Текст книги "Механические птицы не поют"

– Лаура Вагнер?! Редактор «Парнаса» застрелилась?!

– Да. Такое всегда случается, когда кто-то начинает копать под «Пташек». Она материал написала о меценатстве Хампельмана – ну, ты же знаешь, он приюты сиротские содержал. И Сатердику Штольцу тоже досталось – ну, ты помнишь, его сразу за Хампельманом убили. Вот он перед этим, воспользовавшись беспорядками в Морлиссе, купил у них кучу запчастей по дешевке – в Морлиссе лучшие расходники… а потом их продал.

– Продал?

– Ну да, – зевнув, ответила Эльстер. – Продал всю партию с большой наценкой и купил на эти деньги виллу в Лигеплаце, но недолго радовался, подонок.

– Зачем главному инженеру «Пташек» перепродавать огромную партию хороших запчастей?

– У «Пташек» всего хватает – складывать некуда. Поверь мне, Уолтер, эти ребята не бедствуют. Слушай, я зря сказала – тебе нельзя нервничать…

– Я не нервничаю, Эльстер, я, проклятье, в ярости! – он с трудом подавил желание вскочить с кровати. – Пишущие, врачи и Утешительницы неприкосновенны во всех странах, достигших той ступени развития, когда люди уже не ходят на карачках!

– Уолтер, мы сейчас об одних и тех же людях говорим?! Я вот – о тех, которые детей под стариков подкладывают, а ты про кого?

Уолтер закрыл глаза. Если Эльстер в свои девятнадцать вела себя как обычная девятнадцатилетняя девушка, то и другие «пташки» должны были соответствовать своему возрасту.

– Прости. Фрау Вагнер была… талантливым человеком. Я в ней видел некую… независимую силу, понимаешь? Выше жандармов, механических птиц и самого кайзера.

– То, что ты сейчас описал, называется не «фрау Вагнер», а «деньги», – проворчала Эльстер. – И у Пташек их столько, что зимой можно печки топить.

Он молчал. Его давно волновал вопрос, который он никогда не задал бы Эльстер. Но вопрос царапал сознание, не давая покоя: Уолтер не мог понять, почему Унфелих до сих пор не убил ее. Бекка говорила, что не знает, как убить Пташку, и сам Унфелих говорил, что это трудно сделать, но Эльстер казалась удивительно хрупкой, к тому же боялась, словно ей постоянно что-то угрожало. Он находил только один ответ. Если Унфелих до сих пор не добрался до нее, значит, убийство должно состояться без свидетелей. Наверное, по этой же причине владельцы механических Соловьев подписывали контракт, обязующий их никогда никого не пускать в дом и не показывать куклу. Чтобы никто никогда не увидел… чего?

Если Лаура Вагнер нашла ответ на этот вопрос, то она заплатила за него непомерную цену. Будет ли следующий редактор «Парнаса» лояльнее?

– Эльстер, в газете не написали, почему она застрелилась? Ей угрожали? Шантажировали?

– Написали «разум не выдержал», – тихо ответила она. – Вроде как она слышала голоса.

– Лаура Вагнер… повредилась рассудком?

– Написали так, да.

– Если когда-нибудь вернусь в Вудчестер – расцелую свою дорогую мачеху, – проворчал Уолтер, откидываясь на подушки. – Ее яды – такая прелесть. Похаркал кровью десять минут – и свободен…

– А при чем тут твоя мачеха?

– Да так, не бери в голову…

«И какого Унфелиху потребовалось меня травить? Застрелюсь, как бедная фрау Вагнер, и он будет спать спокойно? Какое ему вообще до меня дело?!» – с раздражением подумал Уолтер.

Его мысли прервал скрип двери – вернулся патер Морн.

– Мисс, доктор Харрис уже здесь.

Эльстер вскочила с кресла и вышла за дверь.

Патер Морн вернулся спустя несколько минут и помог ему надеть маску.

