Текст книги "Механические птицы не поют"

Глава 24. Отраженный свет

Томас забрал Зои в другой конец дома. Жилыми остались только комнаты самого Томаса и его матери. Свою он уступил Зои, и Уолтер почему-то совершенно этому не удивился. Где собирался спать сам хозяин дома, он спрашивать не стал.

Уолтеру и Эльстер он предложил единственную комнату, где стоял старомодный обогреватель и пустой короб кровати без матраса.

– Я найду, что постелить, – виновато сказал Томас, тоскливо оглядывая серые стены с потемневшими шелковыми обоями. – У меня остался реквизит, там точно что-нибудь найдется…

– Спасибо вам, – тихо поблагодарил Уолтер, все еще шокированный увиденным.

– Не открывайте окна, – попросил Томас, – никто не должен знать, что вы здесь. Я отвечаю жизнью за сохранность этого секрета. Ужин будет через несколько часов. Я без прислуги, поэтому заранее извиняюсь за его… качество.

Он был не похож на себя – нервно усмехался, не знал, куда деть руки и постоянно отводил глаза. Уолтер чувствовал, как горечь снова подступает к горлу. Он помнил выступление фокусника в Лигеплаце и белые цветы, распускающиеся в черных нитях. Помнил уверенного, веселого мужчину на дирижабле, который прикрыл его во время боя с пиратами в узком коридоре.

Неужели и в доме Хенрика жила такая же подделка? Каждый день он возвращался из паба в пустой дом, где нельзя открывать окна, пил эликсир, заставляющий видеть в этом механическом чудовище любимую жену, и сидел с ней рядом, сжимая мертвые пальцы, которые казались теплыми?

– Томас… – слова теснились у него в горле, тысячи слов – и ни одного правильного. – Мне… очень жаль, что так вышло.

– Она не пережила операцию, – глухо сказал он. – Доктор Харрис предупреждал, что так может получиться. Что пожилые люди во время таких серьезных вмешательств… но она все равно согласилась. Потому что я ее привез, настаивал… когда доктор сказал об опасности, я стал ее отговаривать, но она уже решилась, а если мама решилась…

Он зашел в комнату и сел на край кровати. Обхватил голову руками и замер. Высокий, с длинными руками и ногами, в сером свитере с высоким воротом и спутанными волосами, он напоминал Уолтеру его преподавателя словесности в колледже.

– И вы отказались от всего, потому что… думаете, что виноваты в ее смерти?

– Я не думаю, что виноват, – усмехнулся он, поднимая глаза – все еще ярко-синие, но опутанные красной сетью воспаленных сосудов. – Я знаю это точно.

– Но вы еще не очень… вы же молоды, Томас! – горячо воскликнула Эльстер. – У вас может быть жена и даже дети… вы работу свою любили, зачем так?..

– У меня не может быть жены, милая. И детей тоже. На это есть… целый ряд причин. Нет, для меня все закончилось. Я доживу в этом доме, а когда умру – меня похоронят рядом с матерью, и в могиле со мной будет лежать Соловей. Надеюсь, в следующем Сне у нее будут дети, достойные ее.

Уолтер вздрогнул. Он вспомнил слова, которые говорил мертвой Эльстер в кошмаре, вспомнил собственное отчаянное, горячее желание, чтобы они сбылись. Чувство бессилия, чувство, что он предал и подвел любимого человека, режущее ощущение недостойности и ничтожности, а еще необратимости – всего несколько минут яркой, тянущей боли, которые он до сих пор с ужасом вспоминал. Томас носит это в сердце с самого их расставания?

Что бы он, Уолтер, сделал на его месте? Повесился бы, застрелился? Или нашел бы другой способ самоубийства – навечно привязал бы себе к искусственной копии с мертвыми глазами, скользнул бы в теплый обман, который дарят капли «Трели»? Обман, в котором Эльстер могла бы взять его за руку и сказать, что прощает. Сказать, что это все – только дурной сон, которому не нужно верить.

