Текст книги "Сполохи детства"

Хотел вырезать многое из этой истории жестким резцом цензора, но понял, что без этих подробностей она станет пресной и ненастоящей. А ведь все это на самом деле было.

* * *

Иногда мне печально от того, что пишущий эти строки – всего лишь несовершенное биологическое существо. И оттого ни одному моему замыслу не суждено воплотиться в точности таким, каким я его задумал. На меня человека влияют слишком многие факторы, сбивающие руку, что выводит слова: атмосферное давление, магнитное поле Земли, качество вдыхаемого воздуха, некие неведомые примеси в нем, запахи и звуки. И тело мое невольно реагирует на все внешние раздражители, и разум то функционирует в полную силу, а то замедляется под воздействием среды, и организм подчинен поглощаемому мною воздухом и пище, перерабатываемой в не самую правильную энергию – поскольку и пища чаще всего нездоровая. А еще – меня питают самые разные энергии, которыми насыщен окружающий мир, то и дело они трансформируют мое сознание, искажают восприятие. И лишь одно обстоятельство извиняет меня в том, что моя попытка создать идеальный текст всегда обречена на провал – мои читатели такие же биологические существа, подверженные смене ритмов, приливов и отливов настроений, интеллектуальным пикам и иногда – почти безумию, почти умственной неполноценности. Идеал недостижим, его не существует. И для меня всегда вопрос – нужно ли к нему стремиться. Или лучше следовать своей человеческой природе. Быть может, в шершавой, кое-как вылепленной уродливой форме и кроется подлинное совершенство. Но сколько красоты в математической симметрии! И столько же обезличенной бесчеловечности. Эмоцию, это высшее проявление жизни, нельзя выразить математической формулой и точным графиком. Хотя многие пытаются. Наше чувство дрожит на ветру – то становясь сильнее, то полностью угасая.

* * *

Отношения с Богом у меня сложные. Наблюдаются колебания шкалы доверия – от скромной надежды до полного отрицания. Со служителями церкви вообще отношения не заладились. Как-то раз я даже ходил к одному, чтобы поговорить. В период полного отчаяния. Когда казалось – не сегодня, завтра – меня убьют, и потому – принимал в день «по полному стакану», чтобы не чувствовать страх и надеяться на Бога. Его наместник на земле сказал, опустив глаза: «Не надо в храм пьяным приходить». И в этих словах было столько гордыни, что я ощутил одно только презрение к нему. Сказал: «А может, это последнее место, куда я могу сейчас прийти…» Но вышел из храма сразу же. Потом заходил в церковь, конечно – свечку поставить. Но православный я довольно неубедительный, по шкале от одного до десяти – на двоечку. Пост не соблюдаю. Милостыню, правда, подаю. Но и то не всегда. А когда вижу, что человек действительно нуждается. Или у меня сложилось такое настроение – подать, пусть и обманщику, с меня не убудет.

А один мой друг, Диня, верит вполне истово. Говорит: «Раньше я разбрасывал камни, теперь пришло время что-нибудь построить». Знаю я, какие камни он разбрасывал… Мне пришлось с ним покататься по стране. Диня ездил в монастырь на полгода – каялся в прошлых грехах. А потом поступил проще – дал много денег на восстановление храма в какой-то рассейской глуши, и сразу успокоился. Решил, что наладил отношения с Богом. Может, Бог и в самом деле за материальное вознаграждение может дать покой человеческой простой душе. Но что-то я сомневаюсь.

Крестился я поздно. Было мне уже тринадцать лет. Народ тогда потянулся в церкви – это стало модным поветрием. И моя мама решила, что пришла пора ей самой креститься, и крестить своих детей. Особенно я не упирался – было любопытно. К тому же, мама провела небольшую рекламную кампанию, поведав, что крещение смоет с меня все грехи. Не сказать, чтобы их было очень много тогда, и они меня сильно тяготили… Но я подозревал, что нагрешить все же успел, так что перспектива показалась мне заманчивой.

