Текст книги "Механические птицы не поют"

– Никому старые потаскухи не нужны, Уолтер. И старые, сумасшедшие, знающие чужие секреты потаскухи не нужны. Но я не поэтому сбежала. У меня еще было время. Я сбежала… по другой причине.

– Почему же?

– Я… не могу тебе сказать. Но я все равно собиралась, потому что после того, как у меня голова в порядок пришла – оставаться там стало решительно невозможно, даже успокоительные не помогали.

– Ты совсем не показалась мне… Эльстер, ты же была милая, живая девочка, – решил не допытываться он. – Ты не была похожа на отчаявшегося человека.

– Сначала я притворялась. А потом… знаешь, я всегда хотела во что-то хорошее верить. Ну, вроде как людей же много, и где-то обязательно есть нормальные. Я сначала все ждала, что ты станешь чего-то требовать взамен, сделаешь что-то плохое… но ты не делал. Уолтер, клянусь, я тебе готова была душу продать за то пальто и яблочный пирог – никто никогда не давал мне ничего просто так. Я браслет сперла, когда увидела, что он тебе понравился, и сначала думала, что вроде как, чтобы не быть должной. А потом поняла, что это другое… чувство. Хотелось приятно сделать. Понимаешь?

– Да, – вздохнул он. Про пальто Эльстер он вспомнил ровно один раз – когда пожалел, что оно осталось в Вудчестере, а ведь оно ей вроде как нравилось. – Скажи мне… ты сейчас притворяешься?

– Кем? – она удивленно вскинула брови.

– Милой живой девочкой. То, что ты описываешь… похоже на то, что ничего, кроме ненависти и страха, не должно было остаться.

– Я не чувствую ненависти, – прошептала она. – У меня есть… причины ее не чувствовать. Но, Уолтер… помнишь, я говорила тебе, что это я виновата во всех твоих бедах? Я действительно виновата.

– Глупости, – по горлу полоснула злость.

– Уолтер, я правда…

– Пожалуйста, Эльстер, – попросил он. – Ты не можешь быть ни в чем виноватой.

Она замолчала. Уолтер рассеянно пропускал ее пряди сквозь пальцы и думал, что он дурак. Замечал ведь, что волосы отросли. Много деталей замечал: что она выглядит усталой и больной, что она худеет, и у нее меняется лицо. Но нет, видимо, разум истерически пытался отгородиться от правды, строил шаткую плотину оправданий – «протез», «как никто может не замечать», «Соловьи».

– Эльстер? Скажи мне, как в таком случае делают Соловьев? Детишек из приюта тут ведь не наберешь.

– Я не знаю, – честно ответила она. – Соловьями же другие занимаются. Мне тоже всегда было интересно.

– Почему ты думала, что я тебя брошу?

– Помнишь, ты сказал, что у людей всегда есть выбор? Ну, вроде как если я не повесилась – значит, не так уж мне это все и не нравилось…

– И ты услышала и подумала, что я имел в виду, что ты должна была обязательно повеситься, иначе ты нехороший человек? – спросил Уолтер, чувствуя, как в груди что-то распускает иголки.

– Нет, я… то есть…

– Ну, вроде как я обнаружу, что ты не механизм, встану в гордую позу и скажу: «отойди от меня, отвратительная женщина», и скальпель пойду спиртом оттирать?

Челюсти сводило и ломило, словно от кислоты, но он смотрел Эльстер в глаза, ловя оттенки эмоций – от растерянности к страху и от страха к медленно нарастающему пониманию.

– Да, я что-то такое себе и представила… – неуверенно пробормотала она.

К лицу словно прилипло суровое выражение – Уолтер отстраненно понимал, что хмурит брови, знал, что его глаза кажутся злыми почти всегда, представлял себе, как некрасиво, наверное, ломает усмешка его губы, но ничего не мог с собой поделать. Это, колючее в груди, подступало, и никак не давало вздохнуть.