Уолтер повел плечами, стряхивая морок.

– Ваша мать была удивительной женщиной, – осторожно начал он.

– Она и сейчас удивительная женщина, – глухо ответил Томас. – Кстати, я очень сожалею, что и вам пришлось столкнуться с протезистами… Ваша рана на дирижабле не выглядела опасной, – он смущенно прочертил линию от запястья к локтю.

– О да, мне тоже очень жаль, – процедил он. – Спасибо за чуткость, я уже почти привык к протезу.

– Это лучшее, что можно сделать в этой ситуации – смириться. Встретимся за ужином.

Томас встал и, не оглядываясь, вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Эльстер, поежившись, пересела к Уолтеру на колени и прижалась к нему, словно замерзшая кошка в поисках тепла.

– Жуткая штука! – безапелляционно заявила она. – И меня вот такой гадостью называли?! Да в Кайзерстате половина мужиков импотентами бы остались!

– Томас видит не ее, а свою мать. Она с ним говорит и не кажется подделкой, – вздохнул он, прижимаясь щекой к ее виску. – Видимо, они заставляют человека отказаться от всего, что у него есть, потому что «Трель» работает только с тем, что по-настоящему любишь. Ради чего готов пожертвовать всем… И потому, что человек, все отдавший за этот обман, будет хранить тайну и защищать от посторонних глаз с особенным рвением. Хотя в этом смысле «Соловьи» гораздо более… гуманны. Их нельзя завести для грязных целей и использовать не по назначению.

– Для этого люди есть, – мрачно ответила она.

Уолтер осторожно пересадил ее на кровать, встал и запер дверь.

– Теперь я придумаю, будто я тебя убил, – заявил он, возвращаясь на кровать, – отдал все, что у меня есть, и ты мне мерещишься.

– Так не получится, – с сожалением ответила Эльстер.

– Почему это?

– Потому что ты нищий, Уолтер. Что ты им отдал – рваную шинель, гитару и бутылку из-под виски?

– Может, папа так и не подписал бумажку об отречении. Тогда у меня есть еще несколько шкафов с книгами, кресло, ящик с нижним бельем, пара выходных сюртуков и призрачная надежда унаследовать Вудчерстер.

– За тебя передерутся все производители механической человекоподобной дряни, – она с непроницаемым лицом начала расстегивать его рубашку.

– Сейчас? – он придержал ее запястье.

– Мне грустно, Уолтер. Очень грустно и паршиво, хоть я и ерничаю, – прошептала она. – Мне кажется, произойдет что-то плохое. Это механическое чучело меня напугало так, что до сих пор колени дрожат… От Томаса хочется выть, а еще мне кажется, что вот-вот появится Унфелих и всех убьет.

– Вроде он ждет, пока мы сами друг друга поубиваем, – слабо улыбнулся он.

– Думаешь, ему еще не надоело?

Уолтер был готов поддаться, но в этот момент раздался неуверенный глухой стук в дверь. Он, с сожалением отстранившись, пошел открывать, на ходу застегивая рубашку. Он был уверен, что вернулся Томас с обещанным одеялом, но на пороге стояла Тесс.

Она слегка покачивалась и, видимо, пока Уолтер не открыл, стучалась о дверь лбом.

Он замер, не зная, что делать. Понимает ли она речь, осознает ли, что происходит вокруг?

– Миссис Даверс? – тихо позвал он, чувствуя себя дураком – словно ему вздумалось разговаривать с табуреткой.

Но она подняла мертвый синий взгляд и протянула руку, коснувшись его воротника. Уолтер, не выдержав, отшатнулся и едва не упал. Мысль о том, что к нему прикоснется эта искусственная рука, в которой никогда не было ничего живого, почему-то вызывала ужас и инстинктивное омерзение.

Кукла замерла на пороге с протянутой рукой, а потом начала медленно ее опускать, и чем ниже опускалась рука, тем шире открывался ее рот, обнажая черный провал с сухими белоснежными зубами.

