке.

– Дай человеку прессу! – сказал Сивидов, – не видишь разве как человека беспокоит внешнеполитическая ситуация в мире!

– Какую тебе? – спросил Синицын. – «Правду», «Известия», «Комсомолку»?

– Любую! – взвизгнул Джаббарлы.

– А может, тебе к Керашвили обратиться? – предложил Сивидов. – «Витязь в тигровой шкуре» полистать?

Джаббарлы по-поросячьи хрюкнул, присел на корточки и испепелил Сивидова уничтожающим взглядом. Однако с огнеупорным остряком ничего пожароопасного не случилось.

– Ой, братцы! – достав из-под матраца несколько вчерашних номеров периодики, воскликнул Синицын. – У меня тоже, по-моему началось! Того…

– Газетная лихорадка?

– Нет! Революция в животе!

Что там говорили о революции Джаббарлы уже не слушал. Вырвав из рук Синицына заветную бумагу с орденами на первой странице, он пулей нёсся к уборной, замечая на ходу, что в своём стремлении достигнуть вожделенной цели он отнюдь не одинок. Впереди и сзади него слышался дробный стук сапог.

В жилых коробках, то в одной, то в другой стали зажигаться окна. Недовольные спросонья голоса, скрип дверных петель, цоканье кованых сапог по бетону… Тревога? Вводная? Сборы? Нет. Приказ? Распоряжение? Установка? Опять же, нет! Тогда что же? Какая сила двигала усталыми, не получившими полноценного отдыха слушателями, заставляя их покидать тёплые постели? Этот вопрос даже взбудоражил дождь, заставив его прекратить плановый полив и с неподдельным интересом перейти к наблюдению за развитием ситуации. А сверху видней!

Со своей высоты хладнокровный созерцатель мог видеть всю картину. Отдельные фигурки и малочисленные группы рвались на свежий воздух и, пересекая плац, быстро трусили по дорожке из бетонных плит к отдельно стоявшему объекту – месту всеобщего пользования.

Необходимое для человеческих нужд сооружение укрепилось на отшибе лагеря, слившись зеленью своего окраса с высаженными вдоль деревянных стен кустарниками сирени. В мае-июне она чудно цвела, маскируя неприятные запахи, однако заглушить их полностью ей было не под силу. А в июле-августе, когда сирень отцветала, и наступал пик посещений нужника, в бой шла прославленная хлорка – белая смерть инфекции.

Просторное помещение – тридцать посадочных мест и два длиннющих желоба – обеспечивали бесперебойное функционирование уборной. Очередей здесь отродясь не видели (всё ж не дамские комнаты для кисейных барышней), но сегодня случился непредвиденный аншлаг.

От такого зрелища дождик вовсе прекратился, и умыл руки, притаившись в брюшных полостях мохнатых туч. Их тут же подхватил внезапно наскочивший северо-западный ветер и играючи погнал как отару покорных овец.

Слушателей же гнал иной позыв. Настойчивый, неотвратимый и не терпящий отлагательств. Кто понимал, что до заветной лунки в деревянном настиле ему не успеть, сходили с трассы, и – напрямки до ветру. До этого самого северо-западного. Нагнав его, а особо спортивные и перегнав – страждущие мостились на грунте, внося пусть и вынужденную, но посильную лепту в благородное дело сдабривания почвы. Мать сыра земля сдержанно принимала нежданные дары от своих сыновей. Без эмоций. С молчаливым состраданием.

Кому хватало силы воли и сноровки, добрались-таки до заветного объекта, где многих из них ждала вторая волна неприятного сюрприза: сцена заседания с полным кворумом. Нечеловеческие потуги, доселе сдерживающие напор разбушевавшейся стихии, шли коту под хвост. Всё напрасно! Всё насмарку! И бедолаги, изрыгая ругань и проклятья, вылетали наружу пулей, чтобы приземлиться под листвой сирени. Картина, достойная кисти Врубеля.

