Текст книги "Сполохи детства"

– Убери нож пока, – сказал Рыжий Сани. – Пусть пацан скажет. Ну чего, пацан, тебе есть, что сказать?.. Ты башкой не верти, мы тебя все равно догоним. Нам на этих по хую. Они тебе ничем не помогут.

Повисла пауза.

– Наверное, я ошибся, – выдавил я.

– Так, хорошо… А ты пацан неглупый, я смотрю.

– Это… это были не вы, – мне было мучительно стыдно оттого, что приходится брать свои слова назад. Но очень не хотелось умирать. А я не сомневался, что Сани пустит нож в дело, как только разрешит Рыжий. У него на лице было написано нетерпение.

– Бля, сука! – заорал вдруг истерично Цыганок и ударил меня по лицу.

Бил он несильно, поскольку был худым, никогда спортом не занимался и бить по-настоящему не умел. С ним одним я, пожалуй, и тогда справился бы. Но их было четверо, они были тяжелее и старше меня на несколько лет… Я понял, что из переделки меня вытащит только хитрость. В отличие от прямолинейного Володи Камышина у меня было этого качества с избытком. Поэтому, сразу после удара Цыганка, я рухнул на землю и схватился за лицо:

– У-у-у, – выдавил я, – ты мне челюсть сломал…

– Ни хера, – сказал Рыжий, – Цыганок-то крут. С одного удара уложил этого…

– Да он мелкий, – Цыганок сплюнул. – Хули с ним связываться? За языком не следит, конечно…

– Может, его порезать все же, – возразил Сани. – Шобы все поняли, что не надо языком трепать.

– Тебе лишь бы порезать, – сказал Рыжий, – ему и так уже хреново, вон как стонет. – Он склонился ко мне: – Ладно, пацан, не вздумай никому сказать, что это мы тебя. И поменьше пизди впредь. Особенно, с ментами. Дольше проживешь…

Они, посмеиваясь, зашагали прочь. Я не торопился подниматься. Лежал и думал, как мне повезло, что я такой маленький и щупленький. Только поэтому они не приняли меня всерьез… Иначе, знай они наперед, как будут развиваться события, убили бы меня еще тогда, возле футбольного поля. И мне не удалось бы покончить с ними – уничтожить одного за другим, потому что жить таким скотам ни к чему. Им было невдомек, что мой характер не позволит забыть унижение. Что я буду помнить обиду долгие годы, дожидаясь момента, когда смогу с ними поквитаться. И поквитаюсь. И за себя (за то, что мне пришлось хитрить, чтобы выжить) и за Володю Камышина (чей хребет нельзя было согнуть, но можно было перебить), и за всех изнасилованных ими девчонок и убитых ребят… Моя уникальная память позволяет не только блуждать по закоулкам прошлого, но и дает способность всегда помнить врагов.

У них напротив – память была короткой. Через несколько лет они совсем забыли, что собирались меня убить. Я для них стал просто еще одним пареньком из района. Живет такой по соседству, ну и бог с ним. Никто из Банды и подумать не мог – что я бережно храню воспоминания, и могу быть для них опасен.

Через много лет я и Сани летом вдвоем сидели на берегу Москва-реки. Случайно встретились на местном пляже.

– А что, Сани, – спросил я, улыбаясь, – слабо тебе подплыть к кораблю, вон он плывет, дотронуться до него? С меня пятьсот рублей, если сможешь.

– Ты серьезно? – он явно обрадовался.

Я достал деньги из кармана, продемонстрировал ему.

– Зуб даю, отдам сразу, как обратно приплывешь. Забьемся?

– Забьемся.

Он тут же сиганул в воду и торопливо поплыл к речному кораблику. Не доплыл совсем немного. Уже возле борта развернулся и погреб обратно. Было видно, с каким трудом ему дается возвращение. На берег он буквально выполз, едва дыша.

– Бля-а-а, – выдавил он, – там такое течение, меня чуть под него не затянуло…

– Значит, не будет тебе пятисотки, – я помахал деньгами и сунул их обратно в карман.

– Ну и хер с ней, – буркнул он, – что ж там рядом с кораблем такое течение, а?

