Текст книги "Неразлучные"

Она пожала плечами:

– Я считала себя такой некрасивой, такой нескладной, такой неинтересной, и потом, до меня правда никому не было дела.

– А как же мама?

– О, каждая мать должна любить своих детей, это не в счет. Мама любит нас всех, а нас так много!

В ее голосе прозвучала горечь. Может быть, она ревновала к своим братьям и сестрам? Страдала от холодности, которую я чувствовала в мадам Галлар? Я никогда не думала, что любовь к матери была для нее несчастной любовью. Она оперлась ладонями о блестящую деревянную столешницу.

– Только Бернар, один-единственный на всем свете, любил меня ради меня самой, любил меня такую, какая я есть, и за то, что я – это я, – сказала она запальчиво.

– А я?

Эти слова вырвались у меня невольно, я была сражена такой вопиющей несправедливостью. Андре удивленно уставилась на меня:

– Вы?

– Разве вы дороги мне не ради вас самой?

– Да, конечно, – неуверенно произнесла она.

Разгоряченная алкоголем и негодованием, я осмелела, мне захотелось сказать ей то, что люди говорят только в книгах.

– Вы этого не знали, но с того дня, как мы познакомились, вы были для меня всем. Я решила, что если вы умрете, то и я умру в ту же секунду.

Я говорила в прошедшем времени и старалась сохранять небрежный тон. Андре по-прежнему потрясенно смотрела на меня.

– Я думала, для вас по-настоящему важны только книги и учеба.

– Важнее всего были вы! Я бы отказалась от всего, лишь бы не потерять вас.

Она молчала, и я спросила:

– Вы и не догадывались?

– Когда вы подарили мне эту сумочку на день рождения, я подумала, что вы действительно тепло ко мне относитесь.

– Это слабо сказано! – ответила я печально.

Она была растрогана. Почему я ни разу не сумела дать ей почувствовать свою любовь? Она казалась мне таким недосягаемым совершенством, что я считала ее абсолютно счастливой. Я чуть не расплакалась от жалости к нам обеим.

– Странно, мы столько лет были неразлучны, а сейчас я понимаю, как плохо знала вас! Я слишком поверхностно сужу о людях, – сказала она с виноватым видом.

Мне не хотелось, чтобы она корила себя.

– Я тоже плохо вас знала, – поспешно ответила я. – Я думала, вы гордитесь тем, какая вы есть, завидовала вам.

– Я не гордая.

Она встала, подошла к плите и открыла духовку:

– Кекс готов.

Она погасила огонь и поставила кекс в буфет. Мы поднялись к себе, и, пока раздевались, она спросила:

– Вы будете завтра причащаться?

– Нет.

– Тогда пойдем вместе к мессе. Я тоже не причащаюсь. Я в состоянии греха, – сказала она равнодушно. – Я до сих пор не созналась маме, что нарушила ее запрет, и хуже всего, что я не раскаиваюсь.

Я забралась под одеяло между витыми столбиками.

– Вы же не могли не увидеться с Бернаром перед его отъездом.

– Не могла! Он бы решил, что безразличен мне, и впал в еще большее отчаяние. Нет, не могла, – повторила она.

– Значит, вы правильно сделали, что нарушили мамин запрет.

– О, – вздохнула Андре, – иногда, как ни поступи, все будет дурно. – Она легла, но оставила гореть голубой ночник в изголовье. – Это одна из тех вещей, которых я не понимаю. Почему Господь не говорит нам ясно, чего от нас хочет?

Я промолчала. Андре заворочалась в постели, поправляя подушки:

– Я хотела спросить у вас кое-что.

– Спрашивайте.

– Вы еще верите в Бога?

В тот вечер правда не страшила меня, и я не колебалась:

– Больше не верю. Уже год как не верю.

– Я догадывалась. – Она приподнялась на подушках. – Сильви! Не может же быть, чтобы существовала только одна эта жизнь!

– Я больше не верю, – повторила я.

– Иногда верить трудно. Почему Бог хочет, чтобы мы были несчастны? Мой брат говорит, что это проблема зла и отцы церкви разрешили ее давным-давно. Он повторяет то, чему его учат в семинарии, но мне этого недостаточно.

– Да, если Бог есть, существование зла понять невозможно.

– Но может быть, надо согласиться с этим непониманием, – сказала Андре. – Это гордыня – хотеть все понять.

Она погасила ночник и прибавила почти шепотом:

– Наверняка есть другая жизнь! Непременно должна быть другая жизнь!