Наконец он не выдержал и рассмеялся. Он понимал, что это может быть жестоко и что повод для смеха совершенно неподходящий, но ничего не мог с собой поделать, только смеялся, сжимая Эльстер в объятиях – чтобы она не решила, что он все обдумал и хочет ее оттолкнуть, и чтобы не видеть ее лица. Она только вздрагивала – кажется, плакала.

Наконец, справившись с собой, он перестал смеяться и заставил ее поднять лицо. Она не плакала – смеялась вместе с ним.

Глава 21. Дорогой начальник

Эльстер спала, свернувшись клубочком в кресле. Уолтер не стал ни будить ее, ни переносить в спальню – она спала неспокойно, часто просыпаясь. Только принес одеяло и накрыл ее – к ночи похолодало.

Миссис Ровли приехала вечером. Проверила своих птиц на чердаке, спросила, нужна ли еще настойка. Уолтер, подумав, согласился.

Перед отъездом она принесла из экипажа несколько газет и забрала у Уолтера заранее заготовленный конверт, в котором содержалась записка с указаниями и две короткие нитки. Он не был уверен в верности принимаемого решения, но точно знал, что Эльстер боится. Ловил на себе ее растерянные, беспомощные взгляды и понимал, чего она ждет – что он все осознает, обдумает и скажет, что им больше не по пути. Его задевало такое подозрение, но он понимал, что страх иррационален, и сделать он с ним ничего не может. Она за что-то корила себя и презирала за свое прошлое. Это он тоже понимал – фотография, которую ему показал Унфелих, каленым железом отпечаталась в памяти. Он не осуждал ее, даже в глубине души, но хорошо понимал, что заставляет ее бояться.

Если бы он не мог осудить ее – Унфелих не показал бы ему эту фотографию. Это было в человеческой природе, а о ней Эльстер была крайне низкого мнения.

Уолтер надеялся, что план сработает, пускай он и выглядел ребячеством и не мог осуществиться в полной мере.

Он бегло просмотрел газеты – ничего интересного не произошло, их с Эльстер фотографий на первых полосах не наблюдалось. Материала Лауры Вагнер он не нашел, как и колонки с зарубежными новостями.

Когда миссис Ровли с горничной ушли, он сам покормил Зои. Она по-прежнему отказывалась от еды, но явно его боялась, поэтому он смог заставить ее проглотить несколько ложек. Отвел ее наверх и через полчаса убедился, что она спит, обняв свой шнурок.

Сварил себе кофе на кухне, задумчиво сидя на краю стола и протянув руку к плите, чтобы кончиками пальцев чувствовать жар. Изнутри нарастал озноб – история Эльстер лишила его душевных сил, но он знал, что его ждет еще одна, не менее тяжелая.

Он пытался убить ее – прошел точку невозврата, за которой прошлое взяло его за горло и развернуло к себе лицом.

Если он не выяснит, что именно изобрел Джек и что случилось с Кэт – ему придется делать самый тяжелый выбор в своей жизни. Бросить Эльстер или подвергать ее постоянной опасности?

Еще немного – и им останется только застрелиться вдвоем. А что, глухая усадьба, много алкоголя, револьвер и безысходное положение – могла получиться отличная история. Кажется, у кого-то из дворян Кайзерстата была такая, может быть даже у самого наследника.

– А еще у герра Хампельмана, – ехидно заметил Джек.

Уолтер обернулся. Он сидел рядом, и желтый свет растекался на его бледном лице и каплями-бликами срывался на шелковый зеленый платок.

– Не сравнивай меня с этим человеком, – огрызнулся он.

Джек повернулся и с неожиданным теплом улыбнулся:

– А ты не говори глупостей. И не думай о них.

– Мне приходится. Я здесь из-за твоих глупостей.

– Не перекладывай. Если бы не твоя страсть подбирать на своем пути все несчастное и замерзшее – бренчал бы на гитаре где-нибудь в де Исте.

Уолтер только вздохнул и снял джезву с огня.

– Ты ведь не можешь рассказать мне то, что я хочу знать?

Джек покачал головой:

– Даже если бы мог – не сказал бы. Я хочу, чтобы ты знал, Уолтер. Мы слишком глубоко увязли в обмане и недомолвках.

