Текст книги "Механические птицы не поют"

Он, вздохнув, поправил на ее плечах одеяло и позволил себя увести. Отпер третью спальню, открыл окно, позволяя холодному ветру обнять разгоряченное лицо.

Эльстер не уходила. Сидела на краю кровати и смотрела на него снизу вверх.

– Уолтер? Как с навязчивыми мыслями? Хочется выкинуть меня в окно?

– Думаю, у нас есть немного времени до их появления, – усмехнулся он, садясь рядом и стягивая с нее одеяло.

Глава 22. Мертвые птицы

Уолтер никак не мог уснуть. Эльстер ушла, оставив ему смятые простыни и тяжелые мысли. Он заставил ее выпить снотворного, надеясь, что так ее не будут мучить отголоски исповеди.

Он представлял, как она остается наедине со своими потревоженными ранами, и от одной этой мысли становилось отчаянно тоскливо, но он отчетливо понимал, что поплакать в одиночестве для нее будет легче, чем умереть.

Отзвуки ее рассказа и дневника Джека пульсировали в измученном сознании, как еще недавно боль в воспаленной руке.

Он ворочался почти полчаса, тщетно пытаясь забыться. Не хватало воздуха, даже из раскрытого окна, а душа, расцарапанная чужими словами, стонала и искала утешения.

В конце концов он не выдержал. Саквояж Эльстер, как и обещала, забрала и заперла в своей спальне, но оставила на прикроватной тумбочке все лекарства и стакан воды. Трясущимися руками он отмерил пятнадцать капель снотворного – осталось всего полфлакона – и провалился в сон, едва успев вернуть стакан на место.

Наконец-то в его сне была только пустая чернота. Он чувствовал ее неспящей, сжатой судорогой тревоги частью сознания, которая никак не могла расслабиться. И был счастлив – вот он, сон, не терзающий кошмарами, словно вода в чистом ночном озере. Может быть, эту жажду он и чувствовал? Хотелось не крови, не чужой боли, а пустоты?

Она текла по истерзанному сердцу, наполняла сознание, растворяла боль и усталость.

Пружина медленно разжималась. Сознание окончательно покидало его, и вот уже скоро он целиком упадет в этот сон, а когда проснется – наконец почувствует себя отдохнувшим. И обязательно придумает, что им с Эльстер делать дальше.

Кто-то опустил ладонь ему на плечо, и Уолтер с трудом сдержался, чтобы не застонать. Кто-то нарушал его единение с собой, прогонял целительный сон, заменяя его беспощадной реальностью.

«Это Эльстер. Не нужно просыпаться», – с отчаянием шепнул малодушный внутренний голос.

Голос, раздавшийся следом, словно облил его жгучей ледяной дрянью, смахнув остатки сна.

– Просыпайтесь, герр Говард. Вставайте.

Он открыл глаза, не в силах поверить в то, что только что услышал. Дернулся к тумбе, но вспомнил, что револьвер отдал Эльстер, побоявшись оставить у себя.

Эльстер, которая совершенно не умела стрелять.

Унфелих стоял у его кровати, наклонив голову к плечу, и его светло-голубые глаза за помутневшими стеклами очков казались белыми в полумраке.

– Вы…

– Я же говорил, что найду вас. Неужели вы действительно надеялись уйти?

Он чувствовал, как ужас медленно застегивает ледяные кандалы на запястьях и затягивает удавку на шее. Нужно было что-то говорить. Делать. Броситься на него, попытаться убить – но он не мог.

Может быть, потому что понимал, что раз Унфелих стоит здесь – в соседнюю спальню он уже зашел.

– Где она? – просипел он, зачем-то вставляя в брюки ремень. Он спал, не раздеваясь – на случай, если придется бежать.

Не пришлось.

– В соседней комнате, очевидно. Где я ее оставил, – ответил он, и на его лице не отразилось ни единой эмоции.

– Жива? – только и смог спросить Уолтер.

– Не знаю, – пожал плечами Унфелих, отходя в сторону.

Он бросился в коридор.

Дверь спальни Эльстер была не выломана – аккуратно приоткрыта, и в темноту коридора лился желтоватый свет прикроватной лампы.

«Нет-нет-нет», – бестолково бились в сознании бесполезные слова.

