Текст книги "Механические птицы не поют"

Боли больше не будет. Никогда, ни за что.

Он любит ее. Слишком сильно любит и не может противостоять этой любви.

Ее сердце стучало едва заметно, размеренно и тихо. Он чувствовал его под кончиками пальцев – сердце птицы, замершей на ладони и оставившей страх позади.

Он прижимал кончики пальцев правой руки к ее теплой обнаженной коже. И хотел так много сказать, но почему-то не мог – наверное, потому что никогда не говорил во сне.

Скальпель он сжимал в левой руке. Не чувствуя холода металла. Не чувствуя касаний Джека, навсегда отпечатанных на рукояти.

Он убрал пальцы и прижал скальпель к ее груди.

Не будет боли. Она даже не проснется.

И жажды больше не будет. Сон короток, недолговечен и да приснится она Спящему в следующем Сне…

– Что ты делаешь?! – вдруг громыхнуло над ухом.

А потом кто-то схватил его за левую руку – ледяные, железные пальцы – и отбросил в сторону с такой силой, что выше локтя начало растекаться что-то обжигающе горячее.

– Я убил женщину, которую любил, не сумев спасти! Ты хочешь так же, глупец?! – в голосе Джека звенело бешенство.

Уолтер впервые увидел его так отчетливо – он сидел рядом, вцепившись в его левую руку. Глаза Джека горели злым, зеленым огнем, как у кота, а губы искривлялись, будто он был готов зарычать.

Уолтер разжал пальцы. Джек одним движением отбросил скальпель под кровать.

Он ударился о стену.

Зазвенел.

И Уолтер проснулся.

* * *

Эльстер сидела на краю кровати, сжавшись в комок и смотрела на него широко распахнутыми глазами, в которых застыл ужас.

– Я… я не… – с трудом выдавил он, отползая к стене.

Скальпель лежал под кроватью. Лезвие казалось зазубренным от покрывших его черных пятен.

– Уолтер… – прошептала она, отнимая ладонь от бока и с ужасом глядя на свои пальцы.

Он зажмурился. Мотнул головой, прогоняя остатки наваждения. А потом ужас сжался тугим комком в горле и потек чем-то ледяным и жгучим в желудок.

Он вскочил на ноги и бросился к ней. Она, всхлипнув, отползла в угол кровати и бестолково попыталась прикрыться одеялом, как маленькая девочка, верящая, что кусок шерстяной ткани защитит ее от монстра.

– Эльстер, – просипел он.

Если он убил ее…

«И да не приснюсь я Спящему в следующем Сне» – стучал в ушах печальный голос Джека.

С каким наслаждением он сейчас почувствовал бы прикосновение медной петли к горлу!

Он был так же счастлив, как Джек в день казни.

– Эльстер, пожалуйста, – он протянул руку, пытаясь забрать у нее одеяло. – Умоляю тебя, я не сделаю… никогда не сделаю тебе больно, прошу тебя…

– Нет… не надо, уходи… пожалуйста, мне… надо побыть одной…

Он втянул показавшийся обжигающе сухим воздух сквозь стиснутые зубы.

– Я уйду. Пойму, что с тобой все в порядке, и уйду. Если захочешь – больше к тебе не приближусь, только дай мне…

– Нет, нет, все в порядке, ты… немного поцарапал, прошу тебя, не надо… – шептала она, сжимая одеяло. – Ничего со мной не будет, меня нельзя так убить, пожалуйста, Уолтер…

Он, не выдержав, сжал край одеяла и дернул на себя. Схватил одной рукой оба ее запястья, заставив убрать руки.

Действительно – всего лишь царапина. Неглубокая и недлинная, совсем не опасная.

Уолтер бессильно разжал руки. Ужас от увиденного лишил его сил. Сжег все оставшиеся чувства, заменив их тупым равнодушием. Он смотрел на разрез, чернеющий на ее, кажущейся белоснежной, коже и не мог сказать ни слова.

– Нельзя убить, говоришь? – наконец выдавил он из себя, опуская взгляд на свои руки.

– Уолтер… ты… ты не должен был узнать… – ее губы дрожали, а в глазах блестели слезы. – Это плохой секрет, дурной, грязный… и я… как мои секреты…

Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ней, но тут же уронил. Мысли путались вспышками, загорались разноцветными огоньками и тут же гасли.