Помню, желающих креститься было много. Передо мной в купель окунали младенца, и он страшно орал. Меня тоже макнули и опрыскали. Выдали крестик на бечевке. Который я поначалу надел на шею. Но через неделю потерял. Точнее говоря, он попросту исчез. Я пошел на тренировку, снял крестик и оставил в раздевалке. И только вечером хватился – что креста на мне нет. Ну, потерял и потерял… Никакого особенного расстройства не ощутил. Хотя в крестильном кресте, может, и заключена какая-то особая сила. Так говорят. Не знаю. Я в мистику не верю. А может быть, верю. Тоже не знаю.

Но еще через неделю на том месте возле плотины, где мы копали старинные монеты на продажу, я вырыл из земли серебряную вещицу – потемневшую от времени, с зеленым налетом, пятиконечную звездочку в круге. И что-то меня, помню, так обрадовала эта находка, что я решил не везти ее на Птичий рынок, а оставить себе. Тут я еще случайным образом нашел цепочку. Она оказалась накручена на старую дверную петлю выброшенной кем-то кухонной двери. Дверь тоже невесть кто прислонил к стене дома – должно быть, ему лень было тащить ее на помойку. Цепочка со старинной вещицей сочеталась идеально. Продев ее, я повесил звезду на шею. Причем, продел абсолютно случайно так, что звезда получилась перевернутой. Мне отчего-то нравилось именно так. Уже позже я узнал, что перевернутая звезда – символ зла. Но тогда я об этом даже не подозревал.

Потом начались другие странности. Я вдруг настроился резко отрицательно к церкви. Хотя раньше мне было на служителей бога решительно наплевать. Но теперь каждый священник и каждый храм вызывал у меня буквально злобу и отвращение. Проходя мимо, хотелось сплюнуть. Что я и делал периодически – весьма демонстративно. Что в окружающих, к моему удовлетворению, иногда вызывало возмущение.

Мама напротив – стала часто посещать церковь, в общем – вдруг уверовала. У нас случилось с ней несколько конфликтов на этой почве. Причем, я пылал негодованием, считая, что она насильно хочет заставить меня ходить в церковь. Она же всего лишь хотела пресечь мое новое увлечение. Довольно для меня странное, надо сказать. Потому что к мистике я никогда не питал никакой склонности. Хотя мне смутно припоминалось, что в детстве я нафантазировал себе спутников – стаю волков и черного ворона…

А увлекаться в тринадцать лет я стал оккультизмом и каббалой. Помню первые репринтные издания доктора Папюса, сатанинская библия Атона Ла Вея, переснятая увлеченными коллекционерами на фотоаппарат, пособия по оккультизму и оккультный практикум, и конечно, книги по каббале и самая моя любимая – «Иудейская демонология» – настоящий потусторонний апокриф. Я покупал все эти удивительные книги на Кузнецком мосту – там собирались библиофилы, продавали редкие издания и их дешевые аналоги, сделанные собственноручно. Я голодал, экономил на деньгах, которые мне давали на школьные завтраки, и все тратил на эти самые издания.

Передо мной открывался удивительный мир, полный мистических тайн. Обыденная реальность перестала казаться серой, границы расширились невообразимо. Если постичь в достаточной степени оккультные науки, узнал я, можно стать человеком небывалой силы, а с каббалой, этим древним иудейским учением, можно вознестись на самую вершину и даже сделаться равным Богу. Я узнал, между прочим, как называют нашего христианского Бога каббалисты, кто он в иерархии потусторонних существ – и стал относиться к нему с некоторым презрением. При определенной практике, выяснялось, можно возвыситься до его уровня, и даже превзойти его, стать одним из планетных гениев. Правда, в одной из оккультных книг прямо утверждалось, что для того, чтобы медиум смог достичь таких высот, ему придется расстаться с бренной оболочкой – то бишь умереть. Умирать я пока не собирался. Но освоить потоки силы и научиться с ней управляться – все это казалось мне необыкновенно интересным.

