Текст книги "Сполохи детства"

Не знаю, жива ли она сейчас… Нашла ли себя в этом жестоком мире… В Америке я видел множество счастливых инвалидов на высокотехнологичных колясках. Они способны перемещаться в пространстве абсолютно свободно. И даже заводят семью и детей. Они посещают бейсбольные матчи, болеют вместе со всеми, кричат, смеются, едят хот-доги и пьют пиво… Наша страна жестока к таким людям. Россия для молодых и сильных. Об ущербных гражданах она предпочитает забыть. Как забывают о своих изувеченных сверстниках юные человечки. Что ж, у них впереди целая жизнь. Они оставляют калек позади, на обочине. И уходят, расправив плечи, шагая все увереннее и увереннее, только вперед. Может, наша страна тоже слишком юная – чтобы замечать боль и страдания тех, кому нужны помощь и сострадание? А порой, им нужна и столь ненавидимая мною элементарная жалость. Ненавидимая за то, что она бесполезна и унижает того, к кому обращена… Но нужна… Безусловно, нужна.

Прости меня, Анжела. Ты живешь у меня в памяти в обеих ипостасях. И останешься там и на страницах этого повествования навсегда.

* * *

Как-то очень бесцеремонно в России обращаются со старыми кладбищами. Как будто это не захоронение человеческих останков, а свалка людского мусора – оставшееся от предыдущих поколений раздражающее месиво костей. Оно мешает новым людям, не дает расширяться городу, а город хочет расти, вмещая в себя все новых и новых человечков, которые хотят жить сегодня, и не желают ничего знать о былом. Они готовы селиться и на костях, лишь бы улучшить свои жилищные условия. Потому и возводятся целые микрорайоны на месте древних погостов. Потому и сносятся эти самые погосты бульдозером.

Бесцеремонность эта, обращенная к нашим предкам, несвежим духом проникает в души подрастающего поколения, извращает природу, заставляя совершать абсолютно дикие с точки зрения нормального человека поступки. Когда тяжелая техника равняла под застройку старое кладбище, кости так и лезли из земли наружу – словно мертвецы норовили выбраться на поверхность, напомнить о себе – глядите, мы здесь. Ребята из нашего микрорайона совершали на место новостройки своеобразное паломничество, враз обратившись в черных копателей и некрополистов.

И конечно, Рыжий с бандой облюбовали это место. Черепа они варили в котелках на заброшенной стройке, чтобы они стали белые и красивые, и расставляли по своему подвалу в качестве украшения. Из костей мастеровитый Сани делал рукоятки для ножей. И специально для Рыжего как-то раз умудрился вырезать из черепа чашу. Говорили, Рыжий из нее пьет. Врать не буду, сам не видел. Но об этом постоянно рассказывали во дворах на районе. И я поверил. И как не поверить, если один из моих ближайших приятелей, Серега, сам притащил как-то раз ко мне домой головы мертвецов.

– Поехали на… – он употребил название микрорайона, где происходило кощунственное строительство, – и принялся взахлеб рассказывать о том, что там можно найти человеческие кости.

Я слушал его с содроганием. Но, боясь прослыть трусом, сделал вид, что рассказ меня не тронул, и поинтересовался нарочито безразлично:

– На фиг они нужны?

– Ты что, – Серега перешел на шепот. – Это же… человеческие… кости…

– И что с того?! – я хмыкнул. – У Сашки Сапрыкина брат в морге работает. Каждый день дохляков видит.

– Ты чего, сдрейфил? – Серега осклабился.

– Сам ты сдрейфил. Мне просто неинтересно.

– Ну и ладно, – сказал он, – сам пойду…

Вечером кто-то позвонил в квартиру. Я пошел открывать. За коридорной дверью стоял Серега с холщевым мешком из-под картошки.

– Мам, это ко мне, – крикнул я.

– Пошли на балкон, – прошептал Серега.

На балконе он с сияющими глазами открыл мешок, чтобы я мог рассмотреть его содержимое. В мешке лежало несколько черепов. Все – в земле, кусках пергаментной кожи, мокрицах, кое-где на черепе видны были высохшие сеткой капилляры. На одной голове, маленькой, отлично сохранились волосы, заплетенные в две косички. Серая ткань ленточек когда-то, видимо, была белой.

– Видишь, это девчонка, – снова шепотом проговорил Серега. – Маленькой умерла. Пионерка, наверное.

