Текст книги "Сполохи детства"

С этой точки зрения всякая человеческая жизнь бесценна. Но, увы. Все это – не прозрение, а лишь блуждание разума во мраке. Стоимость человеческой жизни (я для себя сформулировал это еще тогда, в детстве) определяется качеством человека. Качественные люди делают мир вокруг себя лучше. Некачественные – ухудшают жизнь других людей, чаще всего – своих близких. Самые худшие из некачественных особей, чья жизнь ломаного гроша не стоит, умудряются похоронить всю семью. Таким был мой биологический отец. И я знаю множество подобных историй.

Крайне некачественные ребята из нашего района как-то осенью снова поехали бить негров. В определенный момент у них вошло в привычку избиение гостей из Африки. Стало чем-то вроде еженедельной охоты. Верховодил, само собой, Рыжий. Вся гоп-компания каталась на охоту вместе с ним. С собой они брали и других ребят с района. Как правило, бесхребетную шпану. Из той обыкновенной швали, какая обычно только и ждет, к кому бы прибиться, чтобы почувствовать себя в стае. Мне, индивидуалисту до мозга костей, это частое и простое желание – быть членом какой-нибудь организации, частью толпы, абсолютно несвойственно, и даже более того – непонятно. Желание оставаться собой они подменяют желанием быть частью множества. И в этом есть, на мой взгляд, явная ущербность их натуры.

Негров мне бить не хотелось. Я вообще никогда не видел негров. Только в кино. Странная идея – бить кого-то, кто настолько редко встречается в природе, и совершенно тебе не мешает. Но ребята сказали, что им очень близки идеи скинхэдов. В те времена скинхэды и сами были такой редкостью, что я поинтересовался: «Это кто такие? И почему они бьют негров?» Как выяснилось, идей скинхэдов где-то нахватался Цыганок. Забавно. Потому что его смуглая морда была далека от признаков расовой чистоты – идеальной формы носа и белокурых локонов не наблюдалось. Но, как это часто бывает, примитивные мозги отлично усваивают самые глупые идеи. Рыжий предложил мне поехать с ними. Но я наотрез отказался.

– А вдруг это качественные люди? – спросил я.

– Кто?! – удивился Рыжий. – Негры?

– Ну да. Негры.

– Что за хрень?! – возмутился он. – Ка-чес-твен-ные? Да ты ваще о чем?

А Цыганок уверенно добавил:

– Негры вообще не люди.

– Они и выглядят, как обезьяны, – поддержал своих друзей Сани, – только с дерева слезли. Так мой батя говорит.

– Дурак твой батя, – сказал Рыжий и сплюнул. Националистические идеи ему не были близки. К избиению чернокожих он подходил с практической точки зрения. Банда, в основном, нападала на тех, кто барыжил наркотой. Отбирали деньги и товар. Точка находилась в районе Университета Патриса Лумумбы. Потом его переименовали в Университет Дружбы Народов. Негры, по словам начинающих скинхэдов, вели себя неагрессивно – в основном, улепетывали со всех ног. Как у большинства советских граждан, у меня сложилось ложное представление о чернокожих. Мы считали, что это люди робкие, беззащитные, всячески притесняемые в США и в Африке. И наша задача – их защищать и заботиться об их благосостоянии.

Когда я волею судеб оказался в Америке, мне явилось истинное лицо чернокожих. По большинству из этих ребят тюрьма плачет. Их любимая фраза: «Мы достаточно поработали на твоих белых предков. А теперь пусть государство поработает на нас».

– Бегают они очень быстро, – делился Самец, – я бы так не смог…

Однажды вылазка закончилась для Банды печально. Пока они ловили очередного наркодилера, их самих поймала милиция и крепко отдубасила. Рыжий потом долго ходил, прихрамывая. Почему-то дальше физической расправы дело не пошло. Может, менты сами были не заинтересованы в том, чтобы продажи продолжались. А может, не разобрались – что набеги эти регулярны. И за такое дело Рыжего и прочих надо сажать.