«Досадно, – думал я». Я надеялся, что этого идиота затянет под корабельные винты. Но он умудрился выплыть. «Ничего, – сказал я себе, – придется придумать что-то еще».

* * *

Зимой у старика Лукошкина сгорела голубятня. Горе это, для него имевшее масштаб вселенской катастрофы, Лукошкин не пережил. Инфаркт настиг его там же, на голубятне. Свидетели рассказывали, старик посерел лицом, прошел несколько шагов, и, рванув воротник рубашки, повалился назад. Скорая до больницы Лукошкина не довезла. Реанимационные действия, предпринятые медиками по дороге, эффекта не возымели. И старика-ветерана отвезли прямиком в морг. Там он лежал до тех пор, пока государство не позаботилось о похоронах – родных у Лукошкина не было. Единственными родственниками, и самыми любимыми существами, для Лукошкина были почтовые голуби. Они же служили источником малого дохода – какой-никакой прибыток к нищенской пенсии. Почтарей он разводил и возил почти каждую субботу продавать на птичий рынок.

Мы с Серегой тоже катались туда по выходным электричке. Продавали найденных в подвалах котят (местные кошки рожали их регулярно, «сибирская» порода была в ходу), рыбок-гупий (в одном местном прудике их можно было наловить), монеты, нарытые возле плотины на Москва-реке. Место там было уникальное, рядом с монастырем, превращенным советской властью в завод по производству удочек. Мы всячески охраняли тайну этого места, опасаясь, что другие копатели тоже начнут ковыряться в земле, промывая ее в ситечке. И тогда не мы, а они станут обладателями несметных сокровищ: старинных монет, крестиков, заколок – и прочей мелочи, которую можно выгодно толкнуть на Птичке. Редко попадалось что-нибудь стоящее, но несколько раз я откапывал серебряные кресты и трижды медные пятаки – крупные, тяжелые. Их хорошо было прикладывать к синякам и шишкам. Даже в жару они холодили кожу, вытягивали боль от ушиба, лечили тело. Очищенные от земли, пятаки зеленели особой медной плесенью. Я натирал их до блеска, шлифовал щеткой с зубным порошком. И вез на рынок. Можно было бы собрать отличную коллекцию. Но денег все время не хватало – даже на еду. А одежду я донашивал за двоюродным братом и дедом… Приходилось как-то крутиться. И потом, когда ехали с рынка с деньгами, покупали рогалики, сосиски, мороженое и молоко. Пили его прямо из пакетов. Сосиски поедали сырыми. Набив пузо, я чувствовал, что жизнь прекрасна. Я вообще был довольно жизнерадостным парнем. Несмотря на некоторые жизненные обстоятельства. Порой мы с Серегой так объедались, сорвав куш, что еле шли.

Во втором классе меня очень беспокоило, что я самый маленький среди соучеников. Меня переросли все. Даже девчонки. Я подозревал – это из-за того, что я мало ем, и старался всеми возможными способами раздобыть пищу. На физкультуре весь класс выстраивали по росту – сначала мальчики, потом девочки. Из середины строя я постепенно переместился в самый его конец. За мной стояла высоченная (как мне казалось) девочка-дылда. То, что я не вырос, многим моим одноклассникам казалось очень забавным. Дети лишены жалости. Впрочем, им также показалось забавным потом то, что за одно лето я вымахал на тридцать сантиметров – и разом всех нагнал. Но это было гораздо позже, в седьмом классе. Пока же я с тоской думал, что, наверное, я – карлик. Поделился этими соображениями с родителями. Мама ответила, что это, конечно же, ерунда.

– Хотя, – сказала она назидательно, – карлики тоже люди. Главное, – она постучала указательным пальцем мне по лбу, – чтобы здесь все в порядке было.

Но и перспектива быть умным лилипутом меня тоже не сильно радовала. В одной книжке я вычитал, что вырасти можно, если есть морковку и висеть на турнике – и принялся проделывать это ежедневно. Морковь я поначалу беззастенчиво воровал в овощном магазине, решив, что от них не убудет – я же краду не килограммы, а всего одну морковку. Но через пару недель меня поймали.

– Ты что это делаешь?! – свирепо поинтересовалась продавщица, крепко держа меня за плечо.

– Всего одну морковку, – испуганно пролепетал я. – Чтобы вырасти.