Осознание, что это наша ровесница, внушило мне вдруг такой ужас и отвращение, что я ощутил дурноту.

– Чего, страшно? – спросил Серега, улыбаясь.

– Да пошел ты, – сказал я. – Что ты с ними делать будешь?

– Сварю, как все делают! Отполирую. И на полку поставлю. Красиво, чё?

– И пионерку тоже?

– Конечно.

– А не боишься, что она к тебе придет?!

– Не понял.

– Ночью придет за своей головой, которую ты украл. Проснешься, а она стоит возле кровати: «Отдай голову, Серега, отдай голову»…

Серега явно пока не думал над этим вопросом. Он озадаченно помялся.

– А я скажу ей: «Пошла вон».

– А она не уйдет…

– Как это – не уйдет?

– Вот так. Ты что, истории про мертвецов никогда не слышал?..

– Ну, слышал… кое-что…

– Ну ты дурак. Нет, она точно придет за своей головой. Короче, тебе конец…

– Да ладно, – протянул Серега, но как-то неуверенно, – вон Рыжий из черепушки лимонад пьет, и ничего…

– Это пока ничего, – сказал я назидательно… Может, у него уже внутренности сгнили. Видал, его рожу?..

Мы еще немного пообсуждали мертвецов и перспективы Рыжего, после чего задумчивый Серега ушел… Когда на следующий день в школе я поинтересовался язвительно, как поживают головы черного копателя, он буркнул, что голов больше нет.

– Куда же ты их дел? – спросил я.

– Куда-куда, туда же, откуда взял… закопал обратно, да и все.

– Ну и правильно, – я хлопнул Серегу по плечу. – Только теперь бесполезно. Жди пионерку. Она теперь точно от тебя не отстанет…

Но я ошибся. Мертвая «пионерка» в ту же ночь явилась ко мне. На ней был красный галстук и школьная форма, а на плечах череп с зияющими глазницами. Заплетенные в косички волосы напоминали старый-престарый парик. Я проснулся, будучи вне себя от ужаса, едва не крича… И этот сон потом повторялся регулярно, на протяжении нескольких лет. Потом «пионерка» наконец оставила меня в покое. Честное слово, я до сих пор вспоминаю ее с содроганием.

Что касается Сереги, то он то ли не заинтересовал покойницу, то ли, что, куда вероятнее, был менее впечатлительным пареньком. Во всяком случае, когда я через полгода спросил его, не является ли ему «пионерка», он удивился:

– Кто?!.. А… Эта. Не, не видел.

Откровенно говоря, я ему позавидовал.

* * *

Когда мой беспутный папаша еще был при нас с мамой, он частенько брал меня с собой на автобазу, где по протекции дедушки получил руководящую должность. Каких только упырей не устраивают по знакомству поруководить производством… На автобазе папе нравилось: там работала в бухгалтерии деваха с пухлыми боками (она просила называть ее тетя Лида); здесь царила дружеская атмосфера сильно пьющего трудового коллектива – работяги охотно наливали «командиру»; и вообще, здесь папаша ощущал себя здесь Человеком – с большой буквы Ч, поскольку был любящим жизнь Чудаком. Обычно, пока папаша чесал блуд или с удовольствием выпивал (всем бы так работать), я шлялся всюду по территории, глазел по сторонам, собирал шарики от подшипников между гаражами – безусловная ценность для дворовых пацанов. Разговаривал с мужиками в ремонтном цехе. Они меня не прогоняли, подозреваю, только из-за того, что отец был их начальником. Иногда я бродил вокруг самосвалов, слушая разговоры взрослых. «Шофера» говорили преимущественно матом. Для меня их грубая речь звучала, как музыка. Парадоксальным образом сам я, когда подрос, матом совсем не ругался. Чем неизменно удивлял своих приятелей. Они-то матерились постоянно. Как я позже понял, с одной только целью – чтобы самоутвердиться. Мне же то ли не нужно было самоутверждаться вовсе, то ли, что весьма вероятнее, этот слишком простой способ самоутверждения мне не подходил. Я наблюдал за жизнью работяг на автобазе, как соглядатай – со стороны. Здесь я явно был чужаком, пришельцем из другого мира, к тому же – мира детства. Но они жили своей жизнью, словно не замечали, что за ними наблюдает, впитывая картинку и звук, два внимательнейших глаза живого человеческого существа. Существо подрастает, трансформируя эти впечатления в опыт, не пропавший даром…