Я сама не знала, чего ожидала, проснувшись, но почувствовала себя разочарованной. Андре нисколько не изменилась со вчерашнего дня, я тоже, мы пожелали друг другу доброго утра, как делали это всегда. Мое разочарование не проходило и в следующие дни. Конечно, мы были так близки, что ближе стать уже не могли. После шести лет дружбы несколько фраз мало что меняют, но когда я вспоминала этот час, проведенный нами на кухне, то с грустью думала, что не произошло, по сути дела, ничего.

Как-то утром мы сидели под фиговым деревом и ели инжир; большие фиолетовые смоквы, которые продаются в Париже, примитивны как картошка, а я любила эти маленькие бледные плоды, наполненные сладким зернистым желе.

– Я вчера вечером поговорила с мамой, – сообщила Андре.

У меня ёкнуло сердце: мне казалось, чем дальше Андре от матери, тем она ближе ко мне.

– Она спросила, собираюсь ли я в воскресенье причащаться. Ее тревожило, что в прошлое воскресенье я не причащалась.

– Она догадывалась почему?

– Не совсем. Но я призналась.

– А! Признались…

Андре прислонилась щекой к дереву.

– Бедная мама! У нее сейчас столько волнений – из-за Малу, да еще из-за меня!

– Она вас ругала?

– Сказала, что лично она меня прощает, остальное на усмотрение моего духовника. – Андре серьезно посмотрела на меня. – Ее можно понять. Она отвечает за спасение моей души. Она ведь тоже не всегда знает, чего от нее хочет Бог. Это всем нелегко.

– Да, нелегко, – протянула я.

Я была в ярости. Мадам Галлар мучает Андре, и она же вдруг оказывается жертвой!

– Мама сказала мне одну вещь, это меня просто потрясло, – продолжала Андре взволнованно. – Знаете, у нее тоже были в юности трудные моменты. – Андре посмотрела вокруг. – И она тоже переживала их здесь, на этих вот тропинках.

– Ваша бабушка была очень деспотичной?

– Да. – Андре на миг задумалась. – Мама говорит, что Бог милостив, что он посылает нам испытания, соразмеряя их с нашими силами, что он поможет Бернару и поможет мне, как когда-то помог ей. – Она поискала мой взгляд. – Сильви, если вы не верите в Бога, то как вам удается переносить эту жизнь?

– Но мне нравится жить, – ответила я.

– Мне тоже. И тем более! Если бы я думала, что люди, которых я люблю, умрут насовсем, я бы убила себя немедленно.

– Мне не хочется себя убивать.

Мы вышли из-под смоковницы и молча вернулись в дом. Андре причастилась в ближайшее же воскресенье.

Часть вторая

Мы сдали выпускные экзамены. После долгих споров мадам Галлар уступила и позволила Андре три года поучиться в Сорбонне. Андре выбрала филологию, я – философию; мы часто сидели вместе в библиотеке, но на лекциях я оставалась в одиночестве. Поведение других студентов, их разговоры, манера выражаться отпугивали меня – я по-прежнему придерживалась христианской морали, а они выглядели чересчур от нее свободными. Неслучайно у нас обнаружилось много общего с Паскалем Блонделем, имевшим репутацию практикующего католика. Ничуть не меньше, чем его ум, меня привлекало в нем безупречное воспитание и красивое ангелоподобное лицо. Он улыбался всем своим сокурсникам, но со всеми держал дистанцию и особенно, как я заметила, сторонился студенток; мое бурное увлечение философией победило его сдержанность. Мы вели долгие возвышенные беседы и в целом, за исключением существования Бога, были согласны практически во всем. Мы решили работать в связке.

Паскаль терпеть не мог общественные места, бистро и библиотеки – я ходила заниматься к нему домой. Квартира, где он жил с отцом и сестрой, напоминала квартиру моих родителей, и комната его тоже оказалась самой обыкновенной, я даже была разочарована. После Коллежа Аделаиды юноши представлялись мне весьма загадочной породой людей[13]13
  Намек на раздельное обучение девочек и мальчиков.