В один из дней я пришел домой и застал там батюшку из храма. Его, разумеется, пригласила к нам домой моя мама, чтобы он очистил квартиру и заодно наставил меня на путь истинный. Батюшка немного покопался в моей литературе, а я и не думал ее скрывать, и поэтому встретил меня во всеоружии – сразу начал кропить святой водой и кричать: «Изыди!» Моему возмущению не было предела. Я брызгал на них слюной, орал, как безумный, назвал всех тупицами, которые ничего не понимают, сгреб свою любимую книгу по черной магии – и выбежал из квартиры.

С мамой мы не разговаривали несколько дней после этого. Потом она пришла извиняться, сказала, что с визитом священника, пожалуй, немного переборщила. Я помню, что с гордостью отметил для себя – не я, а она пришла ко мне первой – значит, я обретаю силу личности. Мама, и правда, выглядела виноватой.

Тем же вечером я обнаружил у себя на левой руке красную точку. Причем, она сильно чесалась. Несколько дней я ходил с ней, пока она не превратилась в пятно довольно внушительных размеров. Рядом с ним появилось еще несколько красных точек. Да и кисти у меня почему-то заметно опухли. Я поднес их к глазам и увидел, что все они покрыты маленькими пузырьками. Раздави такой – выделяется бесцветная жидкость. Тут я не на шутку испугался. И, как всякий нормальный человек, поехал в кожно-венерологический диспансер. Где мне немедленно поставили диагноз – экзема. И поначалу прописали какие-то легкие таблетки и мазь. Через две недели я снова был на приеме у врача. Таблетки не помогли. Экзема разрослась – и теперь занимала оба локтевых изгиба. Да и пальцы все были в крохотных волдыриках. Я волновался не на шутку. Мне выписали более сильные таблетки и новую мазь, которую по специальному рецепту делали в аптеке. Это снадобье оказалось настолько вонючим, что я не мог выйти из дома. Да и вся квартира пропахла дегтем. Между тем, лечение не помогало. Красные пятна перешли на ноги. Тогда врачи назначили мне внутривенные вливания и уколы. И новую уже гормональную мазь. Эти меры немного облегчили мои страдания. Медсестра приходила ко мне домой, и делала уколы в вену. А с уколами в задницу я справлялся сам. Но потом началось новое обострение. Кончилось тем, что я сидел весь забинтованный, как мумия – и руки, и ноги. Кожа у меня то и дело лопалась, стоило пошевелиться, и оттого на бинтах появлялись желтые разводы. С правой руки почти полностью сошли ногти, пальцы все были в язвах. Я чувствовал, что болезнь убивает меня – и, вероятнее всего, я скоро умру. Причем, происходило это все в течение довольно короткого времени – нескольких месяцев. Я уже не мог посещать школу, превратившись на время в мучимого бесконечным зудом затворника. Красные пятна поползли по шее, и стали забираться на лицо. Я ощущал страх, понимая, что, видимо, что-то делаю не так…

Священник пришел снова. Тот же самый. И сказал, что мне надо пить святую воду и регулярно омывать тело святой водой. Также он наказал маме купить мне крестик. Никогда больше не носить перевернутую звезду. И выбросить всю оккультную и каббалистическую литературу. Расставаться с ней было мучительно. К тому же, я не верил, что болезнь как-то связана с моим увлечением. Но к тому моменту я был так напуган, что был готов решительно на все. Мои фолианты мама унесла и, по ее словам, уничтожила. За ними же последовал символ моей силы, вместе с серебряной цепочкой. Я стал пить много святой воды и регулярно вымачивать в ней свое несчастное тело. Хотя мне казалось, что я и так мокну изнутри – куда еще больше влаги…

Говорят, экзема – болезнь хроническая, и проходит приступами, после очередного наступает ремиссия. Но в ту весну она прошла у меня навсегда. И никогда больше не возвращалась. Причем, выздоровел я за две недели. Красные пятна стали засыхать и буквально на глазах уменьшаться в размерах. Потом мои несчастные пальцы стали обрастать здоровой плотью и кожей. Появились новые ногти. И в конце концов, я совсем излечился. Но страх остался. Довольно сложно забыть, во что ты можешь превратиться вдруг – по воле каких-то неведомых сил. И дело даже не в том, что твоими глазами на мир начинает смотреть кто-то другой, и искажать твое видение мира. А именно такое у меня появилось ощущение. Дело в том, что прикосновение к чему-то потустороннему может вдруг разрушить твое здоровое молодое тело. Оно внезапно начнет умирать, подчинившись какой-то злой воле. Ты будешь гнить, разлагаться при жизни, не зная, что предпринять. И современная медицина тебе не поможет. А поможет только святая вода и крест – его я с тех пор не снимаю. Причем, ношу по всем правилам. На бечевке. А не на цепочке. Как принято у некоторых.