История про лампочку во рту идиота, кажется, известна всем. Если сунуть лампочку в рот, как известно, достать ее обратно никак невозможно, и требуется помощь медика, чтобы выбить челюсть несчастному, которому пришло в голову это проверить. В детстве я застал еще более впечатляющий физиологический кошмар. Он и сейчас со мной. Такие вещи, однажды став оттиском в сознании, никогда не стираются. Трое водителей поспорили. Один из них уверял, что если опустить тестикулы в пустую бочку из-под дизеля, то вытащить обратно их уже не получится. Другой был уверен – он сможет достать свои яйца откуда угодно, и без всяких проблем. Пари заключили на две бутылки водки. Без всякого смущения краснолицый шоферюга, предвкушая легкий гешефт, снял штаны и забрался на бочку. После чего протолкнул яйца в круглое отверстие… В следующие полчаса он бешено ревел и рвался наружу, подпрыгивая на бочке. Умудрился даже принять упор ногами и руками, напоминая в этот момент диковинного паука. Затем он стал кричать, что у него яйца распухли, и что надо срочно пилить бочку, или он останется инвалидом без яиц. К этому моменту его полностью покинула уверенность, он наконец ощутил трагичность ситуации, и верещал тонким голосом, исполненным отчаяния. Ситуацию несколько сгладили два пузыря. Другие спорщики оказались людьми честными – сбегали, принесли. Вся безумная троица принялась распивать прямо на бочке. Причем, пострадавший пил со всеми наравне. Но время от времени скулил, требуя позвать электросварщика Степана… «Хотя, хотя… – убивался он. – Горячо будет». Финал истории я, увы, не застал. Явился отец. Он долго смеялся, потешаясь над идиотами. Предложил отпилить яйца сразу – чтоб не мучился. Потом ему подали машину. И мы уехали с автобазы.

– Папа, – поинтересовался я тихо, – что с дядей будет?

– С дядей? – переспросил он. – Да ничего. Сейчас бочку распилят, и освободят его. Ты это… маме об этом не рассказывай. Не надо. А то она тебя со мной больше не отпустит. Тебе же на базе нравится?

– Нравится, – согласился я. И подумал, что маме, и правда, об этом происшествии знать не надо. Она всегда слишком остро реагировала на мои рассказы. Так что с течением времени, оберегая ее психику, я научился все держать в себе.

Отца с автобазы вскоре погнали. Начальство осознало, что этот тип ничего не делает – только пьет и таскается за женщинами. К тому же, он перестал выходить на работу. Так что его уволили за многочисленные прогулы – по статье.

Я, признаться, так расстроился, узнав об этом, что долго рыдал. Для меня автобаза была волшебным миром. На ее территории, между прочим, жила татуированная свинья. Она вся была расписана синими картинками и надписями. Поначалу, увидев татуированную свинью, я очень удивился. Но со временем она стала для меня явлением обыденным. Как пухлая тетя Лида, которую папа щипал за задницу… Дело в том, что на территории автобазы работал подпольный татуировщик. В Советское время профессия эта считалась не только не почетной, но и противозаконной. Того, кто делал наколки, могли запросто посадить. Татуировщик был неопытный, только начинал свой путь. Поэтому прежде чем тренироваться на людях, он расписал свинью. Да так, что она превратилась в настоящее произведение искусства. Сейчас ее, скорее всего, назвали бы удачным перфомансом. Тогда же ее, наверное, обнаружив, признали бы жертвой обыкновенного живодера. Между гаражей, где я собирал металлические шарики, частенько после дождя оставались глубокие лужи. И татуированная свинья валялась в них, похрюкивая, вся вымазанная черным переливчатым мазутом. А на боку у нее, между тем, было написано: «Слава КПСС!» и проступал смутно знакомый профиль – очень неудачно наколотый неверной рукой татуировщика-любителя дедушка Ленин.