[Закрыть], я считала их гораздо более продвинутыми, чем я, в познании тайн жизни, однако ни мебель в комнате Паскаля, ни его книги, ни распятие из слоновой кости, ни репродукция Эль Греко – ничто не говорило о том, что он принадлежит к другому биологическому виду, нежели мы с Андре. Он давно получил право свободно выходить по вечерам и читать все, что хочет, но я быстро поняла, что его горизонт так же ограничен, как и мой. Он воспитывался в религиозном заведении, где преподавал его отец, и любил только науку и свою семью. Я в то время мечтала об одном: как бы переехать от родителей и начать жить самостоятельно. Меня удивляло, что ему так хорошо дома. Он качал головой. “Никогда я не буду так счастлив, как теперь”, – говорил он ностальгическим тоном, каким пожилые люди говорят о прошлом. Он твердил, что его отец – потрясающий человек. Женившись поздно, после трудной молодости, он в пятьдесят лет овдовел и, оставшись один с десятилетней дочерью и младенцем нескольких месяцев от роду, полностью посвятил себя им.

Что касается сестры, то Паскаль считал ее святой. Она потеряла жениха во время войны и решила никогда не выходить замуж. Ее каштановые волосы, стянутые на затылке в тяжелый пучок, открывали пугающе высокий лоб; у нее была белоснежная кожа, вдохновенный взгляд, ослепительная и непреклонная улыбка; платья она носила темные, всегда одного и того же подчеркнуто строгого покроя, с широким белым воротником; она ревностно следила за образованием брата, пытаясь склонить его к служению церкви. Я подозревала, что она ведет дневник и воображает себя Эжени де Герен[14]14
  Эжени де Герен (1805–1848) – французская писательница, старшая сестра поэта Мориса де Герена, отличавшаяся глубокой религиозностью. С тринадцати лет, после смерти матери, посвятила себя воспитанию и образованию брата.


[Закрыть], а штопая большими покрасневшими руками носки отца и брата, повторяет мысленно стихи Верлена: “Жизнь скромная, с ее нетрудными трудами”[15]15
  Поль Верлен. Мудрость. Часть первая, VIII. Перевод Валерия Брюсова.


[Закрыть]. Хороший ученик, хороший сын, хороший христианин, Паскаль казался мне порой слишком правильным и напоминал семинариста-расстригу; я тоже многим раздражала его. И все-таки, даже когда со временем у меня появились другие друзья, которые были мне более интересны, наша дружба осталась крепкой. Его я взяла с собой в качестве кавалера, когда Галлары праздновали помолвку Малу.

Нарезая круги вокруг гробницы Наполеона, нюхая розы в парке Багатель и объедаясь русским салатом[16]16
  В России этот салат называется “оливье”.


[Закрыть] на пикниках в Ландах, Малу, уже наизусть выучившая оперы “Кармен”, “Манон” и “Лакме”, нашла-таки в конце концов себе мужа. Пока она сидела в девках, мать каждый день говорила ей: “Иди в монастырь или замуж, безбрачие – это не призвание”. Однажды, в очередной раз отправляясь с ней в Оперу, мадам Галлар объявила: “Сейчас или никогда. Следующий вариант будет для Андре”. И Малу согласилась выйти за сорокалетнего вдовца с двумя дочерьми. В честь этого события был устроен танцевальный праздник. Андре настояла на моем присутствии. Я надела платье из серого шелкового джерси, унаследованное от кузины, недавно ушедшей в монастырь, и отправилась к дому Галларов, где мы договорились встретиться с Паскалем.

Месье Галлар за эти пять лет высоко продвинулся по службе, и они теперь жили в роскошной квартире на улице Марбёф. Я избегала там бывать. Мадам Галлар поздоровалась со мной сквозь зубы; она уже давно меня не целовала и даже не давала себе труда улыбнуться. Однако Паскаля она оглядела скорее одобрительно: он вообще нравился женщинам своим заинтересованным и вместе с тем сдержанным видом. Андре адресовала ему одну из своих дежурных улыбок; у нее были темные круги под глазами, и я подумала, не плакала ли она.

– Если хотите попудриться, у меня в комнате есть все, что нужно.

Деликатный намек. У Галларов разрешалось пользоваться пудрой, а моя мать, ее сестры и подруги это осуждали. “Грим портит цвет лица”, – утверждали они. Мы с сестрами не раз замечали, глядя на скверную кожу этих женщин, что чрезмерная забота о цвете лица явно не шла им впрок.

Я провела по лицу пуховкой, расчесала волосы, подстриженные кое-как, и вернулась в гостиную. Молодежь танцевала под умильными взглядами дам в возрасте. Зрелище не отличалось красотой.

