Текст книги "Сполохи детства"

Через некоторое время пришли известия. Совсем не те, которых я ожидал. Их передал мне Сани. Сначала Самца просто допрашивали. Потом допрашивали с пристрастием. Потом «опустили» в пресс-хату. Когда и пресс-хата не помогла, «кинули к петухам пацана».

– Он же у нас смазливый, – сказал без какой-либо сентиментальности в голосе Сани, было ясно, что ему судьба приятеля, в общем-то, безразлична. – Ну он и вздернулся потом.

– Что? – переспросил я. – Как это «вздернулся»? – В голове не укладывалось, что Самца больше нет. Я же видел его всего несколько дней назад. Как всегда самоуверенного, с аккуратной причёсочкой на пробор и спокойными голубыми глазами.

– Откуда я знаю – как. Как все, так и он. Замучили мусора пацана. Всё. Нет больше Самца.

– А что Рыжий велел мне передать? – спросил я, сглотнув слюну.

– Ничего не велел.

– Совсем ничего?

– Совсем.

– Ну понятно, – я покивал. – Ну, я пойду тогда…

– Иди.

Я добрел до лавочки возле турников, сел на нее и призадумался. Довольно жестко все получилось. Но, если рассуждать здраво, жестко, но хорошо. Теперь никто не расскажет, что я сошел на «Силикатной». У милиционеров, наверняка, есть запись разговора с почты. Они могут даже узнать, откуда звонили. Но вряд ли меня там запомнили. Да и по голосу никто меня не опознает. Минус два – Цыганок и Самец…

«Теперь неплохо бы Сани убрать, – вдруг подумалось мне. – Да и Рыжего заодно… Как в районе сразу чисто станет, многие начнут дышать куда свободнее. Воздух появится свежий».

Я прокрутил эту мысль в своей голове и так и эдак. На первый взгляд, она мне очень даже нравилась. Но через некоторое время я понял, что рассуждаю, как готовый маньяк. Очень не хотелось превратиться в кого-нибудь вроде отличника Валеры – человека, который способен на все. Или еще хуже – в самого Рыжего. Убив Рыжего, ты и сам становишься Рыжим. Придя к этой мысли, я решил, что постараюсь жить спокойно, по мере возможности. И никуда не влезать. Если, конечно, дадут. Хотя, по-хорошему, этих ублюдков законченных, конечно, надо валить. Был бы у меня «охотничий билет» на отстрел отморозков, я бы даже не задумался, спустил курок. Но такие «охотничьи билеты» никто никому не выдает, даже в сказках…

Дома меня ждали родители с их спокойной размеренной жизнью, вкусный обед, картошка с котлетами, я даже посидел с отцом перед телевизором, посмотрел румынский фильм про ковбоев с Гойко Митичем. Потом почти час провалялся в своей комнате, пытаясь читать книжку – но самые разные мысли лезли в голову, и все время отвлекали, текст бежал от меня, я просто переставал его понимать. Я решил ни с кем не делиться тем, что произошло – даже с Серегой. Не дай бог разболтает – у него время от времени язык, как помело. Хотя поделиться так и подмывало. Такие тайны очень трудно держать в себе.

Но я сумел смолчать. Переключился на учебу, на секции, стал жить, как раньше. Память о случившемся немного потревожила – и оставила в покое…

До тех пор, пока через месяц я не оказался в подвале у Банды. Конечно, по приглашению Рыжего. Зашел – и сразу наткнулся взглядом на висящего в потолочной петле парня. Правую руку ему плотно примотали веревкой к железной скобе, и уже порядком поколотили. Под носом у него была размазана кровь, и левый глаз заплыл. Хотя били парня, в основном, в грудь – с разбегу. Развлекался молодняк.

Рыжий был бодрее, чем обычно, и изрядно пьян.

– Ну что?! – заорал он незнакомому парню, ткнул в меня указательным пальцем. – Узнаешь?! – Обернулся ко мне: – И ты знакомься, подольский наш дружок. Зовут Гарик.

Я весь похолодел. Такого развития событий я никак не ожидал.