Она лежала поперек кровати, вытянув руку к двери, не успев даже сбросить одеяло, насквозь пропитавшееся красным. В широко раскрытых глазах застыл ужас.

Даже в смерти они оставались золотыми – совсем не как в прошлых его кошмарах.

И эта деталь, собственный ужас от произошедшего и тяжелый запах крови, мешающийся с морским ветром, врывавшимся в окно, окончательно убедили его в реальности происходящего.

Абсурдной, жестокой и несправедливой. Такой, какой реальность всегда и была.

Он подошел к кровати, опустился рядом на колени, все еще не в силах поверить в то, что видит.

– Эльстер?.. – тихо позвал он, сжимая ее руку.

Она была теплой, и в первую секунду надежда – глупая, но яркая и болезненная – наполнила его душу, словно взрыв. Но ее тут же сменило отчаяние – проклятые протезы имитировали тепло человеческой кожи. Протез не знал, что хозяйка умерла, продолжая нагревать имитацию.

Уродливая рана чернела на ее спине.

«Шрам получится некрасивый, она расстроится», – мелькнула глупая мысль.

Не будет никакого шрама.

Кровь еще вытекала редкими толчками, будто в такт слабому дыханию.

– Девочка… – с отчаянием прошептал он, касаясь ее лица.

Он не стал подхватывать ее на руки, как это делали герои глупых романтических книг, которые он читал в прошлой жизни – понимал, что сделает больно. Только гладил мягкие, мокрые волосы и чувствовал, как его собственная жизнь вытекает вместе с ее кровью.

Посеревшие губы шевельнулись, будто она пыталась что-то сказать. Ужас пропал из ее глаз, осталась только обреченная тоска и слезы – редкие, никак не проливающиеся, и словно тоже причиняющие страдания.

Зажглось неуместное воспоминание – зачеркнутые строчки в дневнике Джека. «Простите меня».

Он подавился словами «прости меня», они вдруг показались ему отвратительными, до тошноты эгоистичными, а поступок малодушным – просить у умирающей прощения, облегчать собственную участь вместо ее.

Губы снова беззвучно шевельнулись. Он прочел два слова – собственное имя и «больно».

Унфелих был где-то рядом. Уолтер чувствовал его присутствие, но не оборачивался.

– Я хотел, чтобы ты была счастлива, – прошептал он, кончиками пальцев вытирая слезы и кровь с ее лица. – Я никого так не любил. И уже не буду любить. Приснись Спящему в следующем Сне, и пусть в нем не будет страданий. И пусть тебя бережет кто-то, кто справится лучше меня.

Он нащупал ледяную рукоять револьвера, лежавшего под подушкой. Эльстер смотрела полными отчаяния глазами, и ее пальцы редко слабо вздрагивали, будто она пыталась дотянуться до него. Он сжал ее левую руку правой, чтобы она почувствовала живое прикосновение. Коснулся поцелуем ледяных губ, на которых застыл вкус соли и железа.

А потом встал и выстрелил ей в висок, навсегда погасив золотое сияние глаз.

Он успел заметить, что перед выстрелом раздалось два сухих щелчка. Не закрывая глаз, он прижал дуло к собственному виску. Отсчитал восемь щелчков и опустил оружие.

Унфелих подошел к нему, ошеломленно стоящему над кроватью. Уолтер все силился поверить в то, что сейчас произошло, но никак не получалось.

Это не могло происходить на самом деле.

Теплые сильные пальцы забрали револьвер из его рук. Он, вздрогнув, обернулся.

– Что же вы стоите? – с трудом выдохнул он.

Уолтер знал, что должен чувствовать ненависть, но ее почему-то не было.

– Мне нет нужды убивать вас, герр Говард, – тихо сказал Унфелих, пряча его револьвер в карман форменного пальто. – Вы нам не нужны. Вы сумасшедший – вам все равно никто не поверит. Убили свою любовницу. Скоро за вами придут, будут судить и, скорее всего, повесят. Как безумного убийцу и лигеплацкого Потрошителя.

– Это вы убили ее…

– Мы оба знаем, что это неправда, – мягко сказал он. – Советую вам дождаться жандармов. Девочку в соседней комнате я, разумеется, не трогал. Вы ведь не хотите, чтобы она себе навредила?