И все равно. Несмотря на то, что в тринадцать лет я пережил эту странную во всех отношениях историю, к Богу я обращаюсь только в минуты крайнего отчаяния. Я же помню, какое место Он занимает в кабаллистической иерархии потусторонних существ – очень незначительное. Но называть его имя я на всякий случай не буду. Лучше вообще держаться от всей этой мистики подальше. К таким выводам я пришел. Причем, церковники – те же мистики. Некоторые из них – вполне себе практикующие. Только силу они черпают из какого-то другого источника. Но мне об этом знать не обязательно. Человеку вообще все эти знания ни к чему.

* * *

Отлично помню этот момент. Все вдруг стали мне говорить, что Рыжий мной интересуется. То один, то другой паренек из нашего района вдруг замечал: «Про тебя Рыжий чего-то спрашивал»… От этой информации мне было не по себе. Неизвестно, что у Рыжего на уме. Может, он за что-то на меня злится – и хочет отомстить. На всякий случай я стал носить с собой складной перочинный нож. Мне подарил его дед. Он резал ножом яблоки. Я поступал также, но думал, что нож может пригодиться и для самозащиты. По счастью, не пригодился. Когда я встретил наконец Рыжего, он обрадовался мне, как старому приятелю, которого давно не видел, крепко пожал руку:

– Давай отойдем, побазарим.

Я был вместе с Серегой. Мы переглянулись. Очень хотелось, чтобы Серега сказал: «Я с тобой». Но Серега отвернулся, сделал вид, что его происходящее не сильно заботит.

Мы отошли к лавочкам.

– Присаживайся, – предложил Рыжий.

Я сел, настороженно всматриваясь в него, стараясь уловить настроение этого непредсказуемого типа. Он при этом потирал ладони.

Точно так же он потирал их через несколько месяцев, когда рассказывал мне, как убил человека. При этом способ убийства он узнал в колонии, где провел к тому времени в общей сложности почти два года. Задушив кошку, труп Рыжий положил в ведро, и оставил в подвале на несколько недель – до полного разложения. Пикой (нож с тонким лезвием) он затем проткнул шкуру, и окунул нож в зловонную жижу. На лезвии остался трупный яд. Если верить Рыжему, этим ножом он ударил в ногу паренька на дискотеке, и тот через несколько дней скончался от трупного яда.

Рыжий вообще в определенный момент решил, что от меня можно ничего не скрывать. Хотя чутье у него было звериное. Но во мне он по ошибке ощутил родственную душу. Ему казалось, я такое же зло, как и он сам. Но я был злом только по отношению к нему и другим членам Банды. И желал им смерти. От меня шел, видимо, тот же запах опасности, что и от них. Этот запах легко уловим, если вам случалось общаться с людьми по-настоящему отчаянными – и способными на любой шаг в случае необходимости.

– Твой друг, – Рыжий ткнул пальцем в сторону Сереги, – обычный парень. Как эти… все… Но ты, ты – другой, у тебя есть мозги.

– Ты так думаешь? – он меня, и правда, удивил.

– Ты не думай. Я все замечаю. И все помню…

В этом я, честно говоря, сомневался. Иначе он понял бы, что я не забыл Володю Камышина и то, как они тыкали меня ножом возле футбольного поля.

– В общем, ты мне нужен. Есть такое.

– Для чего? – спросил я осторожно, подумав про себя: «Как же, только не хватало мне влезать в ваши темные дела. Да никогда!».

– Да просто нужен и все, – Рыжий хлопнул меня по плечу. – Слушай, Степк, ты играешь?

– Во что? – не понял я.