– Конечно, не узнаёшь! – продолжал орать Рыжий. – Потому что вы, пидорасы, на встречу опоздали. Зато менты не опоздали. А я как знал… ну просто чуйка сработала, что не надо самому ехать. А вы меня там так и ждали. Да, Гарик? Думали, слить меня? Все за те дела прошлые наши слить? Я же долги-то возвращаю. Сказал, что возвращаю – и вернул. Конечно, ты его не знаешь. Потому что ты, с-сука. – Тут он пнул пленника ногой в живот, тот охнул от боли и захрипел «ма-ма» едва слышно. – Опоздал он. Так ты сказал? Ты не опоздал, Гарик, а специально позже пришел… Мой пацан еле оттуда убрался. А другой не успел. И всё – нет его. А какой был пацан. По нему все девки сохли. И свой – в доску. А ко мне вчера его мать приходила – тетя Надя. Я ее вот с таких лет знаю. И говорит: «Ну как же так получилось, Володенька?!» И что я ей скажу? Что пацаны подольские на встречу опоздали? Зато вместо себя прислали ментов…

Рыжий подошел, обнял меня за плечо.

– Давай, Степ, врежь ему как следует. А то он, падла такая, думает, что всех наебал.

– Нет… не хочу я, – я затряс головой. – Если бы в драке, а так бить… когда он привязан… не моё это.

Рыжий вытаращился на меня с удивлением:

– Да он же нас всех подставил. Ты же едва ноги оттуда сделал. Ты чего, Степа? А, Степа? Врежь ему, говорю тебе! Или я тебя совсем уважать перестану.

Бить подвешенного к потолку, словно боксерскую грушу, человека не хотелось, но я понял, что без этого не обойтись. И залепил ему по физиономию классическую двойку, так что он, охнув, еще больше обвис.

– Другое дело, – Рыжий удовлетворенно кивнул.

– И чего ты с ним делать собираешься? – спросил я.

– Да ничего… К сожалению. Если бы можно было, сделал бы уже. Но мне война с подольскими не нужна. Попинаем еще немножко для понимания, и отпустим.

Я сразу успокоился… Хотя этот кровавый подвальный эпизод еще долго не шел у меня из головы. Совесть – проклятое чувство. Если она у тебя присутствует, ее ничем не заглушить. Хотя можно попробовать. Я даже стал потихоньку подворовывать отцовский коньяк из серванта, разбавляя чаем. После коньяка становилось полегче. Но все равно – на душе было тягостно… Потом отец заметил, что коньяк не такой на вкус, был серьезный разговор, я обещал, что выпивать больше не буду, но «у меня плохая наследственность».

– Это я знаю, – сказал папа. – Заметь, это ты сам упомянул. Не я.

– Потому и упомянул, что плохая. Вот и получилось так с коньяком.

– И как часто тебя тянет выпить? – заинтересовался отец. – Это я к тому, что, может, уже лечиться пора?

– Не пора, – заверил я. – Я больше не буду. Ты сам знаешь, у меня характер. В общем, больше не буду.

– Понятно, – отец помолчал. – А если будешь, не сейчас, конечно, попозже, когда подрастешь, можно тебя попросить – не-пить-мой-коньяк! Пей свой, если так уж хочется!

Тут я обиделся на него не на шутку. Оказывается, он не за меня волновался. А за свой коньяк. У отца всегда были маленькие слабости, над которыми мы с мамой подшучивали. Он, к примеру, покупал и прятал шоколадные конфеты – чтобы потом съесть их в одиночестве. Хотя мы прекрасно знали, где находится его тайничок – в ящике стола на кухне, в дальнем углу. Коньяк он тоже, как выяснилось, предпочитал пить один, ни с кем не разделяя эту маленькую радость. И главное, жадным отца никак нельзя было назвать – он никогда не жалел для меня денег, когда они были, готов был поделиться последним – но только не конфетами и коньяком…

В следующий раз я встретил Рыжего в автобусе. Он ехал с какой-то новой барышней, обняв ее за плечо. На соседнем сиденье главаря сопровождали два молодых парня, стриженных под бокс. Мы поздоровались за руку.

– Как дела? – спросил Рыжий, посмотрев на меня с хитрым прищуром.

– Нормально, учусь.