– Ты… тебе теперь… противно до меня дотрагиваться?..

– Эльстер, я тебя убить мог. Я себе противен.

Его действительно мучила жажда. Сухая и болезненная, превращающая каждое слово в пытку.

– Какая чушь! – вдруг воскликнула она, подвигаясь ближе и обнимая его за шею. – Я тебя никогда не брошу, если ты меня теперь не прогонишь… я же обещала… и ты, ты… не бросай меня, пожалуйста… – шептала она, прижимаясь к нему.

Он притянул ее к себе, обнял, прижался лицом к спутанным волосам. Его била истерическая дрожь. Эльстер несколько раз вздрогнула, а потом разрыдалась, сжав его в объятиях так, словно он вот-вот мог раствориться в воздухе.

– Эльстер… – прошептал он, пораженный внезапной догадкой. – Ради долгого Сна, скажи, что у тебя было что-то с рукой…

– Все у меня в порядке было с рукой. Просто нужно что-то показывать недоверчивым и любителям обнаженных механизмов. Поверь, рука – меньшее, что они у меня забрали…

Он гладил ее по спине, целовал залитое слезами лицо, но в голове стучала только звенящая пустота.

Как долго он позволял себя обманывать.

Сколько времени он закрывал глаза, не замечая того, что она так тщательно скрывала от него.

Его руки и скальпель – там, под кроватью – были испачканы кровью. Жидкое золото в его снах – только сейчас он понял, что ему снилось машинное масло. Механическая птица – золотая кровь. Только ее кровь на скальпеле была вовсе не золотой.

«И не побоялась, что ножом сзади пырну».

«Нож о шестеренки затупится, фройляйн Служительница…»

Если бы Бекка тогда решила попытать счастья – ей бы ничто не помешало. И Эльстер об этом знала.

И Унфелих, этот рыбоглазый подонок, который отеческим голосом рассказывал ему про разбитые чашки. Про то, что она опасна, что она может не есть, не спать и бежать, не останавливаясь… потрясающая ложь.

Красивая и звонкая, режущая ладони, глаза и горло. Уродливая, омерзительная ложь, так искалечившая теплую, дрожащую жизнь, которую он сжимал сейчас в объятиях.

Эльстер плакала, и Уолтер никак не мог найти слов.

Глава 20. Безупречный механизм

С первыми лучами рассвета дом наполнился птичьим гомоном. Вчера на него никто не обратил внимания, а сейчас он наполнял розовый от солнца воздух, прогоняя призраки ночи.

Уолтер долго отмывал руки, а потом умывался ледяной водой. Мелькнула мысль все-таки искупаться в море, но он отогнал ее – только простуженного психопата Эльстер с Зои не хватало.

К приходу миссис Ровли и горничной порез Эльстер и свой разошедшийся шов он обработал и заклеил жидким пластырем из домашней аптечки, помог Эльстер застирать пятна крови на простынях и успел выпить кофе, добавив в него пятнадцать капель тоника – сама мысль о том, чтобы уснуть, вызывала тошноту.

Естественно, он больше не собирался засыпать с Эльстер в одной кровати. Самым простым выходом было бы потребовать запереть его в спальне – деться было некуда, склонности ползать во сне по стенам над обрывом он пока не проявлял, а двери здесь крепкие. Выбить дверь он, конечно, мог, но это все равно задержало бы его, разбудило Эльстер и в целом решило проблему.

Но он боялся. Кроме него, была еще одна угроза – Унфелих точно был где-то рядом. В любой момент он мог проникнуть в дом, тайно или вместе с эгбертской полицией. Хорош из Уолтера будет защитник, по заветам Бекки стреляющий в закрытую дверь!

Оставалось велеть Эльстер запирать комнату изнутри и надеяться, что он не настолько желает ей смерти.

Завтрак прошел в напряженном молчании. Уолтер заметил, что миссис Ровли при первой возможности поднялась на чердак и спустилась через несколько минут. В сетке на ее волосах запуталось перо.

Зои ничего не ела, только смотрела на Эльстер полными тоски желтыми глазами и иногда дергала ее за рукав.