Доктор Харрис задавал вопросы, на которые Уолтер писал ответы и передавал записки патеру Морну. Он зачитывал вслух и складывал записки в карман. «Нет, ничего не болит». «Нет, не пробовал шевелить рукой». «Нет, бредовые видения не мучили». «Нет, мысли о смерти не посещают»…

Голос у доктора Харриса был мягким и сострадательным. Наверняка пациенты его любили. Когда Джек вел приемы, Уолтеру казалось, что он допрашивает пациентов – брат всегда был холоден, а если слышал, что его предписания не соблюдаются, награждал таким взглядом, что человек наверняка жалел, что тихо не умер у себя дома, не обращаясь ни к каким врачам. Но именно Джек несколько лет подряд держал рекорд как врач с наименьшей смертностью.

Впрочем, репутация доктора Харриса тоже была безупречна и не омрачена убийствами.

Ответами доктор Харрис явно остался доволен.

– Противоотечные бинты можно будет снять через три дня. Эти же три дня ничего не читать, не писать, не включать яркий свет. Обеззараживайте стык с протезом до тех пор, пока рука полностью не заживет, – он с глухим стуком поставил на прикроватную тумбочку флакон. – При болях пейте три капли этого, не больше двенадцати капель за день, – второй флакон. – Это пейте при фантомных болях, если вдруг начнут одолевать тяжелые или суицидальные мысли и при ночных кошмарах, – третий флакон. – Пять капель, перед сном лучше пить даже в случае стабильного состояния. Воздержитесь от алкоголя, наркотиков, жирной, жареной и обильно приправленной пищи…

– Доктор Харрис, наши клирики умерены в трапезе и не имеют дурных наклонностей, – мягко напомнил патер Морн.

– Да-да, безусловно, – скучающим голосом ответил доктор Харрис. – Пейте больше воды, дышите воздухом, спите обязательно, не можете заснуть – пейте семь капель настойки. Руку не перетруждать, упаси вас Спящий что-нибудь поднимать ближайшую неделю – получится, хе-хе, некрасиво. Предупреждаю сразу, если вы рассчитываете на какую-то особенную физическую силу – рассчитываете зря, модификации тела разрешены только в Кайзерстате, ваш протез подстроен под ваши физические возможности. Но все-таки поначалу осторожнее с хрупкими предметами. Рукой можете двигать, но очень осторожно. Ну-ка, попробуйте.

Уолтер почувствовал, как сердце пропустило удар. Он медленно поднял тяжелую, словно онемевшую руку и вытянул ее перед собой. Попытался пошевелить пальцами, не веря, что этот комок реек, проволок и шестеренок отзовется. Но протез отозвался – пальцы двигались. Чуть медленнее, чем должны были, но они двигались.

– Хорошо, что вы не левша – писать обычно учатся по месяцу, – меланхолично заметил доктор. – Протез раз в полгода показывать инженеру. Вот бумаги на случай путешествий и медицинских вмешательств… что же, моя миссия окончена. Если у вас нет вопросов… прощайте, мистер Ливрик.

Уолтер проводил доктора Харриса взглядом и снял маску. Медленно сжал и разжал кулак.

Он не мог осознать, почему металл отзывается на привычные телу сигналы. Не мог осознать, почему сжимает руку и не чувствует этого.

– Вы быстро привыкнете, – сочувственно сказал патер Морн. – Я буду приходить перед визитами медсестры, чтобы увести мисс и удостовериться, что все в порядке…

– Патер Морн, вы знаете, что происходит в Кайзерстате? – спросил Уолтер, опуская руку.

– Да, знаю о трагедии с их Пишущей… даже у самых сильных людей есть пределы…

– Вы что-нибудь знаете о том, как это произошло? Послушайте, Лаура Вагнер была сильной и умной, я просто не могу представить…

– Мальчик мой, она сделала это публично, – тихо сказал патер Морн. – На конференции, которую открывала. Сказала, что у нее есть некоторые материалы, которые в ближайшее время будут присланы в редакции кайзерстатских и почему-то альбионских газет… Уолтер, от плохих новостей раны заживают хуже.

Он слушал, но никак не мог поверить. Патер Морн говорил так спокойно, потому что не жил в Кайзерстате и не общался там с обычными людьми. С простыми людьми, для которых «Парнас» был символом независимости, воплощением свободы слова.

Мысли о Лауре Вагнер прогнали давящее чувство тоски, заменив его злостью.

