Текст книги "Механические птицы не поют"

Территория, населенная безумцами, куда лучше толп зараженных. Сумасшедшие – плохие противники, к тому же чаще всего они убивают себя сами. Чистые трупы относительно здоровых людей, без всякой смертельной заразы. Неужели это не красивее, чем гниющее мясо на улицах?

Вчера мне наконец-то пришел ответ. Не знаю, почему так долго, почему не в начале войны – но я получил разрешение Колыбели Серой и грант. Печать не вызывала сомнения, все подписи были на месте. Я могу начинать, и теперь даже Колхью мне не указ.

– Ах ты, паскудный выродок! Это не от меня, от тебя всю жизнь были проблемы! Полюбуйся, хренов патриот, что мне за тобой приходится расхлебывать! – Уолтер в ярости схватил с тумбочки вторую чашку и запустил ее в сторону, откуда последний раз слышал голос. Чашка не зазвенела, разбиваясь, она будто хрустнула о стену, и осколки с тихим шорохом упали на пол.

– Уолтер, ты чего? – испуганно вскрикнула Эльстер, бросаясь к нему, но останавливаясь посреди комнаты.

Он поднял на нее взгляд и увидел в небольшом зеркале за ее спиной свои безумные, налитые кровью глаза.

– Он, мать его, заботился о благе Альбиона! Представь себе, он поперся на войну, чтобы ему никто не мешал во имя идеалов своей страны проводить опыты! – Уолтер взмахнул дневником, и Эльстер отшатнулась, будто он на нее замахнулся. Это отрезвило лучше любых слов.

– Прости, я… не хотел тебя пугать, – виновато сказал он, бросив дневник на кровать. – Я не ожидал… думал, он просто… я не знаю, о чем думал, но не мог себе представить… – бормотал он, собирая осколки.

– Уолтер… – прошептала Эльстер, касаясь его волос. – Я тебя не узнаю. Может… ну его, этот дневник? Хочешь – напиши мне по-вашему слово «Грай», я сама найду, где про него написано и вырву тебе только эти страницы? Что это слово вообще значит, кстати?

– Грай – это птичий крик… когда много птиц кричат, – пробормотал он, поморщившись. Слово ему не нравилось, и какая-то мысль настойчиво брезжила где-то на задворках сознания, но Уолтер был слишком взбешен, чтобы сосредоточиться на ней.

Вернувшись на кровать, он с отвращением взял дневник и несколько секунд разглядывал вензель на обложке, будто старался найти там ответы в обход омерзительных подробностей. Но две буквы никак не складывались в правильные слова, и дневник пришлось открыть.

Они бормочут что-то на своем лающем языке. Я не понимаю ни слова, но слышу умоляющие интонации. И ненавижу еще больше – они смеют о чем-то меня просить.

Все они врут моему переводчику, и это злит еще больше – неужели думают, что я дурак?

Простые вопросы. «Сколько лет». «Профессия». «Употребляете ли наркотики и алкоголь, курите ли табак». Половина не в состоянии ответить даже на это – некоторые начинают считать свой возраст на пальцах, на вопрос о профессии многие начинают торопливо перечислять профессии предков. Самое паршивое, что даже пара солдат с плетьми не способствовала скорейшему допросу – пленные просто не понимают, чего от них хотят, а в истязаниях я не нахожу никакого удовольствия. Насколько презренным человеком надо быть, чтобы наслаждаться страданиями столь жалких существ? Чтобы вообще наслаждаться чьими-то страданиями?

Я здесь не для этого. И пусть переводчик все-таки сообщил мне, что значит слово «кусин-жо», которым зовут меня пленники, – наплевать. Я не палач. Я здесь ради будущего своей страны, а может быть, ради будущего человечества. Приказал выбить зубы следующему, от кого услышу это слово – пусть остальные держат языки за уцелевшими зубами. И отвечают на вопросы.

На этот раз он не стал швыряться предметами, а только устало закрыл глаза, стараясь прогнать ожившую в воображении картину.