Резкие звуки, являющиеся привычными уху исландца или жителю Курил, рвали пелену ночи в мелкие клочья. Гейзерные выбросы – только не вверх, а вниз, сопровождались громкими и протяжными звуками. До мурашек по коже. До вздутия жил на лбу и висках. До страшного напряжения всего нутра.

Жухлые веера лучей шести лампочек по 40 ватт чудились последним актом перед наступлением конца света. Лёгкое строение, предназначенное для повседневных процедур мирного характера, имело ограниченный запас прочности, поскольку не являлось фортификационным сооружением. Деревянная уборная, атакуемая высокими децибелами ударных волн, содрогалась каждой доской, готовая разделить участь крепостных стен, павших от рёва Иерихонских труб.

Ворвавшийся в туалет Джаббарлы был поражён фактом полной занятости всех имевшихся отверстий. Он полагал, что будет на гребне первой волны, а оказался даже не во втором эшелоне. Мысль о том, что он опоздал к распределению луз, пронзила его ударом молнии и выбросила прочь, подбрасывая ноги в нелепом канкане.

Многих, очень многих постигало глубокое разочарование, сродни тому, что пережил многострадальный Джаббарлы. Опоздавшим – увы! – вкупе с теми, кто сошёл с дистанции по уважительной причине, ничего не оставалось, как оставлять следы своей жизнедеятельности на лоне природы. К чёрту светский этикет и дипломатический протокол! В подобном экстренном положении было не до приличий.

Русанов, заступивший в наряд помощником дежурного по лагерю, несколько минут наблюдал в окно штабного вагончика за суматохой на плацу, потом вышел на воздух и встал, расставив ноги и засунув ладони под ремень.

У крайнего вагончика 9-го факультета высилась фигура дневального, в которой Русанов узнал Маркова. Он махнул ему рукой, тот сделал ответный жест, и они двинулись навстречу друг другу, сойдясь на «нейтральной полосе».

– Что за Броуновское движение?

– Я бы назвал это движение пургеновским. Причём отмечается оно исключительно в нашей роте. Мимо меня уже не один десяток прогарцевал.

– Траванули?

– Похоже. Вот тебе и пикник на обочине! Сюда бы Моне. Дописать к завтраку на траве картину: последствия ужина на поляне. Диптих был бы грандиозный.

– Верещагин сделал бы это более реалистично. Апофеоз учений.

Мимо знатоков живописи протопал очередной миниатюрный гурт курсантов с печальными ликами полночных приведений.

– Не повезло ребятам. Выражения, как у каторжан по дороге на рудник. Только темп движения не соответствует.

– Да, по этапу спринтом не перемещаются.

– И что за Лиза Чайкина там на кухне постаралась?

Скорбный сомнамбул в майке и бриджах, торопливо прошаркавший солдатскими тапочками, нагнал на беседовавших новую порцию амбивалентности из сарказма и сострадания.

– К сералю ныне паломничество, – прокомментировал Русанов.

– Не зарастёт народная тропа.

Несчастный вдруг крякнул, остановился, потом издал звук иного характера и в нерешительности замер.

– Не дошёл, – констатировал Русанов. – В штаны отсыпал.

– М-да. Не повезло. А вон ёще один Сирано де Бержерак, – Марков указал на присевшую в тени скрюченную фигуру. – Как он смел в такую пору навалять такую гору? А там ещё. Сплошь и рядом одни Сираны.

– К рассвету всё заминируют.

Это редкое событие, позже вошедшее в историю под названием «ночь минёров», на всю жизнь запомнилась как её участникам, так и свидетелям. После прекратившихся атмосферных осадков, на траву вокруг вагончиков и туалета, а также по обе стороны от дорожки, ложились нетипичные осадки совершенно иного происхождения и явно не метеорологического характера.

Острогор проснулся вторично. На сей раз от внешнего воздействия. Кто-то сильно тряс его за плечо и гудел в ухо.

– Подэлись, а? Ты обэщал!

– Что? Дошло?

– Таблэтку дай, прошу!