Что-то странное почудилось в его словах, но Уолтер был слишком ошеломлен болью, чтобы думать.

Словно раскаленный свинец, она наполняла все его существо, не давая ни пошевелиться, ни отвести взгляда от тела на кровати.

Все, что осталось – пустая оболочка, окровавленные простыни.

Испорченный механизм. Разбитая чашка.

Что она видела в жизни, кроме насилия и грязи? Короткую, бестолковую любовь с человеком, который не смог ее спасти?

– Убейте меня, – попросил он, снова поворачиваясь к Унфелиху, который все еще стоял рядом и наблюдал.

Он только покачал головой.

– Я – законник, не палач. Вас будут судить, и если убьют – это решит судья, а не я. И сделает это палач, а не я. Прощайте, герр Говард. Мне действительно жаль. Нужно было соглашаться тогда, в тюрьме.

Он развернулся. Вышел в коридор. Уолтер все еще стоял, опустив руки и оторопело смотрел на чернеющий проем. А потом вдруг разом стряхнул оцепенение и бросился к лестнице.

– Унфелих! – крикнул он сверху, глядя на несуразную фигуру, уже скрытую полумраком первого этажа.

– Да, герр Говард? – участливо откликнулся он.

– Вы распорядились меня отравить?! Чтобы я убил ее, сделал вашу работу?!

– Да. В итоге… в итоге так и вышло, верно? – спросил он.

А потом повернулся и ушел. Уолтер слушал удаляющиеся шаги и думал о том, выдержит ли его перекладина у чердака.

Потом повернулся и медленно вернулся в спальню Эльстер.

И замер на пороге.

Она все еще лежала лицом вниз, повернув голову. Только никакой раны на ее спине не было. На виске – была, а не спине – нет.

Он думал, что не в силах испытать больший ужас, чем в момент, когда осознал, что все кончилось. Но боль, пришедшая от осознания совершенного, была гораздо страшнее.

– А я с ней до казни прожил, – вдруг раздался усталый голос Джека. – Бедный, глупый, запутавшийся мальчишка. Теперь-то ты меня понимаешь?

– Джек? – прошептал Уолтер. Мир медленно гас, терял очертания, и он не хотел противиться подступающей темноте. – Джек, я ее убил… убил…

– Спи, – тихо сказал он, и Уолтер почувствовал прикосновение прохладных пальцев к лицу. – Там нет боли, только белый свет.

Уолтер знал, что означает прикосновение Джека – они рядом. Он скоро умрет.

И от этой мысли боль притупилась.

Умрет.

Не будет следующего Сна, в котором они с Эльстер встретятся. Он не причинит ей боли и не оборвет ее короткую, так и не наполнившуюся смыслом жизнь.

Он подошел к кровати, опустился на колени и прижался щекой к ее ледяной ладони.

Она будет счастлива – где-то, когда-то. Не с ним.

Это была последняя мысль – его сознание погасло.

* * *

Уолтер с трудом открыл глаза. Солнце лилось в открытое окно, живое и яркое, пахнущее морем и несущее шелест волн где-то далеко внизу. Птицы оглушительно пели о жизни на чердаке.

Он лежал в своей кровати. Простыни и одеяло были скручены в комок. Рубашка промокла насквозь, мокрые волосы слиплись и лезли в глаза. Он с отвращением снял рубашку и, не глядя, швырнул в угол. Подушка лежала на полу, и несколько секунд Уолтер тупо разглядывал белоснежный прямоугольник.

– Ш-ш-ша-а-айсэ… – прошипел, переворачиваясь на спину. – Шайсэ! – рявкнул он, швыряя в стену вторую подушку. – А-айн шванцлутчер! Фик дихь инс кни!

Он закрыл руками лицо и истерически расхохотался. Перевернулся и упал с кровати, ударившись затылком, но продолжил смеяться, явственно различая в собственном голосе нехорошие нотки.

– Какой кайзерстатский господин шванцлутчер с утра пораньше? – ошеломленно спросила его Эльстер, стоящая в дверях.

– Тот же, которому надо поиметь себя в колено, – прошипел Уолтер, не отнимая рук от лица. – Я так больше не могу, Эльстер, это невыносимо… Иди ко мне, – позвал он, протягивая к ней руки.