– В секу там, в очко, в буркозла?

– Немножко играю…

– Тут есть одно козырное место. Туда – только для своих. Но тебя пустят. Ты же со мной. Ты как насчет поиграть?

– Сейчас?

– Да. Башли есть у тебя?

– Нет.

– Ну и хер с ними. У меня есть. Посмотришь, как я играю. Пойдем, что ли, развеемся, пацан? Там, кстати, бесплатно коньяк наливают. Коньяк любишь?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Любишь, – ответил за меня Рыжий. – Кто ж его не любит. Особенно, на халяву.

– Мы, вроде, с Серегой собирались в кино.

– Да ну нах твоего Серегу. Тебя Рыжий приглашает. Давай, не блатуй. Поканали… – Он схватил меня за плечо, поднял с лавки и слегка подтолкнул к дороге. – Нам туда… – Пока, пацаны! – Рыжий махнул рукой Сереге, Сани и еще парочке ребят из нашего района, которые стояли поодаль. – Мы со Степкой по делам…

Я оглянулся на Серегу. Тот выглядел растерянно.

– Ну чего… Ты там не тушуйся, главное, – инструктировал меня по дороге Рыжий, – но и не отсвечивай тоже. Ты со мной. Но ты глухонемой. Понял? Ничего не говори вообще. А то они там такие ушлепки. Примут тебя не за того – и начнется кипеш. Они там вечно на стреме…

Неведомые «они» и вправду выглядели сильно обеспокоенными. Часть их суетилась, сновала по заведению, между столами, часть о чем-то надрывно спорила в стороне. До меня долетали их реплики: «папа не в теме», «сукой буду», «пройденный этап». На меня они поглядывали с сомнением. Словно прикидывали – выкинуть этого не вписывающегося в обстановку малолетку прямо сейчас или немного погодить. Их явно не устроила брошенная Рыжим фраза «он со мной». Тем более что отношение к самому Рыжему было тоже не фонтан. Он потребовал принести ему коньяк, но ему отказали. Тогда он принялся ругаться с каким-то типом в серых брюках и жилете. В конце концов, после двадцатиминутной свары нам принесли два граненых стакана с коньяком. На край были прицеплены надорванные лимонные дольки, такие тонкие, что сразу становилось ясно – экзотический фрукт очень дорог, и нас здесь не уважают.

– Ну давай, пацан, – Рыжий поспешно чокнулся с моим стаканом, вылакал коньяк и закусил лимоном. – Хо-ро-шо, – заключил он… Выпучил на меня глаза: – Ты чего? – Пей давай.

Я проглотил коньяк, поперхнулся, закусил.

– Ну как?

– Хорошо, – повторил я вслед за ним.

– То-то же. Эй, ты! – Рыжий снова обратился к типу в жилетке. – Повтори коньяк… Что «нет»? Как «нет»? Повтори, я тебе сказал. Не надо мое терпение испытывать. Я тут денег столько оставил. Вы мне, бля, должны.

Повторилась пятнадцатиминутная ссора с настоятельными уговорами. В конце концов, коньяк принесли. Но когда мы сели за стол, и Рыжий принялся играть в очко, выпивку приносить отказались уже наотрез. Тогда он извлек красную десятирублевку, сунул ее мне и попросил:

– Будь братом, притарань коньяку.

– Но мне же не продадут, – растерялся я.

– Чего-о? – протянул Рыжий. – Да брось ты. Кончай ныть. Конечно, продадут. Давно бы уже смотался. Видишь, мне фартит. – Он продемонстрировал двух тузов.

– Еще? – спросил банкующий.

– Очко. Золотое, – Рыжий бросил карты на стол.

Я отправился за коньяком, размышляя о том, что попал, как кур в ощип. Рыжего я ненавидел. Мне было рядом с ним крайне дискомфортно. Я ощущал себя человеком, который забрался в клетку к тигру, и тот играет с ним, думая попутно, не сожрать ли его. Хотелось уйти – и не возвращаться. К тому же, в этом злачном месте и атмосфера была очень нехорошая, тяжелая. Давила на психику.