– Миссис Ровли, благополучно ли добрался мистер Берг? – наконец, не выдержал Уолтер.

– Безусловно. Сразу же нанял экипаж до города.

– Милая, эта женщина сказала, что с твоим братом все в порядке, и он скоро вернется, – перевел он Зои. Вместо «милая» пришлось использовать морлисское «медвежонок». Но, кажется, она не поняла.

– Бен скоро вернется. Скоро. С ним все хорошо.

– Ему не больно? – вдруг спросила она.

– Конечно, нет.

– Бен смелый, – сообщила Зои, опуская глаза к нетронутой тарелке.

Миссис Ровли уехала через два часа. Она перестелила белье во всех четырех спальнях, и Уолтер порадовался, что они успели застирать пятна. Он сидел в кресле у погасшего камина и рассеянно гладил обложку дневника.

Его удивляло хладнокровие Эльстер, но он решил подождать с объяснениями. Он прекрасно понимал, что вчера произошло нечто ужасное. Непоправимое, обесценившее все, что еще недавно обещало счастье: море, любовь, вновь обретенную музыку. Ничего этого не было, все потеряло значение. Он безумен, как и Джек, рядом с ним опасно находиться. Однажды он проснется на залитой кровью кровати, больше не испытывая жажды, и тогда все, что ему останется – сунуть голову в петлю. Или сдаться властям, чтобы потешить Альбион очередным казненным аристократом и окончательно разрушить надежды отца на возвращение величия рода.

Впрочем, младший Говард не был ни в чем виноват.

– Пока что, – голос Джека был полон яда. – Если там действительно мальчик – надо только подождать. Мы, Говарды, славимся самыми счастливыми браками – наши женщины просто не успевают разлюбить нас.

– Заткнись! – рявкнул он. Эльстер подняла на него удивленный взгляд и ему почему-то стало гадко.

– Я слышу. Голос. С самой тюрьмы слышу голос Джека, – нехотя признался он.

– Это он тебя… подбивает? – упавшим голосом спросила она.

– Что?.. Нет, нет… он… – Уолтер поморщился. Правда застряла где-то в груди, тяжелая и шершавая, как камень. – Это он тебя вчера спас. Сбросил меня на пол, а потом отбросил скальпель.

– А я-то думала, почему ты с кровати упал…

– Прости. Я правда… не знаю, что со мной. Джек говорит, что это родовое безумие. Но я никогда не был похож на Говарда.

– А я не верю ни в какое родовое безумие, – вдруг заявила Эльстер, садясь к нему на колени.

Первой мыслью было прогнать, но он не чувствовал ничего, кроме стыда, усталости и мучительного желания вспомнить, что такое «быть нормальным». Вздохнув, он обнял ее и закрыл глаза.

– Ты раньше-то себя контролировал. Пил, говорил, что даже наркотики пробовал, ходил по девочкам – хоть раз кому-то сделал больно?

Уолтер молча покачал головой. Ему никогда не нравилось над кем-то издеваться, даже когда предлагали подобные игры в борделях.

– Значит, дело в отраве твоего брата. Почему он тебе сам все не расскажет, раз ты его слышишь?

– Это галлюцинация. Он не может знать больше, чем я сам. Он даже не знает, убил ли он Кэт.

– Подумайте только, у тебя есть призрак братца, который и при жизни был знатной занозой в заднице, и после смерти привычек не оставил!

– Эльстер!

Она улыбнулась и потерлась кончиком носа об его щеку.

– Почему ты меня не боишься? – не выдержал он. В доме было тихо, только Зои что-то бормотала, продолжая плести разноцветный шнурок, оглушительно тикали часы и звенели птицы. – Я тебя вчера убить собирался.

Слова вырвались, простые и страшные, легко, словно не было в них тянущего грозного смысла.

– Ну, убьешь ты меня – и дальше что? – устало спросила она. – Уолтер, ты правда думаешь, что я боюсь смерти? Если ты сейчас сойдешь с ума – знаешь, я больше никуда не побегу. Мне надоело. У меня была очень, очень… паршивая жизнь. Сначала – обычная, потом – прекрасная, а потом такая хреновая, что если бы не желание сделать назло – я бы добежала до порта и там утопилась.