Он кивнул и вернулся в гостиную. Сел на пол, подкинул дров в камин и открыл дневник.

– Уолтер? – голос Джека был печален. Он сидел напротив и словно таял в отблесках пламени, становясь прозрачнее с каждой секундой.

– Что?

– Прости меня, – прошептал он, прежде чем раствориться в воздухе.

Он бегло пробежался глазами по страницам о свадьбе, счастливом медовом месяце и циничным сентенциям Джека о своих пациентах. И, наконец, нашел нужное слово.

Мы впервые поссорились с Кэт. Так быстро, почти сразу после свадьбы. Мне горька и сама размолвка, и ее причина.

Моя работа в Лестерхаусе только начала приносить результаты. Я извел не меньше литра этой проклятой «Трели» и без счета пробирок крови для анализов. Я знаю каждого пациента лучше, чем он сам. Я буквально расписал каждого на составляющие, превратил в красивые столбики формул и внес в базу. Удивительно – мои собственные анализы в таком виде мало чем отличались от их. Что же, даже юродивому нищему, который сегодня бросился мне под ноги в переулке, понятно, что разница между людьми вовсе не в составе их крови, и человека от его подобия отличают совершенно иные вещи.

Вещество, которое я должен получить на выходе, уже носит имя «Грай».

Грай – крики множества птиц, бессмысленный, хаотичный птичий гомон. Я знаю, чего хочу добиться.

«Трель» – дорогой эликсир, сложный в изготовлении, но совсем не капризный в применении. Мне удавалось получать устойчивые результаты практически на любых макетах, включая буквально обрывки газет – осталось превратить песню в шум.

Для этого мне нужно время – много, много времени. Я не могу отвлекаться на побочные проекты. Кэт настаивает на рождении ребенка.

После вступления в законный брак появление наследника является не только естественным продолжением заключенного союза, но и нашей обязанностью, долгом.

Я понимаю это. И ни секунды не сомневался бы в этом решении, мне не помешала бы даже работа. Но я не могу доверить Кэт другим врачам, не могу подвергнуть ее опасности, не продумав, как избежать тяжелых последствий. Она не понимает, не слышит меня.

Я закончу проект, который считал главным в жизни. И возьмусь за тот, который в самом деле является таковым.

Уолтер оторвал взгляд от страниц. Он не в первый раз встречал упоминание макета. «Трель» не интересовала его хотя бы потому, что ее он не пил, но почему-то эти отрывки казались важными.

Он перелистнул пару страниц – Джек описывал кого-то из своих пациентов и конфликты с руководством на почве финансирования и скорости работы.

…

После устойчивого результата с первой смесью у тридцать четвертой пациентки дело пошло на лад. Меня смущает ее беременность, но результаты анализов показывают, что дело не в гормональном фоне.

Позже смесь была протестирована еще на нескольких пациентах – результат устойчив, только один мальчишка, пациент двадцать восемь, выдает иной результат. Меня это раздражает. Я не могу понять, в чем дело.

…

Проклятый щенок обманул меня, просто поразительно! Он смог скрыть опиумную зависимость! Потрясающий талант и такое желание жить!

Если бы не этот малолетний гаденыш – я не получил бы новый простор для экспериментов. В смеси с опиумом «Грай» меняет свои свойства.

Сначала я хотел превратить в оружие ненависть. Мне казалось это красивым решением, идеальным для оружия, к тому же «Трель» работала с любовью – вернее, с самыми страстными человеческими желаниями. Большинство заключенных проявили неожиданный патриотизм и желание вернуться домой, и я мог использовать в качестве макетов любые картины и фотографии дорогих им мест. Они видели и слышали все, на что макет давал хоть малейший намек.

Самым простым решением было бы обернуть любовь ненавистью. Заставить ненавидеть все, что они любили – родных, страну, себя. Но после первых тестов я понял, что ошибался. Ненависть – большое чувство, настоящее, удел сильных людей. Если попробовать заставить ненавидеть слабого – чувство выродится в уродливый суррогат. Нет, нужно было другое – то, что испытывает каждый человек.

Страх.