Вряд ли свинья гордилась тем, что носила на жирном боку вождя трудового народа. А вот мы, дети советской страны, когда нам прикололи на грудь октябрятские значки, не расставались с ними даже по вечерам. Я снимал школьную форму, переодевался и шел гулять, пристегнув на курточку октябрятскую звездочку. Настолько я гордился принадлежностью сначала к октябрятской, а потом и к пионерской, организациям. Хоть и пели хулиганы «мишки квакины», увековеченные Гайдаром, переиначивая наш гимн: «Взвейтесь кострами бочки с бензином, мы пионеры, дети грузинов!», я свято верил – «пионер – всем пример». Хотя порой мое поведение отнюдь не было примерным. Да и хорошие оценки я получал далеко не всегда. Но нездоровый идеализм по отношению к пионерскому движению во мне всегда присутствовал. Исключение из пионеров мне казалось самым страшным наказанием.

Когда в школе сообщили, что Рыжий и все его ребята исключены за неоднократное хулиганское поведение, я ощутил удовлетворение – ну вот, наконец-то, наказаны, теперь-то они поймут, что вели себя плохо, осознают сполна, узнают, почем фунт лиха… Но потом я услышал, как Сани говорит на спортивной площадке: «Да нам по херу это… пионеры… тоже мне». Но все равно им не было. В чем я имел несчастье убедиться впоследствии. Но в тот момент я думал: какие же они прогнившие уроды, если даже исключение из пионеров на них никак не повлияло. За все, что они сделали, эти подонки должны быть наказаны… Мне казалось, Ленин, наблюдая за ходом моих мыслей, непременно одобрил бы их… Коммунизм – несомненно религия. Из детей делали истинно верующих в коммунизм и его вождей. Подрастая, многие из нас должны были, благодаря массированной пропаганде, превратиться в маленьких правдорубов, свято верящих в заветы родной партии и правительства. И в детском саду и в школе я все время с замиранием сердца думал: «Как же хорошо, что я родился в лучшей стране мира, а не в этом капиталистическом аду СеШеА, где угнетают трудящихся и линчуют простых негров». Этим измышлениям сильно помогали политические карикатуры из журнала «Крокодил» – длинноногий дядюшка Сэм в полосатых штанах с козлиной бородкой то и дело совершал какую-нибудь гадость, чтобы досадить моей Родине и советским людям. Минули годы, а я до сих пор не доверяю тощим людям с козлиными бородками. Одного такого я в свое время встретил на Манхеттене и подумал – надо же, дядюшка Сэм, вылитый. В то время в России еще не появилась мода носить бородку без усов, и мне казалась его растительность на лице весьма вызывающей.

Блатвора, то бишь дворовые пацаны, охваченные блатной романтикой, были не просто равнодушны к пионерской организации – они были ей враждебны. Когда Банду исключили из пионеров, они некоторое время мстили рядовым членам нашей краснознаменной организации юношества. Они ловили пионеров, и отрезали концы галстука острым ножом. Со мной случилась та же беда. Галстук сначала хотели попросту отнять. Но когда я стал яростно сопротивляться, просто разрезали. Пришлось взять у мамы деньги – и отправиться довольно далеко – в магазин «Школьник», где продавали не только школьную форму, но и атрибуты коммунистического культа. На следующий день выяснилось, что мой галстук отличается по цвету. Он был темнее и насыщеннее. Серега стал шутить, что я сделал его из бабушкиного платка. Шутку подхватили другие. Но перешутить меня было довольно сложно. Так что вскоре все заткнулись.

Постоянные нападения на пионеров привели к тому, что многие, выходя из здания школы, снимали галстук и засовывали его в карман – во избежание эксцессов. Многие, но только не я. Я сознательно шел на конфликт. Мне хотелось доказать себе, что я настоящий пионер, что перед лицом врага я не струшу, буду стоять до конца. Поэтому в магазин «Школьник» я ездил еще раз пять. Пока Банда не успокоилась – и не решила, что с пионеров хватит. Резать галстуки, поняли они, совсем не так интересно и выгодно, как выколачивать мелочь – и взялись за старое. «Подпрыгни… звенит… давай денежку».

Ближе к старшим классам носить галстук вдруг стало крайне немодно. Некоторые одноклассники порядком потешались надо мной. Я был последним в классе, кто все еще ходил в галстуке. Не то, чтобы для меня это бы принципиальный вопрос. Просто за долгие годы я настолько с свыкся с галстуком, что без него ощущал себя дискомфортно. И когда пришла пора примерить форму старших классов, – ее носили всегда без галстука, – я с сожалением расстался с этим атрибутом. Затем я всей душой стремился вступить в комсомол и партию. Но уже не сложилось. Сложная судьба страны, вдруг обновленной и отформатированной, как жесткий диск компьютера, диктовала новые условия жизни, сбрасывая в пропасть небытия прежние святыни, героев былых времен, отрицала мгновенно устаревшие советские устои.