– На, держи! – Острогор вытянул предусмотрительно положенную под подушку упаковку и предостерёг. – Только бумагу не ешь.

Утренняя зарядка для 9-й роты была отменена. Уборочная группа ликвидировала последствия стихийного бедствия. Особо отличившихся изолировали в лазарете, заключив под пристальный присмотр медиков, опасавшихся вспышки дизентерии.

Да, кстати, поварскому цеху, что удивительно, объявили благодарность. За старания и прекрасный вкус всех без исключения блюд. Напасть прошла от офицеров стороною. Пронесло. Первокурсников кузьминского набора пронесло тоже. Только в буквальном смысле.

Глава 36. МУЦ

КГБ, МВД, ГАИ, ЦИК, МИД…

Трёхбуквенные аббревиатуры извечно в группе фаворитов. А всё потому, что люди, изобретающие сокращения, воспитаны на традициях постижения азов чтения с неистребимого и весьма распространённого слова, повсеместно начертанного на заборах и стенах обширного государства. Русские скрижали. И ничего тут не попишешь…

МУЦ расшифровывался как московский учебный центр. Старое здание, располагавшееся у Белорусского вокзала на Ленинградском проспекте напротив 2-го часового завода, уже не соответствовало возрастающим требованиям, и Высшая школа КГБ переехала в новые учебные корпуса, возведённые на улице Пельше, дом 4. Для устранения путаницы свежему объекту и было присвоено кодовое имя МУЦ.

Более того. Для маскировки и соблюдения конспирации магазину «Люкс», расположенному на нечётной стороне той же улицы в квартале Олимпийской деревни, был дан тот же номер – цифра 4. Магазин на карте Москвы значился, а вот спецВУЗ – нет. На путеводителях столицы он отсутствовал.

День 29 августа 1986 года стал отправной точкой «великого переселения народов». Хотя, зачем кривить душой? Это сказано слишком громко. Гуннов не было и в помине. Да и Москва, с её многомиллионным населением и неистребимыми гостями не заметила ничего необычного. Кипящий котёл, в котором ежедневно бурлила тьма тьмущая народу, пребывал в своей обычной кипучей деятельности.

Тем временем представители многих наций страны Советов, пройдя курс военной подготовки и снявшись со своей походной стоянки, ринулись в город. Начальство сборов, дав свободу действия слушателям, напомнило им, что добраться до МУЦа следует не позднее вечерней поверки. Иначе… Впрочем, все отлично понимали, чем грозит опоздание.

Табун молодых, задорных, полных сил и желаний тулпаров, вырвавшийся на временную волю горячей струёй пара из закипевшего чайника, устремился селевым потоком в горловину КПП. Им предстояло добраться до станции метро «Юго-западная», а оттуда на маршрутных автобусах № 718, 720 и 752 доехать до остановки «ул. Пельше».

Не все, конечно, сразу отправились с летнего лагеря на зимние квартиры. Кое кто, и таких было немало, предпочли скоростному спринту большой крюк и бросились преследовать интересы иного свойства. Москва полна магазинами, культурными (и некультурными) местами, всяческими точками общепита и славными красавицами. Не стоит сбрасывать со счетов друзей и родственников.

В 18.00 в центральном холле пятого этажа общежития начальник первого курса 9-го факультета капитан Кузьмин осуществил проверку личного состава. Все были на месте. Хм, кто бы сомневался!

Напомнив о предстоящей репетиции церемониала открытия нового учебного года на школьном плацу, Кузьмин распустил подчинённых и направился в учебный корпус, в свой кабинет. Всё шло так, как и должно было быть. В этом, как он считал, была и его заслуга. А хорошие результаты должно поощрять.

Достав из сейфа презент Агаджяна, капитан налил себе полстакана коньяку и выпил его, медленно пропуская янтарный ручеёк по стенкам пищевода. Через две минуты тело расслабленно обмякло, как разогретый пластилин, а взгляд уставился на этикетку с изображением раздвоенной вершины. Домой идти не хотелось. Опять будет одно и то же: холодное отчуждение жены и острые, режущие зрачки дочери.