– Расскажи мне, – попросил он.

Она свернулась клубочком у него на руках, положив голову ему на плечо. Он взял с подлокотника пиджак и накинул ей на плечи – она дрожала. Хотя он прекрасно понимал, что холод здесь ни при чем.

– Хаган Хампельман – меценат, – наконец, сказала она. – Содержит по Кайзерстату сеть сиротских приютов средней паршивости и сеть «элитных». Для девочек и мальчиков, строго раздельно. В широкой сети работают обычные наставники и… Те-кто-смотрят-в-глаза?

Уолтер кивнул. В Кайзерстате было одно слово для всех врачей, занимающихся человеческими душами.

– Так вот, они отбирают детей для перевода в «элитный приют». Ребенок должен быть абсолютно здоров, миловиден, не влипать в истории, не показывать характер, не обладать лидерскими замашками. Не знаю, какие у мальчиков требования, но думаю, такие же. Нужны те… – она вздрогнула и замолчала. Уолтер не стал ее торопить, только гладил по голове и плечам. – Кого потом будет легко сломать. Я была послушным, тихим ребенком и мечтала быть Утешительницей. Вышивала цветочки и учила Колыбельные.

– Поэтому ты ненавидишь клириков? – спросил Уолтер.

– Всю дорогу рядом со мной клирики, Уолтер. Они учили нас, следили за нравственностью – как же, порченый товар никому не нужен… – она задумчиво покрутила пуговицу его рубашки. – Так вот, там, в «элитном» приюте, в «Гнезде», все прекрасно и безоблачно. Нам говорили, что у нас всех прекрасное будущее. Что мы никогда не узнаем, – она нервно усмехнулась, – лишений и бедности. Нам не мешали заниматься тем, что нам нравилось. Мне нравилось с животными возиться и с детишками, кто помладше. Они… казались безобидными, а я была, если честно… очень трусливой. Нас еще и пугали постоянно, как страшно там, снаружи…

Она замолчала. Уолтер, подумав, аккуратно пересадил ее в кресло и вышел на кухню.

Постоял немного перед открытым окном, борясь с желанием помыть руки. Свежий воздух не приносил облегчения, не остужал раскалившихся мыслей.

В буфете напротив окна он нашел несколько бутылок. Виски среди них не было – только водка, фруктовое вино и местная настойка из меда, перца и апельсинов. Взял бутылку и два стакана, вернулся в гостиную. Эльстер, перегнувшись через подлокотник, наблюдала, как Зои плетет шнурок.

Он разлил настойку по стаканам, один протянул Эльстер, второй выпил залпом. В конце концов, именно когда он напился в поезде, видения его не мучили. Может, это и есть тот долгожданный повод спиться.

Она молча выпила настойку, даже не поморщившись, и протянула ему стакан. Он налил еще, сел в кресло. Подождал, пока она устроится рядом.

Настойка была крепкой и с сильным вкусом меда, апельсина и специй, но она не смыла отвратительного послевкусия каждого слова рассказа.

– Конечно, у нас были ограничения, казавшиеся разумными, – продолжила Эльстер. – Все соблюдали строгую диету, проходили постоянные врачебные осмотры и содержались в строгой изоляции. Представь себе, Уолтер, замкнутое общество, где из мужчин – только клирики. У нас даже кошки и собаки во дворе были только девочками. Я потом поняла, почему.

– Почему же? – Уолтер чувствовал себя так, будто опустил ладони в теплую гниль и ловит там пальцами опарышей. В душе рос протест, чувство гадливости и горечи нарастало все сильнее, но он не мог сказать ей, чтобы замолчала. Уолтер мог быть кем угодно, даже убийцей и безумцем, но он никогда не был трусом. И жестоким никогда не был – не оставлять же ее наедине с этой памятью.

– Потому что нас полностью изолировали от всего, что касалось взаимоотношений между мужчинами и женщинами. Я до тринадцати лет понятия не имела, что там происходит.

К горлу подкатила желчь. Он попытался смыть ее настойкой, но ему показалось, что в стакане разведенный хинин.

– Тебя на самом деле зовут Эльстер? – вдруг спросил он. Вопрос возник из ниоткуда, и Уолтер со стыдом признался себе в том, что это была лишь истерическая попытка отсрочить рассказ.