Она прижалась к нему – живая, теплая, вовсе не знающая, как шевелились ее посеревшие губы и застывали слезы на похолодевшем лице.

И уж точно ничего не знающая о его милосердии.

На ней была длинная голубая рубашка и дурацкие чулки в бело-красную полоску. Он прижимал ее к себе, пытаясь одной рукой собрать все доказательства ее реальности и боялся, что это окажется сном, а то – явью. Они мешались все сильнее, и вовсе не было похоже, чтобы отрава собиралась выводиться. С самого заключения ему становилось хуже и хуже.

Если раньше видения носили отпечаток абсурда, то этот кошмар был слишком логичным.

Эльстер рассказала о своем прошлом, и Унфелих из безликого преследователя превратился в настоящее чудовище, монстра, который заставит ее страдать.

Который отнимет ее у него, не дав ничего исправить, защитить и спасти.

Но Унфелих не мог знать о болезни Зои. Сознание подбрасывало ему подсказки.

Вот почему он умолял убить его, почему так и не бросился на Унфелиха – он не встретился с противником, а застрял в собственном кошмаре, где действуют совершенно другие законы.

Он торопливо расстегивал пуговицы на рубашке Эльстер, касаясь губами каждой, истерически, будто боялся не успеть. На последней замер.

– Спящий, какая прелесть, – улыбнулся он, разглядывая подвязки с маленькими красными бантиками.

– На вокзале Идущие тряпками торговали, этот набор так неосторожно лежал сбоку…

– Бессовестная воровка, – прошептал он, аккуратно расстегивая застежку подвязки и стягивая чулок.

Прижался щекой к ее колену и прикрыл глаза, скользя кончиками пальцев по ее коже.

– Я тебя убил, – сообщил он.

– Да ты вроде давно этим грешишь, – серьезно ответила она.

– В этот раз было… по-другому. Эльстер, я схожу с ума. Я опасный сумасшедший, и мне это очень надоело.

– Вот же ж незадача, Уолтер, – все так же серьезно ответила она, снимая рубашку. – Тогда нам надо успеть насладиться обществом друг друга, чтобы тебе было что вспомнить, когда ты меня убьешь.

– Я недолго буду помнить, – прошептал он ей в плечо. Левая рука не чувствовала оставшегося чулка и это слегка раздражало.

– Не знала, что у маньяков еще и с памятью проблемы.

…

Они лежали рядом на полу, и Уолтер никак не мог разжать объятья, словно боялся, что тогда Эльстер исчезнет и появится там, в спальне, с простреленной головой.

– Я проходил курсы в университете. Кумулятивный наркотик должен ослаблять действие без подпитки. И Джек об этом писал…

– А не может быть такого, чтобы ты откуда-то еще его получал? – неожиданно спросила Эльстер. Она отстранилась, села и натянула спущенный чулок.

– Да нет, откуда бы. Если только ты мне в еду подмешиваешь, – улыбнулся он, потягиваясь. Вставать не хотелось, но лежать на полу все-таки было жестко.

– Нет уж, у меня на тебя немного другие планы. Вот мужчины – наобещают всего и побольше, а потом на какие только хитрости не идут, чтобы не выполнять.

Она застегивала рубашку, постоянно сдувая падающие на лоб волосы. И явно не собиралась ни растворяться в воздухе, ни умирать.

– Откуда я знаю, может, это тебе нравились книжки с парой трупов в финале?

Эльстер задумалась.

– Давай только не вешаться, если тебе все-таки приспичит. Я как-то видела повесившуюся девочку – мне не понравилось.

– Я тоже видел кое-кого повесившегося. И тоже в особый восторг не пришел, – усмехнулся он.

– Прости, – вид у нее был действительно виноватый. Но Уолтера не могло задеть напоминание о мертвом брате.

Если Джек испытывал такие же чувства, как он сегодня ночью, то казнь можно считать настоящим избавлением.

– О, ты никак в шаге от того, чтобы оправдать меня? – обрадованно отозвался Джек.

«Тебе тоже не мешало бы согрешить с коленом», – посоветовал он.