Механическое тело под черным кружевом платья странно вздрагивало, рот не закрывался, только губы словно тянули в стороны рыболовные крючки. При этом не раздавалось ни звука, но Уолтер мог поклясться, что Тесс смеется.

Не выдержав, он захлопнул дверь и прижался к ней спиной, но через секунду отскочил, будто темное дерево обожгло его сквозь рубашку. Мысль о том, что его с монстром в облике Тесс Даверс разделяет тонкая доска, вызывала новый приступ паники.

– Мы уедем. Завтра же утром, – пообещал он растерянной Эльстер.

– Но Зои останется здесь…

– Ее заберут друзья Бена. Мы не можем…

– Да-да, мы ничем не можем ей помочь, – устало отозвалась она. За дверью опять раздался тихий глухой стук. – Давай уедем. Поедим, поспим и уедем… хотя мне хотелось бы… как-то помочь Томасу.

– И здесь мы ничего не можем сделать, – вздохнул он, доставая из саквояжа сюртук и плед. Свернул сюртук в рулон и положил вместо подушки. – Ложись.

– Лучше ты. Я выспалась.

– Боишься меня? – усмехнулся Уолтер.

– Не тебя. Ее, – она кивнула на дверь. – К тому же я, и правда, выспалась, а тебе надо поспать. Ты выглядишь чуть-чуть получше того мужика в молельне, и то только потому, что у тебя веки не зашиты.

– Чудно, – проворчал он, но все-таки лег, прижался щекой к колючей шерсти сюртука, успев заметить, что на воротник налипли крошки – видимо, из свертка с едой, – а потом уснул, и во сне он раз за разом падал в черный провал, в который превращались доски эшафота, были и ледяная тюремная дверь, сорванные ногти и жажда – непроходящая, безумная жажда, застилающая сознание.

Но теперь ему было все равно.

* * *

Уолтер проснулся сам. В комнате было темно – кажется, он проспал весь день до поздней ночи. Эльстер спала рядом, завернувшись в какую-то пыльную бархатную тряпку.

От сна на голых досках затекли плечи, а на позвоночнике, кажется, застегнули несколько железных скоб. От духоты болела голова, и все же Уолтер проснулся почти счастливым – давно ему не удавалось выспаться, мучаясь только собственными страхами.

Он с трудом встал с кровати, постоял немного, ожидая, пока перед глазами перестанут плясать черные мушки и вернется уверенность движений, а потом тихо вышел в коридор.

Тесс нигде не было. Ночью дом стал напоминать старый склеп на тихом кладбище – для кого-то зловещая декорация, а для кого-то – лишь тоскливое напоминание о том, что любая жизнь обрывается.

Томас сидел на кухне за пустым столом и читал книгу, щуря глаза. Свет единственного газового фонаря был рыжим и тусклым, но вряд ли фокусник берег зрение.

– Добрый вечер, – осторожно приветствовал Уолтер, сомневаясь, стоит ли нарушать его уединение.

– А, Уолтер, вы проснулись. Я дал вашей сестре покрывало. Мы поужинали и выпили кофе из ваших запасов – надеюсь, это не очень большая потеря, – усмехнулся он.

– Нет, конечно же… я собираюсь сварить и оставшийся – надеюсь, вы составите мне компанию.

– Отчего не составить, – Томас захлопнул книгу и отложил в сторону. – Я сейчас дам вам джезву.

Пока он гремел посудой, Уолтер разглядывал кухню. Обеденный стол, несколько полок и жаровня – все потемневшее от времени, дешевое, не сочетающееся с дорогой штукатуркой на стенах. Скорее всего, Томас покупал эти вещи с рук у крестьян в деревне.