Через много лет в московском метро я застал омерзительную сцену. Толпа юных отморозков в черных куртках с оранжевой подкладкой и тяжелых ботинках налетела на пожилого чернокожего и зло, без всякой на то причины, избила его. Все, кто был в вагоне, буквально обомлели. Все произошло мгновенно. Избиение заняло не больше минуты. Поезд остановился на станции, и малолетние волки отхлынули от жертвы, стремглав кинулись из вагона. Я уже бежал через него, из дальнего конца. Услышал, как грохочет их тяжелая обувь по мрамору. Обернулся к чернокожему. Он неуклюже лежал на полу. Тихо постанывал. На темном лице кровь почти не выделялась. Я приподнял его, помог сесть. Он пробормотал что-то на незнакомом языке.

– Да что же это делается?! – завопила рядом пухлая тетка.

– Вам надо в травмпункт, – сказал я, осознал, что он меня не понимает, – больница?..

Он махнул рукой, отстранился…

На следующей станции в поезд зашел милиционер.

– Что тут случилось?

– Вот, избили его, – закричала тетка. – Подростки. Я все видела. Это что же у нас делается такое в стране, а?! Бьют ни в чем не повинных негров.

– Так… Вы свидетель? – не обращая на нее внимания, спросил меня милиционер.

– Я потом подошел, – сказал я угрюмо. – С той стороны вагона. – У меня намечались проблемы с законом, не хотелось их усугублять. – Ему в травмпункт нужно. А я спешу. – И направился на выход.

Потом я долго не мог отойти от происшедшего. Все видел перед глазами эту омерзительную сцену. Особенно, когда ложился спать. Она прокручивалась раз за разом. Стая человеческих существ нападает на беззащитного человека. Его глаза. В них немой вопрос: «За что?»

В Атлантик-сити меня однажды попытались ограбить. У нападавшего был нож. У меня оказался нож побольше. Когда он кинулся наутек, я подобрал кусок бордюра, хороший такой булыжник, и запустил ему в спину. Попал. Он упал, сшиб оранжевый знак о проведении дорожных работ. Я подбежал, пару раз пнул его в голову. Он охнул, закричал и перевернулся. Крошечный перочинный ножичек валялся в стороне. Будучи вне себя от злости (он хотел забрать мои последние деньги, в то время с финансами было очень плохо), я собирался ударить его ногой в лицо. Но тут увидел Глаза. Точно такие же, как у того черного из московского метро. Нет, этот американский негр, конечно, понимал, за что я его бью, но в глазах был тот же страх – страх затравленного человека. К тому же, он оказался примерно ровесником того бедолаги, которого избили скинхэды. В общем, как бы то ни было, а то давнее происшествие спасло незадачливого грабителя от дальнейших побоев.

– Гет аут, – напутствовал я его, – го ту хэлл, факинг… – на слове «ниггер», которое буквально напрашивалось, я осекся – не тот район, чтобы белому выкрикивать подобные ругательства.

Улепетывал он быстро. Как наркоторговцы от Банды Рыжего. Я счел, что и мне пора убираться куда подальше. Тоже заползти в тот ад, откуда я выбрался. Парадокс заключался в том, что я почти пришел. Крысиный угол я снимал буквально в двух шагах. Я отодвинул заграждение, миновал проулок и оказался перед подъездом дома, где мне предстояло прожить еще несколько долгих месяцев. Зато в квартире меня всегда ждала она. Бутылка бурбона «Джим Бин». Я прикладывался к ней каждый вечер, а потом начал лакать бурбон и днем тоже. Апатия моя усиливалась. Невозможность возвращения на Родину делала жизнь невыносимой. Но об этом я расскажу в другой книге. Если когда-нибудь решусь ее написать. Пока же вернемся в спальные районы Москвы. Честное слово, там много лучше, чем в Соединенных Штатах, будь они трижды неладны.

