Текст книги "Механические птицы не поют"

В коридоре стояло инвалидное кресло, на котором лежали два свернутых в рулон черных балахона. Патер Морн протянул один Эльстер и начал надевать второй на Уолтера. Когда мягкая ткань закрыла его лицо, он услышал горестный шепот Эльстер:

– Предатель! Подлец, да как вы…

Теплые руки, сжимавшие его плечи, исчезли, и конец фразы оказался заглушенным, будто рот зажали ладонью. Из последних сил Уолтер рванул ворот вниз, пытаясь встать. И замер.

Унфелих стоял прямо перед ним и смотрел в упор. Уолтер отчетливо видел его безэмоциональное, тонкогубое лицо и пустой водянисто-голубой взгляд под круглыми очками в проволочной оправе.

Сзади к нему подошла Утешительница – высокая, темно-рыжая женщина с суровым лицом. Положила руку ему на плечо.

– Сэр, вам пора идти, – сказала она, и ее голос донесся словно из-под воды.

Унфелих обернулся и вежливо улыбнулся ей.

– Конечно, фрау. Проводите меня?

Эльстер тихо всхлипнула, но ее заглушил ответ Утешительницы:

– Пойдемте, сэр.

Уолтер проводил Унфелиха взглядом.

– Простите, я забыл вас предупредить о том, что у нас есть потайные стены, – горестно отозвался патер Морн, помогая Уолтеру надеть балахон и накидывая на его лицо капюшон.

Эльстер, ворча ругательства на кайзерстатском, надевала свой.

Лифт в Колыбели работал бесшумно, и его стены были абсолютно прозрачны. Уолтер, не раз поднимавшийся на нем – правда, не на самую крышу – невольно залюбовался зрелищем. Голубые стены, расписанные белоснежными узорами при подъеме становились похожи на облака. С каждым этажом облицовка становилась чуть темнее. Казалось, они поднимаются в небо, начав рано утром и закончив в звездной ночи. Стены последнего этажа были черными, а узоры в виде звезд на стенах слегка фосфоресцировали.

Эльстер стояла рядом и на ее лице не было ни одной эмоции. Когда патер Морн попытался взяться за ручки кресла, она решительно отодвинула его в сторону.

– Мисс, я вам не враг, – мягко сказал он, глядя, как она выкатывает кресло из лифта.

– Мне все равно, – сухо ответила она.

Комната Единения оказалась полукруглым помещением со стеклянной крышей и стенами. Все убранство составляли узкая кровать, кресло и тумбочка.

Патер Морн куда-то вышел. Спустя пару минут из коридора раздался грохот и шорох, как будто кто-то волочит за тобой тяжелый предмет. Эльстер молча вышла и почти сразу вернулась, таща вместе с патером Морном вторую кровать.

– Спасибо, мисс. Уолтер, я приглашу нашего врача через пару часов, а к вечеру, думаю, найду вам протезиста…

– Вы уверены? – тихо спросил он, до крови закусив губу.

– Да, Уолтер, простите. Я был на войне Журавлей и много лет был духовником вашего брата. Уверен, что врач подтвердит… поймите, Уолтер, реабилитация после установки протеза занимает не много времени, у вас стандартная комплекция, так что не нужно будет индивидуально… но даже если руку можно спасти – мистер Унфелих…

– Не надо, патер Морн. Я понял. Спасибо вам за все, – искренне поблагодарил Уолтер, пытаясь справиться с шершавым ощущением в горле, мешавшим говорить.

Он еще немного постоял на пороге, будто сомневаясь в чем-то, а потом, тяжело вдохнув, сказал:

– Я принесу обед – думаю, вам и правда нужно вино…

С этими словами он вышел за дверь.

– Я ему не верю! – заявила Эльстер, не дождавшись, пока дверь закроется окончательно.

– Эльстер, он прав. Может быть, руку и можно спасти, но у нас нет столько времени на реабилитацию. Это будет долгое и упорное лечение, а потом ее нужно будет разрабатывать… Я много общался с людьми, носившими протезы. Рука будет функционировать уже очень скоро.

– Уолтер, ты что, хочешь отрезать себе руку, хотя ее можно спасти?!