– Чтобы – что? – удивилась она.

– Вырасти, – повторил я, и подивился непонятливости этой женщины. После чего принялся ей объяснять, для чего мне нужны турник и морковка.

– А родители мне не могут купить, – завершил я свое скорбное повествование. – У них денег нет. Так что… Так что я, наверное, останусь карликом.

Она вдруг смягчилась, отпустила плечо.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Я испугался, решил, что имя ей нужно, чтобы разыскать меня в школе – и пожаловаться директору, или того хуже – сдать в милицию. Поэтому немедленно соврал, назвавшись главным отличником класса из хорошей школы, который был редким занудой и ябедой.

– Алексей Владимирский, – отчеканил я…

– Значит, Алеша, – она улыбнулась очень по-доброму. – Вот что Алеша. Я в этом магазине заведующая. Ты после уроков приходи ко мне. Я буду давать тебе морковку. Но только одну. Договорились?

– Ой, спасибо… – пораженный ее великодушием, я схватил ее за руку и принялся трясти.

– Да ничего, – мягко высвобождая ладонь, проговорила она.

С тех пор каждый день я приходил за морковкой. Иногда, правда, пропускал визиты. Эта добрая женщина всегда звала меня Алешей…

Однажды мы пришли в овощной с мамой. Я залился краской, когда заведующая сунула мне морковку: «На, Алеша!», а потом сердито поглядела на маму. Как еще можно смотреть на человека, который не может обеспечить потенциального карлика даже такой простой вещью, как морковь. Хотя, на самом деле, я, зная, какое тяжелое финансовое положение в семье, никогда и ни о чем не просил своих родителей.

Когда мы вышли из магазина, мама выглядела озадаченной.

– Что это было? – спросила она.

– Не знаю, – ответил я быстро. Глазки бегали. – Наверное, она меня с кем-то спутала.

– Я же вижу, когда ты врешь, – сказала мама. – Почему она называет тебя Алешей?

– Ну ладно, расскажу… Она говорит, у нее был сын, Алеша… – Печально проговорил я. – Очень на меня похож. Умер!

– Ужас какой!

– Сильно морковку любил, – добавил я.

– Бедная женщина, – мама покачала головой, помолчала… – Ты ей скажи, – озабоченно сказала она через некоторое время, – пусть тебя Алешей не называет. Мне это не нравится.

– Да не волнуйся, мама, со мной ничего не случится, – изобразил я беспечность.

– Я знаю, но мне это не нравится, – она нахмурилась. В маме странным образом всегда сочетались рациональный ум и суеверность.

В следующий раз во время посещения овощного магазина она поговорила с заведующей по душам. После чего меня ожидал дома грандиозный скандал.

– Как же можно так беззастенчиво врать?! – кричала мама. – Да еще о таких вещах!

– А вы… А вы… А вы!.. – глотая слезы, кричал я в ответ. – Мне даже морковку купить не можете! А я из-за вас останусь карликом.

– Лучше быть карликом, чем лжецом!

Я выбежал из квартиры, хлопнув дверью.

На следующий день, возвращаясь из школы, я пошел привычной дорогой, мимо овощного. Увидел в витрине добрую заведующую, замедлил шаг. Мне стало очень стыдно за свое вранье, и я побежал домой, не заходя в магазин… Так продолжалось около месяца. А потом я столкнулся с ней на улице.

– Сте-е-епа, – позвала она меня, подманивая указательным пальчиком.

Опустив голову от стыда, я подошел.

– Что же ты не приходишь ко мне? – спросила она.

Я уставился на нее во все глаза. В выражении ее лица не было и тени обиды – наоборот, она явно веселилась.

– Простите меня, – попросил я. – Я не хотел врать. Я думал, вы меня в милицию… – И осекся.

– А кто такой Алеша Владимирский? – спросила она.

– Очкарик один, – я шмыгнул носом. – Гадский гад.

– Тяжело тебе, наверное, было притворяться гадским гадом, – она рассмеялась. – Ладно, Степ, ты заходи, не стесняйся. А то без морковки так и останешься маленьким.

Я просиял:

– Спасибо!..

– Вот и договорились.