* * *

Задаются ли владельцы собак вопросом, за что они любят своих питомцев. Особенно, если питомец на них нисколько не похож. Взять хотя бы Ларса, с которым я по-прежнему гуляю по району, где когда-то вырос. У него под шкурой бугристые мышцы. Он способен две автомобильные камеры семнадцатого радиуса тащить, не снижая скорости. Проверено. Моя спортивная форма, несмотря на то, что я время от времени посещаю фитнес и сауну, далека от совершенства. Он – образчик собачьей красоты. Меня с большой натяжкой можно назвать симпатичным, учитывая изрядно подправленную в драке физиономию. У Ларса неповоротливый примитивный разум бойца, он живет инстинктами. У меня, смею надеяться, интеллект управленца, способный просчитывать ситуацию на много ходов вперед. И все же, я так привязан к этому существу, словно сам породил его. Такое ощущение, что Ларс – часть меня. Нет, я, конечно, далек от того, чтобы сравнивать привязанность к собаке и любовь к дочерям. Но в то же время, я все время чувствую, он – мое родное существо. И какой-то особой преданности и обожания я в нем не замечаю. Иногда возвращаюсь домой издалека, а он, видите ли, настолько крепко спал, что выходит ко мне вразвалочку, зевая во всю громадную пасть. «Здорово, хозяин, ты уходил? А я и не заметил». История Хатико, мне, владельцу бультерьера, представляется слезливой японской сказкой. А может, Ларс у меня бракованный? Иначе почему его эмоциональный мир насколько скуден? Или это свойства его натуры настоящего воина? В интернете пишут, что встречаются игривые, жизнерадостные бультерьеры. Ларс не такой. Он медленно думает, косит на хозяина темным глазом, исполненный самоуважения и силы. Пожалуй, за это я его и люблю. За то, что у него есть характер. И чувство собственного достоинства. В этом мы с ним и похожи. Правда, в отличие от Ларса у меня длинная память, я все помню, и умею ждать.

* * *

А может, хорошая память, позволяющая вскрывать нарывы детства и юности, это изъян? Ведь другие зачастую совсем ничего не помнят. Удивилась ведь любимая когда-то девочка Даша, когда я показал ей ее крестик, и сказал, что это она подарила его мне тогда, давно, перед нашим расставанием на долгие годы. «Это мой? Правда? Как интересно». И другая девушка, с которой спал однажды, встретилась мне потом в троллейбусе и, кажется, совсем меня не узнала. Впрочем, у меня уже было другое лицо, новое, сделанное хирургом не слишком удачно, так что вполне возможно – в голове ее пронеслось: «Похож на N», после чего она с деланным безразличием обиженной моим давним равнодушием женщины отвернулась. В любом случае, обладая пусть и не достоинством, а изъяном, им я тоже выделяюсь из толпы. И вижу… мучительно вижу… как угасает память о вполне конкретных событиях в других. Вот что действительно странно… Их короткая память. Которая потом заменяется иными, придуманными, воспоминаниями. Но так устроена человеческая психика, она защищает нас от потрясений. А самое страшное потрясение – встреча с реальностью и самим собой в непридуманных, подлинных, обстоятельствах прошлого. Которое помню в деталях, истинных, как они есть, похоже, только я один – человек с изъяном.

* * *

Перед смертью люди чаще всего вспоминают о боге, даже если в него не верили, а жалеют о том, что мало путешествовали. Не все, далеко не все – но большинство. Андрей Антонович Гудков, впрочем, утверждал, что перед смертью любой мужик жалеет, что так мало баб успел «полюбить», и вспоминает всех, кого все-таки успел затащить в койку.

– Это же главная функция самца! – говорил он с жаром глубоко убежденного в своей правоте человека. – Самцу что нужно? Покрыть как можно больше самок. Так разве же он может идти против своей природы? Если идти против природы, можно однажды надорваться.

Свою главную функцию Андрей Антонович старался выполнить по мере возможности. Несмотря на то, что был женат. К тому же, внешность у него была самая заурядная. Низкорослый, нескладный, плешивый. Волосы покинули голову Гудкова рано. Он отзывался о них высокомерно. Говорил, «дурной волос всегда покидает умную голову».

– И вообще, – Андрей Антонович хлопал себя по лысине, – отсутствие волос на голове указывает на повышенный уровень тестостерона. То есть как мужчина лысая человеческая особь более состоятельна, ребята.