– А что еще делать? Скажешь мне?! Может быть, когда Унфелих не через стенку будет перед тобой стоять, мне махать тростью и говорить «Кыш»?! – не выдержал Уолтер. – Мне с каждым часом хуже; не знаю, что такое «Грай», но может, это какие-то антибиотики, которые не давали мне в тюрьме сдохнуть, а теперь их действие заканчивается? Все будет хорошо.

Эльстер посмотрела на него, и Уолтеру вдруг показалось, что она сейчас проклянет его. Но она молча отвернулась и придвинула кровати друг к другу.

* * *

Патер Морн вернулся примерно через полчаса и вкатил за собой крытую тележку. Эльстер за это время, не говоря ни слова, забинтовала Уолтеру руку, села на край кровати и замерла. На все попытки разговорить она никак не реагировала, и он быстро оставил эту затею, погрузившись в собственные безрадостные мысли.

– Я поговорил с Молли, она будет молчать об увиденном. Но вам не стоит о ней волноваться: она вечером отбывает в Морлисс – там сейчас беспорядки, и нужны Утешительницы, – патер Морн торопливо расставлял на тумбочке приборы и бутылки. – Вы будете Безликим. С Безликими нельзя встречаться никому, кроме клириков и врачей в экстренных случаях. Один из наших Служителей, Ливрик, недавно как раз вернулся из Морлисса, у него тоже ранена рука, но ему не требуется специальных средств… Вы будете Ливриком, я принесу документы… После установки протеза никто все равно никогда не увидит его, поэтому…

Он остановился, придирчиво оглядел тумбочку, а потом обернулся к Уолтеру. На его лице явственно читалась неловкость.

– Скажите, Уолтер, есть что-то, о чем я должен знать и о чем должен знать врач?

– Вы хотите, чтобы я исповедался?

– Нет, я хочу, чтобы вы сказали мне, если… простите, Уолтер, но вы всегда отличались склонностью…

– Вы хотите знать, не алкоголик ли я или наркоман? – усмехнулся он. – Нет. Вовсе нет.

– Простите, но протезирование – долгий процесс, и очень важно подобрать наркоз… если в вашей крови есть какие-то посторонние вещества – результат может быть непредсказуемым…

– Грай, – хрипло произнесла Эльстер. – Его в тюрьме поили какой-то дрянью, называется «грай».

– Вы уверены, мисс? – помрачнев, спросил патер Морн.

– Я не поила его в тюрьме отравой, – презрительно отозвалась она. – Как я могу быть уверена?

Патер Морн замолчал. Несколько бесконечных минут он стоял, склонившись над тумбочкой, и Уолтер видел только его сгорбленную спину. Паника толчками подкатывала к горлу, но Уолтер устал бояться.

– Это плохо, – наконец, сказал он. – Это очень плохо, мой мальчик. Я не могу сказать вам доподлинно, что за вещество вы пили, но две вещи знаю о нем точно: его дают только в тюрьмах и это одна из разработок вашего брата.

«Так вот почему Бекка сказала «паршивое чувство юмора», – усмехнулся про себя Уолтер. Чувство юмора и впрямь было паршивым.

– Вы хотите сказать, мы не можем предупредить врача, что я принимал это вещество?

– Именно так, мальчик мой…

– И рука сама не заживет, – констатировал Уолтер. – Что делать, зовите вашего протезиста.

В груди разливалась какая-то звонкая, истерическая легкость. Хотелось смеяться, совсем не как во сне – искренне и чисто.

– Вы уверены? Мы с нашим врачом можем попробовать вылечить вас… здесь и правда сравнительно безопасно, на этот этаж никто не ходит, и…

«Унфелих достанет откуда угодно», – вспомнил он слова Эльстер и поднял глаза. Он встретил ее взгляд, полный безотчетного ужаса, и понял, что она тоже вспомнила свои слова.

– Уверен, – сказал Уолтер и закрыл глаза.

Годы жизни на Альбионе научили его казаться бесстрастным. Даже когда ему было так оглушающе страшно, как сейчас.

Глава 15. Голос из дома на горе

Когда патер Морн пришел в следующий раз, Уолтер все еще сидел в кресле, впав в состояние, близкое к боевому трансу. Эльстер сидела на подлокотнике, прижавшись к его плечу, и молчала.

Есть он не стал. Решил, что патер Морн просто забыл: перед операциями делать этого нельзя. Вино пришлось бы кстати, но пить его он тем более не рискнул.