Он видел лицо Джека так ясно, будто призрак все же принял окончательный облик. Это выражение ледяного презрения на бледном тонкогубом лице, эти глаза, в которых почти не осталось человеческого… Уолтер так старательно вспоминал детские обиды, так старательно вменял брату в вину любовь отца, которой он сам никогда не видел, что почти смог забыть, почему на самом деле между ним и братом всю жизнь была непреодолимая стена.

Поэтому.

Потому что чаще всего он видел перед собой именно такое лицо.

– Нет, проклятье, это не мой брат писал! – не выдержал Уолтер. – Это даже для него слишком!

– Что там? – тихо спросила Эльстер, садясь рядом и сжимая его правую ладонь.

– Боюсь, милая, ты после этого точно не захочешь со мной остаться, – нервно усмехнулся он.

– Глупости какие, я с тобой останусь, даже если твой брат там по человеку в день в речке топил вместо зарядки, – она коснулась его виска теплыми губами, но на этот раз поцелуй не прогнал тени, пробудившиеся в душе.

Все они лгут! Все говорят, что в жизни не видели опиума. Кому мы тогда его продаем – непонятно. Какая-то тварь распустила слух, что нам нужны только не употребляющие, и почти все они цепляются за свои жизни так отчаянно, что я чувствую что-то похожее на сочувствие – глупцы, неужели они не понимают, что я все равно узнаю правду, и очень скоро.

Явных курильщиков отсеиваю сразу, хотя если бы эта нация не отличалась плохими зубами, делать это было бы легче. Приходится лезть каждому в рот, выслушивать хрипы в легких, следить, кто бледен от страха, а кто от истощенности наркотиком. Я бы не отказался от ассистента, но Кэтрин просить об этом не хочу. Не дело юной леди мараться такой работой, к тому же боюсь, она нашла бы зрелище малопривлекательным. Поэтому в утренние часы приходится справляться самому.

Кроме курильщиков опиума, мне часто попадаются алкоголики, десятки пленных имеют пристрастие к какому-то местному жевательному дурману, а двое оказались морфинистами – эти были одеты лучше других и держались достойнее. Даже признались сами, не вынуждая меня тратить на них время.

Тех, на чей счет у меня возникли сомнения, я приказал привязывать в лесу, подальше от лагеря. У меня есть инъекционный раствор, вызывающий абстиненцию, но я не вижу особого толка тратить его на опыты. К тому же раствор закончится быстрее, чем пленники, которых надо проверить. Мне нет нужды кормить их или заботиться о каких-то удобствах – максимум через два дня они покинут место заключения в качестве моих пациентов или в качестве приговоренных. Достаточно давать им воду и трижды в день посылать солдат стряхивать насекомых.

Мисс Борден несколько раз спрашивала меня, что за крики раздаются из леса. Поэтому я и против женщин, участвующих в войнах – неужели я должен объяснять юной леди, что у зависимых людей без наркотиков наступает момент, когда их собственные тела обращаются против них? Мне нет нужды кого-то пытать – боль, которую они испытают без своего дурмана, не сравнится с истязаниями и побоями, к тому же никому не придется пачкать руки. Но как объяснить это Кэтрин?

Я распорядился уводить и расстреливать заключенных, как только они начинают страдать – все равно дальше от них никакого прока. Генерал Колхью пытался скандалить – как же, его солдаты надорвутся копать могилы. Он смел убеждать меня, что от мертвецов по лагерю пойдет зараза. Меня! Просто потрясающее невежество. Я был готов сунуть его лицом в мешок извести, которой засыпали трупы, чтобы держал свои инсинуации при себе, но не стал опускаться до членовредительства.

Утром меня разбудили особенно безумные крики. Кэтрин тоже проснулась, я встретил ее на улице – встревоженную, придерживающую подол сорочки. Пришлось задержаться и убедить ее вернуться к себе. Признаюсь, зрелище меня несколько смутило и испортило настрой, к тому же, пока мы беседовали, крики почти стихли.

Неподалеку от лагеря работала расстрельная команда – пятеро солдат из сегодняшней смены. Когда меня заметили, раздалось три выстрела подряд, и солдаты попытались оттащить от меня трупы, но я приказал оставить на местах.