Должен признаться, мне так понравилось это определение, что я стал частенько употреблять его в адрес Андрея Антоновича. Оно замечательным образом подходило ему. «Лысая человеческая особь», впрочем, относилась ко мне хорошо и даже несколько снисходительно. Отвечал задание я, нагло подглядывая в раскрытую книгу, как диктор в телесуфлер, с малых лет усвоив специфику этой профессии – делать вид, будто текст ты произносишь наизусть.

– Садись, пять! – неизменно говорил Гудков. После чего мои одноклассники удивленно переглядывались. Им казалось, биолог ослеп.

Один отличник-стукач решил пресечь безобразие, отправился к учителю и привычно поделился с ним: «А Степа ответы с учебника читает. А вы не замечаете». После чего был выгнан из лаборантской с треском.

– Еще раз придешь стучать! – выкрикнул Гудков. – Я тебе двойку в четверти поставлю! – И отвесил ябеде затрещину.

Этот эпизод стал всеобщим достоянием после того, как отличник пожаловался родителям на безобразное поведение учителя, и те пришли в школу разбираться – почему биолог гнобит их сына, «лучшего ученика», и развел в классе «любимчиков».

Инцидент этот довольно быстро замяли, как и многие другие. Гудков часто вел себя странно, но директор его покрывала, по причине сексистского характера, актуальной по сию пору – «учителей-мужчин не хватает».

* * *

Парадокс заключается в том, что ответственность делает тебя несвободным, но она же делает тебя настоящим человеком. Без ответственности вряд ли я чего-то добился бы в этой жизни. Безответственные люди порой очень симпатичны, но не дай вам бог взять на работу эдакую свободолюбивую личность, или, к примеру, одолжить слишком свободному человеку денег.

Однажды прогуляв школу, я внезапно почувствовал, как это вкусно. Свобода меня опьянила. Вот ты идешь по направлению к школе – которая суть учреждение карательного типа, подавляющее волю. Во всяком случае, советская школа. И вдруг свернул с пути, взял иное направление – и пошел, пошел, пошел, все ускоряя шаг. И вот уже ты ощущаешь сладкий запах свободы. Впереди – целый день, когда ты предоставлен самому себе. И еще впереди – целая жизнь, которая может быть также легка и прозрачна, только пожелай.

Впоследствии я ощутил то же чувство подлинной свободы, вдохнул ее запах – через многие-многие годы. Я тогда тяжело (и плотно в плане графика) работал в Нью-Йорке. И вот однажды я ехал на работу на метро. Вдруг меня словно кто-то схватил под локоть и выволок из вонючей подземки наверх, на воздух. Была весна. Тот же некто потащил меня по улице, сначала до винной лавки, где я купил вино из австрийского винограда «грюнер», мне упаковали его в бумажный пакет. А затем дальше – к ботаническому саду, где, устроившись, под цветущими азалиями, я вскрыл бутылку (крышка отвинчивалась) и приложился к ней. Я пил и пил, не в силах остановиться. Вино было терпким, необыкновенно вкусным. Я понял, что не прикасался к алкоголю целых семь месяцев. И затем, вдыхая ароматный, свежий воздух нью-йоркской весны, я осознал, что теряю время в этом чужом городе. Бывают моменты, когда алкоголь не пьянит, а лишь прочищает разум. Уносит все наносное, ненужное, избавляет тебя от лишних желаний, пустых чаяний. И ты вдруг в секунды прозреваешь – понимаешь, что делаешь все не так, и идешь совсем не туда, куда тебе было нужно.

В этот день я не пошел на работу. Я еще долго шатался по барам. И курил марихуану в переулке с каким-то смутным мулатом лет двадцати пяти. Я с трудом изъяснялся на английском. Но он меня понимал. Алкоголь и трава снимают языковой барьер. Я рассказывал ему, что счастлив. Так ощущает себя человек, вдруг сбросивший тяжелые кандалы. А он просвещал меня насчет игорных заведений в Америке. Говорил, что все лучшие казино принадлежат индейцам. А в других играть бесполезно, все равно останешься без денег. И в Вегасе ни за что не выиграешь. А вот в Атлантик-сити. В Атлантик-сити он однажды выиграл тысячу триста баксов. И это далеко не предел… На рассвете я вернулся домой, упал на кровать и заснул. Меня разбудил телефонный звонок.