Мы разошлись, но она вдруг снова позвала меня:

– Степа…

Я обернулся.

– А насчет Алеши… ты прав… Только это не сын мой. А брат.

Больше я никогда не заходил в этот магазин. Даже, если родители отправляли меня за овощами, я шагал за тридевять земель – за три остановки на автобусе. Не могу объяснить – почему. Очевидно, малодушие. Не хватило душевных сил. И немного страшно было от того, что нечаянно я угадал то, что происходило в ее жизни. Потом я неоднократно убеждался, что какое-то шестое чувство позволяет мне определять, чем живут люди, и что их волнует, хотя я их едва знаю…

Старик Лукошкин (увы, я напрочь забыл, как его звали, так что пусть остается стариком Лукошкиным) нас с Серегой привечал особо. Мы ему очевидно нравились. Приподнимал кепку, приветствуя нас на платформе – выглядело это очень старомодно. Потом, ковыляя, – фронтовое ранение, – подходил. Мы садились в электричку, идущую на станцию 4 км (нынешние – Калитники), старик ставил на пол ящик с голубями и рассказывал нам об их повадках и уникальной способности всегда находить дорогу. От электрички мы уже направлялись к рынку порознь (наш темп перемещения в пространстве не совпадал): два пацана резво шагали вдоль трамвайных путей, а старик медленно брел тем же маршрутом, стараясь поменьше трясти ящик.

Голубятня Лукошкина стояла возле железной дороги, за редкими деревцами и кустарниками. Старожилы рассказывали, что раньше здесь было множество голубятен, но потом все их снесли, и осталась только одна. Старика, по всей видимости, пожалели районные власти – решили не отнимать последнюю радость. А может, просто забыли про него. В конце концов, бурного строительства в районе не наблюдалось, так что голубятня никому не мешала. Почти все время Лукошкин проводил там: сыпал просо, широко взмахивая рукой, сидел на крылечке и глядел на птиц в небе, а иногда, держа в ладонях кого-нибудь из своих любимцев, разговаривал с ним – со стороны казалось, будто он нашептывает птице что-то сокровенное и ласковое…

По району сразу поползли слухи, что голубятню подожгли. Причем, с особой жестокостью – не выпустив на волю птиц. Плеснули керосина и бросили спичку. Через некоторое время стало известно, кто это сделал. Рыжий и его ребята. Старик им чем-то насолил, сделал замечание, пожаловался участковому. Он не учел, что имеет дело с абсолютной сволочью. К тому же, очень мстительной. Как они могли наказать старика? Все знали, что у него есть голубятня. Что голубей он обожает.

Через много лет я с ужасом услышал от Цыганка, как он похваляется старым «подвигом», за который так никого и не привлекли к ответственности. Да если бы и поймали – что такое голубятня? И потом, Лукошкина они формально не убивали. Умер сам, от инфаркта.

– Старпер рамсы попутал. Не понял, гнида, с кем связался. Зажарили мы его птичек. Запалили этот сарай прямо с ними…

Когда через пару лет я, повалив его на землю, возле дачного штакетника, бил ножкой от табурета по голове (причем, эту ножку я отнял у него самого), я вспоминал старика Лукошкина. Мне было очень хорошо на душе. И спокойно. Такая злость продуктивна и тиха. Хотя кровь кипела.

* * *

Во времена моего детства книги были священны. А художественное слово имело вес. Разве что сочинения крупных партийных деятелей не вызывали у библиофилов дрожи и ощущения, что прикасаешься к святыне. У нас дома хранились и Ленин, и Сталин в много– многотомных собраниях, и даже несколько книжек Брежнева имелось. Тома сочинений политических лидеров стояли на полках, лежали в шкафах. Они остались от дедушек и бабушек, убежденных коммунистов. Все в семье читали помногу. И домашнюю библиотеку я изучил от корки до корки. Я не отдавал себе отчета, между тем, семья (после исчезновения биологического отца, ставшего недоразумением прошлого) была очень интеллигентной.