Он налил ещё и залпом выпил.

Глава 37. Заселение

Вавилонскую башню не возвели по тривиальной причине – из-за неспособности (а может, из-за нежелания – пойди теперь узнай) найти общий язык. Зодчие и строители, хоть и разговаривали все на арамейском, но придавали одним и тем же словам совершенно разный смысл. И грандиозный проект постигла участь песчаного замка. От сооружения не оставили камня на камне. Весь материал был растащен на бытовые нужды.

Но оставим историю с архитектурой и вернёмся к лингвистике. В частности, к лингвистике на 9-ом факультете. Тут был общий язык. Тот самый. Великий и ужасный, то бишь, великий и могучий. На нём общались все. И угрозы непонимания и разногласий не предвиделось, несмотря на густое обилие омонимов.

Однако русская речь, помимо своей обычной функции, имела здесь ещё одно особое свойство. Она являлась инструментом для освоения восточных и африканских языков.

В последний день пребывания в военном городке старшина Хунагов зачитал список, распределявший слушателей по языковому принципу.

В строю бродило тихое обсуждение:

– У тебя что?

– Амхарский.

– А у тебя?

– Суахили.

– Хрен редьки не слаще.

– Эй, Заза, тебе какой достался?

– Фарси.

– Будешь теперь не только «Витязя» читать в подлиннике, но и «Шахнаме»!

– Джаббарлы фартануло. У него турецкий. Считай, что диалект его родного азербайджанского.

– Марков!

– Ну?

– Баранки гну, что дали?

– Арабский.

– Самый трудный. Большому кораблю – большое плавание.

– Давай без комментариев.

Острогору также объявили арабский, что стало для него неожиданностью, ведь он должен был учить фарси. По крайней мере, так ему сказали в областном управлении перед отправкой в Москву. А тут на тебе, всё переиграли. Ну, арабский, так арабский. Что прикажут, то и освоим.

Первый курс 9-го факультета состоял из 3-х групп, каждая из которых в свою очередь делилась на 4 языковых подгруппы по 8 человек. Набирали с запасом, зная, что часть непременно отсеется после первого семестра. Не у всех есть способности к заморским наречиям.

Языковые подгруппы старались селить вместе. И в этом был свой рациональный резон. По списку расселения Острогору определили комнату 520 на пятом этаже жилого корпуса МУЦа.

– Тоже арабисты? – спросил Сергей, найдя в общежитии нужный номер, в котором уже осваивалось трое парней.

– Они самые, – ответил за всех Леонид Ларионов. Он считал себя старшим среди присутствующей троицы. – А в соседнем кубрике ещё 5 арабов.

В дверь просунулась голова с порослью волос пшеничного цвета:

– У вас сыра не будет?

– Какой тебе нравиться? – Кирилл Протасов открыл створку встроенного в стене шкафа и протянул руку к верхней полке. – Плавленый, пошехонский, голландский?

– Голландский! – глаза гурмана вспыхнули огнём пожирающей страсти.

– А нету!

– Тогда пошехонский! – Синицын распахнул дверь и вытянул шею. Ему не терпелось заглянуть туда, куда смотрел Протасов – в закрома съестного лабаза.

– Экая досада. Кончился!

– А плавленый?

– Могу предложить дружбу.

– О, плавленый сыр?

– Крепкую. Мужскую.

Всё! Надежда не просто умерла. Её убили изуверским способом!

– Глумишься?

– Нет, – Протасов достал из шкафа парадный китель и приложил к рукаву шеврон с эмблемой войск связи.

– Мы теперь все связисты, – Как бы между прочим изрёк он. – Стало быть, связаны между собой узами дружбы и воинского братства. Верно? Вот.

– Зачем тогда спрашивал, какой сыр я люблю? – разочарованный гость с трудом подавлял в себе злость.