Трое пленных – из тех, кого я приказал привязать. Мне хватило беглого осмотра: прострелены колени, локтевые суставы, у одного – правое легкое, у другого печень, у третьего – желудок. У каждого по штанцмарке между глаз – их пристрелили в упор, когда увидели, что я иду к ним. Я выяснил, как зовут каждого из солдат, не страдают ли они тремором, не употребляют ли наркотики, в первый ли раз они видят огнестрельное оружие, страдает ли кто-то из них душевными болезнями и умственной неполноценностью.

Ответы были ожидаемыми. Пришлось весь день скандалить с Колхью и пообещать ему разбирательства с Комиссией по Этике. Это всегда действовало безотказно – уже вечером всех пятерых повесили. Я заметил, что Колхью выполнил все мои условия – перед казнью приговоренным прострелили колени.

Надеюсь, этого хватит, чтобы больше подобных инцидентов не повторялось. О Спящий, как объяснить этим людям, где проходит грань между благом страны и бессмысленной жестокостью, и почему истязать пленных, невзирая на их ничтожную суть, есть грех?

Работать в таких условиях практически невыносимо.

Но в конце концов я получил то, что искал. Полторы сотни человек, девяносто шесть мужчин и пятьдесят четыре женщины. Почти все здоровы, среднего возраста. Требуется небольшое лечение, но это не так важно. Их я оправлю на Альбион в ближайшие дни, и они дождутся моего возвращения в Лестерхаусе. Надеюсь, до конца войны мне удастся найти еще людей.

– Уолтер, Уолтер, да что с тобой такое?! – доносился откуда-то издалека голос Эльстер, но он почти не слышал.

Он смеялся, истерически и зло. Смеялся и никак не мог остановиться. Чувствовал на себе печальный взгляд Джека, чувствовал, как Эльстер гладит его по спине, но это все было где-то далеко. Слишком недосягаемо далеко.

– Его… его повесили… – простонал он сквозь смех, – за то, что он убил десять женщин… из… нет, я не могу… из Нижних… Кварталов…

Каждое слово царапало горло, будто наждак. От смеха по лицу текли слезы, но Уолтера это нисколько не волновало.

– Почему тебе это кажется смешным? – тихо спросила она, убирая руку.

– Я думаю… мне кажется… его просто… убили…

– Кто? – в голосе Эльстер явственно слышалось непонимание, но Уолтер никак не мог взять себя в руки. Наконец, не выдержав собственной истерики, он сжал зубами правую ладонь между большим и указательным пальцем. Боль отрезвила, и он наконец смог перестать смеяться.

– Владельцы заводов, поставляющих известь. Джек их разорил, – серьезно ответил он, проводя ладонью по лицу. – Прости, я сам от себя не ожидал. Просто… не был готов к таким новостям.

– Может, ну его? – сочувственно спросила она. – Завтра дочитаешь, мы еще никуда не едем. И может, капелек, а?

– Виски бы тут лучше помог, но капельки так капельки… проклятье, целых чашек не осталось…

– Хочешь, я поищу?

– Не надо бегать по Колыбели в поисках чашек… патер Морн скоро должен зайти, попрошу его передать… интересно, а он вообще был в курсе? Знаешь, на сегодня, пожалуй, и правда закончим. Тем более скоро ночь, а я и так боюсь не уснуть… Нет, нужна последняя запись. О чем-нибудь человеческом.

Запись «о человеческом» нашлась уже на следующей странице. Почерк Джека не менялся. Он писал одинаково о любви и о десятках людей, которых истязал. И от этого Уолтеру было особенно паршиво.

Я привык просыпаться по ночам от криков или плача, но в этот раз плакали где-то неподалеку. Это значит, либо сбежал кто-то из пленных и ему достало глупости рыдать рядом с моей палаткой, либо это кто-то из наших. Мне бы в голову не пришло, что ночью у моей палатки будет плакать Кэтрин – я думал, это девочка-маркитантка или кто-то из поварят.

Мне долго пришлось выспрашивать, что произошло. Мисс Борден оказалась так похожа на Уолтера в своей романтической влюбленности в мир и полном нежелании смотреть реальности в глаза.