Осознание, насколько интеллигентные люди меня воспитали, пришло гораздо позже, когда у одной красивейшей девушки в гостях я увидел, как ее мама (жуткий монстр) расставляет книги – по размеру и по цвету. «Шоб было красиво», – поделилась эта страшная женщина. Простое, незамутненное интересом к книгам, мещанство так поразило меня, что я долго размышлял о том, имеет ли право человек заниматься украшательством своего жилища книгами, или это – вопиющее надругательство над самим смыслом печатного слова? И пришел к выводу, что не имеет.

Тем, кто так любил книги все детство и юность, сегодня сложно ужиться с представлениями молодых, что электронная книга – это лучше, чем бумага, ведь она вмещает сотни томов. Книга перестает в наше время нести сакральный смысл. Она уже – не священный предмет, не артефакт. И с полок в интеллигентных домах книга постепенно перемещается в букинистические магазины. Скоро и вовсе наступят времена, когда бумажная книга окончательно сделается раритетом. Ее будут держать в доме разве что коллекционеры древностей, утонченные ценители старины.

Я помню, как пахли библиотечные книжки во времена моего детства. Их в буквальном смысле зачитывали до дыр. Особенно популярных авторов, пишущих, в основном, детективы и фантастику. За ними в библиотеке выстраивалась очередь. Священные текстовые реликвии переходили из рук в руки – до тех пор, пока окончательно не разваливались. Но и тогда их переплетали, и снова выдавали на руки. Даже если страниц не хватало. А такое случалось довольно часто.

В одной из книжек я однажды обнаружил вклеенный клетчатый листок. На нем от руки аккуратным почерком был переписан текст с вырванных страниц – библиотекарша позаботилась о читателях. В этот момент меня осенило. Если я не могу купить любимую книгу (а они были жутким дефицитом), значит, я могу книгу переписать. Всю следующую неделю я аккуратно переносил в тетрадку интереснейшую повесть, написанную для подростков. Тетрадка вскоре закончилась, и я взял другую. Повесть заняла целых четырнадцать тетрадей. Я склеил их между собой – получилась книжка.

– О, – сказал Серега, – дай почитать.

Я дал ему собственноручно созданный фолиант, ощущая гордость первопечатника… Но Серега мои труды не оценил. И рукописную книгу вскоре вернул.

– Пишешь неразборчиво, – проворчал он, – ничего не понятно.

Я расстроился. Конечно, каллиграфия не была моей сильной стороной, но при этом я очень старался.

Взявшись переписывать другую книгу, я задался целью писать разборчивее. Но новый текст Серегу тоже не устроил: «Опять ничего не понятно. Глаза сломаешь». Тогда я решил писать печатными буквами. «В конце концов, – думал я, – по-английски мы пишем печатными буквами. Почему бы так же не писать по-русски?»

Задавшись целью, я через три недели переписал довольно крупный роман. Полностью печатными буквами. Серега был в восторге. И долго меня нахваливал по телефону… Потом вдруг стал скрываться. А когда я заводил разговор о своей рукописной книге, пытался перевести тему. В конце концов, я припер его к стенке – и узнал страшную правду. Серегин кот, не способный оценить мой труд, разорвал тетрадки в клочки. Мой приятель имел неосторожность оставить «книгу» на кровати.

Это был серьезный удар. Хотелось убить кота. Переписывать книгу заново не хотелось. Я решил, что вместо этого лучше что-нибудь сочиню сам. Мне показалось, этот процесс куда проще переписывания текста из книги.

Я довольно быстро настрочил рассказик, в котором главный герой дает всем тумаков. За ним еще один – про маньяка, гоняющего по парку молодежь. И еще один – в нем людоед приглашает домой девушку, но в процессе их общения выясняется, что она тоже людоед, так что она убивает его и съедает. Рассказы я писал печатными буквами. Все мои творения произвели фурор. Среди одноклассников я тут же получил прозвище Писатель. Рассказы передавали друг дружке, зачитывали вслух. Меня хлопали по плечу и советовали писать еще.

На перемене ко мне подошел тощий парень в очках, пятиклассник, и поинтересовался, слегка заикаясь, не хочу ли я написать что-нибудь для школьной стенгазеты. Писать что-нибудь еще не хотелось, я и так купался в лучах славы. Это нудное занятие – писанина, честно говоря, никогда меня не прельщало.

– Бери «Людоеда», – разрешил я, – печатай.