– У моего знакомого жила… Соловей, – осторожно сказал он, принимая у Томаса керамическую джезву. – Он держал паб в порту и возвращался домой только на ночь. Он тоже влез в долги, но…

– Это мое решение, – покачал головой Томас. – «Механические соловьи» заламывают непомерную цену за… возвращение умерших. Но они не требуют затворничества, иначе у них было бы куда меньше клиентов. Нужен только дом, в который никто не ходит. Не должно быть прислуги, гостей, родных…

– А если дом ограбят? – спросил Уолтер, поправляя джезву на жаровне.

– Это их псы на улице. Бонус от компании, – усмехнулся он. – Ворваться в дом очень сложно. Я долго убеждал компанию, что здесь безопасно. Ко мне приезжали эксперты, измеряли расстояния до ближайшей деревни… в общем, в итоге мне разрешили. Кажется, у них кризис, и они идут на уступки из-за нужды в средствах. Я должен отправлять ежедневные отчеты, и ко мне постоянно ходят проверяющие. Но это мое решение. Отречение… знаете, Уолтер, у меня в жизни много грехов. Мне так даже легче.

Он повел плечами. Жизнь Томаса казалась ему настоящим кошмаром. «Механические Соловьи», как и «Пташки», запирали своих птиц в клетки и хранили свои тайны, не считаясь с методами.

– Вы знаете, что происходит в Кайзерстате? – сменил тему Томас.

– Нет, понятия не имею. Я просматривал газеты, но там ничего не пишут. Я очень ждал материал Лауры Вагнер, но его так нигде и не напечатали…

– Напечатали несколько изданий, самых отчаянных. Власти Альбиона, кажется, запретили касаться этой темы – еще бы, в Морлиссе революция, а теперь и у соседей такой бардак… но сплетни, как известно, подобны пожару, а новости – искры, от которого он разгорается.

Уолтеру показалось, что последние слова Томас процитировал. Он почувствовал, как что-то поднялось по животу и столкнулось с комком, сжавшимся в горле.

– Почему… почему в Кайзерстате бардак?..

– От статьи. Про Хагана Хампельмана и его «Механических Пташек», – тяжело вздохнул Томас. Казалось, его совершенно не интересует эта тема, но Уолтер с трудом сдерживался, чтобы не броситься к нему и не потрясти за лацканы серого пиджака. – Удивительная… грязь. Простите, у меня нет статьи – мне о ней рассказывали молодые люди, с которыми мы раньше… сотрудничали.

– Нашли убийцу? Они… нашли маньяка, который убил Хампельмана и Саттердика?

– Герр Саттердик сам себя убил. Если бы не он – я бы не смог вас пустить, но сейчас «Соловьи» слишком увлечены скандалом, так что считайте – вам повезло.

– Повезло?.. – задохнулся Уолтер. – Да если бы не Саттердик с его махинациями…

Он вовремя замолчал, подавившись словами «я бы не лишился руки». Но Томас, казалось, не заметил. Он смотрел отсутствующим взглядом куда-то в центр стола и продолжал:

– Саттердик перекупил на морлисском заводе партию запчастей, которую заказали «Механические Соловьи». В материале не указывалось, какие отношения между компаниями, но… Саттердик пытался перепродать «Соловьям» их же заказ с огромной наценкой. Не знаю, это жадность, глупость или какой-то внутренний конфликт… Жандармы узнали, что в доме Хампельмана был гость с серой собакой – такой же, как у меня во дворе. От «Соловьев». Лаура писала, что Саттердик с Хампельманом сильно поссорились перед первым убийством. Скорее всего, Хампельман пригласил представителя «Соловьев», чтобы замять конфликт…

– А зачем Полуночницу вызвали? Об этом Лаура писала?

– К Полуночникам обратился сам Хампельман. Он боялся «Соловьев» и в своей паранойе до такого абсурда дошел… Сначала заказал Полуночникам свою фотографию. Узнали, что сначала он обратился в соседний бордель, но потом отменил заказ – может, побоялся за репутацию, а может из-за жены – она, как вы помните, была весьма ревнива… так ревнива, что он ее зарезал. А потом застрелился. Он был… нервный человек.