* * *

Пионер – всем пример? Как бы не так. Пионеры в советское время воровали самозабвенно. Даже глагол такой был – спионерил. Впрочем, иногда пионеров ловили за этим занятием, и исключали из пионеров. Но чаще всего не ловили. А не пойман, как известно, не вор. А примерный пионер.

В школьной раздевалке перед физкультурой надо было тщательно следить за тем, чтобы в карманах не дай бог не осталось каких-нибудь денег. Потому что непременно пошарят – и найдут. Портфель тоже лучше было держать при себе. Покопавшись в нем, вор может обнаружить для себя что-нибудь интересное. Никогда не знаешь, что его заинтересует. Может, новенький пенал… А может, точилка для карандашей. В спортивных секциях тоже – даже в запертый шкафчик кто-нибудь может заглянуть.

С детства я усвоил простой и понятный принцип – чтобы у тебя ничего не украли, надо чтобы у тебя ничего не было. Расхаживать по школе в дорогих папиных часах, хвастаться новой ручкой, не такой, как у всех, с позолоченным пером, или красивым тиснением, – означает нацепить себе на грудь плакат: «Обворуй меня!». То есть – означает стать мишенью для воров.

Долго, очень долго мне пришлось потом вытравливать из себя эти детские привычки. Я заставлял себя носить дорогие часы, золотые запонки с драгоценными камнями, перстень на мизинце левой руки – в девяностые, когда это было модно. И все равно ощущал себя неуютно – под прицелом чьей-то нездоровой жуликоватой активности.

И все же «вор» тогда звучало оскорблением. Это потом, когда нахлынули лихие годы, воры в одночасье сделались уважаемыми гражданами. И каждый паренек мечтал хлебнуть с лихвой блатной романтики, и стать авторитетным вором. По счастью, эта уродливая мода искаженной общественной нравственности сошла на нет. Иначе где бы мы все были? По-моему, это уже перебор – проживая в воровской стране, считать, что жить надо по воровским понятиям, а не по закону. Хотя у некоторых, особенно в провинции, смещенный в девяностые моральный ориентир так и не обернулся правильным вектором. Как в былые годы, продолжают они растопыривать пальцы и вести базар по понятиям. Только по-настоящему солидные люди их уже не воспринимают. Точнее, воспринимают, но относятся свысока. Мол, мы вон какую дорогу с тех пор прошагали. А вы, как прежде, плететесь в хвосте, оставаясь в той же убогой местности.

Школа школой. Но как воровали в пионерских лагерях! Покруче. Там приходилось прятать деньги и все, что представляло хоть какую-нибудь ценность, под матрас, в ботинки, в носки. И все равно пионеры умудрялись припрятанное найти – и спионерить. Помню, в лагере я только и думал о том, как привезти маме какие-нибудь подарки. Я был ребенком, который дарить любит больше, чем получать. Неправильным ребенком. На все имевшиеся у меня деньги я купил ей сувениров – наклейки для кухни, тарелку с изящным рисунком и дешевенький браслетик из бусин. И все это однажды исчезло из моей сумки. Соседи по комнате высказались сочувственно, и только. Одного из них, про которого говорили, что он приворовывает, я схватил за плечи и стал ожесточенно трясти:

– Ты взял?! А ну говори! Ты?!

– Ничего я не брал! – закричал он. – Я всего один раз украл конфету… Это не я!

Тогда я решил выследить вора. Поймать его оказалось на удивление легко.