– Ты где, приятель? – проговорил дружелюбно мой работодатель Джон. – Ты не вышел вчера на работу, потому я и интересуюсь.

– Я ушел, – сказал я.

– Куда ушел? – переспросил он. – И почему?

– Все, – ответил я. – С меня хватит. Энаф. Я увольняюсь.

– Стэп, – сказал он. Так меня называли в Штатах. Им так было удобнее. Да и мне нравилось. – Не знаю, как у вас в России, а у нас в Ю-эсэй так не делается. Ты должен заранее сказать мне, что ты увольняешься, отработать положенное время, и получить расчет. – Он спросил, хорошо ли я понимаю, что он говорит.

– Спасибо за все, Джон, – сказал я. – Но я ушел… Сорри, Джон, – добавил я, подумав, – крэйзи рашшнс. Ай хоуп, ю вилл андерстенд ми.

Он попытался снова убедить меня, что так не делается. Вряд ли Джон полагал, что я слишком ценный работник, чтобы меня отпускать. Скорее всего, воспитанный американец, он считал своим долгом разъяснить чужаку-эмигранту, как следует себя вести у них в Ю-эсэй. Я не стал его слушать. Сказал «бай, Джон» и положил трубку. Затем в спешке собрал вещи и в тот же день улетел в Атлантик-сити. За квартиру было заплачено заранее, оставалась еще неделя. Но я не мог здесь больше оставаться. Я задыхался в этом проклятом городе.

И знаете что, нет ничего лучше, чем в один прекрасный день сбросить кандалы… и сбежать от всех и вся. Попробуйте как-нибудь. Уверен, вам понравится. Хотя слишком большая свобода может вас даже убить.

Прогуливая школу, я поначалу просто шлялся по улицам. Мне нравилось гулять без дела, размышлять о чем-то, разглядывать спешащих по своим делам прохожих… И все же немного беспокоило то обстоятельство, что я поступаю против правил. И за мое самовольное поведение мне что-нибудь да будет. К тому же, в школе каждый день диктовали домашние задания. Их невыполнение грозило плохими оценками, низкой успеваемостью, двойками в четверти, оставлением на второй год, дурной компанией, алкоголем и наркотиками, колонией для малолетних преступников и, в конце концов, тюрьмой для взрослых, которая станет тебе вторым домом – если ты будешь плохо учиться. В общем, к ощущению свободы примешивалось тревожное чувство, что за свободу мне придется поплатиться. И все же ее вкус перевешивал тяжесть незначительной вины прогула. И я снова шел вместо постылой школы в кино, где смотрел новый фильм. И пробирался в кинотеатре из одного зала в другой – малый. Чтобы бесплатно посмотреть еще одно кино…

Бывало я ездил в гости к своему приятелю Пете. Пете сильно повезло… так мне казалось тогда. Петин папа сильно пил, и от пьянства скончался в молодом возрасте. Петю воспитывала одна только сумасшедшая мама. Она была настолько безумна, что решила – школа научит сына дурному. Лучше, чтобы он всегда был при ней. И вообще не учился. Пете это ни к чему. При этом в сыне она души не чаяла, покупала ему множество самых замечательных вещей, и даже приобрела за бешеные деньги видеомагнитофон, продав при этом автомобиль Жигули, оставшийся от усопшего мужа. Петя увлекался кинематографом самозабвенно. Собственно, на любви к кино мы и сошлись. Он постоянно обменивался кассетами, переписывал их самостоятельно, взяв у соседа видеокамеру. И каждый раз, приехав к Пете, я смотрел очередную серию «Пятницы тринадцатого», где маньяк с упоением терзал сексуально озабоченных подростков, или «Кошмара на улице Вязов», где куда более харизматичный Фредди очень остроумно отправлял чуть менее отвязных подростков на тот свет.