– В основном приюте нет имен, только номера. Те, кто остаются, на выходе получают одинаковые документы – Джейн или Джон Доу.

Уолтер поморщился. Как неопознанные трупы.

– Отвратительно.

– Там все… все отвратительно. Эти люди умеют превращать людей в механизмы… почти без всяких операций.

– Почти, – глухо повторил он. – Почему ты так переживала после моей ампутации?

– Потому что… потому что потом с нами уже никто не церемонился. Конечно, руку отрезали под наркозом и все делали, чтобы зажило быстрее, но я три дня после вообще не помню – валялась на кушетке. Помню только, что было больно, и меня постоянно рвало на пол, и кто-то иногда держал меня за волосы – прямо на весу, не придерживая… я думала, ты… тебе тоже будет плохо.

– За что так?.. Зачем?

– Потому, что это убивает. Все самое болезненное, мерзкое, грязное, что только можно сделать с человеком, самое уродливое, что можно ему показать… Я вообще не понимала, что происходит, почему и за что. Представь себе, что… а впрочем, не надо. Не представляй, – прошептала она. Уолтер молча наклонился и поцеловал ее, разделяя горечь несказанных слов. Его сердце билось так сильно, что казалось, оставит ушиб на ребрах.

Чувства были словно линия, нарисованная на белой стене широкой кистью, которую макнули сразу в несколько красок. Перемешанные горечь, боль, злость и отвращение тускнели, приглушенные отчаянием.

– В человеческой душе скрыто… удивительно много грязи, – продолжила она, и ее голос немного окреп. – Потом я узнала, что есть специальная очередь… естественно, никто никогда не начинает… добровольно. Да мы понятия не имели, что надо вообще что-то там начинать! Ты не представляешь, Уолтер, какая мразотная это дрянь. У них еще в прейскуранте указана какая-то паскудная формулировка, вроде «распломбировка». Я эту рожу до сих пор помню и ненавижу, – прошипела она. – И они не чувствуют себя плохими людьми – они же не с человеком это делают. Это механизм, его… не жалко.

– И никто не догадался? Не спросил, не заметил, не… не пожалел?

– Никто не поверил. Это часть игры в достоверность, когда тебе пытаются доказать, что перед тобой человек. Ведь туда и приходят за достоверностью. Представь себе, в какие суммы обходится «Пташкам» только содержание приютов. А ведь даже из элитных приютов многие отсеиваются в «жестокую жизнь». Нам рассказывали сказки о страшном мире, в который они вынуждены отторгать непокорных – тех, кто не вписывается в уютную жизнь нашего мирка. И мы боялись. Я не знаю, куда на самом деле девались те, кого отсеивали на втором этапе. Тех, кто сходил с ума или начинал артачиться на третьем, мы потом не видели. Знаешь, если бы они убивали – было бы легче. Я тогда часто думала о самоубийстве, но эта неизвестность и какие-то обрывочные слухи были гораздо страшнее, чем реальность. Все самое страшное – у нас в голове.

– Эльстер! – не выдержал Уолтер. Отторжение, которое вызывали ее слова, переросло в отрицание и внезапно утопило все остальные чувства.

– А я говорила, Уолтер. Говорила, что это плохой секрет, грязный и жестокий. Мало того, что такое знать никому не полагается, так еще и те, кто это знает, долго не живут. Впрочем, Унфелих тебя все равно больше не отпустил бы.

– Он знает? Он ведь все это знает?!

– Конечно.

– Ты хочешь сказать, что за нами идет человек, который, зная все вот это, хочет тебя убить?! Потому что ты сбежала?!

– Конечно. Уолтер, ты себе представляешь, какие там деньги?

– Эльстер, я, проклятье, почти за еду играл в лигеплацком баре, носил шинель, которую купил в магазине ношеной одежды и не мог потратить заначку, которую из Вудчестера увез, потому что вообще не понимал, на что! Я понятия не имею, зачем человеку столько денег! И как можно ради них…

– Ты знаешь, что это проблема не Кайзерстата. У вас на Альбионе совершенно так же, только без экзотических ярлычков. Никто этого не видит, никто не хочет этого знать. Твой брат шатался по вашим Нижним Кварталам, забирал оттуда женщин, пытал их и складывал тела у себя в подвале – что, кому-то было до этого дело?! Кому вообще не наплевать?!