– Ты не думай, что я про тебя забыл, – сказал он. – Вообще, не думай, что я про тебя когда-то забуду. Ты все время в моей голове. Вот здесь. – Он постучал по козырьку кепки. – Скоро мы к тебе придем и что-нибудь попросим. И ты для нас это что-то сделаешь. Понял?

Я уныло кивнул.

– Вот и молодец, – Рыжий одобрительно улыбнулся. – Ну ты живи пока. И не ссы по пустякам, пацан.

Девушка глянула на меня без интереса – как на кусок мяса в витрине гастронома. За этот взгляд я ее сразу возненавидел. Но Рыжего я ненавидел куда больше – я подметил, что самодовольная мразь за последнее время сильно разжирела, он почти разлегся на автобусном сиденье, выпятив живот, могу поспорить – сейчас он ощущал себя по меньшей мере королем Вселенной.

* * *

Смерть всегда страшна. Ожидаемая. Неминуемая. Она все равно несет неизвестность. Помню, как впервые осознал, что тоже смертен. По телевизору показывали новости из далекой восточной страны. И игрушечные солдатики вдруг превратились в настоящих, а показанные вблизи трупы внушили мне осознание, что это не понарошку – что вот сейчас кто-то убивает кого-то из автомата, и может так статься, что убьют и тебя. То есть меня.

– Мама, – спросил я тогда, – а я что, тоже умру?

– Конечно, – ответила мама, – все умирают. – Она, вообще, всегда говорила правду.

И я заплакал от жалости к себе.

– Что, себя жалеешь? – спросила мама, точно уловив тот самый миг, когда я осознал, что тоже смертен.

И мне стало мучительно стыдно, что я жалею себя, а не маму, ведь она тоже обязательно умрет, потому что все мы смертны. Маленькому мужчине тоже стыдно жалеть себя, а не маму. Если, конечно, он родился мужчиной.

В нашей семье, в общем-то, неожиданных смертей не было. Хотя была страшная авария, когда пострадал мой младший брат. Его, ученика первого класса школы, сбил молодой дуралей, поехавший обкатывать машину без тормозов. Результатом стали: два месяца комы, долгая реабилитация, мгновенно поседевшая мама, чей характер после всего пережитого стал еще тверже. И еще я помню, как плакал дедушка, глядя, как мой брат встает на тонкие ножки и снова делает первые шаги. А водителю, кажется, даже ничего не было, хотя его родительница некоторое время ходила за мамой по пятам, предлагая ей взять деньги. Но она, разумеется, с презрением отказалась.

Все заболевали – и уходили постепенно, успев порядком помучить перед смертью своих близких. Так уж заведено в нашей семье. Позже я видел внезапную смерть. И пришел со временем к выводу, что она красива. Человек отправляется в небытие, как дуэлянт – словно звучит неслышный выстрел, и он падает оземь. Вы оборачиваетесь – что случилось? А он уже мертв. Конечно, неподготовленный близкий человек может испытать шок, и даже нервное расстройство, но все равно это лучше – чем агония долгих месяцев борьбы, когда исход уже предрешен…

Над нами жила дружная семья из трех человек. Отец работал инженером в каком-то НИИ, мать была женщиной простой, трудилась кладовщиком в продмаге. Дочка – умница и красавица. Училась на одни пятерки. Приходила помогать мне делать домашнее задание по физике и математике – она была старше на несколько лет, и взяла надо мной шефство по этим предметам. Сама, без всякой протекции, поступила в вуз. Помню, как мы вместе с ней радовались этому событию. После поступления она решила поехать навестить бабушку в деревню. Зашла ко мне зачем-то, уже не помню по какой причине, мы пили чай на кухне и болтали обо всем. И пересказала мне внезапно странный сон, увиденный этой ночью. На нее навалился медведь, всем телом, так что не продохнуть. И она ощущает тьму, видит тьму, чувствует тьму, задыхается, и никак не может проснуться. «Очень страшный сон», – сказала она напоследок. И уехала в деревню. Больше я ее никогда не видел. В тот же день ее сбила насмерть машина. И скрылась с места происшествия. Красиво… Беззвучный выстрел – и ее не стало. Но родители не пережили совместного горя. Это только кажется, что оно сплачивает, на деле – разлучает. Отец вскоре ушел к другой женщине. А мать начала топить свое горе в водке, и очень быстро стала выглядеть, как типичная алкоголичка – с одутловатым лицом, нелепой походкой из-за вечно нарушенной координации…