К приходу миссис Ровли Уолтеру удалось взять себя в руки и скрыться за маской бесстрастия – все же они были еще на Альбионе, и играть следовало по его правилам. Он пил чай, улыбался, гладил кота, свернувшегося у него на коленях, и даже выслушал короткую исповедь горничной, которая не могла признаться деревенскому клирику в мелкой краже, потому что знала, что он расскажет ее матери. Уолтер произнес дежурную формулу «твой грех не нарушит Его покой», осенил девушку знаком Спящего и поймал полный злорадства взгляд Эльстер, с показным усердием полирующей о рукав серебряную ложку.

– Ах да, патер Ливрик, – спохватилась миссис Ровли уже перед уходом. – То, что вы просили купить. Когда к вам приедут ваши гости? Нужно ли что-то подготовить?

Она протягивала ему неподписанные конверт из плотной желтоватой бумаги. Несколько секунд Уолтер мучительно соображал, что же он просил купить и кто должен приехать, а потом, спохватившись, забрал конверт.

– Нет, спасибо, ничего не нужно. Это ненадолго, молодые люди очень торопятся.

– Не удивительно. Молодые люди всегда куда-то торопятся, – пробормотала миссис Ровли. – В таком случае, до вечера, патер Ливрик.

Уолтер закрыл за ней дверь и облегченно вздохнул. Ему становилось все тяжелее разыгрывать роли – не только клирика, но и просто нормального человека. Все настойчивее становилось желание уехать куда-нибудь, где его никто не знает и спиться там, желательно в абсолютном одиночестве за запертой дверью. Он чувствовал, что скоро начнет скучать по тюрьме. Там было темно, тихо, и он мог биться в запертую дверь сколько угодно.

Может, лучше было бы умереть там – в одиночестве, не пытаясь никого зарезать во сне и не страдая от таких кошмаров, как сегодня.

– Уолтер, ты зачем стоишь и пялишься на закрытую дверь?

– Скучаю по миссис Ровли, – через силу улыбнулся он.

– Я могу заварить чай, перестелить простыни и посмотреть на тебя, как на ничтожество, – предложила Эльстер.

– Нет, спасибо.

Конверт был легким, но ощущался неожиданной тяжестью. Уолтер представлял себе, что будет делать, когда миссис Ровли его привезет, и фантазии несколько разнились с реальностью.

Наверное, потому что между фантазиями и реальностью лежало непреодолимое препятствие в черной обложке.

Уолтер устроился в знакомом кресле. Эльстер с Зои что-то делали на кухне, и он впервые услышал, как Зои смеется – тихо, будто неуверенно.

До конца дневника оставалось несколько страниц. Дальше следовали чистые листы, которые Джек так и не успел заполнить, и почему-то их обреченная пустота угнетала сильнее, чем все отчаяние, которое брат уместил в слова.

Я знал, что все этим кончится. Все не могло кончиться хорошо.

Спустя всего два дня после правительственной проверки, не успел персонал пропить и треть выданной премии, пациенты потеряли стабильность.

Я чувствую себя стоящим посреди клубящегося Хаоса. Здесь ничего нет, никаких ориентиров, ничего человеческого, ничего понятного. Кое-кто из клириков утверждает, что Спящего окружает нечто подобное.

Врачи и ассистенты растеряны, тут и там случаются истерики и нервные срывы, прямо на рабочих местах. Санитары заторможены – кажется, они отмечали особенно бурно.

А в палатах творится нечто потрясающее. Пациенты впадают то в буйства, то в кататонию. С утра у восьми человек случились эпилептические припадки, а доктор Нельтон, который еще недавно держал ситуацию под контролем и принимал решения, которые я принять не решался, бормочет мне что-то о воле Спящего.

Не могу понять, почему у всего персонала началась истерика от того, что сумасшедшие, которых мы поим не до конца протестированным препаратом, вдруг начали выдавать нестандартные реакции.

Мне удалось собрать десяток человек, сохранивших самообладание, и мы быстро купировали набирающий обороты бардак.

У нас ушло на это три с половиной часа, и я не могу понять, почему этого нельзя было сделать сразу.

Беседа с доктором Нельтоном на следующее утро все прояснила. Конечно, я мог бы и сам догадаться.