– Должен же я знать предпочтения товарища по оружию? Должен! Будет возможность – угощу трофейным голландским сыром.

– Сегодня не твой день! – проявил ложное сочувствие Ларионв. – Облом! Пролетаешь как фанера над Парижем, или в нашей восточной трактовке – как ковёр над Багдадом.

Расстроенный любитель сыра хлопнул дверью.

– Эк как Синицын то обиделся, – покачал головой Ларионов и растянулся на кровати. Затронутая тема еды побудила его мечтательно промурлыкать.

– Сейчас бы молочка с булочкой, да в кроватку с дурачкой.

– А ей бы булочку с молочком, – подхватил Протасов. – Да в кроватку с дурачком!

– Так, мечтатели! – обратился к товарищам третий старожил комнаты Николай Нестеренко. – Давайте определяться с дежурством. Надо установить очерёдность по уборке.

– Инициатива наказуема, – напомнил Острогор.

– Согласен, – живо отреагировал Ларионов. – Ты, Николай, предложил, с тебя и начнём!

В соседнем помещении раздался короткий истошный крик ошпаренного кипятком мартовского кота. Затем рванули гитарные струны, и чья-то лужёная глотка затянула песню.

Протасов, враз потерявший интерес к шеврону, приставил ладонь к уху:

– Ужель я слышу звуки серенады?

– Что за вагант там лютню теребит? – в тон ему подхватил Нестеренко.

– Так на бойне скотина орёт, – выбрав заскорузлое приземистое сравнение, Ларионов перечеркнул мотивы средневековых министрелей. – Требуется взглянуть на этого горлопана.

– А и в самом деле, – Протасов бросил парадку на кровать и, направляясь к двери, легонько подтолкнул Острогора. – Предлагаю посетить концертную площадку!

Они поспели к самому началу. Взяв пробные аккорды и «размяв» голос, солист незарегистрированной (и кроме того – даже ещё не оформившейся) филармонии закрытого типа горделиво, с артистическим блеском, не лишенным элементов самолюбования, восседал на койке, сложив под себя по-турецки ноги. К узлу сомкнутых голеней была примкнута соломенного цвета восьмёрка гитары, чей гриф, увенчанный пластмассовым жемчугом колков, заносчиво задрался в потолок.

Четверо зрителей, являвшихся по совместительству соседями по спальным местам, с интересом слушали выступление певца, на коем, вместо подобающего концертного костюма, было одето кимоно. Одухотворённая физиономия с распяленным ртом и провалом зева, откуда брызгало словами и слюной, была пунцовой от натуги – хоть прикуривай, и резко контрастировала с белизной восточного одеяния.

Еще резче диссонировал образ самого исполнителя с той, его прежней натурой, известной всему курсу – тихому, незаметному, даже несколько пришибленному вечному дневальному, вызывающего жалость и сострадание. Это был не тот, прежний Кирьянов, а совершенно другой человек: пышущий здоровьем, самоуверенный и нагловатый.

– Ба! Да тут рояль в кустах! – подивился Ларионов.

– Вот те раз! – ахнул Протасов. – Хромоножка маэстро! Во даёт!

– Какой талантище! – зацокал языком Нестеренко. – Какой матёрый человечище.

– Я сажаю алюминиевые огурцы А-А – аааа!!!

На брезентовом поле-еее!!! – самозабвенно голосил солист, не слыша саркастических реплик. Сейчас он слышал только себя.

– Да, талант, – согласился Острогор. – И жнец, и кузнец, и на дуде игрец! Выяснилось ко всему прочему, что он ещё и огородник. Самурай на опытном поле.

– Самураи на 3 факультете, – напомнил Ларионов. – В нашем контексте уместнее термин сарацин.

– Что-то я не вижу на нём тюрбана или чалмы, – сглаживая угол, не согласился с доводом Острогор. – На худой конец – тюбетейки.