Томас говорил тихо и тускло, пересказывал совершенно неинтересные ему новости про совершенно неинтересных ему людей. Но Уолтер с трудом скрывал дрожь в руках – то, что говорил Томас, означало, что с него должны были снять обвинения.

– А Лигеплацкий Потрошитель? – с трудом выдохнул он.

– Мальчик Говардов? Его давно не ищут. Выяснили, что когда убили Саттердика, он при паре десятков свидетелей пел песни и напился так, что не мог держать гитару, – Томас поднял глаза, и Уолтер заметил в них знакомые веселые искорки. – Не бойтесь, Уолтер. Против «Лигеплацкого Потрошителя» свидетельствовала его коллега, кабацкая певичка, но хозяин паба, где он работал, рассказал, что это просто женская месть. Молодой человек провел с девушкой ночь, а потом сбежал с другой. Герр Хенрик сказал, что юноша был романтиком, перед отъездом объявил, что женится, и исчез. Его долго искали, не хотели сбрасывать со счетов, и фрау Вагнер очень жестоко критиковала жандармерию за то, что они потратили столько времени на музыканта.

Уолтер тяжело оперся о стол. Кофе за его спиной закипел и с шипением полился на жаровню, но он не мог заставить себя обернуться и снять джезву с огня.

– Что вас так смутило, мистер Честейн? – Томас встал, снял кофе и бесшумно поставил джезву на толстую лоскутную прихватку. – Вы все это время прятались от властей?

– Я… я… – он пытался собраться с мыслями, но почему-то не выходило. Томас положил руку ему на плечо. Он смотрел с сочувствием, но была в его взгляде доля скуки.

– Я помогаю морлисскому сопротивлению. И я не знаю, чего больше в моей помощи – сочувствия стране или тем, кто борется за ее будущее. Среди них столько молодых людей, которых ищут жандармы… Я не выдам вас, можете не волноваться.

– Что еще писала Лаура Вагнер? – спросил Уолтер, взяв себя в руки. Он предпочел сделать вид, что не заметил последней реплики. Взял джезву, подошел к мойке и вылил кофе. Опустил джезву в таз с прохладной мыльной водой.

– Лаура Вагнер писала, что «Механические Пташки» предоставили жандармам убийцу – капитана парохода, который прилюдно обещал вырвать сердце герру Саттердику.

– И что же?..

– Они купили или запугали не всех свидетелей. Из канцелярии альбионской тюрьмы пришел протокол допроса подозреваемого, того самого… Уолтера Говарда. Он говорил, что лично беседовал с Раулем через пару часов после убийства, во время погрузки корабля. Рауль не успел бы вернуться, переодеться и начать руководить погрузкой, да и показания матросов никак не сходились. Кажется, Альбион очень заинтересован в том, чтобы этот скандал не замяли, – Томас улыбнулся, и улыбка сделала его похожим на коварного лиса из детской сказки, которого всегда рисовали с таким же ехидным рыжим оскалом. – Будьте уверены, Пишущие «Парнаса» очень злы, и думаю, «Пташкам», чтобы отделаться от них, придется вырезать всю редакцию. Большинство Пишущих отослали семьи из города, они явно настроены серьезно.

– Но тогда они узнают… – прошептал Уолтер, задумчиво ставя новую порцию кофе.

– О чем? Кто убил руководителей «Пташек»? Непременно узнают. Но все и так почти уверены, что к этому причастны «Соловьи».

– Но тогда они рискуют, что кто-то узнает о том, как именно они добиваются сходства! Я знаю о «Трели», – нехотя признался он, заметив в глазах Томаса легкое удивление.

– Думаю, на этот случай у них есть что ответить. К тому же они не врут своим клиентам – предоставляют механические копии. А то, что для… усиления сходства приходится пить эликсир, который мало влияет на здоровье… что же, это не самая большая жертва.