– Мне не наплевать, – глухо ответил он.

– Поэтому я и… я не знала, что так бывает, Уолтер. Не думала, что есть хорошие люди. Потом-то началась работа. Тех, кто пытался сбегать, быстро ловили и убивали… наверное. Но сбегали редко. Мы быстро начинали верить в то, что на самом деле не люди. Конечно, все прекрасно знали, что никаких шестеренок у нас внутри нет, но статус «человек» в собственных глазах терялся очень быстро. Чувство собственного достоинства, гордости, индивидуальности – все это растворялось, уходило. Я научилась улыбаться, делать то, что от меня требуют, не артачиться и не вызывать подозрений. Жить не хотелось, умирать не хотелось… не хотелось вообще ничего.

Сверху раздался глухой стук. Эльстер вздрогнула и выронила стакан, расплескав остатки настойки по его брюкам.

– Что-то упало, – успокаивающе сказал он и сжал ее плечи.

Она обернулась и посмотрела на него совершенно безумными глазами, в которых не читалось ни одного осознанного чувства, только хаос, вихрь сменяющихся эмоций.

– Тебе нечего бояться. Здесь нас не найдут, а если найдут – я тебя не отдам.

– Тогда и тебя убьют, – прошептала она, и в ее глазах блеснули слезы.

– Эльстер, – вкрадчиво улыбнулся он. – Если мы будем, отталкивая друг друга, заниматься самопожертвованием – Унфелих порадуется тому, какие ему достались идиоты, и убьет обоих. А я, знаешь ли, даже в юности не любил истории, закончившиеся парой трупов и кучей скорбящих родственников.

– По мне никто не будет скорбеть, – угрюмо ответила Эльстер.

– А после моей смерти донна Скалигер пренебрежет рекомендациями врачей и откроет бутылку вина со своей родины, – улыбнулся он. – Не бойся. Все будет хорошо.

Он наполнил стакан и поддержал ее руку, пока она пила.

– Уолтер?.. – задумчиво протянула она, и в ее глазах растекалась черная тоска.

– Что? – он забрал у нее стакан и поставил на пол.

– Давай на кухню сходим, а? Ненадолго.

– Зачем? Полбутылки еще осталось…

– Ну ты что, как маленький-то? При чем здесь бутылка… – прошептала она, заглядывая ему в глаза.

Уолтер бросил быстрый взгляд на Зои, которая с самого завтрака сидела на полу со своим шнурком.

– Кажется, мы пока не очень готовы быть родителями, – прошептал он, вставая.

– Ничего, мы еще станем взрослыми и умными, – обожгла она дыханием шею.

Он понял, зачем ей это нужно – почувствовать человеческое тепло, выплеснуть горечь, раствориться ненадолго в чем-то далеком от того, о чем она сейчас рассказывала.

Уолтер тоже нуждался в этом. Хотелось забрать, растворить, заставить забыть, хотя бы ненадолго. Он успел почувствовать, как странное чувство полоснуло сердце – это было не счастье и не удовлетворение, а нечто странное, пронесшееся вслед за мыслью о том, что он не напоминает ей никого из тех, о ком она сейчас рассказывала.

К счастью, стол был крепким.

* * *

От Эльстер сильно пахло алкоголем и апельсином с черным перцем – похоже на духи донны Скалигер. Черная пыль запуталась в ее волосах – кажется, они опрокинули перечницу. Уолтер, чихая, растрепал ей волосы, чтобы вытрясти его.

Они не стали садиться в кресло, устроившись рядом, на полу. Настойки в бутылке осталось совсем немного, и Уолтер предусмотрительно взял еще одну. Эльстер не выглядела захмелевшей, но тоска в ее взгляде почти растворилась.

Он разжег камин, про себя радуясь, что когда-то не стыдился проводить время с Атаро и другими слугами. И учиться делать то же, что они. Говорил отцу, что аристократ не должен бояться пачкать руки, а тот только презрительно кривил губы.