Я миновал вышибалу на дверях, здоровенный лысый мужик в спортивном костюме, прошел пустынным коридором общаги, мимо открытой двери кухни, воняющей помоями (на ней сидели местные обитатели, втроем вокруг одной большой кастрюли, накручивали на вилки лапшу). Вниз вела прокуренная лестница, хоть топор вешай. На площадках чадили курильщики, жадно втягивая табачный дым в легкие. Пересек школьный двор, где гоняли в футбол беззаботные ребята, миновал несколько жилых домов, дошел до продуктового, вход в винный был с торца. Здесь вечно собирались люди с сизыми лицами, соображающие на троих. В магазине оказалась очередь – завезли водку. Коньяка не было. Только портвейн и водка. Я решил, лучше водка, чем ничего. И примерно через полчаса взял две бутылки. Сунул их в карманы штанов, прикрыл рубашкой… Когда миновал охранника на входе в подпольный игровой зал, он потребовал показать, что несу.

– Со своим нельзя!

– Как нельзя? – опешил я. – Я не для себя…

– Да какая мне разница. Нельзя!

Тут, к счастью, появился Рыжий, куда мрачнее, чем раньше.

– Где где ходишь?! – буркнул он, не обращая внимания на вышибалу.

– Там очередь, – пробормотал я. – И не пускают…

– Кто?! Не пускает?! – взвился Рыжий, уставился на охранника. Тот отвернулся, изображая безразличие. – Этот, что ли? – Бутылки оказались в его руках, и он удивленно протянул: – Во-о-одка? А че, коньяка не было?

– Не было.

– Ну ты, блин… Ладно, пошли.

Внутри Рыжий потребовал принести стаканы. Присел за столик, поставил две бутылки.

– Вот и поиграли, – сказал он, разливая.

– А что, все уже?…

– А что все уже?! – передразнил Рыжий. – Все, бля. Проиграл, на хер все. Очко – оно такое. – Выругался. – Сдача где?

Я протянул деньги. Он тщательно пересчитал мятые рубли и мелочь. Удовлетворенно кивнул… Затем налил стакан и медленно выпил залпом. Кадык так и ходил под кожей… Рыжий сразу захмелел, маленькие глазки его заблестели, исподлобья он оглядел заведение… А в следующие полчаса Рыжий нажрался в свинью… точнее, в ревущего не своим голосом молодого и сильного кабана. Животное сначала бросалось на местное беспокойное начальство, потом засветило парню в жилетке по скуле. Охранник и еще двое схватили Рыжего, протащили через все заведение, сшибая стулья, и выкинули в коридор. Я аккуратно просочился следом. Но на этот раз Рыжий вернулся. Ворвался внутрь и принялся переворачивать столы. Тогда его уронили лицом об пол, немного попинали, пронесли через коридор и кинули вниз с лестницы. Я думал, после такого падения выжить невозможно. Но он пересчитал ступени, врезался мордой в стену и остался сидеть на прокуренной лестничной площадке, пересчитывая снова и снова рассыпавшуюся мелочь. Я помог ему собрать деньги, сунул их ему в карман, и потащил Рыжего на улицу. Губы у него были разбиты, бровь рассечена, общежитие он порядком закапал кровью – с третьего до первого этажа.

Через весь район тащить Рыжего было тяжело. И я попытался уложить его на лавку, чтобы он немного пришел в себя. Но ничего не вышло. Рыжий вдруг снова очнулся, взревел и кинулся обратно к общежитию. Я рассудил, что возвращаться и мне тоже туда нет никакого резона. Побродил по округе. Вскоре со стороны общежития послышался звон разбитых стекол, крики. Я поспешил туда, и увидел, что Рыжий швыряет вверх камни, а из разбитого окна его свирепо матерят.

– О! Степка! – он увидел меня, сразу потерял интерес к заведению, где проиграл деньги. – Пошли за водкой.

– Может, тебе хватит? – попытался я его урезонить.

– Чего-о?! – Рыжий был неуправляем, схватил меня за рукав, толкнул вперед. – За водкой, тебе говорю.