Ему удалось впечатлить комиссию и этим вырыть себе могилу. Естественно, с увеличенным финансированием, обещанием новой должности и прочих благ на него взвалили и личную ответственность за проект. Все, что у него есть, начиная с имущества и заканчивая жизнью, сейчас стоит на кону.

Остальной персонал вчера подвергся не менее интенсивному внушению.

А я в это время пил в лаборатории.

Что же, нужно признать, способ Уолтера решать проблемы стал импонировать мне гораздо больше.

…

Мне пообещали пост доктора Нельтона в случае удачного завершения проекта. Директор Лестерхауса, доктор Джек Говард – мне показали табличку с уже готовой гравировкой.

Не имею склонности позволять перспективам затмевать повседневность. К тому же эта новость скорее меня огорчила – мне нужно поговорить с Кэт. Придется убедить ее объявить о том, что у нас будет ребенок, и передать ее под опеку другого врача. Я не смогу постоянно быть рядом с ней.

У меня нет иллюзий. Я точно знаю, что в случае отказа меня ждет такая же табличка, но на ней будет только мое имя и приколочена она будет не к двери моего кабинета, а к крышке моего гроба.

Вечером Кэт спускалась по лестнице, и у нее закружилась голова.

Я не успел подхватить ее – стоял в дверях. Горничная не успела подхватить ее, потому что она безрукая дура.

Меня нисколько не удивило это происшествие.

Пациентка тридцать четыре убила себя и своего ребенка – у меня было время осознать, что все кончено.

Кэт потеряла ребенка.

Ночью я похоронил окровавленную простыню в саду, в клумбе скерды. Эти желтые цветы, похожие на одуванчики, сажают здесь еще по распоряжению моей матери – она говорила, они защищают. Кого и от чего – не уточняла.

Пускай цветы сделают то, что не смогли сделать люди.

Уолтер, вздрогнув, закрыл рукой страницу. Он помнил эту клумбу с желтыми цветами, совсем не подходящую вычурному саду Вудчестера. Желтые пушистые цветы, словно редкое на Альбионе солнце – он понятия не имел, какую тайну они хранят.

Он представлял себе Джека – бледного, сосредоточенного, среди ночи копающего в саду могилу для белой тряпки и своих надежд.

И думал, почему даже тогда Джек ему не открылся. Почему не сломал эту стену, которую они так упорно строили друг между другом. Ведь именно тогда был лучший момент.

И, может, все кончилось бы иначе.

Кэт хуже.

Я знаю, что теряю ее.

Но я не позволю, нет.

Этого не случится.

Ни за что.

Уолтер пролистнул знакомую страницу с полным ненависти посланием к «Механическим пташкам». Прикрыл глаза, прислушиваясь к голосу Эльстер.

Разумеется, ему не продали чертеж.

«Интересно, что сказал бы Джек, если бы узнал правду?» – вдруг подумал он.

Да, Уолтер помнил, что сказал ему призрак, но если это лишь плод измененного наркотиком сознания, значит, вопрос остается открытым: а что сказал бы настоящий Джек? Отвернулся бы, сказал, что ему нет дела до кайзерстатских потаскух?

Уолтер отчетливо понял, что не хочет знать ответ на этот вопрос.

В Кайзерстате мне отказали. Никому не нужна моя душа, честь и гордость в обмен на секрет механических шлюх.

Что же, в Альбионе достаточно своих.

Этот район называется Уайтчепел. Скорее всего, это какая-то дурная шутка. Кроме грязи, борделей и невероятного количества опиумных курилен, здесь также огромное количество ночлежек и «гостиниц», по сути являющихся теми же ночлежками, только высотой в десятки этажей. Мало того, что вся эта дрянь точно не белая, так еще и живут здесь в основном гунхэгские мигранты и Идущие. И, конечно, ни одной молельни. Ни одна Колыбель не стала строить молельню в этом месте.

Мне подходит.

Назвалась Полли. Мне плевать – Полли так Полли. Поехали в мою лабораторию, и пришлось колоть ей морфий прямо в экипаже – из-за ее попыток меня «разогреть», от которых я еле отбился, пришлось просить извозчика остановиться. Меня рвало в канаву, как последнего забулдыгу, а идея нового эксперимента стала казаться менее привлекательной.

Впрочем, в этой грязной, почти беззубой женщине скрыто настоящее сокровище.