Первой в нашей семье ушла прабабушка. Старая коммунистка, она в конце жизни почти совсем впала в маразм. Собирала подшивки газеты «Правда» и складировала их в своей маленькой комнате – кипы бумаги, пахнущей типографской краской, до потолка. Я запомнил и ее сильный запах, какой обычно источают очень пожилые женщины… Мы, дети, любили дразнить ее на даче. Она стала слаба зрением. И очень подозрительна. Веселой гурьбой мы бегали и прятались от нее по участку. А она спешила за нами следом, силясь разглядеть, кто это там от нее убегает – и почему…

Меня избавили от всех подробностей ее болезни – знаю только, что у нее случился рак легких, как и у дедушки, ее сына, много позже. При этом она никогда не курила и дожила до девяноста с лишним лет. В болезни ею занимались женщины, мама и бабушка. Они дежурили у постели, они меняли горшки, они кормили ее и ухаживали за ней, как могли. Это очень тяжело. Не всякий мужчина вынесет такое. Впоследствии мне приходилось дежурить у постели смертельно больного – я знаю, как разъедает жалость, как отнимает последние ростки смысла собственной жизни, когда ты уже доведен до крайности. А жалость неминуема, потому что, насколько бы не был человек стар и изношен, он все равно цепляется за жизнь. В нас всех живет этот могучий инстинкт – осознания ценности жизни. Собственной, разумеется. Не чужой. Даже самоубийца обычно надеется, что его спасут.

Хоронили прабабушку в колумбарии. Так было заведено у старых коммунистов. Ее сожгли в крематории. Я отлично помню, как гроб заезжал в пылающее жерло, под торжественную громкую музыку. И потом нам выдали урну с прахом. Которую разместили в нише рядом с прадедушкой. Они обожали друг друга, прожив вместе больше пятидесяти лет. И должны были умереть в один день. Но справедливости на этой земле, сотворенной неизвестно кем неизвестно зачем, не существует. Поэтому прабабушка пережила прадеда и собственный разум на многие годы. Говорят, кстати, что я на нее очень похож. Лицом. И повадками. В молодости у нее был очень сильный характер. И в карьере она добилась больших успехов. Успела и повоевать – с белогвардейцами. В Отечественную, правда, работала в тылу. Пока за нее и других работников тыла сражался мой боевой прадед.

Я лишь, став взрослым, узнал, что колумбарии появились в России только после революции. Раньше хоронили по старинке – на кладбищах. Покойников не сжигали аж до двадцать седьмого года. Многие так и предпочитали упокаиваться в целом виде, считая крематории и ниши в колумбариях – чем-то греховным и языческим, короче говоря – от лукавого. Тем не менее, самый известный колумбарий на Красной площади – некрополь под кремлевской стеной – говорил всем советским людям о том, что быть похороненным именно так – наиболее почетно и правильно.

Я давно не посещал советский некрополь, где покоятся в нишах мои близкие – прадед, прабабушка, дед… Он навевает тоску и мысли о холоде, в отличие от традиционных кладбищ – где почему-то царит покой и тепло. Как бы то ни было, древнеримская традиция сжигать покойников у нас в стране прижилась, и сейчас крематории работают исправно, а ниши так же исправно пополняются.

Деда я любил искренне, считая его эталоном настоящего мужика. После войны ему пришлось отсидеть восемь лет в лагерях – за то, что он напился пьяным и задавил на машине какого-то крупного военачальника. С тех времен осталась его фотография – улыбающийся молодой «уголовник» с фиксой. Он отсидел, вышел, и, поскольку сидел не за политику, смог сделать хорошую карьеру. Не в политике, разумеется, а в архитектуре. Деда любили и уважали подчиненные. Возила на работу машина «Волга» – правда, не черная, а серо-голубая. А время от времени он получал от государства продовольственные заказы – высшая привилегия.