Эльстер не плакала, не пыталась переубеждать, но он по глазам видел, что она что-то для себя решила. Взгляд ему не нравился, и он даже догадывался, что это значит. Уолтер пообещал себе поговорить об этом с патером Морном перед операцией.

– Я принес одежду и Безличье… договорился с протезистом о своем присутствии на операции – прослежу, чтобы он ни в коем случае не снял с вас маску… скажите, у вас нет шрамов или родимых пятен, по которым можно будет… – сбивчиво говорил патер Морн.

Уолтер молча покачал головой.

– Хорошо… хорошо. Амп… вся операция продлится около семи часов. За это время наркоз будут вводить дважды. Протез установят сразу…

– Патер Морн, врач мне все рассказал несколько часов назад, – мягко остановил его Уолтер.

Доктор Севинж, Служитель Колыбели, действительно прочитал ему подробную лекцию в отдельном кабинете. Уолтер слушал и радовался, что Эльстер этого не слышит. Осмотрев руку и проведя несколько тестов, доктор Севинж сказал, что руку можно спасти, но пальцы никогда не обретут былую подвижность.

По легенде, Уолтер недавно вернулся из Морлисса, где был вынужден заниматься ранеными, поэтому не берег руку и подхватил какую-то инфекцию. Доктор пытался уговорить его сохранить руку, повторяя, что для клирика это не будет иметь большого значения и даже обронил фразу «будь вы музыкантом или фехтовальщиком – я бы понял ваше упорство». В конце концов, сдавшись, он начал рассказывать о протезе, который ему установят сразу после ампутации, чтобы быстрее заменить руку. Насколько он понял, патер Морн из средств Колыбели оплатил улучшенную модель, но доктор Севинж почти не касался финансового вопроса, а Уолтер старательно изображал немого и не переспрашивал.

За неделю ему обещали изготовить имитацию, подходящую под тон кожи, чтобы закрыть механическую часть протеза. Доктор не пытался объяснять, как будет устанавливаться протез, только пообещал, что двигать рукой он сможет уже через пару дней после операции. Уолтер помнил, как Джек что-то рассказывал ему про нервные окончания, но мысли путались и разбегались, не давая сосредоточиться.

– Уолтер, вы не передумали? – почти без надежды спросил патер Морн.

– Нет. Доктор пообещал, что я восстановлюсь быстро, к тому же он сказал, что даже если руку удастся спасти – к ней не вернется подвижность.

Эльстер встала с подлокотника, поправила юбку и исподлобья посмотрела на Уолтера.

– Патер Морн, я хочу вам исповедаться, пока будет идти операция, – глухо сказала она, не оборачиваясь.

– Конечно, мисс… нам всем в этот нелегкий момент нужно…

– Избавьте меня от утешений, – резко оборвала она.

Уолтер понимал, что с ней происходит, и догадывался, что она задумала. Но переубедить ее сейчас казалось невозможным.

– Как зовут протезиста? – перевел он разговор на более безопасную тему.

– Доктор Харрис, ученик Рейне, – просто ответил патер Морн.

Уолтер усмехнулся. Именно его он советовал Томасу и Тесс Даверсам. Интересно, вернул ли он ноги Тесс?

– Что-то может пойти не так? – угрюмо спросила Эльстер.

– Только из-за наркоза, мисс. Доктор Харрис уже прибыл, посмотрел результаты анализов и поговорил с доктором Севинжем. Сказал, что операция простая, и он гарантирует, что протез приживется.

Эльстер только кивнула, с ненавистью глядя на свои сцепленные в замок руки.

– Мисс, уверяю вас, это не так мучительно, как вам…

– Откуда вам знать?! – прошипела она, вставая. – Что вы вообще знаете?! Если бы ваш Спящий действительно существовал, он давно бы проснулся, чтобы не смотреть на таких, как… да пошло оно все, – бессильно прошептала она, садясь на край кровати.

– Я принесу на исповедь успокоительных капель, – сочувственно отозвался патер Морн.

– Свои капли можете себе…

– Эльстер, пожалуйста, – устало остановил ее Уолтер.

Хотелось попросить взять его за руку, чтобы в последний раз почувствовать ее прикосновение, но он все равно ничего, кроме боли, при касаниях не ощущал, к тому же он решил, что ей будет неприятно дотрагиваться до почти мертвой ладони.