Я точно это знаю.

«Сокровище» не оправдало моих надежд. Конечно, стоило подумать головой, а не хватать первую попавшуюся шлюху. Она не молода, явно давно в «деле», и это не могло не отразиться на ней.

Эксперимент длился трое суток. Примерный чертеж сердечного протеза у меня есть, и я даже начал его собирать, но пока точно не знаю, как устанавливать.

Мне нужна была живая пациентка. Удивительно, что ее хватило на трое суток, но результаты я получил неутешительные. Зато получил ее сердце – думала ли эта женщина, какому большому делу служит?

Разумеется, нет. Вряд ли она вообще умела думать – пришлось пережимать ей голосовые связки, впрочем, от вибрации зажимы несколько раз соскальзывали. В следующий раз попробую ограничиться кляпом и заткнуть уши. Лаборатория все равно шумоизолирована.

От трупа избавился по пути за следующей пациенткой.

На кухне что-то упало. Спустя несколько секунд оттуда выбежал кот, испачканный в чем-то зеленом. Уолтер понял, что ответ на этот вопрос тоже не хочет знать.

Работа в Лестерхаусе забирает весь день, с утра и до позднего вечера. После этого я еду в лабораторию – где бы взять ассистента – и работаю там до рассвета. Возвращаюсь домой, сплю пару часов и утром еду в Лестерхаус.

Я знаю, что нужен Кэт. Она часто просит меня остаться.

Ей плохо и страшно. Она чувствует, что умирает. Но я не могу заботиться о ней. Если бы я не знал, что могу ее спасти – заперся бы в Вудчестере, разделив с ней каждую из оставшихся ей минут.

Я знаю, что она не доедет во Флер, в свою усадьбу, где хотела бы умереть.

Нужно помолиться. Но у меня нет времени. В Лестерхаусе мне, разумеется, не дают отпуск. Правительственный проект особой важности, как же.

Конечно.

Разумеется.

Конечно.

Да, именно так.

Не дают отпуск.

Разумеется.

Последние слова были словно отпечатаны на станке. И без того каллиграфический почерк Джека обрел здесь машинное совершенство, и Уолтер вдруг отчетливо понял, что видит момент, когда брат окончательно сошел с ума.

Сегодня уснул прямо в палате, когда пришел осматривать труп покончившего с собой пациента сто двенадцать.

Проснулся на полу, лежа в луже его крови.

Пришлось менять халат.

Следующая пациентка назвалась Темной Энни.

Очень смешно, как будто мне есть дело. Кажется, какая-то из ее… подруг меня видела, но это не имеет значения.

Продержалась неделю. Во время проведения операции по замене клапана начали трястись руки. Проклятье!

Нужна следующая.

Имел неприятный разговор с доктором Нельтоном. Пришлось объяснять, с какой стати я начал наносить разметку на груди восемьдесят третьего пациента.

Не помню, что врал.

Он сказал: «Нам всем нужен отдых». Я получил разрешение на работу в прозекторской, как-то связал это со спонтанным намерением вырезать сердце у живого пациента. Наплел каких-то глупостей – повезло, что доктор Нельтон идиот.

В прозекторской спать удобно, хотя и холодно.

Долговязая Лиз, потрясающая пошлость. Даже писать о ней не хочу.

Газеты пишут о Джеке Потрошителе – жандармы нашли трупы. Очень мило, не думал, что моя глупая пьяная шутка станет моим творческим псевдонимом.

Когда избавлялся от последнего трупа, отрезал ухо, как и обещал в записке.

Пускай ищут серийного убийцу со склонностью к театральщине, мне же легче.

Кэт хуже. Не поехал домой спать, времени нет. Не помню, когда в последний раз ел, но если еще увеличу дозу тоника – мне тоже пригодится механическое сердце.

Плевать, главное – успеть спасти ее. Даже если ради этого мне придется умереть самому.

Уайтчепел охраняется, тут едва ли не за каждой потаскухой стоит жандарм.

Очень смешно. Поехал на другой конец города – можно подумать, в Альбионе есть недостаток борделей. От Уайтчепела, конечно, ближе всего до моей лаборатории, но лучше поспать лишний час в экипаже, чем загубить все предприятие.