Эльстер положила голову ему на колени и протянула руку к огню, наблюдая, как отблески пляшут на коже. А потом продолжила, будто они и не прерывались:

– За нами хорошо ухаживали. Все еще держали взаперти – я не видела улиц и знала, как живут обычные люди, только по рассказам.

– Где же ты научилась прятаться?

– Это легче, чем кажется, – усмехнулась она. – Надо никому не верить, очень хотеть жить и мыслить не так, как другие. Я смутно представляла, чего от меня ждут, и решила, что буду делать по-другому.

– А со мной зачем осталась, когда я сказал, что не могу помочь?

– Я Унфелиха услышала тогда, в пабе. Ну, и думала, что все. Ваш этот… Хенрик еще с ним так спокойно разговаривал: «Да, да, конечно покажу, нам тут скрывать нечего». И я тогда подумала, что все кончилось. Села посреди комнаты, уставилась на дверь и стала ждать, пока он поднимется. И вдруг девочка эта, с косичками рыжими, заходит, лицо мое видит и хмурится так… говорит – пошли. Я думала, она меня к нему поведет, – она поежилась и прижалась к нему.

Уолтер тоже вспомнил, как решил, что все кончено, и Унфелих ее забрал, еще совсем чужую девушку. Вспомнил свой ледяной ужас от этой мысли.

– Иду с ней и вдруг понимаю, что воротник намок – слезы катятся, а я не замечаю, – продолжила она. – Завела меня в комнату в конце коридора, заставила на коленях выползти на балкончик, он там крытый, не кованый… и открыла ход на пожарную лестницу. Я думала, упаду – руки тряслись, но ничего. Снизу меня женщина встретила, которая к тебе привела, накинула на меня куртку с капюшоном и увела к берегу. Мы там с час постояли, она байки рассказывала про двигатели, я ничего не понимала. Стояла, как дура, ревела, а она смотрела… как будто все знала.

Уолтер с тоской подумал о том, что больше никогда не увидит ни Хенрика, ни Василику, ни Зэлу. И что они никогда не поверят, что их музыкант – не убийца. «Младший щенок песьего семейства» – намертво врезались в память слова Зэлы. И он никогда не сможет сказать им «спасибо».

– Я тогда поняла, что не зря всегда думала, что людей много хороших. От плохих уже тошнило. Мой новый… статус быстро отучил меня удивляться жестокости. Там целый этаж с ваннами и врачебными кабинетами, чтобы синяки и ссадины быстрее проходили. Резать и пороть до крови можно только по специальной договоренности, чтобы они якобы успели «подготовиться». На самом деле они просто берут за это гораздо дороже, чем за обычное посещение, а потом… ты не заметил, наверное. Смотри, – она расстегнула рубашку и спустила с плеча. Указала, куда смотреть, несколькими скользящими движениями пальца.

Уолтер пригляделся. Действительно, заметить несколько шрамов было практически невозможно – если он правильно разглядел, поверх была нанесена татуировка в тон коже.

– Нам нельзя загорать, – сообщила она. – Шрамы от плети иногда получаются уродливые и заметные, как бы врачи потом ни старались, но они умеют делать так, чтобы рельеф не оставался. Иногда такие закрывают рисунками в виде перьев.

Он только покачал головой. Мысли путались раскаленной проволокой. Когда-то ему казалось, что убийства, совершенные Джеком в подвале – верх бесчеловечности и жестокости. Потом – что это его эксперименты в Лестерхаусе.

А сейчас Эльстер рассказывала ему нечто такое, от чего, казалось, должен был поседеть даже Джек.

– Ошибаешься, – немедленно отозвался он. – То, что твоя девочка рассказывает – отвратительно. Это укрепило бы мою мизантропию, но не могу сказать, чтобы меня это особенно шокировало. Какое правительство лучше? Альбион оплатил мою поездку и эксперименты. Кайзерстат оплачивает спокойствие на своих улицах. То, что она рассказывает, происходит повсюду. Только кто-то закрывает на это глаза добровольно, а кто-то – потому, что ему скормили милосердную сказочку про механических птичек.

«Помолчи…» – попросил его Уолтер.

Джек – к счастью, невидимый – только хмыкнул. Уолтер посмотрел на сидящую у камина Зои. Она продолжала плести шнурок – он был длиной уже в два локтя.