Уолтер мало кого ненавидел в своей жизни. Даже в мыслях, отрекаясь от брата и виня его в жестокости и неспособности смирить свою гордость, он не испытывал ненависти. Даже отца он не ненавидел по-настоящему, хотя и до сих пор был не в силах осознать его предательство.

Но эти люди, от которых Эльстер сбежала, предпочтя угрозу смерти, которых так отчаянно боялась каждый день и еще больше – по ночам, которые вынудили застрелиться Лауру Вагнер, которой Уолтер восхищался, как и весь Кайзерстат. Люди, из-за которых он лишился руки, из-за которых месяц провел в темноте, пытаясь заморить себя голодом…

– Теперь-то ты понимаешь? – раздался над ухом вкрадчивый голос Джека.

Уолтер вздрогнул. Вот он и коснулся кровавой черноты кончиками пальцев. Теперь дело за малым – скоро и у него будет подвал с истерзанными трупами.

«Нет», – ответил он. Правда, не понимал – у него были причины ненавидеть этих людей, а Джек убивал женщин, которых никогда не видел.

– Но из-за того, что они жили, Кэт умерла. Мне нужно было ее вернуть, разве ты не понимаешь, – вкрадчиво сказал он, и Уолтер почувствовал, как кто-то сжимает его левое запястье.

– Проклятье! – зашипел он, дернув рукой.

– Уолтер, что вы делаете, что с вами? – встревоженно отозвался патер Морн. – Нельзя так резко двигать рукой! Доктор Харрис сказал…

– Простите, кажется… фантомные ощущения… показалось, что кто-то дотронулся до руки, – смущенно пробормотал он.

– Это нормально, – сочувственно ответил патер Морн. – Ваше тело еще не осознало, и разум тоже не до конца понял. Скоро это должно пройти. Может быть, капли?..

– О нет, избавьте меня! Простите… скажите, о чем вас просила Эльстер?

– Вы же знаете, я не могу нарушать тайну исповеди.

– Тогда скажите, вы ей отказали?

– Скажем так, я убедил, что в ее обществе вам будет лучше, чем без оного, – улыбнулся он.

– Спасибо, – искренне поблагодарил Уолтер. – Вы не могли бы… ее позвать?

– Конечно. Если что-то понадобится – в верхнем ящике тумбочки есть рычаг… или попросите мисс – я специально выбрал палату с самой широкой кроватью. Она наотрез отказалась вас оставлять, – в улыбке патера Морна Уолтер явственно видел печаль.

– Патер Морн? – окликнул Уолтер, когда он уже стоял в дверях.

– Да, мальчик мой?

– Вы не правы. Любовь – единственное, что стоит между человеком и его безумием.

– Вы так молоды, Уолтер, – тяжело вздохнул он. – Так молоды, и не сломлены выпавшими на вашу долю страданиями… Я буду за вас молиться, и за вашу девочку тоже.

Дверь закрылась тихо.

Только что целый ворох мыслей и чувств теснился в голове, и вдруг не осталось ни одной. Уолтер поднес к лицу левую руку, вглядываясь в совершенный механизм, ставший теперь его частью.

Пальцы двигались бесшумно. Подсознательно он ожидал металлического скрипа, но при движении не раздавалось даже легкого шороха.

– Любуешься? – тихо спросил Джек.

Уолтер не знал, радоваться, что он только слышит голос, или признаться себе в том, что хотел бы еще хоть раз увидеть брата живым.

– Сколько таких ты поставил за свою жизнь?

– Немного. Я не захотел быть протезистом – это скучная работа, механическая, – усмехнулся он собственной шутке. – Надеюсь, этот доктор Харрис правда знал, что делает.

– Почему я чувствую твое прикосновение? Это галлюцинации?

– Ты чувствуешь левой рукой, потому что она мертвая, Уолтер. Как и я. И под наркозом ты был ближе к мертвым, чем к живым – твой патер Морн для верности потребовал самый сильный. Хочешь меня увидеть, Уолтер?

Он молчал. Ему хватало переживаний и без Джека. Нужно было спасти Эльстер, освоиться с протезом, узнать, что за материалы разослала по редакциям перед смертью Лаура Вагнер. Нужно было понять, как жить дальше – беглому преступнику, без дохода, без документов, зато с девушкой, которую ищут люди, способные заставить застрелиться Лауру Вагнер.