Пете я немного завидовал. Ему можно было не посещать школу на вполне законных основаниях. А меня в конце концов настигло заслуженное наказание. Завуч позвонила родителям и поинтересовалась, почему их сын все время отсутствует в школе. По крайней мере – один раз в неделю. И иногда и по два дня кряду – больше я себе не позволял… Мама не захотела вникнуть в мои рассуждения о том, что «в школе ужасно», и что «она мне не нужна», не помог и Петин пример… Мама сказала:

– Если его родители хотят, чтобы он рос дебилом, пусть растет. А тебе я дебилом стать не позволю.

С тех пор на протяжении нескольких месяцев в моем дневнике должна была расписываться завуч. Ее подпись удостоверяла моих родителей в том, что я был в школе, а не шлялся где-нибудь, наслаждаясь «запахом свободы»…

Есть еще любопытная штука. Ответственности можно научить. А вот «запах свободы» доступен далеко не всем. Некоторые просто не умеют, не способны его почувствовать. Да и я разучился с возрастом ощущать этот аромат. Он меня страшит. Чтобы бросить все дела (даже самые никчемные), мне нужно осознать их бесполезность. Открыть перспективы тщета всего сущего очень помогает алкоголь. Но я сейчас почти совсем не пью. Наверное, тоже разучился. Хотя алкоголиком себя считаю. И это звание я, ей богу, заслужил.

* * *

Я помню, как привычно смотрел в окно школьного класса – разворачивалась, прорастала зеленью жизни новая душистая весна – и думал, что пацанов из Банды пора валить. Всех до одного. К тому моменту отношения наши окончательно испортились. Я жалел, что когда-то знал их, что был у Рыжего на особом счету. Увидев, что я сознательно от них отдалился, и уловив чутьем зверя, что я ими брезгую, он меня возненавидел. С определенного момента я стал ощущать исходящий от них запах опасности. Интуиция подсказывала – что-то надо делать. При этом опасность веселила, будоражила кровь. Есть у меня бесшабашное звено в хребте характера, очень мешает порой, потому что иду навстречу зверю, когда надо бежать…

Когда тебе четырнадцать, смерть кажется далекой, нереальной. Даже если тебе случалось хоронить пожилых родственников. Даже если умирали друзья. С тобой, уверен ты, ничего не случится. Нет, может, произойти что-то дурное, но чтобы смерть… Как можно осознать небытие, когда в груди стучит, и так сладко дышится весной?..

Это потом, когда с похмелья сердце начнет колотить и трепыхаться подранком, и дыхание замрет, вдруг почуешь – что же это, я же могу так в любой момент умереть, страшно, ребята, может таблеточку или укольчик, а то я ведь, чего доброго, эдак загнусь… Но пока обдумываешь всерьез, сидя в школьном классе, что, пожалуй, надо выбирать, с кого начать. Завалить бы, конечно, их всех разом. Но так не получится. Хотя заслужили. Мне будет с тех пор все время виднеться в уголке сознания изнасилованная ими, доведенная до самоубийства глупая девочка – сама лезла, и Володя Камышин с твердыми уголками губ, так и не сдавшийся, не утративший достоинства, и кричащий от боли мальчишка-скрипач, слабый и беспомощный, и старик Лукошкин, сидящий на скамеечке возле сгоревшей голубятни – теперь уже навечно застывший возле нее, а еще перекошенные злобой и презрением к людям их лица – с годами все более самодовольные и злые… какие-то бесцветные лица, с нарисованным на них выражением вечной скуки, как театральные маски, только еще более неживые…

* * *

После того мрачного момента, когда я оказался в больнице, уже в весьма зрелом возрасте, я спросил доктора – как у меня дела? Пребывая при этом в полной уверенности, что дела мои плохи.

– Я помогу вам, – сказал добрый доктор, веселый человек с вечной улыбкой на губах, – справиться с главной задачей – пережить своих врагов.

– Что это значит? – решил я пошутить. – Я проживу настолько долго, что они умрут от старости? Или вы прямо сейчас займетесь их устранением?