Эльстер помогла ему снять рубашку и надеть черный балахон Служителя. Патер Морн хотел помочь, но она шикнула, как разъяренная кошка, готовая вцепиться клирику в глаза.

– Мы можем минуту побыть одни? – раздраженно спросила она.

Патер Морн, понимающе кивнув, вышел за дверь. Эльстер закрыла дверь на ключ и обернулась к Уолтеру, нервно теребя в руках ремешок маски.

– Прости меня, – наконец сказала она.

– Эльстер, я сбежал из Лигеплаца первым же дирижаблем, и на дирижабль напали пираты. Здесь нет твоей вины.

– А потом ты сидел из-за меня в тюрьме! Если бы тебя там хотя бы перевязывали…

Уолтер вспомнил, как сжимал в темноте руку, цепляясь за боль, как утопающий за доску, и болезненно поморщился. Если бы он этого не делал, может быть, руку удалось бы спасти. А может, и нет – это больше не имело значения.

– Эльстер, ты хороший человек. Перестань винить себя во всем, что вокруг тебя происходит.

– Я не хороший человек, Уолтер. Я вообще не человек, и уж точно не хороший, – зло сказала она, делая к нему короткий шаг, будто кто-то сзади ее держал. – У меня нечистая совесть. И если бы я до сих пор верила в Спящего, мне было бы хоть немного легче. Но я больше не верю и мои грехи – моя ноша. А теперь еще и твоя.

– Какие у тебя могут быть грехи, Эльстер? – тихо спросил ее Уолтер, протягивая руку. – Иди ко мне…

– Это все из-за меня. Я виновата, Уолтер. В том, что сейчас… я.

– Глупости, – через силу улыбнулся он. Мрачная решимость Эльстер его пугала, и он не мог понять ее причин. – Ты ни в чем не виновата. Я не верю.

Она смотрела на него тяжелым взглядом и дышала глубоко и часто, будто после бега. А потом непривычное выражение исчезло с ее лица, словно маска соскользнула на пол. Она бросилась к нему, обняла за талию и прорыдала куда-то в воротник:

– Прости меня, Уолтер! Прости меня, пожалуйста, я все-все тебе расскажу, обещаю, только возвращайся, только не умирай!

– Эльстер, доктор Харрис сказал…

– Доктор Харрис не знает про отраву!

– Ты правильно сказала, милая – не ты меня ею поила.

Эльстер отстранилась и подняла на него покрасневшие глаза. А потом отошла к кровати, подобрала с пола сумку, с которой уезжала из гостиницы и достала блокнот в черном кожаном переплете. Вензель «Д.Г» на обложке Уолтер различил с другого конца комнаты.

– Вот. Один из моих грехов.

– Зачем ты его взяла? – глухо спросил он, протягивая руку. – Ты же на альбионском читать не умеешь…

– Не умею.

– Тогда зачем взяла? – Уолтер понимал, что надо рассердиться, но никак не получалось. Вид у Эльстер был совершенно несчастный и виноватый, как у школьницы, порвавшей новое платье.

Она подняла на него полные отчаяния глаза и что-то пробормотала.

– Что?

– Ох, Уолтер! Сороки ужасно любопытны, я же говорила!

– Ты взяла просто посмотреть и не успела подложить его мне утром? – догадался он. – А как ты оказалась с дневником на лестнице?

– Шла подкладывать, услышала голоса, вышла на лестницу, а там жандармы… сердишься?

– Нет, – честно ответил Уолтер. – И что тебе дало твое любопытство?

– Мне было очень стыдно, а еще я узнала, что у твоего брата красивый почерк. Правда, завитушки такие… – она осеклась. – А если бы я отдала тебе сразу, может, ты бы знал, что за штукой тебя поили.

– Все равно не сержусь, – улыбнулся он.

Вот почему дневник не нашли жандармы.

Возвращение дневника, который он считал навсегда потерянным, немного отвлекло от тяжелых мыслей, но раздавшийся стук в дверь напомнил Уолтеру о предстоящей операции.

– Доктор Харрис ждет, – раздался из-за двери приглушенный голос патера Морна.

Эльстер, всхлипнув, обняла его за шею и поцеловала. В ее поцелуе было что-то истерическое, горчащее на губах слезами и страхом, но он странным образом окончательно успокоил. Уолтер всю жизнь был одинок, и в одиночестве привык переживать почти любые потрясения. Но теперь Эльстер будет рядом.