У меня получается!

Действительно, получается – за такой короткий срок, на таком неблагодарном материал, протез почти создан!

Эта запись была написана совсем другим почерком – дрожащим, со скачущими буквами. Только линии оставались идеально ровными. Уолтер знал, что Джек никогда не пользовался линейкой.

Кэт спит весь день. Я смотрю на нее и чувствую, как уходит отпущенное нам время. Я слышу его неумолимую поступь, слышу, как оно стучит в груди и там же замирает.

Могу не успеть.

Тогда все будет кончено.

Мы договорились, что я перевезу ее в лабораторию, чтобы сделать операцию сразу, как только протез будет готов.

Сказал отцу, что Кэт едет лечиться во Флер.

«Мы договорились, что я отвезу ее…» – Уолтер почувствовал, как эти слова толкнулись в ладонь, словно брошенный камень.

Он хорошо помнил лабораторию Джека – полуподвальное помещение с беспощадным белым светом. Стеллажи с книгами, чертежами и медикаментами тянулись вдоль четырех стен от пола до потолка, расходясь только в двух местах – дверном проеме и вокруг огромного дубового стола, за которым Джек работал. Этот стол всегда представлялся Уолтеру алтарем, только не тем, у которого молятся в Колыбелях, а тем, на котором приносили человеческие жертвы во времена, когда люди по-другому продлевали Сон. Клирики позже говорили, что Сон в начале самый крепкий, поэтому его не нарушили те убийства.

В лаборатории был алтарь и весь инвентарь для служения науке. А вот кровати не было. Была еще прилегающая операционная и прозекторская – черный ледяной подвал.

Уолтер отчетливо понял, что именно это – запись о смерти Кэт.

Джек «договаривался» с мертвой женой. Потом ее найдут в операционной с вырезанным сердцем и обвинят Джека в убийстве и надругательстве над трупом.

Время уходит. Трупы стали находить по всему Альбиону, и с Уайтчепела сняли усиленную охрану.

Опять езжу туда.

Тремор.

Дальше несколько страниц были исчерканы. Вглядевшись, Уолтер различил карандашный контур под чернилами – Джек рисовал линии, круги и треугольники, а потом раз за разом обводил их чернилами. Иногда линия едва заметно дрожала.

Я не могу. Проклятый протез не желает давать устойчивый результат.

И поэтому. Потому что я не могу

Я убил Кэтрин.

Своей некомпетентностью. Своим бессилием я убил ее.

Уолтер закрыл дневник.

Он подумать не мог, что слова «Я убил Кэтрин» в дневнике принесут ему такое облегчение.

Джек не убивал ее. Он действительно пытался спасти Кэт, не просто до последнего, но и после «последнего» тоже.

Даже если Уолтер сойдет с ума, сдавшись дурману и родовому безумию – Эльстер ничего не грозит. Он чувствовал, как рвутся невидимые лески, которые, оказывается, до этого момента были густо обмотаны вокруг запястий, горла и сердца.

Не выдержав, он отложил дневник и медленно, шатаясь, как пьяный, вышел на кухню.

Он стоял в проеме, улыбался и пытался подобрать слова, но почему-то никак не выходило.

Эльстер что-то готовила – вернее, пыталась. Стол был завален посудой, а в воздухе висела медленно оседающая взвесь муки.

– Уолтер, ты чего тут забыл?! – спохватилась она, увидев, что за ней наблюдают.

Зои, до этого улыбавшаяся ему, мигом скопировала осуждающее выражение Эльстер.

– Он не убивал Кэт… – прошептал он.

– Что?

– Джек не убивал Кэт, Эльстер. Даже если я сойду с ума – не причиню тебе вреда.

Она подошла к нему и обняла, не снимая испачканного мукой передника. Уолтер чувствовал, как душу медленно наполняет совершенно эгоистичное счастье.

Оставалось достаточно поводов бояться и тревожиться за будущее. Никуда не делся Унфелих, который пришел к нему в сегодняшнем кошмаре; никуда не делись обвинения, которые против него выдвигали.

Но его не пугало продолжение кошмаров. Главное – он больше не возьмет в руки скальпель, ведь он боялся навредить Эльстер только потому, что думал, будто Джек виновен в смерти жены.