Доктор радостно рассмеялся.

– Чувство юмора, вот что помогает жить! – Хлопнул меня по плечу. – Не переживайте. Медицина все время идет вперед. Ваши проблемы с давлением давно уже не проблемы. После того, как пропьете курс лекарств, правда, он рассчитан на полгода, вполне возможно, что лекарства вам больше не понадобятся.

– Будем надеяться, – сказал я, невольно заражаясь его оптимизмом. Хотелось верить, что не придется по гроб жизни жить на лекарствах. Как известно, все они имеют побочный эффект…

Но как же я был молод. Как здоров. Как кипела кровь – в предвкушении возмездия…

* * *

Я прохожу знакомый перекресток. Отчего-то он изменился до неузнаваемости. Хотя вокруг те же дома. Но в домах живут другие люди. А те, что были раньше – либо умерли, либо постарели, либо переехали куда-то – в любом случае, изменились, стали не те. На перекрестке поворачиваю направо – иду к железке. Дома стоят торцами. В одном из них, за обильным кустарником, прячется подвал – когда-то в нем заседала Банда. Несколько ступеней ведут вниз. Ларс тщательно их обнюхивает, словно, как и я, ищет следы чего-то знакомого. Железная дверь обита новой жестью, на ней – амбарный замок. У кого ключи – неизвестно. Да я и не хочу заходить. Я еще помню, как там пахнет – мочой и подвальной сыростью. И страхом. Туда затаскивали и запирали на какое-то время девиц в специальной клетке. Ее, по заказу Рыжего, сварил местный «самоделкин» – дядя Коля, за пару чекушек водки. Иногда девки сидели там по нескольку часов, чтобы стать сговорчивее. Мужиков сажали просто так – забавы ради. Так ребятишки развлекались. Еще в потолке была металлическая петля с веревкой. К ней тоже привязывали тех, «кто себя плохо вел».

Все это можно прочесть в материалах многочисленных дел. Но я читал все эти дела невнимательно, наспех, и так слишком отчетливы были воспоминания – и мне вовсе не хотелось их освежать. В моем детстве было полно и приятных событий, чтобы погружаться только в жестокое дворовое детство. Опер, давший мне ознакомиться с делами, был моим приятелем – мы тоже вместе росли и даже немного выпивали вместе, когда стали постарше. Но он был строг к себе, всегда знал свою норму. Выпивал определенное количество, чувствовал, что его развозит, прощался и спешил домой, к жене и детям. А я продолжал набираться в одиночку, зная, что свою норму еще не добрал. Или направлялся к другим приятелям – у которых тоже было настроение выпить…

Ларс – пес-переросток. Чуть выше, чем нужно по стандарту породы, в холке, чуть шире, чем остальные его собратья, чуть массивнее. Немного медлительнее. Что иногда сильно заметно, когда два бультерьера разыграются. И челюсти у него, я так думаю, чуть сильнее, чем у обычного пса. Кости он перегрызает на раз – с чудовищным хрустом… Ларс потоптался у двери подвала, поднял лапу, сделал лужу. Раньше на этой двери черным фломастером была намалевана девка с раздвинутыми ногами и четким обозначением волос между ног. Сейчас всю похабщину убрали. Странно, что раньше она никого не смущала. Мне кажется, в советское время люди вообще были безразличнее к городу, в котором они живут. Их все устраивало. То, что он серый, то что просачивается этой серостью в их нутро и отравляет их постепенно, и даже то, что из-за этого серого похабного города они раньше, чем нужно, отправляются в мир иной.

– Серьезная собака, – вдруг слышу надтреснутый голос над ухом. Обернулся. Помятый мужичок в кепке стоит возле кустов, смотрит на Ларса.

Я в ответ молчу.

– Таких собак знаешь кто заводит?

– Кто? – Не то, чтобы мне было интересно, но не отвечать на вопрос – совсем уже хамство. Хамить не хотелось. Не то настроение.

– Кто-кто?! Кто людей боится, вот кто! – Мужичок изрек свою истину, подняв вверх указательный палец, повернулся и так и потопал восвояси, держа палец на уровне груди.