Если только патер Морн послушает его.

– Возвращайся, Уолтер, – прошептала Эльстер.

– Все будет хорошо, – пообещал он.

Патер Морн ждал его в коридоре и явно нервничал.

– Пожалуйста, заприте дверь снаружи и заберите с собой ключ, – тихо попросил его Уолтер.

Он понимающе кивнул. Уолтер, поморщившись, надел маску, сел в кресло и положил трость на колени.

– Патер Морн, у меня есть все основания полагать, что на исповеди Эльстер будет просить вас дать ей сбежать или торговаться с герром Унфелихом за мою свободу.

– Вот как, – тихо ответил он.

– Я хочу, чтобы вы ей отказали. Что бы она ни сказала. Про меня, про опасность, которую якобы представляет, в чем бы она ни признавалась – прошу вас, не верьте ей. У нее доброе сердце, и она прекрасно врет…

– Вы уверены, будто все, что она скажет, будет ложью?

– Прошу вас, патер Морн… – Уолтер прикрыл глаза. – Эта девушка – лучшее, что случалось в моей жизни. Мне плевать, что там говорят Хранители Сна про кайзерстатских Пташек, уж простите – если ее доброта и преданность только мираж, то оставьте мне этот мираж. Можете считать ее моим Соловьем – в ней живет все, что я когда-то похоронил.

– Вы совсем не изменились, Уолтер. В вас по-прежнему живо то, что так пугало Джека.

– Вы не позволите ей? Не оставляйте меня жить с таким грузом, как ее глупое самопожертвование, – тихо попросил он.

Патер Морн молча вкатил кресло в лифт. Так же молча они доехали до нужного этажа.

Вокруг лифта располагалась площадка с десятком дверей. Темно-синие стены и двери – поздний вечер, один из верхних этажей. Уолтер вдруг подумал, что Эльстер почти рядом.

Прежде, чем открыть одну из дверей, патер Морн, наконец, заговорил.

– Уолтер, господин Унфелих рассказал мне о вашем положении… и предложил мне некоторые… условия, которые могли бы вас…

Он почувствовал, как только что успокоившийся страх протянул ядовитые щупальца по сердцу.

– Вы хотите ее выдать?!

– Нет… по крайней мере… то есть… Уолтер, мне так жаль, мой мальчик, так жаль…

– Доктор Харрис пришел лечить вашего Ливрика или меня? – тихо спросил он, чувствуя, как покалывает кончики пальцев на здоровой руке.

– Я не выдавал вашу подругу и не собираюсь этого делать! – горько воскликнул патер Морн. – Но послушайте… вы хорошо знаете историю своей семьи? Знаете о… помешательствах?

Уолтер кивнул, чувствуя, как щупальца проникают в сердце и разрывают его на части. Он оказался практически беспомощен, и все, что ему оставалось – надеяться, что Эльстер зря не верила клирикам.

– В таком случае, вы заметили, что мужчины Говардов сходили с ума, только если влюблялись?

Он молчал. Питер Говард повесился в Вудчестере через несколько лет после свадьбы, но ни о семнадцатилетнем Родерике, выступавшем в мюзик-холле, ни о Кларенсе, скончавшемся в Лестерхаусе, в хрониках не осталось четких сведений. А ведь юноша с пылкой любовью к сцене и Кларенс, о котором в семейной хронике сохранилась пренебрежительная характеристика «имел склонность к меланхолиям и стихосложению», вполне могли совершить несвойственный альбионским аристократам поступок и искренне кого-то полюбить.

– Но мой отец…

– Ваш отец не верил ни в какие проклятья и всегда считал наследственное безумие чушью. Однако он всегда избегал привязанностей и воспитывал вас с Джеком так, чтобы вы… простите, Уолтер, сейчас не то время, но… подумайте, может быть, расстаться с юной мисс, пока вы не погубили друг друга?

– По крайней мере не через ее казнь, – отрезал он.

Патер Морн развел руками: «сделал, что мог». Открыл дверь, ведущую в белоснежный коридор, остро пахнущий стерильностью и спиртом.

Уолтер закрыл глаза. Сейчас ему как никогда было необходимо самообладание.