– Что ты плетешь, милая? – хрипло спросил он.

– Нитку, – угрюмо ответила она.

– Нитка тонкая, – зачем-то сказал он. Зои подняла взгляд и посмотрела на него так, будто он сказал глупость:

– Тонкая порвется.

Он только вздохнул и повернулся к Эльстер. Она держала его за руку и рассеянно водила кончиками пальцев вдоль линий на ладони.

– Нас перевозили – сначала раз в полгода, потом раз в год, потом раз в два года. В крытых экипажах с занавешенными окнами. В Лигеплаце я с семнадцати лет живу.

– Перевозили, чтобы никто не видел, что вы взрослеете?

Она только кивнула.

– А потом я как будто проснулась. К нам пару девочек привели, новеньких. Я раньше мимо ходила, как и все. Помогала, общалась, но не… не больше, чем это приличиями положено, понимаешь? У меня просто ничего не было, нечем поделиться, меня как будто выпотрошили и оставили ходить. Я эту пустоту и носила, как ребенка, она росла, тяжелела, жрала меня изнутри… И я ее защищала, как мать – моя, моя боль, никому не дам. Потому что если бы кто-то к ней прикоснулся… не знаю, что было бы, Уолтер. Правда, не знаю. Так вот, я вдруг подумала: а почему я хожу такая злая и выпотрошенная? Когда я такой стала? Я сидела и перебирала все, что меня мучило. Мужиков этих вспоминала, и теток тоже. Думала, кого я больше ненавижу – клириков, которые нам врали, наставников или лично Хампельмана – он к нам часто приезжал, смотрел, сука, своими добрыми глазами, трепал нас по щечкам и дарил конфеты. Я его даже любила когда-то. Думала, он добрый, – задумчиво пробормотала она, обводя кончиком пальца пуговицу на его рубашке, и на ее губах блуждала какая-то странная улыбка. – Думала, он добрый, – повторила она. – Он ходил к нам потом. У меня с ним были… близкие, доверительные отношения. Сука. Старый, лживый кусок дерьма…

Она сжала его руку так, что ему показалось, будто сейчас раздастся хруст. Но он не подал вида.

– И кого же ты больше ненавидела?

– Никого. Меня не это добило. Меня добило то, что я после ампутации, когда из больницы выпустили, плакала, скорчившись на кровати. Жалела руку и себя. И никто не подошел, не попробовал утешить. Потому что все через это прошли. Мы перед операцией жребий тянули, еще не зная зачем.

– И зачем?

– А как решать, что ампутировать – все же здоровые, – пожала она плечами. – Вообще этот вопрос неприличным считался, но по-моему, там иногда обеих рук и ног не было.

– Какая дрянь, – хрипло сказал он, сжимая ее плечи и с тоской чувствуя, как на сердце подаренное алкоголем и любовью тепло снова сменяет липкая грязь.

Эльстер только усмехнулась.

– Мы все стерильны. Все пьют таблетки, чтобы… ничего не отвлекало. И успокоительные глотают горстями, там это поощряется – получается красивый фарфоровый цвет лица, а то, что сдохнуть можно раньше срока – так до старости все равно никто не доживет. Все в одном чане с дерьмом, у всех одна история, одинаковая боль и все одинаково сломаны и уравнены своей болью. У нас внутри все одинаковое, понимаешь? Механизм. Они функционируют одинаково.

Она замолчала. Тишину нарушало только тиканье часов и тихое бормотание Зои: «Удача, сила, незаметность, удача, сила, незаметность, удача, сила…»

– Я начала ухаживать за теми, кто прибывал. Постоянно возилась с ними, утешала и учила врать. Я плохо сделала, что сбежала и всех там оставила, но я… не могла там больше. Сошла бы с ума, и от меня все равно не было бы толка.

Мне подвернулся шанс – начался переполох из-за Хампельмана: все начали носиться, что-то прятать, что-то переставлять, бумаги какие-то жгли прямо в общей гостиной… В общем, все равно не скажу, что это было легко, но я все равно больше не могла.

«Вот где она полюбила возиться с детьми», – обреченно подумал он.

– Никто не доживет до старости?..