Но он хотел. Прошлое, которое он похоронил и чью могилу старательно украсил сверху детскими обидами, глупыми недомолвками и почти подростковым протестом, ожило на Альбионе, вырвалось наружу, стряхнув мишуру, растворившуюся в липкой смоле. Он больше не мог отворачиваться, не мог игнорировать свои сны и воспоминания, оживающие каждый раз, когда он слышал голос брата.

– Это ты убил Кэтрин? – тихо спросил он.

– Я не знаю, Уолтер. Ты же всегда верил, что не убивал.

– Не верил, – признался он. – Сомневался и сомневаюсь сейчас. Поэтому и слышу тебя. Убеждал себя, что ты не мог, что любил ее, убеждал Эльстер и на допросах говорил одно и то же: ты не убивал Кэт. Кого угодно, только не ее. Верил в это… а потом приходили сомнения.

– Почему, Уолтер? Почему ты не веришь в меня?

Он закрыл глаза. Образы, преследовавшие его во снах с самого Лигеплаца оживали, распускались ядовитыми цветами.

«Уолтер, спаси меня!»

«Прости меня…»

Джек просил поверить в него. И он не смог. Последней его просьбой была вера, и Уолтер его подвел. Подводил до сих пор, каждый день.

…Янтарные поленья, трещащие в камине, книга, соскользнувшая на пол – на пороге стоит Джек, и Уолтер не узнает его. Он падает на колени и протягивает к нему руки: «Уолтер, спаси меня!»

А потом…

– Уолтер, ты живой? – Эльстер трясла его за плечо. Он, вздрогнув, открыл глаза. – Тебе что, доктор сказал, что надо руку снова отпиливать?

– Нет, я… задумался.

– Ничего себе у тебя мысли – ты бы лицо свое видел, – серьезно сказала она. – Я чай принесла, тут в палатах холодно, как в прозекторской…

Она звенела чашками, а Уолтер наблюдал со смесью удивления и нежности. Обычные действия, привычные ритуалы, уютные звуки – ее запястья кажутся белыми в сером свете и темно-синие рукава платья только подчеркивают эту белизну, она медленно разливает чай, наполняющий воздух запахом горьких цитрусовых корок, и Уолтер слышит, как чай касается фарфоровой поверхности чашки.

«Хочешь увидеть меня?»

«Нет».

И прошлое с шипением отступило обратно в темноту.

В палате действительно было холодно. Когда Эльстер протянула ему чашку, он положил ладонь на ее руку и успел отстраненно удивиться – пальцы показались почти горячими.

– Спасибо. Я не знаю, что делал бы без тебя.

– Жил бы счастливо где-нибудь во Флер? – неловко усмехнулась она.

Он покачал головой, забрал у нее чашку и поставил на пол. Притянул ее к себе и обнял, наконец-то двумя руками.

Вот почему у нее золотые глаза – это цвет солнечного света, а не того, что снилось ему по ночам.

– Нет, Эльстер, я сошел бы с ума.

И в этот момент все, чего он хотел – не слышать, как горько рассмеялся Джек.

Но он слышал, и слова, которые прошептала ему в ответ Эльстер, не могли заглушить смеха.

Глава 16. Спаси меня

Пребывание в Колыбели Голубой принесло немало боли, но почему-то эти дни Уолтер всегда вспоминал с теплом.

Он ошибся и был рад своей ошибке – ни через день, ни через три дня никто их с Эльстер не потревожил. За это время они трижды меняли комнаты: сначала из палаты переехали в келью на среднем этаже, потом снова в комнату Единения, а оттуда – в келью на подземном ярусе, где и остались на четвертый день. Он слышал из-за двери, как Эльстер просила патера Морна перевести его в другую комнату, не в подземелье, чтобы не будить память о тюрьме. Пришлось рассказать ей, какой была камера в тюрьме, и объяснить, что простая комната с двумя узкими кроватями, с мягко светящими желтым лентами под потолком и дурацким полосатым ковриком на полу ничего такого в нем не будит.

Патер Морн явно нервничал, но старался скрывать тревогу. Уолтер понимал его и собирался как можно скорее избавить клирика от своего присутствия.