Через неделю «Людоед» появился в стенгазете. Ученикам младших и средних классов он очень понравился. Завучу – наоборот. Она сорвала со стены газету, гневно скомкала и унесла в учительскую – под громкие негодующие крики тех, кто еще не дочитал.

Снова заикаясь, очкарик попросил меня написать что-нибудь не такое кровавое. Я пообещал, что попробую. И написал рассказ о том, как мы с дачными друзьями Лешкой и Мишей и братом Геннадием купались и ловили рыбу – он дался мне куда труднее остальных текстов…

На сей раз довольны были учителя и завуч – меня даже наградили на пионерской линейке. Но вот все остальные были единодушны, назвав рассказ «дерьмом». Я попытался накрапать что-нибудь еще – но понял, что фантазия моя окончательно иссякла. Как я ни старался, ничего не мог придумать. В голову лезла одна чепуха. Зато о реальных событиях я мог писать бесконечно – километрами строчек. Главное было напрячь память, и не искажать факты, а излагать их так, как я их помнил. Но все эти воспоминания мои приятели полагали чушью, требовали зубодробительных драк, кровавых разборок, на худой конец – фантастики с космолетами и бластерами. А я, увы, не умел изобретать подобные нереальные сюжеты, и не способен был вживаться в выдуманные обстоятельства. Так что писанину я забросил на долгие годы. И вернулся к ней уже в зрелом возрасте – когда почувствовал, что хочется высказаться. И главное, есть что сказать.

Я ходил в библиотеку два раза в неделю. Как правило, в понедельник и четверг. И брал каждый раз по три книги. За несколько дней я успевал их прочесть. Читал запоем, всегда и везде: дома, за секретером, в школе на переменах, в автобусе и в электричке по дороге в спортивную секцию, вечером под одеялом, когда мама гасила свет… У меня был крошечный фонарик, который я соорудил из батарейки и лампочки, примотав ее изолентой. С ним я и читал. Мама очень ругалась, застав меня «после отбоя» за чтением.

– Ты себе зрение испортишь, – говорила она.

Но я упорно не желал ее слушать. И зрение не только не испортил, но совсем напротив – укрепил. И даже стал лучше видеть в темноте. Летом на даче в сумерках я отлично различал очертания предметов, когда другие теряли способность ориентироваться.

Однажды я шел в библиотеку и услышал, как кто-то кричит:

– Эй, Ёжик!

Я остановился, поднял голову и увидел, что на балконе третьего этажа стоит девчонка с косичками и смеется.

– Чего смотришь, Ёжик? – снова закричала она.

Тут я смутился. Не каждый день меня окликали незнакомые девчонки. К тому же, «ёжиком» меня никто и никогда не называл.

– Я не Ёжик! – возмутился я громко, так чтобы она услышала сверху.

– А как тебя зовут?

– А тебя как?

– Анжела.

«Ого, – подумал я, – ну и имя». Анжел мне раньше встречать не приходилось. Все больше Ленки, Таньки и Иринки.

– Ты куда идешь, Ёжик? – озорно крикнула Анжела.

– В библиотеку.

– А я знаю. Ты все время туда ходишь.

– А чего тогда спрашиваешь? – растерялся я.

– Да так. Хочешь ко мне в гости зайти?

– Не знаю… – Я порядком удивился этому неожиданному предложению.

– Заходи, у меня никого нет. Третий этаж. Квартира тридцать четыре. Ты идешь?

– Ну… ладно, – я кивнул, и пошел вокруг дома – к подъездам.

«Странная девчонка, – думал я. – Может, врет, что ее Анжелой зовут?»

Когда на лифте я поднялся на третий этаж, она уже ждала меня. Метнулась в квартиру:

– Заходи.

Обстановка была бедной. В типовой двухкомнатной квартирке явно давно не убирались. В углу коридора была свалена кучей верхняя одежда.

– Можешь не разуваться, – сказала Анжела. – А то у нас полы грязные. Мамка хочет, чтобы я мыла. А я не хочу. Проходи ко мне в комнату.

Я зашел. В комнате было полно игрушек, стояла детская кроватка и старая тахта. Видно было, что та, что здесь живет, совсем недавно покинула детство. На стенах висели вырезки из журналов – в основном, мальчуковые группы, и киногерои – Джон Рембо в исполнении Сталлоне, Шварценнегер демонстрировал рельефную мускулатуру, Жан Клод Ван-Дамм по-балетному тянул ногу, сжав кулаки.