Уолтер только стиснул зубы и молча наблюдал, как кофе покрывается кремовой пенкой. «Парнас» непременно узнает, что «Пташки» иначе «усиливают сходство».

Эта история, как огромная машина, зачем-то притворяющаяся людьми, набрала обороты, и ее было не остановить.

Зацепила его зубцом шестеренки, разорвала его прошлую жизнь. Не он ее раскручивал, не он стоит у рычагов, и электрическая вспышка произойдет без него. И рассыплется кучей бесполезных деталей она без него.

Его устраивала такая роль, но хотелось, чтобы его не зацепило ни вспышкой света, ни разлетающимися деталями. Пусть грызутся три казавшиеся незыблемыми силы Кайзерстата – деньги, пресса и те, кто забрал себе власть над человеческими душами большую, чем Колыбели.

– На самом деле «соловьи» уже попадали в руки людей, и компания каждый раз гасила скандал. Знаете историю о «восковой женщине»?

– Это тот ужас, который выкопали на кладбище в Шайстрассе, а потом пустили на свечи? – поморщился Уолтер. – Как не знать. Откуда у рабочих образование, чтобы понять, что это такое… Выкопали труп и не донесли до врача-заказчика – молодцы, ничего не скажешь.

– Верно, рабочие выкопали труп, пролежавший в сырой земле, и приняли адипоцир за что-то инфернальное. По-моему, потом там перекопали все кладбище в поисках стокеров… но вы когда-нибудь читали медицинские журналы?

– Разумеется, постоянно, – усмехнулся он. Джек упрямо выписывал все журналы, какие мог достать, и имел дурную привычку зачитывать особенно абсурдные статьи за завтраком.

– В таком случае, вы знаете, что хорошо сохранившийся труп – вовсе не сенсация.

– Да, но с этим трупом газеты устроили какую-то истерику. Даже сочинили, что несчастная старушка ходила по улицам и кого-то там душила. Не лучшая, кстати, реклама свечей.

– Это «Соловьи» спонсировали истерику. Заплатили Пишущим, чтобы они насочиняли эту чушь и распространили ее как можно шире. И не дают людям забывать, что если они видят что-то похожее на оживший труп – это, скорее всего, стокер или другое… сказочное создание.

Уолтер усмехнулся. Умно. Действительно, в этот странный век, когда механические протезы могли заменить руку, а в деревнях все еще лечились кровопусканием и овощными пудрами, было очень легко убедить людей, что неприглядная тайна, с которой они столкнулись, имеет мистическую природу.

Томас жил на отшибе, вокруг были деревни, и шанс, что человек, встретившийся с «соловьем», будет достаточно образованным, чтобы понять, что именно видит, был невелик.

Тайны берегли себя сами, люди лишь слегка им помогали.

– Томас, а что будет, если вы разобьете ампулу? – неожиданно для себя самого спросил Уолтер.

– Ничего, мне пришлют другую, – пожал плечами тот. – Если я правильно понимаю, о чем вы просите… это не работает без макета.

– У меня есть макет, – глухо ответил он. – Вы продали все зеркала?

– Нет, пара осталась… Уолтер, это очень… болезненно. Вы потом не захотите отходить от этого зеркала.

– Поверьте, я ничего так сильно не захочу, как отойти от зеркала, – усмехнулся он. – Впрочем, я пойму, если вы откажетесь… вы заплатили за это такую цену, а я…

– Перестаньте, – поморщился Томас. – Дело вовсе не в этом. Дело в том, что это хорошо для стариков, доживающих в иллюзиях – таких, как я. Но если хотите… пойдемте.

Уолтер поставил джезву на подставку. Керамика долго держит тепло, кофе не успеет остыть до возвращения Томаса.

Они прошли по темному коридору и остановились перед запертой дверью. Уолтер отстраненно смотрел, как Томас возится с ключом и про себя тихо рассказывал Спящему Сон, в котором у него сейчас получится отпустить Джека.