То, что я читал во взгляде каждого пациента, обращенном на себя. На дне этих раскосых черных глаз всегда плескался страх – целый океан. Мне не доставляет удовольствия это зрелище, и все же именно оно помогло мне.

«Грай» вырывает из сердца то, чему человек боится даже смотреть в глаза.

Сначала все пациенты видели меня и боялись смерти. В начале приема, вне зависимости от дозировки и того, был ли добавлен в эликсир наркотик, пациенты слышали только далекие голоса, будто за стеной собралась не очень шумная компания. Эта же галлюцинация иногда появляется на протяжении приема.

Но потом, при систематическом употреблении, я мог наблюдать совершенно иной результат: ужас перед смертью, пытками и насилием пришел, а потом сменился страхом не универсальным, но личным, потаенным.

Они говорили со своим страхом, слышали его, как тридцать четвертая пациентка – шум волн с картины!

Боялись своих матерей и отцов, соседей, любовников и любовниц, собственной нечистой совести, испытанного когда-то и похороненного в глубине души не пережитого. Я смотрел в их глаза, видел там страх, а не свое отражение, и был почти что счастлив.

А потом я заставил говорить сразу несколько чувств, оправдав название эликсира. Несколько капель опиумной настойки, и вся дрянь, какая только есть в душе, вспенивается грязью, словно воды Ретты в половодье.

И мне не пришлось даже думать, как обратить открытие в оружие.

То, чего они боятся, стыдятся, все свои грязные мыслишки, гадкие дела и порочные мысли они стремятся уничтожить.

Чаще всего кончают с собой – разве это не иронично?

– Так вот, что ты сделал, – горько усмехнулся Уолтер. – Ну конечно, я мог бы догадаться. Я боюсь стать похожим на тебя. Боюсь, что ты сошел с ума и убил Кэт – поэтому пытаюсь убить Эльстер. И слышу тебя. Я думал, что «Грай» заставляет говорить с мертвыми, но нет – я боюсь стать единым целым с тобой. Стать, как ты. Разве это не иронично, Джек? Скажи мне, разве это, проклятье, не иронично?

Джек молчал. Уолтер, обернувшись и убедившись, что Эльстер спит, вернулся к дневнику. Хотел пролистнуть еще страницы, но следующая запись буквально приморозила к себе его взгляд.

Кэтрин беременна.

Я счастлив.

Я в ужасе.

Не могу думать о работе. Впервые не могу сосредоточиться на текущей задаче. Я смотрю на свои формулы, на отчеты своих ассистентов, и у меня ощущение, что я разглядываю узор на бумаге – в нем никакого смысла.

Кэт еще никому не объявляла. Почему-то хочет держать это в тайне. Я прописал курс добавок и лекарств, сам их изготовил, проверил все несколько раз и все равно никак не могу избавиться от тревоги, от настойчивого чувства приближающейся беды.

Я сам себе противен. Веду себя, как престарелая Идущая, но никак не могу взять себя в руки.

Кэтрин

Кэт

Кэтрин

Я в отчаянии. Мне не дают отпуск – разумеется, мне его не дают: эксперименты только стали давать устойчивые результаты!

Если раньше я презирал своих пациентов, то теперь я искренне их ненавижу. И я знаю это безо всякого «Грая».

Проклятье.

Проклятье!

Я счастлив. Я должен быть счастлив. Я слишком много думаю о худшем – это поведение не врача, но скудоумного истерика. Мне мерзко даже смотреть на себя в зеркало, но я заставляю себя, каждый день.

Ради Кэт и нашего ребенка, которому я подарю Альбион без войн.

Но я не могу думать об этом. Не могу есть, не могу спать, не могу работать!

Я чувствую, что теряю ее.

Наконец-то мне удалось привести мысли в порядок. Отвратительная истерика, совсем не свойственное мне поведение. Наверное, я слишком долго общался с сумасшедшими, привык проникать в их разум, ловить все оттенки их безумия – и сам стал, как они.

Уолтер молча провел ладонью по страницам, будто надеясь, что прикосновение просочится в прошлое и Джек каким-то образом почувствует его.