Тафта, атлас кричащих или приторных расцветок, вырезы лодочкой, нелепые сборки еще больше уродовали этих юных католичек, слишком хорошо приученных забывать о своем теле. Глаз отдыхал только на Андре. Блестящие волосы, отполированные ногти, красивое платье из темно-синего фуляра, изящные туфли – и все-таки, несмотря на подрумяненные щеки, она выглядела утомленной.

– Как это печально! – сказала я Паскалю.

– Что?

– Все это!

– Да вовсе нет! – отозвался он весело.

Паскаль не разделял ни суровость моих оценок, ни мои редкие восторги, он говорил, что в каждом человеке можно найти что-то достойное любви; за это он всем и нравился – под его внимательным взглядом все чувствовали себя интересными.

Он пригласил меня танцевать, потом я танцевала с кем-то еще из гостей – один страшней другого, говорить мне с ними было не о чем, им со мной тоже; стало жарко, я заскучала. Я не выпускала из поля зрения Андре. Она одинаково любезно улыбалась всем своим кавалерам, приветствовала старух маленьким реверансом, который получался у нее, на мой вкус, чересчур безупречным – мне не нравилось, когда она так непринужденно играла роль светской барышни. Не без тревоги я спрашивала себя: неужели она позволит, чтобы ее вот так же выдали замуж, как Малу?

За несколько месяцев до этого Андре встретила в Биаррице Бернара: он сидел за рулем длинного бледно-голубого автомобиля в белом костюме и в перстнях, рядом – красивая блондинка, явно легкого поведения. Они поздоровались за руку, не зная, что сказать.

– Мама права, мы не созданы друг для друга, – сообщила мне Андре.

Возможно, все сложилось бы иначе, если бы их не разлучили, подумала я, а возможно, и нет. Во всяком случае, после этой встречи Андре говорила о любви только с горечью.

Между двумя танцами мне удалось подойти к ней:

– Мы можем поговорить пять минут?

Она коснулась виска – у нее, очевидно, болела голова, с ней это часто случалось в последнее время.

– Давайте на лестнице, на верхней площадке. Я найду способ исчезнуть потихоньку. – Она взглянула на вновь образующиеся пары. – Наши матери не позволяют нам гулять с молодыми людьми и блаженно улыбаются, глядя, как мы танцуем. Святая невинность!

Андре преспокойно говорила напрямик то, что я едва формулировала про себя. Да, эти добрые католички должны были бы встревожиться, видя, как их дочери млеют, конфузясь и багровея, в объятиях самцов.

Как я ненавидела в пятнадцать лет уроки танцев! На меня накатывала странная дурнота, похожая на головокружение, усталость, тоску, причин которой я не понимала, а когда поняла, что она означает, уже не поддавалась этому, настолько несуразным и унизительным казалось мне, что первый встречный одним своим прикосновением может влиять на мое душевное состояние. Но эти девицы были, видимо, наивнее, чем я, или менее самолюбивы – теперь, когда я это знала, мне было неловко на них смотреть. “А Андре?” – думала я. Своим цинизмом она вынуждала меня задаваться вопросами, которые вгоняли меня в краску, едва я улавливала их смысл.

Андре присоединилась ко мне на лестнице, мы сели на верхнюю ступеньку.

– Приятно хоть немножко передохнуть! – сказала она.

– У вас болит голова?

– Да. – Андре улыбнулась. – Наверно, от этой мешанины, которую я залила в себя утром. Обычно, чтобы встряхнуться, я пью кофе или стакан белого вина, а сегодня я их смешала.

– Вино и кофе?

– Получилось совсем неплохо. Я взбодрилась. – Она перестала улыбаться. – Я всю ночь не спала. Мне так жалко Малу!

Андре не особенно ладила с сестрой, но всегда принимала близко к сердцу то, что происходило с людьми вокруг нее.

– Бедная Малу! Она два дня бегала по подружкам советоваться, и все убеждали ее согласиться. Особенно Гита. – Андре хмыкнула. – Гита говорит, что в двадцать восемь лет невыносимо проводить ночи в одиночестве!

– А с человеком, которого не любишь, лучше? – Я улыбнулась. – Гита все еще верит, что любовь нисходит милостью Божьей во время венчания?

– Думаю, да… Ах, все не так просто! – Андре нервно играла золотой цепочкой с медальонами[17]17
  У практикующих католиков распространен обычай носить нательные медальоны с изображением святых, Иисуса Христа, Пресвятой Девы или посвященные чудесным явлениям.