Дед очень переживал за личную жизнь мамы, которая из-за моего непутевого отца, поначалу складывалась, мягко говоря, не очень хорошо. И когда появился мой новый папа, решил устроить его на хорошую работу. Папа (а я называл и называю его только так) был еще очень молодым, образования не имел, зато любил фотографировать. Поэтому дед пристроил его в морг фотографом – работать там было страшновато, зато платили очень хорошо. Он считал, что отец вытащил счастливый билет – с такой-то работой и зарплатой. Но беда заключалась в том, что директор морга был человеком с причудами. Ему мало было просто фотографий покойников, он весь горел идеями, ему хотелось, чтобы его морг стал образцово-показательным. Поэтому он требовал от отца высокой художественности, рассылал фотографии мертвецов в газеты, и очень возмущался, что их никто не хочет публиковать. Однажды папа пришел на работу и застал своего начальника крайне воодушевленным.

– У меня идея, – сказал директор-инициатор, – сейчас мы с тобой соберем все имеющиеся трупы в одной комнате. Свалим их в одну кучу. И ты сделаешь серию отличных снимков. Пошлем их в «Правду». Пусть люди увидят, что у нас в морге мест совсем не хватает. Глядишь, нам выделят помещение побольше и получше…

От идеи устраивать «свалку трупов» отец решительно отказался. И немедленно уволился. Причем, не стал отрабатывать положенные две недели, собрал вещички, взял фотокамеру, штатив подмышку – и был таков.

Дедушку его поступок вверг в крайнее возмущение. Тем более, что ему позвонил директор морга и сказал, что его протеже – крайне безответственный и трусливый молодой человек, бежал, испугавшись «настоящего дела».

– Что это такое?! – бушевал дед по телефону. – Не можешь работать или не хочешь?! Зачем нашей семье тунеядец?!

Папа, как мог, пытался обрисовать ситуацию. Но дедушка не хотел ничего слушать. В общем, они разругались – и не разговаривали несколько месяцев. На работу дедушка его больше не устраивал – «пусть крутится сам, как хочет». Он и крутился – поступил в институт, на вечерний, закончил его, параллельно работая в типографии…

В колумбарии, во время последнего посещения несколько лет назад, я легко отыскал нишу деда. На фотографии он веселый. В железном колечке – пластиковые цветы, которые никто не ворует. Бабушка часто бывает у него. И он, видимо, доволен своими детьми и внуками.

Однажды, правда, дед приснился мне, пребывая в чрезвычайной ярости. Это был яркий, запоминающийся сон. Он кричал что-то, но не было слышно из-за шума кипящей воды. Тут же я увидел, как на кухонной плите мгновенно выкипает вода в кастрюле, и ее днище с громким звуком лопается. Я проснулся в страхе, понимая, что дед на меня гневается… Наверное, он был недоволен, что я недостаточно внимателен к бабушке. А вообще, кто его знает… Нам, к счастью, не дано слышать, что там у мертвых на уме. А те, кто говорит, что им дано, чаще всего врут. А если не врут – то их пора лечить от тяжелой психической болезни.

Во время застолья, когда хоронили деда, меня зачем-то обидел дядя, его сын. Я потянулся за салатом, а он вдруг хлопнул меня по руке и заорал: «Ты что сюда, жрать пришел?!» Мне было лет двенадцать, и от обиды я чуть не заплакал. Я хотел гаркнуть ему что-нибудь обидное в ответ, но потом увидел скорбные лица мамы и бабушки и мне стало стыдно – я смолчал, не стал начинать перепалку. Думаю, дедушка порадовался моему терпению. Хотя сам он был человеком вспыльчивым – совсем, как дядя… Но всегда дед потом переживал свои вспышки гнева, извинялся за то, что наговорил в запале.

Я не гневлив. Мне хватает и понимания, и терпения. Наверное, поэтому сейчас я в нашей семье за главного. И за советом, и за помощью – все обращаются ко мне. Меня все устраивает в этой ситуации, кроме одного – всех наверняка придется хоронить тоже мне. И похороню я всех в том же советском колумбарии. Я уже так решил. Вне зависимости от их собственных желаний и предпочтений.