Линии по-прежнему были идеально ровными, а почерк каллиграфическим, но из каждой фразы сквозило отчаяние.

Уолтер попытался вспомнить Джека после свадьбы – он казался счастливым. Утомленным – он действительно много работал и плохо ел, – но счастливым. И Кэт выглядела вполне здоровой.

Проклятая привычка скрывать чувства друг от друга, не доверять даже своей семье!

Работа движется. Результаты опытов устойчивы и стабильны. У меня остались пациенты в резерве, мне обещали привезти еще, если потребуется. Но пока «Грай» кажется почти законченным препаратом, главное – понять, как немного удешевить его производство; впрочем, я уверен, в этом уже нет острой нужды. Он стабилен, надежен и не должен терять своих свойств месяцами даже в растворах. Его можно добавлять в большинство лекарств – он неохотно вступает в реакции.

Пациентка тридцать четыре стала для меня символом моего проекта, его олицетворением. Ребенок внутри нее рос вместе с моими успехами, и я начинал испытывать к ним обоим некое подобие сочувствия – знал, что ему не суждено родиться.

Уолтер перелистнул страницу. Джек писал о своем коллеге, который мешает ему работать, и бестолковой ассистентке.

Тридцать четвертую пациентку приказал перевести под особое наблюдение. Не могу понять, зачем, но что-то в ее поведении меня тревожит.

Приказал убрать из ее палаты все простыни и держать привязанной к кровати.

Результат устойчив – после прохождения всех этапов она сосредоточилась на главном страхе и главном желании.

Переводчик, с которым мы допрашивали ее для личного дела, сообщил, что ребенок от кого-то из альбионских солдат, но вначале она хотела его оставить и все время спрашивала, что с ним сделают после ее смерти. Я передал через переводчика, что никто не собирается ее убивать, и она разрыдалась.

Тогда это не вызвало ничего, кроме отвращения.

Сейчас лежу без сна которую ночь, слушаю дыхание Кэтрин и думаю, что должен гордиться собой. Я создал нечто, побеждающее чувство, которое по праву считают неизбывной человеческой чертой – материнский инстинкт.

Я превзошел человеческую природу, страх и грязь взяли верх по моей воле!

Почему я не чувствую себя счастливым?

Кэт стонет во сне. Утром я спрашиваю, что одолевает ее – боль или ночные кошмары, но она всегда улыбается и говорит, что все в порядке. Я вижу, что она бледнеет и теряет вес.

Анализы как будто в порядке, но что-то в них мне не нравится. Проклятье, я не акушер, никогда не собирался этим заниматься. Она отказывается обращаться к врачу. Не могу понять, что за блажь, мы опять поссорились – она отказывается наотрез, предложила отвести ее силой.

Как будто действительно думает, что я на такое способен.

Я в ужасе – если она страдает на ранних сроках, надежды на счастливый исход почти не остается. Не представляю, что делать.

Меняю витамины и добавки. Результат остается на прежнем уровне, подбираю нейтральные нейролептики для предотвращения тревожности.

Я не понимаю, что происходит. Если бы не проклятая работа – я мог бы постоянно быть рядом с ней, быть более чутким к ее состояниям, быть мужем, которого она заслуживает! Но я не могу, не могу!

Как несвоевременен ее обман, как тяжело.

Кажется, я впервые понял, зачем Уолтер ходит по борделям. Однажды я обвинил его в том, что он ведет себя, как блудливый уличный кобель, а не наследник древнего рода. Обычно он протестовал или усугублял ситуацию, но в тот раз он растерянно ответил, что чаще ходит туда говорить, чем удовлетворять иные желания.

Я посмеялся над ним тогда. Только посмеялся – кто может предпочесть общество шлюхи обществу своей семьи, друзей или любой образованной женщины?

Но сейчас я понял, о чем он говорил. Мне так отчаянно хотелось хоть кому-то рассказать, произнести вслух все, что нависло надо мной, сгустившись, словно тучи перед грозой!

Только сказать. Беда, облеченная в слова, разделенная с другим человеком, теряет половину своей власти. Пусть это будет хоть потаскуха из Нижних Кварталов – разве они не живут для того, чтобы им сливали всю грязь?