[Закрыть]. – У вас-то будет профессия, вы сможете приносить пользу, не выходя замуж. А бесполезная старая дева вроде Гиты – это плохо.

Я в своем эгоизме радовалась, что благодаря большевикам и злой шутке судьбы мой отец разорился: мне хочешь не хочешь придется работать, проблемы, мучившие Андре, передо мной не стояли.

– Неужели вам действительно не позволят учиться дальше и получить диплом агреже[18]18
  Агреже – звание специалиста высокой квалификации, дающее право преподавать в лицеях и университетах, присваивается по результатам специальных конкурсных экзаменов, требующих особой подготовки после окончания высшего учебного заведения.


[Закрыть]?

– Не позволят! Через год я займу место Малу.

– Мать будет пытаться выдать вас замуж?

– Похоже, это уже началось, – засмеялась Андре. – Есть тут один тип из Политеха[19]19
  Имеется в виду престижная Политехническая школа в Париже.


[Закрыть], он дотошно расспрашивает меня о моих вкусах. Я сообщила ему, что мечтаю об икре, домах моды, ночных кабаках, а мой тип мужчины – Луи Жуве[20]20
  Луи Жуве (1887–1951) – французский режиссер и актер.


[Закрыть].

– Он поверил?

– Во всяком случае, забеспокоился, как мне показалось.

Мы поболтали еще немного, и Андре посмотрела на часы на руке:

– Мне пора!

Как я ненавидела этот браслет рабыни! Когда мы сидели в библиотеке и читали под уютным светом зеленых ламп, когда пили чай на улице Суффло или гуляли в Люксембургском саду, Андре вдруг бросала взгляд на часы и в панике убегала: “Я опаздываю!” Она вечно была занята: мать нагружала ее бесчисленными хозяйственными поручениями, и Андре исполняла их с рвением кающейся грешницы. Она упрямо обожала мать, и если в некоторых случаях скрепя сердце решалась на неповиновение, то лишь потому, что мать ее к этому вынуждала.

Вскоре после моей поездки в Бетари – Андре тогда было всего пятнадцать – мадам Галлар посвятила ее в тайну любовных дел, причем так грубо и так подробно, что Андре до сих пор содрогалась при воспоминании об этом разговоре, а потом мать преспокойно разрешила ей читать Лукреция, Боккаччо, Рабле. Книги непристойные, даже скабрезные не смущали эту праведницу, но она была категорически против тех, которые считала повинными в извращении христианской веры и морали. “Если хочешь больше узнать о религии, читай отцов церкви”, – говорила она, когда видела в руках у дочери Клоделя, Мориака или Бернаноса. Она полагала, что я оказываю на Андре пагубное влияние, и хотела запретить ей со мной общаться. При поддержке духовника с широкими взглядами Андре победила. Но словно искупая вину за свою учебу, чтение, нашу дружбу, она старалась безукоризненно справляться со всем, что мадам Галлар называла ее общественным долгом. Поэтому у нее и болела голова. Днем она едва выкраивала время для занятий скрипкой, а на учебу оставались, по сути, только ночи, и, хотя ей все давалось легко, она постоянно не высыпалась.

Паскаль несколько раз танцевал с ней в тот день. Провожая меня домой, он, волнуясь, сказал:

– Ваша подруга такая милая. Я не раз видел вас с ней в Сорбонне, почему вы нас не познакомили?

– Просто в голову не пришло, – ответила я.

– Я был бы рад снова ее увидеть.

– Это нетрудно.

Меня удивило, что он вдруг проникся очарованием Андре. Паскаль был любезен с женщинами – равно как и с мужчинами, а порой и более, – но не высоко их ставил и вообще, при всей своей доброжелательности, не особо сближался с людьми.

Что до Андре, то у нее первой реакцией на новое лицо была настороженность. Повзрослев, она была поражена пропастью, пролегавшей между евангельскими заповедями и корыстным, недостойным, эгоистичным поведением уважаемых людей; она защищалась от их лицемерия броней цинизма. Андре верила мне, когда я говорила, что Паскаль очень умен, но, хотя ей претила глупость, она не слишком ценила ум: “Ну и куда нас это продвигает?” – спрашивала она запальчиво. Не знаю в точности, что Андре искала, но она с одинаковым скепсисом судила обо всех общепринятых ценностях. Если ей случалось увлечься художником, писателем, актером, то всегда по какой-нибудь парадоксальной причине – ей нравилось в них только что-то вызывающее, даже сомнительное. Луи Жуве настолько пленил ее в роли пьяницы, что она повесила его фотографию у себя в комнате. Эти ее пристрастия были, по сути, не чем иным, как ответом на псевдодобродетели респектабельных господ, она не относилась к этому серьезно. Но была серьезна, когда сказала мне о Паскале:

– Он, по-моему, очень симпатичный.