Подхлёстываемое вниманием удвоившейся в количестве публики, молодое дарование рвало струны и не жалело голосовых связок. Победоносный орлиный клёкот, вылупившийся из лебединой песни гадкого утёнка, заявлял о своих правах на триумф. Всё, что скрывалось под оболочкой невзрачного доходяги, прикованного к тумбочке дежурного, разорвало оболочку кокона в клочья и выперло наружу, преобразившись в блистательного махаона, расправившего яркие крылья.

Мастер перевоплощения, скрывавший до поры до времени свой буйный потенциал, самозабвенно брал аккорды, накладывая баре на гриф, ударяя пальцами по металлическим жилам инструмента и закатывая в блаженстве глаза. В финале своего исполнения певец вскочил, подпрыгнув на пружинах койки как на батуте, и поднял над головой гитару, глядя в партер с высоты своего величия.

– Браво!

– Манифик!

– Божественно! – раздалось из низов вперемешку с жидкими хлопками.

– Какое исцеление, братья! Прямо-таки день святого Йорка!

– Хромота исчезла! Костыль превратился в гитару! О, чудо!

– Ч-у-у-дооо! – подхватил хор.

– Ещё, ещё! – требовала восторженная публика, покорённая проникновенным песнопением.

– Бис!

– Просим! Просим!

Кирьянов, принимая за чистую монету искусственный фурор, продолжал молча взирать не публику, купаясь в восторженных словесах, высказываемых в его адрес.

– Спой, птичка!

– Умоляем, ещё!

– Маэстро, что-нибудь из народного репертуара!

– Сбацай «хромай потихонечку»!

– Для гостя из солнечного Магадана! – продолжались выкрики.

– Давай, не ломайся!

Кирьянов упёрся босой ступнёй ноги в спинку кровати и обвёл столпотворение высокомерным взглядом сюзерена.

– Под заказ не пою! – с апломбом заявил он, но, купившись на льстивые похвалы псевдопоклонников, сыпавшихся на его тщеславную душу как из рога изобилия, через пару минут вопил новую песню.

Привлечённый трелями очередной душераздирающей рулады, в 520-ю комнату нанёс сокрушительный визит старшина курса Хунагов, отрывисто, по-бульдожьи рявкнувший с порога:

– Прекратить!

Его призыв был услышан не сразу.

Пробившись сквозь плотную массу тел – на концерт самодеятельности уже набилась уйма народу, яблоку было негде упасть – старшина добрался к импровизированной сцене и наложил своё веское вето:

– Кончай, Шаляпин! – схватив волосатой ручищей гриф, он задушил песню с хладнокровностью палача. – Концерт окончен!

– Газзават, дай человеку допеть! – возмутился кто-то.

– Прибежали комиссары, зафиксировали нас, – прогудел чей-то бас известной цитатой с лёгкой отсебятиной.

– Разговорчики! – властно сказал Хунагов. – Нарушений режима не допущу! Его пытались увещевать, уговаривать, просить – бесполезно. Старшина был непреклонен.

– Через полчаса вечерняя поверка. Всех жду в фойе!

– Гитару отпусти! – потребовал Кирьянов.

– Тамерланчик, будь с начальством поласковей, не искушай судьбу, – посоветовал Русанов. – Ты же не хочешь повторить судьбы Виктора Хары.

– Да! – кивнул Хунагов и подёргал Кирьянова за кимоно. – Чтоб каждая харя была одета по форме! Никаких пижам и треников! Накажу!

Предупреждённая братия, давясь от смеха, но сохраняя серьёзные мины, приняла к сведению гортанную угрозу горца. Но как только за его спиной захлопнулась дверь, как лёгкое роптание сразу переросло в гогот.

– Ветер в харю, я – играю!

– Отчебучил Пиночет!

– Лафа кончилась. Будем жить при хунте!

Запрудившая комнату толпа быстро рассосалась. Гвоздь программы повесил гитару на гвоздь и, развязав чёрный пояс, стал вальяжно стаскивать с себя кимоно. Он видел себя со стороны истинным героем. Ну, если не эпическим или народным, то хотя бы героем дня – точно.