Рука заживала и почти не беспокоила, только иногда напоминая о себе тупой тянущей болью.

Каждый день по несколько часов Уолтер занимался тем, что сжимал и разжимал левой рукой небольшой мяч. С каждым днем это давалось ему все легче – первый он порвал, сдавив слишком сильно. Но доктор Харрис был прав: он удивительно быстро вспомнил привычные движения, и на третий день даже взял за ручку чашку. Непривычно было не ощущать напряжения в мышцах. Касаться горячей чашки, прохладных и гладких простыней, мягкой поверхности мяча – и не чувствовать их. Эльстер он поначалу боялся даже за руку брать, чтобы случайно не сделать больно.

Он стал подливать Эльстер свое снотворное, когда заметил, что она старается сторожить его по ночам, а потом по утрам прячет покрасневшие глаза. Сам пить избегал, потому что от назначенных доктором пяти капель неизбежно проваливался в густой и бездонный сон, и сон этот полнился золотом, мятыми шестеренками, погасшими стеклянно-прозрачными глазами, а еще – его собственными железными пальцами, сдавливающими чье-то хрупкое горло, и жгучим экстазом, усиливающимся, когда он сжимал сильнее… сильнее, не чувствуя уходящего пульсирующего тепла, потому что механический протез ничего не чувствует – он фальшивка, суррогат, такой же как и эта паршивая, обманувшая его дрянь, прикинувшаяся человеком…

Если раньше он не испытывал никаких чувств, убивая Эльстер во сне, то теперь начал наслаждаться этим процессом.

Стал ненавидеть ее все сильнее, и чем сильнее он чувствовал ненависть во сне, тем отчетливее ощущал любовь наяву.

Уолтер боялся. Просыпаясь, он едва сдерживался, чтобы не стонать от ужаса, прислушиваясь к дыханию спящей Эльстер. Она дышала глубоко и ровно. Спала спокойно, и никакие кошмары ее не мучили.

Рука заживала быстро, и Уолтер чувствовал себя почти здоровым. Но с каждым днем разум ускользал все неотвратимее.

Стены давили на виски. Желтый свет раздражал, а белый тревожил. Воздух казался то слишком сухим, то слишком холодным, а каждый звук слышался неестественно отчетливо. Но больше всего его тревожил Джек, а вернее – две горящие в темноте зеленые точки.

«Хочешь меня увидеть?»

«Нет…»

Но он видел. Видел пока только зелень глаз и неясное марево, клочок альбионского тумана, но Уолтер откуда-то точно знал, что еще немного – и туман примет знакомые очертания.

Нужно было уезжать. Уолтер надеялся, что вдали от Альбиона станет легче, а свежий воздух и нормальное питание позволят избавиться от остатков дурмана, и он наконец-то перестанет слышать голоса и видеть призраков.

На четвертый день он встал с кровати и прошелся по коридору без трости и не держась за стену. Эльстер, наблюдавшая за ним, улыбалась так счастливо, будто для нее не имело никакого значения, что короткая передышка заканчивается, и скоро им опять придется бежать в неизвестность.

– Эльстер, я думаю через пару дней нам придется покинуть это место, – осторожно сказал он, возвращаясь в келью.

– А как же имитация? Так и будешь ходить шестеренками наружу?

– Перчатки надену. Ничего, шестеренки увезем с Альбиона, и они не будут грустить. Мне… неспокойно. Я не понимаю, почему ничего не происходит, и почему Унфелих до сих пор нас не нашел, но… – Уолтер не хотел признаваться в настоящих причинах своей спешки.

– Если ты говоришь, что надо ехать, – поехали, – пожала плечами Эльстер. – Мне здесь тоже не нравится.

Он благодарно улыбнулся и взял с тумбочки чашку с холодным чаем.

– Мне тоже, – признался он. – Душно, тесно и эти стены, неизвестно где прозрачные…

– Да! И меня раздражает, а еще вчера показалось, что кто-то шепчет.

Чашка выскользнула из ставших непослушными пальцев и, жалобно звякнув, разлетелась голубыми осколками.

– Тебе вчера… что?..