В общем, Паскаль отправился пить с нами чай на улицу Суффло, потом гулять в Люксембургский сад. В следующий раз я оставила их с Андре одних, и дальше они уже встречались без меня. Я не ревновала. За время, прошедшее с той ночи на кухне в Бетари, когда я призналась Андре, как она мне дорога, я стала меньше нуждаться в ней. Она по-прежнему невероятно много для меня значила, но теперь у меня был весь остальной мир и я сама: она больше не была для меня всем.

Успокоенная тем, что Андре подошла к концу учебы, не утратив ни веры, ни благонравия, довольная, что пристроила старшую, мадам Галлар вела себя всю эту весну весьма либерально. Андре не так часто смотрела на часы, она много виделась с Паскалем наедине, иногда мы ходили куда-то втроем. Он быстро приобрел на нее влияние. Начал с того, что подшучивал над ее язвительными суждениями и циничными выпадами, но вскоре стал укорять за пессимизм. “Люди совсем не такие ужасные”, – говорил он. Они спорили о проблемах зла, греха, благодати, и он обвинил Андре в янсенизме[21]21
  Янсенизм – течение в католицизме XVII–XVIII веков, осужденное как ересь. В данном случае подчеркивается этическая бескомпромиссность янсенистов и отрицание ими возможности для человечества, чья природа безнадежно испорчена первородным грехом, достичь совершенства и заслужить спасение без Божественной благодати, которая нисходит лишь на избранных.


[Закрыть]. Ее это поразило. Первое время она удивлялась:

– Какой он еще юный!

Потом с обескураженным видом сообщила:

– Когда я сравниваю себя с Паскалем, я кажусь себе желчной старой девой.

Постепенно Андре пришла к выводу, что прав он, а не она.

– Думать о людях заведомо плохо – Бога гневить, – объявила она мне.

А в другой раз сказала:

– Христианин должен быть щепетильным, но не изводить себя. – И с жаром прибавила: – Паскаль – первый настоящий христианин, которого я встретила в жизни!

Не столько доводы Паскаля, сколько само его существование примирило Андре с человеческой природой, с миром, с Богом. Паскаль верил в Христа и любил жизнь, он был весел и безупречен: значит, не все мужчины плохи, не все добродетели притворные, и можно заслужить рай, не отвергая землю.

Я радовалась, что Андре позволила себя переубедить. Два года назад ее вера вроде бы пошатнулась: “Возможна только одна вера, – говорила она мне тогда, – вера угольщика[22]22
  Вера угольщика – слепая, простодушная вера в Бога, не требующая никаких аргументов. По преданию, некий угольщик на вопрос искушавшего его дьявола, во что тот верит, ответил: “Я верю в то, во что верит Святая церковь”. – “А во что верит Святая церковь?” – спросил дьявол. “Она верит в то, во что верю я”, – ответил угольщик, и дьявол был посрамлен.


[Закрыть]”. Но это прошло; все, на что я могла надеяться, это что ее идея религии не окажется слишком для нее жестокой. Паскалю как единоверцу легче было внушить ей, что не преступление позаботиться иногда и о себе. Не осуждая мадам Галлар, он утверждал, что Андре имеет все основания отстаивать право на собственную жизнь. “Бог не хочет, чтобы мы себя оглупляли. Если он посылает нам какие-то дарования, то не затем, чтобы они пропадали втуне”, – твердил он. Это стало для Андре просветлением, с ее плеч как будто свалился тяжкий груз.

Каштаны в Люксембургском саду покрывались почками, а потом листьями и цветами, и я видела, как вместе с ними преображается Андре. Во фланелевом костюме, перчатках и соломенной шляпке клош у нее был скованный вид заурядной девушки из общества. Паскаль ласково подшучивал над ней:

– Зачем вы носите шляпы, скрывающие лицо? Неужели вы никогда не снимаете перчатки? Дозволено ли пригласить столь благовоспитанную юную особу посидеть на террасе кафе?