У меня много грязи. Слишком много. Я не могу заставить себя произнести эти слова даже патеру Морну. Мне кажется, он запрет меня рядом с моими пациентами и будет прав.

Если бы я только мог сказать.

Если бы было кому произнести эти слова. Что бы я сказал?

Простите меня

Простите меня

Прост

Мне жаль

Отпустите меня.

– Почему ты мне-то не сказал?! – прошептал он, устало проводя ладонью по глазам. – Чтоб тебя, Джек, ты ведь знал, что я всегда тебя любил и понял бы! Почему ты всю жизнь говорил мне не те слова?!

Джек по-прежнему молчал. Уолтер чувствовал его присутствие, но не мог заставить его говорить.

Впрочем, это было уже не так важно – ощущение потери горчило на языке и жгло горло. Джек – не призрак. Не приснившийся Спящему странный Сон о человеке, вернувшемся из-за грани. Только плод его одурманенного наркотиком сознания.

Правда, Джек ничего не писал о том, что галлюцинации могут за руку сдергивать пациентов с кроватей.

Но это сейчас было не так важно. Главное – не заставить Джека замолчать, а перестать пытаться убить Эльстер во сне.

Скоро должна прийти правительственная комиссия для промежуточного контроля.

Я приготовил смертников – десять человек из стабильных пациентов, с которыми готов расстаться.

Мистер Нельтон, главный врач, настаивает на демонстрации тридцать четвертой пациентки. Я понимаю его стремление, но не могу себя пересилить. Мне кажется, если она умрет – произойдет нечто непоправимое.

Я лгу ему, все больше запутываясь в своей лжи. Говорю, что пациентка нестабильна. Говорю, что хочу дождаться родов, чтобы посмотреть, убьет ли она рожденного ребенка, настаиваю на том, что предабортные состояния, к тому же у жертв насилия, разительно отличаются от послеродовых. Убеждаю его в ценности этого эксперимента, верю каждому своему слову, но знаю, что лгу.

На что я рассчитываю? Я даже в мыслях не допускаю абсурдную картину, в которой организую побег или краду выродка, чтобы подбросить в какую-нибудь Колыбель. Я, может быть, и слабею рассудком, но еще не окончательно обезумел. И не собираюсь превращаться в идиота, а только идиот может поступить подобным образом. Мне все еще глубоко отвратительна эта женщина, мне отвратителен ребенок, которого она носит, и я не испытываю никакой жалости, когда думаю об их смерти.

Я представляю себе глаза Кэт, моей милой Кэт, которая так далеко от всей этой грязи. Что бы она сказала, если бы узнала, что я собираюсь сделать?

Кэт

Кэтрин

Кэт!!!

Последние слова едва угадывались в нескольких все еще идеально ровных линиях, перечеркнувших их с таким нажимом, что почти порвали бумагу.

Я почти смирился с блажью Кэт.

Смеюсь, говорю ей, что мы станем героями анекдотов: лучший альбионский врач заработался и заметил беременность жены, только когда та начала рожать!

Но мне совершенно не смешно, я только пытаюсь ее успокоить.

Вчера у меня мелькнула абсурдная, черная мысль. Жестокая и по-настоящему злая. Я ненавижу себя за нее, презираю себя и больше никогда, никогда не допущу даже тени ее в своей душе.

Я думал о том, чтобы втайне дать Кэт абортивный препарат.

Я должен исповедоваться патеру Морну. Это поможет, обязательно поможет – в конце концов, зачем еще существуют клирики?!

Я пришел на исповедь и не смог признаться. Эта череда ошибок, лжи и жестокости тянется слишком глубоко. Кто бы мог подумать, что проклятая мокрая грязь Гунхэго окажется столь плодородной, что напитает такую мерзкую историю и позволит ей расцвести такими отвратительными цветами.

Я раскаиваюсь?

Я чувствую раскаяние. Но не могу понять, что именно сделал не так.

Тридцать четвертая пациентка стала моей навязчивой идеей.