В комнате было холодно и темно. Томас несколько минут пытался зажечь единственный газовый фонарь. Наконец, тот выплюнул мутный и жидкий рыжий свет, растекшийся бликами по поверхности небольшого старого зеркала на стене.

Уолтер ожидал, что зеркало будет большим, но оно оказалось чуть больше локтя в длину.

– Зеркало в ванной, перед которым я бреюсь, еще меньше, – виновато пояснил Томас.

– Ничего, все равно я собираюсь подглядывать в это окно, а не сбегать, – нервно усмехнулся Уолтер.

Томас, кивнув, вытащил из нагрудного кармана небольшую ампулу из темного стекла.

– Если вы не хотите… долгого эффекта – вам хватит половины.

– Спасибо.

Он не услышал, как Томас ушел, закрыв за собой дверь. Смотрел на свое отражение – изможденное лицо с заострившимися чертами, делающими его похожим на мертвеца, смотрел, как пятна света красят все в желтоватый, восковый оттенок, и думал, что весь мир на проверку оказался таким – мертвым и желтоватым.

Интересно, можно ли с помощью «Трели» и отлаженного механизма создать новый мир – такой же мертвый и страшный, но кажущийся ярким и живым?

Но для этого целый мир должен страстно пожелать этой иллюзии. Он точно знал, что желает другой.

«Трель» была вязкой, чуть маслянистой и терпко-кислой на вкус. У нее был привкус лекарственной стерильности, выдающий обман. Но Уолтер и хотел быть обманутым.

Сначала ничего не происходило. Он вглядывался в зеркальную муть, где жил только его двойник, заглядывающий ему в лицо.

Тень Джека появилась за его спиной привычно и легко, как и десятки раз до этого.

– Что за чушь ты опять придумал? – устало спросил он.

– Ты сказал, что призраки приходят, чтобы люди могли их отпустить.

– Ты опять ничего не понял, глупый мальчишка, – устало вздохнул Джек. – Что, Томас вернул мать?

А свет становился ярче. Сначала он стал ярко-оранжевым, тревожным и злым. Но потом с него словно сошла ржавчина, засияла ярким, солнечным золотом. По стенам заструился кремовый шелк обоев, окно, закрытое тяжелыми ставнями, вдруг сбросило их, словно оковы, оставив только тонкую темную раму, прозрачное стекло и пену белоснежных занавесок. Пол медленно светлел, исчезал мусор, и скоро остались только белоснежные доски паркета.

Только Джек оставался таким же, каким был. Он стоял у Уолтера за спиной, желчно усмехаясь, словно радуясь бессилию эликсира. С его волос текла вода, частые пятна крови чернели на пальто и алели на манжетах, а зеленый шарф свисал с шеи, словно петля.

– Убедился?

Но Уолтер смотрел, не оборачиваясь. Он знал, что дом, который еще недавно был живым, сдастся быстро, но Джек, который был по-настоящему живым так редко, будет сопротивляться до последнего.

Капли воды срывались с его волос все чаще. Они насквозь пропитали воротник и рукава пальто, стекали по лацканам, впивались в шарф. Джек поднял лицо, и Уолтер увидел, что взгляд у него стал растерянный и какой-то беспомощный, совсем как тогда, во время их прощания в Вудчестере.

– Уолтер?..

Он, не отрываясь, смотрел в зеркало.

Он хотел, чтобы Эльстер забрала из приюта хорошая семья, и она ничего не узнала о «Механических Пташках».

Хотел, чтобы «Пташек» вовсе не существовало.

Хотел, чтобы отец любил его.

Но если он что-то и понял, так это что человек видит только то, во что способен поверить. Он мог поверить в то, что убьет Эльстер, потому что поверил, будто Джек убил Кэт. Мог поверить в то, что надеялся увидеть сейчас.