– Да звуки какие-то странные – я думала, ты тоже слышишь, – пожала плечами Эльстер. – Перед сном. Как будто шепчется кто-то, сразу много людей, но очень далеко… я думала, это тут голоса так разносятся, а что?

– Я ничего не слышу, – пробормотал он. Уолтер не стал говорить, что слышит Джека.

– Да ладно, мало ли чего почудится, – махнула рукой она. – Скажи лучше, а нельзя нам маски надеть и во дворик выйти погулять? Тебе доктор говорил воздухом дышать…

– Знаешь, что делают на Альбионе люди после сложных операций, если есть хоть какие-то деньги? – усмехнулся Уолтер, смущенно подбирая осколки. Он делал это левой рукой, чтобы восстановить мелкую моторику и отстраненно удивлялся тому, что можно больше не бояться поранить пальцы.

– Не-а. Стараются не сильно жалеть, что не померли во время операции и им придется наслаждаться этим местечком еще сколько-то лет? – улыбнулась она.

– Почти. Покупают билет на дирижабль и летят туда, где можно дышать воздухом.

– Ну, и мы так сделаем. Поедем в Эгберт, как хотели. Я слышала, там все рыжие и много пьют – должно быть, отличное место.

– Я всю жизнь про Эгберт другое слышал, – проворчал Уолтер, ссыпая осколки в урну у двери. – Впрочем, не важно, я много чего всю жизнь слышал. Эльстер, отдай дневник.

– Что? – растерянно переспросила она.

– Дневник. Три дня прошло, я в этом полумраке скоро забуду, как буквы выглядят. Мне надо узнать, чем меня поили – может, мне давно застрелиться полагалось.

– Ну что ты говоришь! – расстроенно воскликнула она, доставая из сумки блокнот. – Не таким же чудовищем был твой брат.

Уолтер мог поклясться, что слышал, как кто-то самодовольно хмыкнул в углу. И на этот раз он был полностью согласен с Джеком – он мог оказаться чудовищем гораздо худшим, чем Эльстер была способна представить.

– У аристократов всегда были проблемы с родственниками, – невесело усмехнулся он. – Вот, к примеру моя тетушка Джейн – потрясающая женщина, заваривает чай лучше всех на Альбионе, виртуозно играет в бридж, родила восемь детей, и все в ней души не чают. А вот брат не захотел заваривать чай и быть образцовым папашей.

– А ты хочешь? – тихо спросила Эльстер, с ногами забираясь в кресло.

– Хочу, – признался он и сразу заметил, как изменилось ее лицо. – Ох, Эльстер… знаешь, я буду только рад, если у моих детей не будет зеленых глаз и фамильных говардских носов. И фамильного говардского всего остального тоже… Ты любишь детей?

– Очень… – прошептала она.

– Ну, вот и отлично. Подождем, пока это все закончится, купим дом у моря и заберем из приюта при какой-нибудь Колыбели пару ребятишек, – обнадеживающе улыбнулся он, стараясь не задумываться над тем, где и при каких обстоятельствах она могла проникнуться любовью к детям.

– Уолтер, ты что, правда хочешь со мной остаться? – Эльстер казалась скорее растерянной, чем обрадованной.

– А ты? Хочешь остаться со мной? – спросил он, откладывая дневник. Прошлое в этот момент имело гораздо меньше значения, чем будущее. На дирижабле у них уже произошел похожий разговор, но тогда он был скорее похож на шутку.

– Я… я… – пробормотала она, пряча взгляд, и Уолтер ясно различил какую-то внутреннюю борьбу.

– Только честно, – предупредил он, – не боясь, что у меня от расстройства рука отвалится. Ее крепко пришили.

– Уолтер, я не снюсь этому вашему, у меня никогда не будет детей, и я работала в борделе, – напомнила она.

– Если это все, что тебя смущает, то я нищий со склонностью к алкоголизму и сумасшествию, а мой брат у себя в подвале вивисекции проводил. Еще не известно, кто из нас более завидная партия.

– А я еще и вру.

– Мы все врем, – фаталистично пожал плечами Уолтер, протягивая руку к дневнику. Прикосновение к прохладной шершавой коже обложки почему-то вызвало отвращение.