У магазина, купив пиво, а не водку, он, к счастью, встретил знакомых, и я потихоньку свинтил… по-английски, не прощаясь…

* * *

В следующий раз я увидел Рыжего только неделю спустя.

– О! – он снова обрадовался мне, как старому другу. – Здорово!

Мы пожали руки.

– Ну чего, ты как? – спросил он.

– Нормально, – ответил я. В отличие от Рыжего я пока что совсем не пил. Только коньяк, который он заставил меня проглотить.

– А я, прикинь, два дня бухал. Вообще, не помню, как мы с тобой оттуда ушли. Но ты мужик, молодец. Настоящий товарищ! – Рыжий хлопнул меня по плечу. – Как ты меня тащил… Помню, помню… Все помню. Ты… – он замялся, подыскивая подходящее слово. – Человек!

– Спасибо, – сказал я.

– Ты это… к нам в подвал приходи. Посидим. Побухаем.

– Хорошо, – согласился я.

Сразу же шевельнулась мысль, что в этом подвале было бы очень неплохо запереть их, и оставить умирать – от голода и жажды… Что я и проделал через пару дней. Запер их на большой амбарный замок, специально приобретенный для этих нужд в местном хозяйственном магазине… Но их выпустили тем же вечером. Каким-то образом узникам удалось докричаться до проходившего мимо подвала сантехника. Я понял, что идея была не самая удачная. Надо тщательнее продумать план действий. Иначе ничего не выйдет. Только подставлюсь сам.

* * *

Еще когда я только начинал писать, я часто слышал упреки, что надо разъяснить то и это, и неплохо было бы узнать, как дальше сложилась судьба этого персонажа. Но что поделать, если это не персонаж, а живой человек? Что поделать, если я и сам не знаю, как и чем он жил и от чего умер? Как быть, если эти записи – и есть самое жизнь? От записок социопата, от его детских воспоминаний, читатели требуют большей логики и последовательности, чем от реальной жизни. Но это невозможно. Нельзя хаос бытия превратить в стройную понятную картину, полную порядка. Как нельзя выдумать абсолютно реальные детали, ставшие плотью этого повествования.

* * *

В подвале, где тусовалась Банда, бывали самые разные люди. И девчонок там перебывало немерено. В том числе и при мне. Не знаю, что они находили в Самце, но слетались девчонки на него, как мухи с радужными крылышками и брюшками на натуральную гниющую нутром падаль. Неправда, будто бы обласканный вниманием женщин «самец» всегда лучше других представителей своего пола. Ложь, будто бы женщины хорошо разбираются в мужчинах. Эта тяга – что-то физиологическое. У таких «самцов» особый гормональный фон, созидающий привлекательность для женщин. Так же и женщина, будучи последней дрянью, может очень нравиться мужчинам – хотя, казалось бы, она не отличается ни умом, ни красотой, ни хотя бы верностью. Удивляешься, бывает, что такой хороший мужик нашел в этой стерве, почему за нее держится? Вроде бы, нормальный человек, а попал в настоящую эмоциональную ловушку…

И не только Самец, вся Банда была обласкана вниманием прекрасного пола. Девочкам нравилась отчаянная бесшабашность пацанов. То, что они плюют на условности, вроде образования и работы. И живут абсолютно свободно, в свое удовольствие. Некоторые потом сильно разочаровывались в этой мрази, наталкиваясь на жестокость и равнодушие, присущее пустым, как барабан, людям. Иные позволяли обращаться с собой, как с половой тряпкой, использовать, как угодно, и бить от случая к случаю, лишь бы быть рядом.

Я вовсе не собирался вписываться в их среду. Меня активно продвигал, пытался сделать своим Рыжий, и то только потому, что с самого начала не понимал – мы по разные стороны восприятия жизни.

Банда была сплоченной группой. И если они принимали кого-то в свои ряды, то только на время. Обычно людей со временем изгоняли – за «косяки» и недостаточную жестокость и решительность. Страх поднимался на смех, человека начинали «чморить», из категории своего он быстро переходил в категорию «чмошников». Иногда люди откалывались сами – осознав, что с Бандой им не по пути.