* * *

Однажды я присутствовал у постели смертельно больного преступника, когда он потребовал себе ручку и бумагу, чтобы написать мемуары «о любви к ближнему». При жизни покойный ненавидел и мемуары, и ближнего, и дальнего, и даже всякое проявление любви. Большой ненависти был человек. А перед смертью в нем проснулось необъяснимое чувство – покаяться в мемуарах. Дело было уже, когда я жил в Штатах. Поначалу он что-то даже написал, но потом понял, что ему тяжело. И потребовал нанять машинистку. Не менее злые потомки, осознавая, что старик все равно уходит, не желая тратиться на машинистку, сунули ему в руки диктофон – на, мол, надиктуй все, что хочешь, а мы потом отдадим наборщику. И он начал исповедоваться машинке для записи, потому что ни в бога, ни в черта не верил. Все бормотал и бормотал в нее – я заставал его за этим занятием каждый раз, когда приходил в этот дом. А приходить туда мне нужно было ежедневно – потому что я на них работал. Русские люди, точнее русскоязычные украинцы, наняли на работу нелегального эмигранта.

Когда старик скончался, его сын аккуратно извлек из его сухонькой ладошки диктофон, и так же аккуратно удалил записи. Несколькими нажатиями на кнопки. На мой вопрос: «Зачем?!» он передернул плечами: «Да кто это читать будет?..»

Но большинство преступников уходили, уверен, так и не раскаявшись. Может, потому, что умирали молодыми и глупыми. Как, например, Сани, чьи последние слова: «Вот же сука…» я отлично запомнил. Они идеально подходили для того, чтобы нанести их на его могильный камень. Но, разумеется, его заказывал не я, так что там, скорее всего, написано что-нибудь вроде: «Любимому сыну от безутешных родителей»…

* * *

Рыжий вспомнил обо мне очень скоро. Кто-то из шестерок, чье лицо я даже не запомнил, настолько это был незначительный субъект, явился, чтобы позвать меня в «логово». Там состоялся краткий инструктаж.

– Пойдешь с Сани продавать ножи. Подстрахуешь, чтобы все было на мази. Там Яшка, мой знакомый цЫган.

«Я-то с какого перепуга?» – хотел сказать я, но промолчал. Только угрюмо смотрел на Рыжего и переваривал новую информацию.

Главарь Банды, конечно, решил не говорить, что вместе с ножами Сани передавал цыганским барыгам партию какой-то «дури» – не порошок, а увесистую упаковку таблеток. Но Сани сам ее мне показал, пока мы шли к электричке.

«Я на это не подписывался», – подумал я. Тем более, что ехать опять нужно было в дальнее Подмосковье, да еще на двух поездах, с пересадкой на белорусском вокзале. Но деваться было некуда – и я поехал.

В электричке Сани продемонстрировал свои изделия – ножи были упакованы в красивую папку из кожи, на ней стояла фирменная отметина – полумесяц. Мастером он действительно был превосходным. На лезвия даже была нанесена красивая гравировка. Как он все это проделывал, не представляю. Но руки у парня были золотые. Ножи цыганам Сани вез в качестве подарка. Так решил Рыжий. Ну, конечно, тратиться не надо – а презент, и вправду, отличный.

Мы ехали, и я со злостью вспоминал, как Сани тыкал мне в живот ножом, когда мы еще толком не были знакомы. О чем думал он – не знаю. Но, наверное, его тоже занимали какие-то мысли, потому что он все время молчал, смотрел и окно и покусывал губу. Скорее всего, он забыл об этом старом эпизоде. Но я не забыл. Я, вообще, редко что-то забываю. Только лица тех, кто мне совсем безразличен.

Еще я думал о том, что будет, если нас повяжут с этими самыми таблетками. Это же почти наверняка наркота. Причем, ее много. Значит, дело плохо. Потом не докажешь, что встрял случайно. Посадят надолго.

Я и представить не мог, что цыгане решат нас кинуть. Но они именно так и поступили…

Мы сошли с электрички, потопали вдоль заборов по дороге, кое-как присыпанной гравием. Пару раз свернули. И добрались до громадного давно некрашеного дома. Снаружи казалось, он заброшен хозяевами, и там никто не живет. Но как только мы остановились у ворот, тут же залаяли собаки, и стали просовывать глупые морды в дырки в заборе и в яму под воротами.