В кабине он сам стянул черный балахон и, опираясь на доктора Харриса, лег на полукруглый стол.

Доктор Харрис – высокий мужчина в тяжелых очках с толстыми стеклами, с длинными зачесанными назад сизо-седыми волосами наверняка был совсем мальчишкой, когда учился у Рейне.

«Должен был видеть Иви, первую механическую «птицу»… интересно, были ли у нее золотые глаза», – отстраненно подумал Уолтер, все глубже погружаясь в теплую и густую отрешенность.

Он не слышал голоса доктора Харриса, металлического звона инструментов, не чувствовал укола в здоровую руку.

– Считайте от ста до одного, мистер Ливрик, – донеслась до него настойчивая просьба.

– Сто. Девяносто девять. Девяносто восемь… – начал Уолтер, не открывая глаза.

– Уолтер, зачем ты это делаешь? – раздался рядом голос Джека. Уолтер вздрогнул, но не ответил. Сознание медленно заволакивал туман. – Я пытался тебя спасти! Я хотел, чтобы ты был жив и счастлив, а вместо этого ты повторяешь мои ошибки! Откажись, пока не поздно, прошу тебя…

«Я калека, ты слышал доктора Севинжа. Рука двигаться не будет, даже если ее не отнимут сейчас», – про себя сказал он, надеясь, что брат услышит и отстанет.

– Семьдесят шесть… семьдесят пять…

– Найди другого врача, не слушай этого Севинжа! Клирикам плевать на тело, им вообще на все плевать!

– Шестьдесят восемь… шестьдесят семь…

– Уолтер! – в голосе Джека все отчетливее звенела паника.

Мир погас в один момент. Уолтеру показалось, что он соскользнул с края пропасти и после нескольких секунд полета упал в теплую черную воду, без остатка заполнившую сознание.

И голос Джека затих.

* * *

Уолтер пришел в себя от резкого запаха крови и визга бормашины. Несколько секунд потребовалось, чтобы понять, что он не чувствует боли. Он инстинктивно попытался пошевелить левой рукой, но ничего не вышло.

Сначала ему показалось, что весь ужас, испытанный в этот момент, сжат в маленькой ледяной точке в груди – словно кто-то вбил гвоздь. Но через пару мгновений, когда разум осознал то, что первым поняло тело, точка взорвалась, захлестнув ужасом, как морской водой. Уолтер попытался дернуться – и не смог.

Наркоз продолжал действовать. Он не чувствовал боли, не мог двигаться, но сознание вернулось и с каждой секундой становилось все четче.

«Нет! Пожалуйста, нет!» – бестолково бились в сознании слова, ища выход наружу.

– А я говорил тебе – откажись, – горько сказал Джек, и Уолтер почувствовал невозможное прикосновение холодной руки ко лбу. Он по-прежнему не мог открыть глаза и не чувствовал ничего, кроме прохлады его пальцев.

«Я не мог… как я мог, разве ты не сделал бы того же ради Кэт?»

– Ты знаешь, на что я пошел ради Кэт, – глухо ответил он. – И знаешь, где я теперь оказался. Хочешь такой же судьбы? Ты еще не понял, чем тебя поили в тюрьме?

«Нет».

– Ты понял, Уолтер. Просто не признался себе в этом. Я знаю, как легко сорваться, поддавшись любви. Сначала ты целуешь ее и забываешь себя, потом вокруг только кровь и страдания, а потом на твоей шее затягивают петлю, а ее нет рядом. Нигде нет.

В воздухе разливался тошнотворный запах нагретого металла и спирта. Доктор Харрис работал молча, только его ассистентка иногда что-то тихо ему говорила. Уолтер почувствовал, как нарастает паника. Крик не мог вырваться из сжавшегося горла, вытечь из плотно сомкнутых губ.

– Не надо. Не бойся, – неожиданно тепло сказал Джек, и он почувствовал, как ладонь спустилась чуть ниже и легла на глаза. – Все будет хорошо. Не будет боли, и страха тоже не будет, только белый свет и птицы, поющие за окном…

«Я не хочу умирать!»

– Ты не умрешь. Ты не умер во Флер, не умер в тюрьме и не умрешь сейчас. Обещаю тебе, Уолтер, ты будешь жить долго. Помнишь, ты в Лигеплаце подумал, что я прожил свою и твою жизни? Ты не прав. Это ты проживешь обе жизни – мою и свою.