Так произошло, к примеру, с Хоккеистом. Когда я запер подвал, он с остальными находился внутри. Испугаться они не успели. Слишком быстро выбрались. У Хоккеиста была дурная привычка. Во время рукопожатия он сжимал руку слишком сильно и одновременно давил на нее, заставляя того, с кем здоровался, клониться вниз. Властный от природы, так он сразу расставлял акценты, показывал, кто здесь главный. Хоккеистом парня прозвали за то, что он несколько лет занимался хоккеем. Он был рослым не по годам, широкоплечим, и с садистским удовольствием затевал драку. Любого, с кем знакомился, хоккеист проверял «на вшивость» – задирался, и смотрел, как тот себя поведет. Рыжему очень нравилась эта манера Хоккеиста, поэтому он приблизил его к себе, и подбадривал в стремлении прощупывать новых людей.

От первой встречи с Хоккеистом у меня остался неприятный осадок. Врожденная осторожность не позволяет мне сразу идти на конфликт. И я избежал его в тот раз, но понес при этом некоторые репутационные потери. Ничего, впоследствии я вернул репутацию. А Хоккеист убрался из Банды.

* * *

Я размышлял недавно о своем переходе из детства в юность, и затем в зрелость, и подсчитывал приобретения зрелости. Их немало. В самом деле, немало. Иной за всю жизнь не получает столько шишек и опыта. Есть высшая справедливость в том, что шишки и опыт всегда приобретаешь совместно. Но главное мое приобретение, пожалуй, – способность презирать. Когда в самом раннем детстве взираешь на всякого взрослого человека широко открытыми глазами ребенка, он кажется тебе достойной уважения личностью, даже если носит мятую одежду и лицо. Затем разочарования следуют одно за другим, ты получаешь тычки, пинки и уроки. И взрослые постепенно делятся на виды, классы и отряды – биологии так много в человеческом сообществе.

На экскурсии с родителями в Костроме… Мне было, наверное, годика три. Толпа страждущих стояла у дверей столовой. Ожидали, когда откроют и нальют. Разливали портвейн. Теплое пойло. В граненые стаканы, ставшие сегодня раритетом. Настоящий, с тринадцатью гранями, не найдешь. Мы сидим в экскурсионном автобусе. И мама отправила меня:

– Степа, пойди, посмотри, уже открыто?

Я стремглав бегу, щурясь от весеннего солнца, счастливый от того, как мне замечательно легко бежится, какой я маленький и легкий. Взлетаю по ступеням, юрко протискиваюсь сквозь толпу и дергаю дверь. Заперто. И тут же меня кто-то разворачивает за плечи и, дыша в лицо перегаром, ревет:

– Гля, мужики, еврей. Без очереди собрался!

Обида хлестнула, обожгла внутренности. Я попятился, крутанулся. Вокруг гоготали, оскалив щербатые рты, жуткие рожи похмельного быдла. И побежал вниз по ступеням. А в горле застыл ком, не продохнуть. Хотелось ответить, бросить им что-то обидное в ответ. Но я не нашелся – что…

Прошел этот день и следующий. И еще два.

– Мама, – спросил я. – А что такое еврей?

– Евреи – это такая национальность, – пояснила мама и добавила, подумав: – Такие же люди, как мы. А где ты это услышал?

– Так, – ответил я уклончиво, – ребята говорили «еврей, еврей», я думал, это ругательство.

– Так ругаются только дураки, – заключила мама. – Среди евреев, как и среди других национальностей, есть люди хорошие и есть плохие. А делить людей по национальному признаку – просто глупость.

Презрение. Это чувство необходимо каждому, у кого есть убеждения. Не обязательно отвечать каждому, кто пытается тебя оскорбить. Можно просто отнестись к нему с презрением. Дурной тон – лаять в ответ на собаку, спорить с недостойным человеком. Именно поэтому мне всегда жалко тех, кто лается с толпой идиотов. Или пытается дискутировать с националистом. Конструктивный диалог возможен только с равным. А презираемый, и это мнение глубоко во мне укоренилось, достоин сочувствия. Бог обделил его разумом.