Но «Пташки» были воплощением незыблемого – того, с чем на самом деле бесполезно бороться – хоть дурманом, хоть истовой верой, хоть революциями. «Парнас» вытащит наружу их секреты, уничтожит компанию. Человечество получит урок, пощечину – одну их многих, которые получало всю историю.

Сделает выводы? Изведет в себе жестокость, построит новый, лучший мир?

Уолтер слишком устал, чтобы поверить в это. Музыкант Уолтер, может быть, и смог бы. Но лорд Уолтер Говард, сколько бы платков ни сжег, унаследовал не только зеленые глаза и склонность к безумию, но и родовую мизантропию.

Эльстер стала жертвой не каких-то людей, которым можно было предъявить обвинение и успокоить совесть. Она, как и другие «пташки», была жертвой человеческой натуры, которой дали лазейку, чтобы обойти запреты.

Но Уолтер мог поверить, что для Джека все могло сложиться иначе. Поэтому был уверен, что увидит то, ради чего вглядывался в зеркало.

Капли становились все чаще. Вода текла с промокшего насквозь пальто на белоснежный паркет и растекалась густым и бордовым, а спустя мгновение бесследно исчезала. Она текла по лицу Джека, и почему-то он не пытался ее вытирать. Уолтер видел, как медленно меняется его лицо, и никак не мог поверить.

Черты его не изменились – без сомнения, это был его брат – такой, каким Уолтер всю жизнь его знал. И все же это был совершенно другой человек. Он и не замечал, сколько на этом молодом лице было морщин – на переносице, в уголках губ и глаз, жесткие черточки, тянущиеся от крыльев носа.

Но вода смывала эти морщины, делала лицо мягче, безжалостно забирала из взгляда светящийся зеленый яд.

– Ты же знаешь, что это не будет правдой? – прошептал Джек.

– Будет.

– Ты не можешь в это по-настоящему верить, Уолтер.

– Это будет правдой, – упрямо повторил он.

Нет пальто, нет темных пятен на белоснежной, закатанной до локтей рубашке, а шарф превратился в шелковый платок, завязанный бантом по моде Флер – Джек писал, что такой завязала ему Кэт в своей усадьбе, а он не решился его распустить. Тогда Уолтер представил себе Джека носящим платок со смесью брезгливости и испуга. Теперь его, казалось, совершенно не заботил этот фривольный жест. Он стоял посреди этой белой комнаты, и его волосы были сухими, а лицо спокойным. Уолтер видел, что он смотрит на дверь и слышал частый перестук каблуков – кто-то поднимался по лестнице. Он смотрел, чувствуя себя так, словно опять вторгается в запретное, но не мог ничего сделать – без него не будет этого белого дома и женщины за дверью.

Теперь он – Спящий. Это ему снится Сон о Джеке, который жив и счастлив в своем доме на горе, где из окон видны спины пролетающих птиц.

Дверь открылась. Уолтер думал, что забыл лицо Кэт – когда-то, в прошлой жизни, стоя в Вудчестере перед ее портретом, он думал, что ее черты стерлись в памяти. Но сейчас он видел ее ясно, как в жизни – острый подбородок, тонкие губы, маленькие круглые очки. Только не было темной пудры, которой она выделяла скулы, потому что на Альбионе ее чуть круглое лицо считалось недостаточно красивым. И кружевного воротника под горло, на который она часто жаловалась Уолтеру, тоже не было – она стояла на пороге, улыбаясь Джеку, и ничего не знала о его истерических попытках создать у себя в лаборатории механическое сердце и собственном изуродованном теле на операционном столе.

Сзади действительно хлопнула дверь, а за спиной у Кэтрин появилась длинная черная тень. Уолтер почувствовал легкое раздражение, быстро переросшее в глухое отчаяние – кто-то тряс его за плечо.

– Уолтер, чтоб вас! – в голосе Томаса звучала паника. – За вами пришли, отцепитесь вы от проклятого зеркала!

Морок разбился – Уолтер стоял перед зеркалом, отражающим пустую комнату и желтоватый мертвый свет.