– Ну и как мы попадем внутрь? – спросил я.

– А я почем знаю, – огрызнулся Сани.

Мы топтались на месте минут десять, все это время стая продолжала гавкать. Наконец на шум вышел черноголовый парень в красно-синем спортивном костюме и тапочках. Выглянул в калитку и лучезарно нам улыбнулся. Зубы у него были белые. А лицо смуглое. Настоящий цыган.

– Проходите. Давно вас ждем.

– А собаки не укусят? – с опасением спросил Сани.

– Нет, они смирные. Если видят, что к хозяевам гости пришли… Хорошие гости. – уточнил он.

– Мы, вроде, неплохие, – попробовал я пошутить, чтобы разрядить обстановку. Но шутка вышла так себе, и никто не засмеялся.

Вообще, напряжение ощущалось с самого начала. И я его чувствовал. И Сани, думаю, тоже. Я шел за ним по тропинке к дому и видел, как у него напряглась и покраснела шея. Кожаную папку с ножами он нес в левой руке. А упаковка таблеток лежала в сумке на ремне. Такие в девяностые очень любили туристы. Да и сейчас, наверное, любят некоторые.

– Снимайте обувь, – попросил черноголовый. За порогом лежал тяжелый узорчатый ковер в красных тонах. Мы подчинились. И прошли за ним в комнату. Здесь поверх ковра была расстелена целлофановая пленка, какими укрывают теплицы.

В кресле сидел лысеющий толстяк лет сорока пяти. Я сразу заметил, что на пальцах у него несколько золотых перстней.

– Ты Яша?! – спросил Сани.

– Да, я Яшка, – откликнулся тот так, будто проснулся от спячки, встряхнул щекастой головой.

– Это тебе, – Сани подошел и протянул папку с ножами.

Яшка открыл ее, рассмотрел без интереса и глянул на черноголового парня – тот тут же подбежал, забрал подарок и унес в другие комнаты.

– Ну, товар привезли? – спросил Яшка.

– Да, – Сани расстегнул молнию, извлек упаковку таблеток, передал их цыгану. Тот взвесил ее на ладони и тоже передал черноголовому.

Все это время я чувствовал себя крайне неуютно. Как будто под прицелом. И невидимый снайпер уже дослал патрон и держит палец на курке. Причем, напряжение все нарастало. Так что я даже стал сильно потеть. Рубашка вся промокла на спине и подмышками, я чувствовал, как ткань неприятно липнет к лопаткам. И со лба катились тяжелые капли.

Толстяк напротив – был очень спокоен и даже вял, словно наглотался снотворного.

Мы просто стояли посреди комнаты, и ничего не происходило. Ждали.

Тут появился другой парень. Волосы и щетина на лице у него отдавали в рыжину. В руках он нес небольшой газетный сверток. Передал его Сани.

– Можете не пересчитывать, – сказал Яшка.

– А я все-таки пересчитаю, – ответил Сани, развернул газету, в ней лежали деньги, и, присев на корточки, принялся считать.

Время растягивалось, как отдираемая от стены свежая жвачка, тянулось все медленнее и медленнее. Было так тихо, что я слышал, как колотится сердце. Только шорох купюр немного заглушал его биение…

– Тут не все! – вдруг сказал Сани и резко встал. – Должно быть… – Он назвал сумму.

Снова повисла пауза.

– Забирай что есть, – вяло сказал Яшка, его лицо не выражало никаких эмоций. – Остальное потом отдадим.

– Так не пойдет, – заявил Сани.

И тут у меня внутри, словно, лопнула какая-то пружина. Я понял, что сейчас произойдет непоправимое. Что-нибудь очень страшное. Я замахал руками, схватился за сердце.

– Что это с ним? – спросил толстяк.