Ей нравилось, когда он ее поддразнивал. Шляпку она не сменила, зато начала забывать перчатки в сумке, охотно сидела под зонтиками кафе на бульваре Сен-Мишель, ее походка снова стала такой же легкой, как в те времена, когда мы гуляли с ней под соснами. До сих пор красота Андре оставалась в каком-то смысле скрытой – таилась в глубине глаз, порой озаряла вспышкой лицо, но не была видна по-настоящему; сейчас она проступила на поверхность, вышла на свет.

Помню утро, пахнущее свежей зеленью, на озере в Булонском лесу; Андре села на весла. Без шляпы, без перчаток, с обнаженными руками, она легко и ловко касалась воды веслами, волосы ее блестели, глаза жили. Паскаль опустил ладонь в воду и тихонько напевал – у него был красивый голос, и он знал много песен.

Паскаль тоже менялся. В присутствии отца и особенно сестры он казался маленьким мальчиком, а с Андре разговаривал с уверенностью мужчины – не то чтобы играл роль, просто соответствовал тому, чего она ждала от него. Или я раньше ошибалась на его счет, или Паскаль взрослел – во всяком случае, больше не был похож на семинариста, выглядел менее ангелоподобным, зато более веселым, а веселость ему очень шла.

Первого мая он ждал нас на террасе Люксембургского сада. Заметив нас издали, он влез на балюстраду и пошел нам навстречу мелкими шажками канатоходца, балансируя руками как шестом и держа в каждой по букетику ландышей. Потом спрыгнул на землю и протянул их нам обеим сразу. Мой был только для симметрии – Паскаль никогда не дарил мне цветов. Андре поняла это и покраснела – второй раз в жизни я видела, как она краснеет. Я подумала: “Они любят друг друга”. Огромное счастье быть любимым Андре, но я радовалась прежде всего за нее. Она бы не смогла – да и не захотела бы – выйти замуж за атеиста, а если бы заставила себя полюбить сурового католика вроде месье Галлара, то зачахла бы. А рядом с Паскалем у нее получится наконец примирить счастье и долг.

Нам почти нечего было делать в конце учебного года, и мы много бродили по Парижу. Никто из нас троих не был богат. Мадам Галлар выделяла дочерям только карманные деньги на чулки и автобусные билеты; месье Блондель мечтал, чтобы Паскаль полностью посвятил себя подготовке к экзаменам, и не позволял ему давать частные уроки, предпочитая сам брать дополнительные часы; у меня было всего два ученика, и те плохо платили. Но мы все-таки ухитрялись ходить смотреть абстрактные фильмы в “Студию урсулинок”[23]23
  “Студия урсулинок” – парижский кинотеатр, где демонстрировались современные экспериментальные фильмы. Открылся в 1926 году.


[Закрыть] и авангардистские спектакли в театрах “Картеля”[24]24
  “Картель” – творческое объединение, созданное в 1927 году французскими режиссерами-новаторами Шарлем Дюлленом, Луи Жуве, Гастоном Бати и Жоржем Питоевым для противостояния коммерческому театру.


[Закрыть]. После просмотров я всегда долго спорила с Андре. Паскаль снисходительно слушал. Он признавался, что любит только философию. Искусство ради искусства его не интересовало, а когда оно претендовало на то, чтобы изображать жизнь, он видел в этом фальшь. Он говорил, что в реальной жизни чувства и ситуации не бывают ни такими надуманными, ни такими драматическими, как в книгах. Эта позиция нравилась Андре своей простотой. В сущности, для нее, и без того склонной к трагическому восприятию мира, было лучше, чтобы премудрость Паскаля выглядела слегка куцей, зато улыбчивой.

С блеском сдав свой последний устный экзамен, Андре пошла с Паскалем гулять. Он никогда не приглашал ее к себе, да она бы и не согласилась: матери она говорила, не вдаваясь в подробности, что проводит время с друзьями и со мной, но ни за что не пожелала бы ни скрыть, ни признаться, что провела вечер дома у молодого человека. Они всегда встречались на улице и подолгу гуляли.

Мы увиделись с ней назавтра, на нашем обычном месте, под мертвым взглядом одной из каменных королев[25]25
  В Париже в Люксембургском саду вокруг центральной террасы расположены двадцать статуй европейских королев, святых и знаменитых женщин.


[Закрыть]. Я купила черешню, крупную черную черешню, как она любила. Через некоторое время Андре сообщила:

– Я рассказала Паскалю нашу историю с Бернаром. – Голос у нее был напряженный.