Она рассказала, что скрыла ото всех свое происхождение. Что по спискам она числилась Кэтрин Миелрвик, а когда обман раскрыли и ее определили ко мне – знал об этом только генерал Колхью, ничего не сказавший солдатам. Он боялся, что однажды ненависть к аристократам может выплеснуться на юную леди, слишком плохо разбирающуюся в людях. В его опасениях была справедливость. Я не часто согласен с Колхью, но это решение было мудрым.

Но он не учел другого – на Кэтрин выплеснулась ненависть ко мне.

В этот момент я успел подумать о худшем, во что могла оформиться такая ненависть, и о том, что заставлю того, кто до нее дотронулся, сожрать всю оставшуюся в мешках известь.

К счастью, трусам, мстящим девушке за приказы мужчины, хватило ума оставить эту ненависть в словах, но они сделали все, чтобы она почувствовала ее. Кэтрин чувствовала себя несчастной, боялась выходить без меня, поэтому если я задерживался с пациентами и пропускал завтрак или ужин – она оставалась голодной в своей палатке. С немалым стыдом я вспомнил, что пренебрегал трапезой не так уж редко. Ко всему, мисс Борден была разочарована: ведь она сбежала, чтобы принести пользу своей стране, чтобы лечить этих людей, которые теперь презирали ее. Презирали потому, что я стараюсь сделать так, чтобы эти шлюхины отродья сидели по своим норам, трахали своих жен и пропивали свои жалкие сбережения в компании таких же выродков! И ради этого им приходится всего лишь копать ямы!

Если мои поиски увенчаются успехом, мы получим новый способ ведения войны. Ненужным станет оружие, не нужны будут солдаты. Никому не придется подставляться под пули, но в освободившееся время, проклятье, придется копать очень много ям.

Кэтрин говорила, а я чувствовал, как под ненавистью и злостью рождается какое-то иное чувство. Она плакала, обняв меня за шею, и я должен был сказать, что такое поведение недопустимо, но, каюсь, мне было бы проще отрезать себе палец, чем оттолкнуть ее.

Что-то странное происходило со мной. Я считал себя сдержанным человеком, которого ничто не собьет с пути, но я почти не помню, как гладил ее по лицу, стараясь остановить эти слезы, заставляющие меня терять над собой контроль. Но они не останавливались, и я не знал, что делать. Куда-то делись все слова, раньше помогавшие мне. И сам я будто куда-то пропал, поцеловав Кэтрин Борден.

Ошеломляющее чувство, которому невозможно противостоять – это было бы совершенное оружие, но я точно знал, что ничто подобное нельзя вызвать искусственно. Нужно, чтобы Спящему приснился Сон, в котором есть место любви – только тогда человек будет иметь счастье испытать ее.

И я не устану благодарить Его в молитвах.

Уолтер захлопнул дневник и сунул его под матрас.

– Все! Мой брат ставил эксперименты над людьми, на его совести неизвестно сколько ям с трупами, засыпанными проклятой известью, и минимум полторы сотни заключенных в Лестерхаусе, на которых он, видимо, с удовольствием испытывал свой «Грай» во имя светлого будущего – да гори он – Альбиона. Но знаешь что?

– Что? – спросила Эльстер, осторожно сжимая его пальцы.

– Он трогательно любил Кэтрин. Такой вот, мать его, дуализм. Все, пошло оно подальше, – устало пробормотал он, обнимая ее и пряча лицо в волосах. – Напугал?

– Немного. Думала, ты не такой… экспрессивный.

– Ты мало видела у Хенрика, – усмехнулся он. – Все еще хочешь остаться со мной?

– Хочу. Только нам нужно будет много чашек и немаркие обои, – серьезно ответила она.

«Зато теперь понятно, почему Кэт не знала о специфических увлечениях своего будущего мужа – сидела в палатке и боялась выйти, чтобы не слушать сальные солдатские шуточки. Боюсь представить, что кому прострелили за это по приказу Джека», – подумал Уолтер, чувствуя, как медленно отступает напряжение. Объятия Эльстер помогли лучше капель – близкое человеческое тепло не оставляло места злости и страхам. Чуткость и терпение, с которыми она принимала его перепады, вызывали в душе целую бурю чувств, самым сильным из которых была удивительная, теплая, тянущая у сердца нежность.