«Джек…»

– Все будет хорошо. Не бойся. Спи, Уолтер.

«Не могу», – беспомощно ответил он, чувствуя, как от запаха крови к горлу подкатывает желчь.

– Тебе так страшно, – пальцы сдавили виски. – Заберу страх себе. У меня много страха и боли, Уолтер. Они заперты в подвале моего светлого дома на горе, заперты на сотню замков, и ключи я бросил в море… и твои будут там. Они не тревожат меня. И тебя… больше не потревожат… В дыму мирских дорог, в их липкой паутине иду Я. Мир в душе моей, миром полны мои ладони и сам я – мир…

Уолтер не сразу узнал молитву, которую Бекка читала Эльстер на дирижабле. Он и не думал, что запомнил эти строки.

– И в воздухе моем – Мир, прохладный ручей, омывающий сердце. Я сплю, и да продлится мой сон, пока раны не будут исцелены и душа не станет незапятнанным белым шелком…

Уолтер не понял тогда, но ясно осознал сейчас – Бекка читала Колыбельную Уходящим, одну из множества молитв, предназначенных для тех, кому требовалось облегчить последние страдания.

Но голос Джека уносил за собой, все дальше, все вернее, словно теплый, ласковый прибой. Словно и правда чистая вода лилась на истерзанное тревогами сердце. Он никогда бы не подумал, что сможет уснуть в такой момент, но спустя несколько минут Уолтер лишь сквозь сон чувствовал прикосновения Джека и слышал его отдаляющийся голос.

«Спасибо…»

– Во сне нет ни боли, ни смерти, ибо только Сон милосерден…

* * *

Уолтер пришел в себя в абсолютной темноте и несколько секунд безуспешно пытался открыть глаза, но потом оставил попытки. Он не чувствовал ни боли, ни страха – рука от плеча была словно заморожена. По телу разливалась свинцовая слабость.

«Ну, вот и все», – со смесью тоски и облегчения подумал он.

Джек молчал, но кто-то гладил его по волосам и легко касался лба. Пальцы были тонкими и теплыми. Уолтер не сразу понял, что не только чувствует прикосновения, но и слышит голос, кольнувший сердце облегчением.

Эльстер тихо пела незамысловатую колыбельную на кайзерстатском. Не молитву, а простую песенку для детей. Слова мягко касались сознания, усмиряя взметнувшуюся было тоску.

 
– Ночь заглянет в дверь мою,
Тишину я разолью,
Тишиной наполню дом!
Лунный свет как серебро,
Небо – синее стекло,
Мир укутан теплым сном.
 

«Кто пел тебе колыбельные?» – мелькнула первая мысль.

«А говорят – механические птицы не поют», – пришла следом вторая.

Голос у нее был совсем тихий, ритм колыбельной простой, но песня обладала удивительной властью. Не такой, как молитва Джека – в ней не было магической, гипнотизирующей силы, только какая-то доверчивая искренность, перед которой невозможно было устоять.

 
– Спит на ветке соловей,
Спят деревья, спит ручей,
Ровно дышит целый мир!
Засыпай скорей и ты,
Пусть прекрасны будут сны,
В мире синем, как сапфир…
 

Он не заметил, как снова заснул, и ему снилась восхитительная синяя пустота.

* * *

Когда Уолтер проснулся в следующий раз, вокруг царил серый полумрак. Казалось, он находится в грозовом облаке – тусклый дневной свет с трудом проникал сквозь затемненные стекла. Кажется, он был не в комнате Единения, а в палате.

Впрочем, лежал он на кровати, а не на больничной койке, а напротив стояло кресло.

– Ты проснулся! – Эльстер, дремавшая у него под боком, вскочила с кровати. – Погоди, я сейчас…

Она звенела и шуршала чем-то у тумбочки слева от кровати. Уолтер, не оборачиваясь, протянул правую руку к левой. Пальцы коснулись прохладного металла.

– Рукой левой не шевели! – предупредила Эльстер, садясь рядом и перехватывая его запястье. – Вот, держи, пей скорее…

В руках она держала мягкую флягу с длинной трубкой на горлышке.

– Только не вставай, – предупредила она, положив ладонь ему на лоб.