– Можно я тебя Ёжиком буду называть?

– Да почему ёжик-то? – удивился я.

– А у тебя, когда я тебя первый раз увидела, волосы вот так торчали. Как у ёжика колючки. – Анжела продемонстрировала пятерней, как именно торчали волосы. – Хочешь чаю?

– Давай, – согласился я.

Она принесла чай, и мы стали пить его в ее комнате. На столе лежало оргстекло. Под ним фотография Олега Меньшикова из «Покровских ворот» и старая карта Москвы.

– Ты на Олега похож, – сказала Анжела. – Только симпатичнее.

Я смутился:

– Спасибо.

Вскоре Анжела стала задавать и вовсе странные вопросы, и я окончательно пришел к выводу, что она ненормальная. Анжела была старше меня всего на год, но в этом возрасте год – колоссальная разница.

– Ты с кем-нибудь гуляешь? – спросила она.

– Один… гуляю, – ответил я, запнувшись…

– Ты не понял, – она улыбнулась снисходительно. – Девушка у тебя есть?

Я едва не поперхнулся чаем.

– Де… девушка? У меня?

– Да. Парень и девушка, если нравятся друг другу, должны гулять.

– Куда гулять?

– Какой же ты глупый, – она засмеялась, – не куда гулять, а вместе гулять. Ну встречаться. Это по-простому называется гулять. Вот ты, например, не хочешь со мной гулять?..

– Я?! – вытаращился я.

– Ты. Ты, кстати, очень симпатичный. Тебе никто это не говорил?

– Н-никто, – я залился краской и не знал, куда деться от стыда. Сердце учащенно билось. – Только ты… недавно.

Она полезла в ящик стола, достала оттуда общую тетрадь в кожаной обложке, всю заклеенную вырезанными из журналов фотографиями.

– Это мой Дневник, – сообщила Анжела. – Девушке без дневника нельзя. Я сюда записываю все свои мысли. И чужие мысли. И всякие хорошие стихи. Вот это про тебя… – И продекламировала: – Зачем весна, зачем цветы? Когда в разлуке я и ты?.. Ну как, нравится?

Я замотал головой. С девчачьими дневниками я уже сталкивался – и считал их пустой тратой времени и сил.

– Не нравится? – расстроилась она.

– Нет… нет. Слушай, – я поставил чашку на стол, – я же тебя совсем не знаю.

– А я давно тебя знаю… И всё хотела тебя позвать. Но никак не решалась. А потом набралась смелости. Сегодня. И сразу тебя позвала. Вот смотри… Ты мой Ёжик, Ёжик сладкий, про тебя пишу в тетрадке. Ёжиком тебя зову. И из-за тебя реву. – Она помолчала: – Так ты согласен со мной гулять или нет?

– Ты что?! – пробормотал я. – Мы еще маленькие… И вообще, мне пора. – Я поднялся, едва не уронив стул.

– Как, ты уже уходишь?

– Ага, я к тебе в другой раз зайду. – На пороге я остановился. – А тебя правда Анжела зовут?

– Правда, – девочка улыбнулась с грустью. – Ты придешь еще? Не обманываешь?

– Тебя так мама назвала? – спросил я вместо ответа.

– Да. Она у меня… проститутка.

– Что?! – день был полон сюрпризов.

– Проститутка, – повторила Анжела. – Только не совсем. Проститутки с мужчинами за деньги спят. А она просто так. Со всеми.

– Понятно, – я кивнул, хотя в голове у меня царил грандиозный бардак. Было сложно переварить сразу всю новую информацию. И я отчаянно жалел, что свернул с дороги в библиотеку. – Ладно, – сказал я, – я, пожалуй, пойду…

Весь конец дня Анжела не шла у меня из головы.

– Гулять, – бормотал я под нос, – тоже придумала. Как будто ей уже много лет. А сама такая же, как я. И ростом маленькая. Да ей лет девять, наверное. Не больше.