– Вы раньше ему не рассказывали?

– Нет. Я давно собиралась это сделать. Чувствовала, что должна, но не решалась. – Она помялась. – Боялась, что он плохо обо мне подумает.

– Да что вы!

Я знала Андре уже десять лет, и все-таки она иногда ухитрялась меня ошеломить.

– Мы с Бернаром ничего плохого не делали, – сказала она серьезным тоном, – но мы целовались, и эти поцелуи не были платоническими. Паскаль такой чистый. Я опасалась, что он будет ужасно шокирован. Но он строг только к самому себе, – твердо заключила она.

– Что же могло его шокировать? Вы же были детьми, и вы любили друг друга.

– Согрешить можно в любом возрасте, и любовь не оправдывает все.

– Паскаль наверняка счел вас очень большой янсенисткой! – сказала я.

Для меня оставались загадкой ее терзания, хотя, честно говоря, загадкой оставалось и то, что значили для нее эти детские поцелуи.

– Он понял правильно. Он всегда все понимает. – Она огляделась вокруг. – Надо же, ведь я хотела покончить с собой, когда мама разлучила нас с Бернаром! Я же считала, что буду любить его вечно!

В ее голосе звучал тревожный вопрос.

– Ошибаться в пятнадцать лет – это нормально, – ответила я.

Андре носком туфли чертила линии на песке.

– В каком возрасте мы вправе думать: это навсегда?

Когда она беспокоилась, лицо ее заострялось, казалось почти костлявым.

– Сейчас вы не ошибаетесь.

– Я тоже так думаю. – Она продолжала выводить на песке зыбкие линии. – А другой, тот, кого любишь, – как быть уверенной, что он будет любить тебя всегда?

– Это, видимо, чувствуется, – предположила я.

Она опустила руку в коричневый пакет и молча съела несколько черешен.

– Паскаль сказал мне, что никогда не любил ни одну женщину. – Она подняла на меня глаза. – Нет, он не сказал “я никогда раньше не любил”, он сказал “я никогда не любил”.

Я улыбнулась:

– Паскаль – человек скрупулезный, взвешивает каждое слово.

– Он просил, чтобы мы завтра пошли причащаться вместе.

Я не ответила. На месте Андре я бы, наверно, ревновала, глядя, как Паскаль причащается: человеческое существо – такая малость в сравнении с Богом. Правда, когда-то я всем сердцем любила и Андре, и Бога.

Отныне мы исходили из того, что она любит Паскаля. Сам он говорил с ней теперь более доверительно, чем раньше. Он рассказал ей, что между шестнадцатью и восемнадцатью годами хотел стать священником, но духовный наставник отговорил, считая, что истинного призвания у него нет, что это лишь влияние сестры, а в семинарии он на самом деле надеялся спрятаться от своей эпохи и страшивших его обязательств взрослого человека. Этот страх еще долго не оставлял его, чем объяснялось и предубеждение против женщин: сейчас он сурово порицал себя за это. “Чистота состоит не в том, чтобы в каждой женщине видеть дьявола”, – весело говорил он Андре. До знакомства с ней он делал исключение только для сестры, которую воспринимал как чистый дух, и для меня, потому что я едва осознавала себя женщиной, а потом понял, что женщины в этом своем качестве – божьи создания. “Но Андре на свете только одна!” – воскликнул он так пылко, что она перестала сомневаться в его любви.

– Вы летом будете переписываться? – спросила я.

– Да.

– Как к этому отнесется мадам Галлар?

– Мама никогда не вскрывает мои письма, и к тому же у нее будет много других дел, кроме как следить за моей корреспонденцией.

Приближавшиеся каникулы обещали быть особенно хлопотными из-за помолвки Малу, Андре заранее говорила о них с тоской.

Она спросила:

– Вы приедете, если мама разрешит мне вас пригласить?

– Она не разрешит.

– Не факт. Мина и Лелетта будут в Англии, а близнецы еще слишком малы, чтобы ваше влияние было для них опасно, – засмеялась Андре, потом заговорила серьезно: – Мама теперь доверяет мне. У меня был сложный период, но я в конце концов заслужила ее доверие, она больше не боится, что вы можете меня испортить.

Я догадывалась, что Андре хочет пригласить меня не только из дружеских побуждений, но и чтобы поговорить о Паскале. Я вполне готова была принять на себя роль наперсницы и очень обрадовалась, когда Андре объявила, что ждет меня в Бетари в начале сентября.