Никто никогда не любил его так, принимая таким, какой он есть и ничего не требуя взамен. И Уолтер знал, что за это, что бы ни случилось, он будет благодарен ей до конца жизни.

* * *

Засыпая, Уолтер точно знал, какой из кошмаров выберет сегодня измученное воспаленное сознание. Он пытался спрятаться, отгородиться от него, слушая, как дышит во сне Эльстер, положившая голову ему на плечо, сосредотачиваясь на запахе ее волос и тепле кожи под тонкой рубашкой. Но ничего не выходило – он проваливался в кошмар неотвратимо, как в трясину.

Слишком много он сегодня сделал для того, чтобы снова увидеть сон о дне, с которого начались попытки убить Уолтера Говарда вместе с воспоминаниями о том, как он, лорд Уолтер Говард, никого не спас.

* * *

В тот вечер трещали в камине янтарные поленья, и Уолтер, сидя в глубоком кресле, старательно боролся со сном. Альбионский туман снаружи лип к стеклам, но не мог просочиться в комнату и отравить воздух своим густым терпким ядом.

Джек пропал неделю назад. В Вудчестере было неспокойно, и казалось, сам особняк тоскует: его будущий хозяин исчез, не сказав никому ни слова.

Город полнили ужасные новости об убийце, оставляющем истерзанные женские трупы в канавах Нижних Кварталов – тем утром Уолтер услышал, как горничные судачили об этом, испуганно охая и бормоча: «Как бы чего не вышло с молодым лордом». Тогда он впервые рявкнул на прислугу, чтобы занимались делом, а не болтали. От неожиданности одна из горничных уронила поднос, и чашки из красного гунхэгского фарфора брызнули в разные стороны тысячей осколков, будто капли крови. «Бестолочь!» – прошипел Уолтер, замахиваясь тростью. Бить девушку он бы не стал, но хотелось напугать, сорвать злость. Этот фарфор Джек привез с войны, и он будет в ярости, когда узнает, что его разбили. Главное, чтобы вернулся.

Уолтер наклонился и подобрал один из осколков. Изнутри он был покрыт темным кофейным налетом. Горничная, с трудом сдерживая слезы, сказала, что чашки из комнаты его брата. Весь стол был заставлен пустыми чашками из-под кофе, «сэр так много работал до исчезновения». Уже тогда Уолтер понял, что произошло что-то непоправимое – Джек никогда не допускал грязи в кабинете.

А вечером он сам прятался от тяжелых мыслей в фальшивом уюте треска янтарных поленьев, в иллюзии, будто альбионский туман остался за стеклом, а не проник в его душу.

И когда раздался стук в дверь, он почти обрадовался, что хоть кто-то осмелился нарушить его уединение.

– Входите! – хрипло сказал он.

Когда дверь открылась, Уолтер не успел даже удивиться. Джек стоял на пороге, усмехаясь, как обычно. Он был таким же, как всегда. Высокий, темноволосый, в дымчато-сером пальто и изумрудном, в тон глазам, шарфе: человек, пришедший в его комнату после недельной отлучки, был его братом.

Но в следующую секунду Уолтер понял, что ошибся. На пальто, на восково-бледном лице и даже на шарфе виднелись частые темные пятна. Человек, стоящий на пороге, смотрел на Уолтера со смесью ужаса и отчаяния. Джек с его белоснежными манжетами и усталым, непроницаемым лицом не мог быть этим человеком.

– Уолтер… Уолтер, спаси меня, – прохрипел он, протягивая к нему руки и падая на колени.

Тогда Уолтер окончательно понял, что сошел с ума.

Но ему не удалось проснуться – кошмар длился и длился, никак не желая заканчиваться.

– Что с тобой?! – Уолтер бросился к нему и попытался поднять, но Джек сжал его плечи ледяными пальцами, потянув вниз, и в глазах его полыхало безумие – чистое, без единой осознанной мысли.

– Спаси меня, Уолтер! Я заблудился, я где-то повернул не туда, и теперь… Уолтер, Кэт умерла… – прошептал он, сильнее сжимая пальцы. Его била частая, истерическая дрожь.