Я пошел на преступление. Я не знаю, как, что, проклятье, делаю и зачем, но я меняю «Грай» на другой, нейтральный препарат.

Никто об этом не знает. Если мой обман раскроется – мне конец.

И Кэтрин тоже. Остаться вдовой государственного преступника – вот уж завидная участь для наследницы одного из самых знатных альбионских домов!

Но я не могу ничего с собой сделать.

Если эта женщина умрет по моей вине – все закончится.

«Грай» выводится из организма в среднем за две недели, в течение которых слабеет его действие. От меня требуют ускорить этот процесс, чтобы врагам не попали образцы из трупов.

Я занимаюсь этим, удешевлением препарата и стабилизацией результата.

Между тем, еще чуть-чуть, и Кэтрин станет невозможно скрывать свое положение.

Я ненавижу этот эликсир, своих пациентов, себя и весь Альбион.

Кэт просит меня уехать.

Ничего я не желаю так страстно, как дать свое согласие. Я бросил бы ради нее любую, даже самую многообещающую и успешную практику, но я не могу бросить государственный заказ, к тому же такой важности – меня попросту повесят.

Я схожу с ума.

Патер Морн предупреждал меня, что только влюбившись, Говарды расстаются с рассудком. Я тогда посмеялся над глупым суеверием.

Дурак. Идиот, нужно было в тот момент сжечь свой диплом и все сертификаты и устраиваться в ближайший лепрозорий выносить судна и стирать белье! Не понять, что состояние влюбленности расшатывает изначально слабый рассудок и является триггером, катализатором необратимых изменений! Это же простейшая задачка для первокурсника психиатрического отделения! Но я никогда не верил в это проклятое безумие, отмахивался и называл все глупыми суевериями.

Это суеверие я могу расписать на половине листа бумаги. К счастью, я вовремя понял, что происходит.

Возможно, мне удастся стабилизировать свое состояние. Мне не нужно обращаться за посторонней помощью, препараты я могу изготовить сам.

Главное, чтобы они помогли.

– Помогли? – прошептал Уолтер, прикрыв глаза. Ему показалось, что где-то в непроницаемой темноте Джек печально покачал головой.

Комиссия приедет завтра. Мой обман сработал – тридцать четвертая пациентка потеряла стабильность и признана непригодной для демонстрации. Остальным пациентам утром будет введена доза, а к полудню им по очереди, под наблюдением комиссии, принесут обед. Санитары отвяжут их от кроватей и оставят столовые ножи вместе с едой.

У меня трясутся руки, впервые в жизни. Кажется, это результат приема лекарств. Проклятье, если я заработаю себе непроходящий тремор – проще будет застрелиться, ведь нет ничего более жалкого, чем врач, потерявший свой главный инструмент!

Если все пойдет по плану, десять человек завтра убьют себя на моих глазах. Тогда я смогу отчитаться о результатах, сдать проект на техническую доработку помощникам и наконец-то уделить время Кэт.

После я сделаю то, что полагалось сделать давно – допрошу ее горничную у себя в лаборатории. Разумеется, я не стану угрожать и даже прикасаться к ней – не хватало только пытать и запугивать прислугу! Но я точно знаю, что люди испытывают интуитивный страх перед медицинской атрибутикой. Банки с заспиртованными человеческими органами на полке производят на неподготовленных людей должное впечатление, даже без уточнений, какие из них извлечены во время вивисекции, и какие – лично мной.

Эксперимент прошел успешно.

Я пишу это не для того, чтобы себе лгать. Мистер Нельтон лично поил тридцать четвертую пациентку перед демонстрацией. Я понимаю его мотивы – ему хотелось регалий, здесь и сейчас. Он решил рискнуть. Имел на это все права. У меня не было полномочий ему запретить. Да и что сказать – лучший врач Альбиона взялся спасать гунхэгскую военнопленную, потому что у него, мать их, дурные предчувствия?!

Глубинный страх – потерять ребенка, навредить ему.

И чувство еще более глубокое, скрываемое ото всех – ненависть к нему. Этот ребенок, результат насилия, заставил ее измениться, вызвал мое пристальное внимание.