Анжела, Анжела… Зачем я тебя вспомнил? Ты – догорающая в памяти острая лучинка, ты – болезненный укол иглы прямо под сердце. Забыв тебя, я был много счастливее. А теперь, однажды вспомнив, уже не смогу забыть. Жалость и сострадание терзают меня. Но, видимо, ты нужна мне, чтобы день за днем напоминать о чем-то очень и очень важном. Куда более важном, чем все мои сегодняшние переживания о том, как увеличить личное благосостояние, и уменьшить протестные настроения в стране…

Мама Анжелы вовсе не была проституткой. Она работала кассиром в продуктовом магазине. И, будучи молодой женщиной, находилась что называется в поиске. Кавалеры рядом с ней надолго не задерживались. «Поматросил – и бросил» – это как раз про нее. Последний мужик, которого Анжела терпеть не могла, откуда-то постоянно приносил кожаные куртки и шубы. Они были свалены в их квартире повсюду. Как потом выяснилось, он работал в театрах – вытаскивал номерки, и получал в гардеробе чужую верхнюю одежду. Вскоре его арестовали и посадили в тюрьму. Мама Анжелы, по словам дочери, сильно страдала, и много пила. Ей еще повезло, что ее не признали соучастницей. Дело вполне могло кончиться печально.

Я виделся с Анжелой очень редко. Обычно она гуляла во дворе возле библиотеки. Иногда мы пересекались там и болтали обо всем. В основном, говорила она. Посвящала меня в подробности своей незатейливой жизни, а я с интересом слушал – поскольку с детства отличался не только любознательностью, но и любопытством. Меня поражала в Анжеле удивительная свобода. Мыслила она широко, была умна, не терпела над собой никакой власти, и в школу почти не ходила. «А пошли они, – отмахивалась она, отвечая на мои вопросы, – пусть попсихуют». Нас нельзя было назвать друзьями – просто знакомые, живущие в одном районе. Анжела была мне симпатична. А порой вызывала восхищение. Я должен был делать домашнее задание. А она просто стояла посреди двора и смотрела на облака. «Гляди, как похоже на морду собаки!» – и, смеясь, тыкала указательным пальцем в небо. Я смотрел туда, и убеждался, что да – действительно похоже. Когда толпа выходила из автобуса, она сказала, что люди растекаются, как дым. Это сравнение показалось мне очень интересным. Но сколько я не пялился на покидающих автобус пассажиров сходства с дымом не углядел. Я заметил, что с Анжелой все здороваются. В этом дворе она была всеобщей любимицей. Периодически какой-нибудь взрослый дядька останавливался и давал ей конфету или даже целое пирожное.

– Ты берешь у них конфеты? – искренне удивился я, четко усвоивший, что у чужих ничего брать нельзя.

– Конечно, – отвечала Анжела, – это же дядя Петя.

– Так ты его знаешь, – успокаивался я.

– Ага, бывший мамкин ухажер…

То ли «ухажеров» у Анжелиной мамы было и впрямь не счесть, то ли Анжела преувеличивала, но я видел не меньше двадцати «дядь Петей» и прочих дядей…

В этом же дворе Анжелу сбила машина. Я узнал о случившемся от библиотекарши. Она несколько раз заставала нас вместе возле качелей на детской площадке, и посчитала нужным сообщить мне о произошедшем. Не зная о трагедии, я высматривал Анжелу несколько недель, и удивлялся, куда это она пропала…

Известие меня не шокировало, но удивило. Но, как это часто бывает с детьми, чья простодушная жестокость, мне кажется, простительна, я довольно быстро стал забывать о знакомой девочке из библиотечного двора. И увидел ее в следующий раз лишь несколько лет спустя. К тому времени для меня прошла целая вечность… Ее везла в инвалидной коляске мама. Я прошел мимо. И только дойдя до библиотеки, сообразил, что где-то видел это несчастное лицо с перекошенным слюнявым ртом… Только оно было совсем другим… Осознав, кого я увидел, и что я увидел, я ужаснулся… Впрочем, эта картинка будоражила меня совсем недолго – несколько дней. Вскоре я вновь забыл прелестную девочку и урода в инвалидной коляске… Забыл на долгие годы, чтобы однажды, когда придет время, докопаться до этих столь непохожих образов, олицетворявших одного человека, в памяти.