Ему не хотелось заставлять Эльстер отвечать на такие вопросы. В конце концов, было неизвестно даже то, выживут они или нет. Может быть, Унфелих ночью проберется каким-нибудь тайным ходом и пристрелит обоих. Это пока Уолтер был альбионским аристократом, его нельзя было убивать и приходилось считаться с тем, что он не должен быть свидетелем убийства. Если отец подписал отречение, Унфелих может даже не прятать его труп – бродяга без имени и рода никому не интересен.

Он не заметил, как она встала с кресла и положила ладонь на дневник.

– Хочу, – ее глаза отражали мягкий желтый свет, и Уолтер вдруг забыл все слова, которыми собирался отвечать.

– А Джейн Бродовски была не худшим, что ты мог придумать, – голос Джека был далеким, приглушенным и не имел никакого значения.

Дневник с глухим стуком упал на пол и рассерженно зашуршал страницами, когда Эльстер задела его подолом юбки.

Уолтер не помнил, чтобы хоть раз, целуя девушку, ему удавалось отрешиться от всего мира и полностью потерять себя. Вот как должен был умереть лорд Уолтер Говард: любовь приносила никакое не безумие, а спасение.

«Ты целуешь ее и забываешь себя, – полоснули сознание, словно плетью, слова Джека, – а потом вокруг только кровь и страдания…»

Но не было никакой крови и никаких страданий. Он оставит на Альбионе свои кошмары, снова сбежит от Уолтера Говарда, а может быть, даже навсегда похоронит его в этой келье. Если только Эльстер и правда останется рядом. Ничего не будет нужно, ничто не будет иметь власти над его разумом, только эта женщина – совершенная мечта Эриха Рейне.

– Значит, мы все решили. Осталось избавиться от этого странного человека в дурацких очках, и будем жить счастливо, – улыбнулся он, отстраняясь. Эльстер, как кошка, потерлась кончиком носа о его подбородок и встала с кровати.

– Ладно, оставлю тебя наедине с братом… нашла в библиотеке какую-то кайзерстатскую книжку, спрячусь в нее от твоих тайн.

– Это не мои тайны, – проворчал Уолтер, осторожно поднимая дневник. Ему казалось, что он держит в руках мертвое животное.

Он быстро нашел страницу, на которой остановился в Вудчестере. Осторожно разгладил примятую бумагу ладонью.

Следующая запись снова была о Кэтрин. Уолтер хотел пролистать и поискать описания экспериментов, чтобы выяснить, что такое проклятый «Грай», и оставить Джеку его секреты, но не смог.

Потому что был еще один вопрос, на который он так мучительно пытался себе ответить.

Потому что был еще один кошмар, преследовавший его с самой казни Джека.

Он видел много кошмаров, и они всегда немного отличались друг от друга. Он то убивал Эльстер лезвием из трости, то душил, то стоял на коленях уже над мертвым телом и скользкими руками пытался починить оказавшийся слишком хрупким механизм. Джек терялся в черном провале, а за спиной Уолтера на секунду в едином восторженном экстазе замирала толпа, но иногда никакого провала не было, и он не мог оторвать взгляда от конвульсивно дергающейся петли. А иногда Джек оставался стоять на эшафоте, но словно таял под оказавшимся беспощадным серым альбионским солнцем, и с его плеч и лица на черный бархат эшафота капало что-то белое, словно воск со свечи.

Один сон оставался неизменным. Сон о дне, который доломал его жизнь, вынуждая прятаться от собственных сомнений в приморском пабе. Последний раз он видел его в Лигеплаце и хотел бы не видеть больше никогда. Но знал, что тот вернется, обязательно вернется, вместе со стучащим в ушах полным отчаяния голосом Джека: «Спаси меня, Уолтер!»

И Уолтер хотел найти ответ на вопрос, который так и не дал ему в тот день Джек.

Как на самом деле умерла Кэтрин Говард?

– Все мысли занимает скорое возвращение домой, – вдруг раздался печальный голос совсем рядом. Уолтер вздрогнул от неожиданности, но опустил глаза к дневнику и начал читать.

Все мысли занимает скорое возвращение домой. Ни одной живой душе я не признаюсь в том, как скучаю по теплой воде, джину и чистым простыням, но перед собой могу быть честным.