Три капли «Грая», две капли опиумной настойки – и самое тайное стало навязчивой идеей. Поэтому я держал ее на привязи.

Я не записал это в ее карту. Сам не знаю, почему. Это состояние тесно связано со стандартными для беременных неврозами. Не могу назвать себя большим специалистом в этой теме, но даже поверхностных знаний хватило, чтобы за несколько сеансов понять, что после рождения ребенка все должно измениться. Если бы она ненавидела его осознанно – было бы другое дело.

Поэтому я хотел дождаться родов. Я был почти уверен, что она не станет его убивать. И после этого ребенка можно будет отдать в Колыбель – я уверен, что мне удалось бы без всякого труда убедить мистера Нельтона, что мы собрались здесь ради науки, а не для того, чтобы топить младенцев.

Но мой план провалился – у мистера Нельтона не было беременной жены и некстати проснувшейся совести проснувшегося наследственного безумия.

Мне не доставило ни малейшего удовольствия то, что я увидел.

Проклятье, я никогда столько себе не врал. Я впервые так напился – вообще не знал, что это возможно. Наверное, стоило спросить совета у Уолтера – вот уж кто хорошо знает, как смывать дж джином привкус альбионских порядков!

Я заперся в лаборатории. Никто не должен видеть меня в таком состоянии. Вел ве Велел слугам сказать дома, что доктор Говард – проклятье-доктор-Джек-Говард-как-я– горж – гордился-этим-раньше – уехал отмечать ус успешную сдачу проекта.

Должен был ехать к Кэт, но не могу. Почему-то меня приводит в ужас мысль о том, чтобы даже дотронуться до нее.

Словно я сделал нечто ужасное.

Я не соврал! Отец может мной гордиться, да продлится Сон, чтоб его, Спящего о нем еще много десятилетий!

Сколько крови.

Зачем? Ради кого?

Ради солдафонов Колхью, которые простреливали колени при приговоренным пленникам?!

Написал левой рукой записку с ошибками и заплатил нищему мальчишке, чтобы подбросил ее в жандармерию. Мне это казалось хорошей шуткой: «Дорогой начальник!.. сейчас они говорят, что я доктор. Ха-ха. ваш покорный слуга, Джек Потрошитель».

Джек Потрошитель. Сейчас они говорят, что я доктор.

Никакой я не доктор. Я напился потому, что женщина, которую я привез из Гунхэго, чтобы поставить эксперимент, стала удачным его завершением.

Потрошитель.

Мясник.

Кусин-жо – они говорили мне еще тогда, предупреждали, эти люди с отечными лицами и гнилыми зубами, которые называли меня мясником.

Человеком, который потрошит скот.

Сколько крови.

Нужно было снять шлюху и говорить ей, а не писать это все – у меня болит рука и буквы расплываются перед глазами.

Потом можно было бы ее прирезать – зачем заканчивать, раз начал. Я как раз обещал в записке отрезать девушке ухо – какой девушке, почему отрезать ухо – понятия не имею. Наверное, мне казалось это смешным.

Смешная шутка.

Шутка?

Уолтер захлопнул дневник.

«Грай» выводится из организма за две недели. Скоро видения должны прекратиться, Джек должен навсегда замолчать, а они с Эльстер – наконец-то перестать бояться друг друга.

Он думал о том, что увидел тогда Джек и чувствовал, как в который раз за день к горлу подступает тошнота. Он надеялся, что мистеру Нельтону хватило гуманности хотя бы положить ей не тупой столовый нож.

– Уолтер? – сонно прошептала Эльстер, теплыми пальцами ероша его волосы. – Тебе плохо. Я сквозь сон чувствую.

– Да, мне и правда… не очень хорошо, – через силу улыбнулся он, прижимая ее ладонь к своей щеке.

– Иди спать. Я заберу у тебя саквояж и запру дверь в свою спальню. Если решишь задушить меня простыней – замучаешься дверь ломать.

– Я должен дочитать, – возразил он.

Оставалось узнать, что же случилось с Кэт.

– Никому ты ничего не должен. Пойдем, – она потянула его в полумрак, к лестнице.