Мы с Ларсом переглянулись. Мне показалось, он – удивленно. «Мой хозяин кого-то боится? Да нет. Такого не может быть».

Сейчас, может быть, и не боюсь никого. А были времена – боялся. И позвоночником чувствовал – быть беде…

* * *

Все происходило постепенно… отношения с Рыжим и Бандой совсем разладились. Раньше не понимал – почему. Теперь, повзрослев и став на порядок умнее, наверное, понимаю. Многие пацаны с нашего района к ним рвались, хотели стать частью стаи, а их не принимали – не вышли мастью. Меня же наоборот всячески привечали – хотели сделать своим, а я оставался сам по себе, искал занятия себе по нутру и старался с темными делами Банды не связываться. Хотя и видел многое из того, что они вытворяли… Особенно я раздражал Рыжего и почему-то Цыганка.

– Ты чего, думаешь ты самый умный, что ли? – спрашивал Цыганок, наступая на меня.

Среди всех ребят Рыжего он был самым задиристым, и считал, что главное – влезть в драку, а там – как пойдет. Я старался с ним не связываться.

– Ты – дурак, понял?! – говорил Цыганок и плевал мне под ноги.

– Думай, как хочешь, – отвечал я.

– Ты мне еще думать запрети… Ну, запрети!

Рыжий смотрел на наши пикировки с явным удовольствием, ему очень хотелось, чтобы мы сцепились. Но мы никак не доставляли ему такой радости – я умудрялся гасить все конфликты в зачатке, хотя Цыганок нарывался раз за разом.

– Ну чего, поедешь с нами на дело? – как бы невзначай спрашивал Рыжий, не глядя на меня.

– Нет, не поеду, – отвечал я угрюмо.

– Что, опять не поедешь?

– Да занят я…

– А… Учеба. Ну, понятно… – Рыжий скалил в усмешке щербатый рот. – Может, тебя и не спрашивать больше?

– Может, и не спрашивать, – отвечал я.

Эти сцены повторялись раз за разом, стоило им встретить меня на улице. А жили мы по соседству, мне просто некуда было от них деться.

– Чего они к тебе лезут? – недоумевал мой друг Серега. – Как будто ты им денег должен?

– Ничего я им не должен, – меня и самого достало, что приходилось ходить, оглядываясь, опасаясь столкнуться с Бандой – поодиночке они меня не доставали, а все вместе начинали «окучивать». – Хотят, чтобы я с ними на дела ходил.

– Ну, круто, – Серега сплюнул семечку, он грыз их, не переставая, доставал из обширных карманов слаксов. – Так иди.

– Что крутого-то? А поймают?

– Ну, не ходи, – соглашался Серега.

К тому времени почти все основные члены Банды уже успели побывать в колонии для несовершеннолетних и освободиться, грабили квартиры, потрошили машины, снимали колеса, планировали налеты на магазины, на таксистов – в общем, развернулись по-крупному. Все обо всем знали, но милиция почему-то ничего не предпринимала – а ведь их можно было посадить за решетку надолго. Самое обидное, в милиции считали, что все мы, ребята с района, тоже повязаны с ними – и если сажать, то сажать придется всех скопом, всю районную шантрапу. Хотя мы в дела криминальные были абсолютно не вхожи… Нас и в планы не посвящали – раз мы не ходили вместе с ними на промысел. И от меня уже не требовали что-нибудь распланировать – я теперь числился чужаком.

Иногда они привлекали для дела и других ребят, помладше, и те почему-то сразу же попадались, но только не основные «бандиты» – как будто ребят специально подставляли под удар. Однажды милиция взяла сразу троих на ограблении склада. Но никто из Банды Рыжего в число задержанных не попал. Те, которых задержали, все время тянулись к Рыжему – хотели стать «крутыми». Вот и стали в одночасье, уехали из родительского дома надолго. Не знаю, как потом сложилась их жизнь. Один из них, вроде бы, был потом в порядке – работал новостником на радиостанции, от прежней жизни у него осталась синяя наколка на ладони. Про других я больше ничего не слышал…