– Я… я задыхаюсь, – выдавил я. Я и вправду буквально задыхался. У меня начался приступ паники. Я попятился, нащупал дверь. – Мне надо на воздух. Подышать. – И вывалился на крыльцо. Дверь за собой не закрывал. И видел, как из комнаты выбегает тот же черноволосый с одним из ножей Сани и бьет им ему в живот. «Вот же сука…» – бормочет Сани и медленно валится на колени, а потом утыкается лицом в целлофан. Время все еще едва двигалось, но уже через секунду меня накрыло его волной и понесло – я слетел с крыльца и бегом кинулся к калитке. Собаки при этом меня игнорировали. Беспородные псины провожали беглеца удивленными взглядами – чего бежит? зачем бежит?

За мной даже никто не гнался. Я выскочил в калитку и помчался по улице к электричке, споткнулся, упал, разодрал штаны и коленку об острый гравий, но тут же вскочил и, не замечая боли, продолжал бежать…

Возле платформы была небольшая рощица. Я вломился в кусты и спрятался в них, выглядывая на дорогу. Никто не появлялся. Я все сидел и сидел там на корточках, истекая потом. Никто не шел меня убивать. Я был им просто не нужен. Перед глазами стояла страшная картинка. Но к ней примешивалась идиотская мысль – это я, я приговорил Сани, еще в тот самый первый раз, когда он тыкал меня ножом в живот, я знал, что он точно так же умрет от ножа. От своего ножа, сделанного собственными руками. Не знаю, как – но это точно я. Я это сделал. Я его убил.

Приехала электричка. Я выломился из кустов и побежал к ней. Влетел в тамбур, запыхавшись, немного постоял в прокуренной атмосфере, пытаясь отдышаться. Потом зашел в вагон, где было довольно людно. Наличие народа, да еще почему-то недовольный мужик с газетой, напротив которого я сел, сразу меня успокоили. Но сердце все равно колотилось где-то возле самого подбородка, будто я готовился его выблевать. Только через пару остановок я перестал ощущать этот беспокойный орган и смог перевести дух.

Нас кинули, понял я. Рыжий послал нас черт знает к кому. Причем, Сани – своего верного товарища и меня… меня… А может они должны были убить меня, а по ошибке зарезали Сани? Эта мысль неприятно кольнула – и некоторое время не отпускала. Похоже, они правда нас перепутали, думал я… Но потом все-таки стал рассуждать здраво. Зачем Рыжему меня убивать? И к чему тогда вся эта волокита с деньгами, которых не хватало? Зачем им вся эта волокита?.. По-моему, они просто тянули время и приглядывались к нам. А меня отпустили, чтобы я рассказал Рыжему, как было дело. Чтобы предупредил его, что с ними шутки плохи. Могут зарезать.

Когда я пересаживался на другую электричку, меня все еще колотило, и руки тряслись, как у запойного алкаша. Непонятно было, что скажет Рыжий. Может, обвинит меня – что я плохо «подстраховал» Сани. Интересно, как бы я мог его «подстраховать»? В любом случае, мне в этом районе еще жить. Рядом с ним. Значит, надо идти – сдаваться, рассказывать, как все было. А может, сразу пойти в милицию? Эту мысль я отмёл мгновенно. От ментов можно ждать что угодно – обрадуются, что сам пришел, и повесят на тебя кучу висяков…

– Бля, – сказал Рыжий. – Сани. – Было похоже, что он сейчас пустит слезу. Но он просто сидел и молчал. – Что ж за хуйня такая? Мы же договорились…

«Значит, плохо договорились!» – хотел крикнуть я, но слова застряли в горле.

– Сани, – повторил Рыжий. Посмотрел на меня широко открытыми глазами. – Слушай, давай нажремся, а?! Водяры?.. Чего-то одна хуйня в последнее время.

– Давай, – сразу согласился я…

Отпустило меня только после первого стакана, который я выпил залпом и закусил пучком зеленого лука – брали в соседнем гастрономе. Водка вкатилась в нутро и бабахнула там, словно самое мощное лекарство… сразу отступили и страх и все сомнения… картинка произошедшего выкристаллизовалась – и стала предельно четкой, будто кто-то внутри меня настроил ее на резкость. Сани заплатил за всё! Получил то, что заслужил! А от Рыжего я отвяжусь. Теперь у него нет никого. Все окружение – одни малолетки, просто шестерки…