Что Эльстер намешала во фляге, он не понял – жидкость была кислой и мятной одновременно, но мгновенно успокоила начавшую разгораться боль. Ощущение было непривычным. Уолтер не помнил, когда у него в последний раз совсем не болела рука.

– Тебе очень больно? – сочувственно спросила она.

– Нет, совсем не больно. Правда, – несколько удивленно ответил он. – Долго я?..

– Сутки. Я все время с тобой сидела, ты спокойно спал.

– Я знаю, – признался Уолтер. – Слышал, как ты поешь.

– Ой, – смутилась Эльстер. – У тебя просто температура поднялась, я звала патера Морна, чтобы он помог укол поставить, а потом… я боялась, что тебе плохо.

– Спасибо, – он сжал ее руку и закрыл глаза.

Ощущения были странными. Боли не было, но Уолтер чувствовал, что она словно притаилась где-то внутри, запертая лекарствами. Он не чувствовал левую руку ниже локтя. И если боль отступила, то какая-то звериная, беспросветная тоска набросилась на него, стоило осознать, что все кончено.

– Все хорошо будет, – тихо сказала Эльстер. – Вот увидишь. Поедем в Эгберт, и нам там будет спокойно. И никто нас не найдет.

– Конечно. Все так и будет, – улыбнувшись, соврал он.

– Патер Морн велел позвать его, когда ты проснешься, – нехотя призналась она. – Я пойду?

– Подожди, – попросил Уолтер, прижимаясь щекой к ее ладони. Она молча наклонилась и поцеловала его. И в этот момент тоска отступила – для нее не осталось места в отозвавшейся нежности и золотистом тепле. – Теперь зови, – улыбнулся он, когда она отстранилась.

Оставшись в одиночестве, Уолтер, наконец, заставил себя откинуть одеяло и повернуть голову влево.

До локтя руку закрывали бинты, пропитанные темно-синей жидкостью. Протез почти полностью повторял контуры руки и в тусклом свете казался черным. Уолтер с трудом подавил желание все-таки пошевелить рукой, чтобы убедиться, что протез, и правда, ее заменит.

Патер Морн зашел в комнату молча, сел на край кровати и деловито ощупал его плечо.

– Больно?

– Нет.

– Отлично, мальчик мой, – тепло улыбнулся он. – Вам необходимы отдых и нормальное питание… простите, ваша подруга сказала, вас в тюрьме морили голодом?

– У меня были проблемы с аппетитом, – проворчал он, решив не акцентировать внимание на своих попытках самоубийства при любящих людях.

– Клирики регулярно инспектируют тюрьмы, но зверства, творящиеся там, не всегда удается пресекать, – горько признался патер Морн.

Уолтер не стал напоминать ему, что на допросах с пристрастием всегда присутствуют клирики, и если бы его насильно заперли в Лестерхаусе, то происходило бы это только под надзором и с согласия клирика.

– В любом случае, – продолжил патер Морн, – теперь вам ничего не грозит. Можете отдыхать. Доктор Харрис придет для осмотра через полчаса и все расскажет.

Уолтер улыбался, кивал и не верил в то, что ему обещали. Нет, в то, что доктор Харрис появится через полчаса, он очень даже верил. А вот в то, что угроза миновала, и он может позволить себе есть, спать и не тревожиться о будущем хотя бы несколько дней – нет.

– Хотите, я попрошу зайти Утешительницу? – неловко предложил патер Морн.

Уолтер поднял глаза и увидел, как Эльстер сделала движение рукой, имитируя бросок. Заметила взгляд Уолтера и, виновато потупившись, сложила руки на коленях.

– Не стоит, спасибо. В любом случае я не собираюсь оплакивать потерянную руку, она, знаете ли, в последнее время все равно мне не очень нравилась, – неуклюже пошутил он, пытаясь хоть как-то ослабить сгустившееся напряжение.

Впрочем, он заметил, что Эльстер смотрит на патера Морна с куда меньшей ненавистью.

– Как прошла исповедь? – спросил он, когда за патером Морном закрылась дверь.

– Контрпродуктивно, – меланхолично ответила Эльстер. – Забавное слово, в газете прочитала.

– Здесь есть кайзерстатские газеты?

– Да, в библиотеке. Но там ничего интересного не происходит. А… Лаура Вагнер застрелилась три дня назад, – с трудом вспомнила Эльстер.