– Что ты такое говоришь, Джек – Кэт же уехала во Флер к родителям, – бестолково попытался отгородиться от его слов Уолтер, опускаясь рядом на колени и сжимая его запястья. – Она не могла умереть…

– Она мертва! Умерла, и я ничего не смог… Это я виноват, это я, я убил Кэт…

И Уолтер почувствовал, как к горлу подступает вязкая горечь, утопившая все слова, которые он хотел сказать.

– Что ты такое говоришь, Джек, ты не мог ее убить…

– Я мог спасти ее и не спас… Ее сердце бьется, я все сделал правильно, Уолтер… почему она мертва, если ее сердце бьется…

Уолтер втянул воздух сквозь судорожно сжатые зубы. Джек бредил. Дрожал, и у него были совсем безумные глаза. Может быть, он преодолел свое отвращение к наркотикам и попробовал какой-нибудь дряни. Или простыл, и его мучает жар. Уолтер порывисто обнял его, стараясь удержать, прижал его голову к груди, стараясь не обращать внимания на то, что влажные длинные волосы Джека испачканы в чем-то липком.

Он шел сюда, и его облил грязью экипаж. И пятна на его одежде вовсе не красные, нет, они черные, как альбионская грязь.

– Я убил ее… я убил ее, Уолтер, – бормотал Джек, судорожно хватая его за руку, а Уолтер, как заведенный, отвечал, что не верит, гладил его по волосам, качая на руках, как ребенка.

Как заблудившегося, напуганного ребенка, которому приснился очень, очень плохой сон.

Джек был не таким. Никогда не был таким, как сейчас. Он был самим Альбионом – надменным и холодным. И если сейчас происходило нечто настолько абсурдное, значит, весь мир сошел с ума.

Весь мир сошел с ума, и Джек, так страстно любивший Кэтрин, убил ее.

– Спаси меня, Уолтер… мне нужно обратно, мне нужно туда, где я буду с ней…

– Она скоро вернется из Флер, и вы будете вместе. Хочешь, я прямо сейчас распоряжусь, чтобы ее вызвали? Чтобы она купила билеты на дирижабль и прилетела, хочешь? – прошептал он, ненавидя себя за надежду, которая зажглась в глазах Джека.

– Правда?.. Она вернется, Уолтер?

– Конечно, – пообещал он.

– Напиши… она нужна мне, я не могу без нее… постой, нет, не уходи! Останься, когда ты рядом, я… я верю, что она жива… соври мне еще, прошу тебя, – простонал он, упираясь лбом в его плечо.

И Уолтер, едва раскачиваясь и продолжая прижимать его к себе и гладить по волосам, тихо начал:

– Она жива, и с ней все хорошо. Нет ни страха, ни боли, ни крови, и ее сердце бьется ровно, и будет биться в ее груди еще много-много лет. Над Альбионом сегодня особенно ядовитый туман – кажется, горит текстильная фабрика, и все химикаты поднимаются в воздух. Ты вдохнул этот туман, ты так много работал, так долго не спал, и тебе привиделось нечто ужасное. Абсурдное. Ты всегда был таким умным, как ты мог поверить, что смог поднять руку на Кэт? Она жива, читает сейчас в кровати, сняв очки, и немного щурит глаза. Вот она посмеется, когда мы ей расскажем. «Джек? Чтобы меня убил мой Джек? Какую вы глупость придумали, мальчики», – скажет она и улыбнется. И ты поймешь, что это все, и правда, ужасная глупость, чудовищная ошибка…

Он говорил и в последний раз в жизни так свято верил в свои слова о Кэт. Потому что в груди у него что-то рвалось, трещало и звенело, стремясь вырваться наружу: правда! Джек и правда убил Кэтрин. Но он давил эту мысль, не позволяя себе сомнений.

Уолтер говорил и часто вытирал рукавом слезы, которые никак не останавливались, жгли глаза и служили свидетельством его бессилия перед беспощадной реальностью. Они горчили болью его лицемерия и предательства. Он должен был верить в его невиновность, должен был, должен!