К тому же меня не оставляют мысли о возможности скорого брака. Чувства, которые я испытываю к мисс Борден, гораздо глубже, чем простое вожделение мужчины, долгое время оторванного от общества женщин. Похоть мне не только не свойственна, но и непонятна – я нахожу ее уделом слабых и недалеких людей. Нет, то, что я испытываю к мисс Борден – чувство, далекое от примитивных рефлексов. Признаюсь, оно даже пугает меня. Я теряю себя рядом с ней, меня одолевает несвойственная робость и какой-то особый трепет. Нет, эти чувства невозможно описать, им можно только покориться – думаю, сопротивление все равно было бы безрезультатным.

Как описать чувство, которое вызывает ее случайный взгляд, смущающий больше, чем случайное прикосновение? Где найти слова, чтобы описать дрожь, которую вызывает ее голос?

Я думал, у меня нет сердца. Но теперь я чувствую его присутствие в своей груди удивительно ясно, и чувствую, как отчаянно оно болит, и болеть будет до самого Альбиона, где я наконец-то предложу его Кэтрин.

Уолтер читал эти слова со смесью стыда и облегчения. С одной стороны, он бестактно подглядывал в душу Джека, а с другой – видел в его словах отражение собственных чувств, которые были далеки от безумия. Человек, который писал эти слова, не мог быть убийцей Кэт.

– Но знаешь что, Уолтер? – горько усмехнулся Джек. – Не знаешь. А Эрих Рейне когда-то был вынужден мараться о такой же сброд…

Уолтер с трудом сдержался, чтобы не рыкнуть на него. Почему-то стало заранее тошно.

Эрих Рейне когда-то был вынужден мараться о такой же сброд. Хорошо, что биологически это все же люди. Они реагируют как люди, живут в иллюзии, будто их культура и традиции представляют хоть малейшую ценность, а что важнее всего для меня – как люди, сходят с ума.

Сегодня привезли новую партию пленных. Эта война нужна нам, нужна, как никогда. Тот, кто верит в сказки об Эрихе Рейне, ставившем эксперименты над альбионскими нищими, попросту глуп.

Как хорошо, что большинство людей глупцы. Роверик Чойс, который настрочил свою изобличающую книжонку «Ночной кошмар механической птицы» по заказу самого Рейне – прекрасное доказательство того, как легко манипулировать толпой без всяких капель.

Никаких нищих-добровольцев не хватило бы для такой масштабной работы. Такие задачи всегда решаются одинаково.

Война Журавлей десятилетия назад принесла нам небывалый прорыв. Механические протезы, механические люди. Я не возьмусь осуждать Рейне – он был великим человеком. Он создал человеческое подобие, а люди уже распорядились им в силу своих скудных возможностей.

Но каждый прорыв должен повлечь за собой следующий.

Нам нужна была новая война.

Конечно, война с Гунхэго – плохой вариант. Гунхэго покупает столько альбионского опиума, что найти среди пленников тех, кто не имеет резистентности к наркотикам, становится практически невозможным. Мне нужны только «чистые» подопытные – насколько чистой может быть подобная дрянь.

Я предложил проект оружия нового типа.

Правительство отправило заказ на штамм вируса, устойчивого к транспортировке, температурам и способного жить вне носителя достаточно долго, чтобы найти нового. Им действительно казалось, что это хорошая идея.

Разработка подобного вируса может занять годы и потребует огромного количества материала. Где взять столько людей для опытов, где взять столько врачей, не поддавшихся ложной этике? А потом что делать с территориями, заваленными зараженными трупами? А самое главное, что делать, если вирус мутирует, и мы не успеем улучшить вакцину? Альбион уже пустел из-за эпидемий в прошлые века.

Нет, я создам нечто, превосходящее любой вирус. Совершеннее любой телесной болезни. К тому же у меня есть база: я не знаю, откуда мне привезли эликсир под кодовым названием «Трель», но его создатель – настоящий гений. Я улучшу его, превращу целительные капли в яд. Мне потребуется меньше людей для экспериментов, никто из моих коллег не подвергнется риску заражения, и никто не прикроет проект, доказав, что он разбудит Спящего. Впрочем, это волновало меня меньше всего – Колыбель Серая одобрила мои планы.