Джек всегда делал то, что должен. И сейчас верил Уолтеру, каждому его слову, и за это он ненавидел себя еще больше. Чувствовал, как постепенно Джек перестает дрожать, как становится ровнее свистящее дыхание, видел, как в глазах появляется осмысленность.

– Уолтер? – тихо сказал Джек, отстраняясь и садясь ровно. В его глазах все еще читалась растерянность, но взгляд стал вполне осмысленным. – Сейчас за мной придут. Прости меня, я правда хотел, чтобы все кончилось хорошо.

– Кто за тобой придет? – спросил он, пытаясь понять, бредит брат или уже нет.

– Жандармы, Уолтер, – усмехнулся Джек. – Жандармы. Я ведь действительно убийца.

– Ты… ты убил Кэтрин? – Уолтер никак не мог поверить в то, что сейчас услышал.

– Кэт? Мою милую мисс Борден… я не справился. Не выполнил свой долг – врача, мужчины, солдата, Говарда, мужа. Ни один из этих долгов. И каждый из них привяжут к моим ногам, когда будут вешать. Джек медленно встал и протянул ему руку. – Прости меня, Уолтер. Я и долг брата не выполнил.

Уолтер взял его за руку, и Джек рывком поставил его на ноги. Он отупело смотрел, как Джек поправляет пальто, перевязывает шарф и приглаживает волосы, и не мог поверить в то, что они и правда прощаются навсегда.

– Джек, ты раз в жизни решил пошутить? Тогда у тебя вышло неудачно…

– Да, вышло неудачно. Но я не шучу, Уолтер, нет. Мою лабораторию действительно нашли, и я думаю, эти идиоты сейчас лапают мои реторты и скальпели, гадая, каким из них я это сделал. Надеюсь, кто-нибудь разобьет пробирку со штаммом гунхэгской лихорадки, – усмехнулся он.

Он никак не мог поверить в то, что услышал. Это просто не укладывалось в голове. Да, Джек поехал на войну в Гунхэго, и скорее всего делал там ужасные вещи. Да, он был жесток и не знал сострадания, но есть предел, отделяющий жестокость от убийства любимого человека, и Уолтер не мог представить, что Джек его перешел.

В лихорадочном ворохе мыслей вспыхнула одна – яркая, рациональная, и оттого показавшаяся правильной. Уолтер ухватился за нее, стараясь сохранить собственный рассудок.

– Почему ты здесь стоишь?! В Вудчестере, проклятье, Джек! За тобой ведь и правда придут…

«А если он действительно убийца – что, выпустишь его на улицу?» – царапнул сознание ехидный внутренний голос, но он только отмахнулся.

Это все ошибка, а значит, незачем рисковать понапрасну.

Но Джек только улыбнулся и покачал головой.

– Мои долги, Уолтер. Всю жизнь провел, отдавая их. Наш отец, пожалуй, хотел бы, чтобы я сбежал. Постарался избежать скандала. Но я хочу раз в жизни побыть благородным, упертым идиотом. Знаешь, что это значит?

– Нет…

– Это значит, что я хочу умереть. И да не приснюсь я Спящему в следующем Сне. А вот и они.

Снаружи раздался грохот, а следом – раздраженные голоса жандармов и надменно-ледяной – Ричарда Говарда.

– Джек, прошу тебя… ты знаешь, в Вудчестере много выходов…

– Уолтер, оставь, – отмахнулся он. – Слушай… я где-то ошибся. Не знаю, где. Не могу понять, почему все пошло не так, но ты… сделай все правильно. Плевать на род Говардов, на отца и Вудчестер. Не позволяй им себя убить.

– Что ты такое говоришь… – ошеломленно прошептал Уолтер. Если Джек говорит ему, чтобы забыл о долге – значит, Спящий проснется с минуты на минуту. – Как же род, мать его, Говардов, о долге перед которым вы с отцом твердили всю жизнь?!

Голоса замолкли, и на лестнице послышались шаги. Джек еще раз поправил пальто и встал лицом к двери. А потом обернулся, и Уолтер увидел, как растягиваются в безумной улыбке его губы и искорки искреннего веселья зажигаются в потемневших глазах:

– Ах, Уолтер! Будем откровенны – как Говард ты безнадежно потерян.