Днем, когда все пошли на обед, я забрался под кровать, и стал ждать. Вскоре послышались осторожные шаги, дверь в нашу комнату приоткрылась, по дощатому полу прошелестели знакомые босоножки. Я знал, кому они принадлежат. Мальчик Павлик был тихим и как будто сосредоточенным на своих мыслях. На самом деле мыслей у него почти не было. А сосредоточенность объяснялась тем, что ту редкую мысль, которая появлялась в его глупой голове, он обдумывал очень старательно – этот процесс давался ему тяжело. Мама Павлика была алкоголичкой. И в лагерь мальчика отправило государство… Павлик дернул из-под кровати чужую сумку, и принялся в ней копаться. Потом залез по очереди во все тумбочки. Тут его что-то спугнуло, и он быстро выбежал. Я вылез из-под кровати и поспешил следом. В коридоре Павлика не было, и я понял, что он скрылся в уборной – дверь в нее была открыта. Девочки жили в другом корпусе, так что туалетом пользовались только мальчишки. Он был устроен по-военному: четыре унитаза без каких-либо сидений и крышек (незачем баловать маленьких советских граждан), разделенных картонными перегородками. Я аккуратно заглянул в туалет. Павлик стоял на унитазе и что-то прятал в бачок, расположенный высоко, метрах в полутора-двух от пола. Я осторожно отступил, вернулся в комнату и закрыл дверь. Оставалось дождаться, когда Павлик уберется из туалета. Как я и думал, он сразу выбежал из корпуса – поворовал немного и отправился отобедать… В тайнике вора обнаружились несметные сокровища. Я нашел тарелку и браслет для мамы, наклейки, аккуратно упакованные в целлофановый пакетик, чтобы не промокли. Не только свои, но и чужие. Целую кучу наклеек. А еще – конфеты, ручки, ластики. И деньги. Денег было много, действительно много. Я столько никогда не видел. Сначала я забрал то, что принадлежало мне. Потом задумался. «Может, взять из тайника все остальное? И раздать тем, у кого оно украдено?.. А вдруг подумают на меня?!» От этой мысли меня прошиб холодный пот. Не хватало еще прослыть вором. Но что-то же надо делать с этим Павликом. Нельзя же все оставить как есть…

Я поймал Павлика, когда он возвращался из столовой. Припер его к стене.

– Ты – вор! – сказал я. – Я знаю, это ты крадешь у всех…

– Ты чего, вконец охуел?! – закричал Павлик. – Да пошел ты на хуй, Степка паршивый! Сам ты – вор.

От такого напора я несколько опешил, но процедил:

– Я знаю, где ты все прячешь. В туалете… В бачке…

– Ах ты! – Он вдруг изменился в лице, скривился и заплакал: – Это мое! Ты понял?! Мое! Отдай мне мое!

– Ты же это украл.

– Ну и что. Это мое. Все равно мое…

Тут он кинулся на меня с кулаками. От удара в нос в глазах полыхнуло, я на время ослеп от боли, сразу потекла кровь. Я тут же залепил ему в ухо. Потому что еще в детском саду привык отвечать ударом на удар – Мишка Харин приучил… Нас быстро разняли. Я кричал, что это вор. А Павлик обещал меня убить…

Вожатые быстро разобрались в этой ситуации. Я показал тайник Павлика, рассказал, как его обнаружил. Меня похвалили за бдительность. А Павлика даже не выгнали из лагеря, а просто перевели от греха подальше в другой отряд. Я регулярно встречал его. И он каждый раз показывал мне кулак.

Я привык думать с тех пор, что воры – это дети алкоголиков, у которых ничего нет. И по этой причине они воруют – чтобы хоть как-то компенсировать отсутствие конфет и красивых вещей. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что ворами могут быть и ребята из вполне благополучных семей.

За хорошую учебу в третьем классе меня наградили билетом на Кремлевскую новогоднюю елку. Царский подарок. Попасть на Кремлевскую елку мечтали все советские дети. В школе в это время орудовал вор. Он регулярно обчищал карманы в раздевалках, тащил все, что плохо лежит, умудрился даже спереть деталь от пулемета из музея боевой славы Великой Отечественной Войны на третьем этаже. Я считал, что действует не вор, а воры. Потому что одному человеку не под силу украсть столько всего. Но я ошибался…

Надо было тщательно следить за своим билетом, а я зазевался, оставил его на большой перемене на парте. А когда вернулся в класс, билета уже не было. Разумеется, я тут же поднял шум. Стал расспрашивать всех, не видели ли они, кто подходил к моей парте. И собирался уже идти жаловаться к учителям, что, в общем-то, можно было делать только в крайнем случае, когда ко мне вдруг подошел Олег Муравьев.

– Это… Отойдем, пожалуйста.

– Чего тебе? – Брякнул я с раздражением. – Не видишь что ли, у меня билет пропал?

– Ну пойдем… отойдем… – Настаивал Олег.

Мы отошли в угол класса. И он вдруг протянул мне билет.

– На вот, – он выглядел смущенным.

– Откуда?! – схватив билет, радостно выдохнул я. – Я уж думал – все, не найду.

– Ну это… Это я его спер. А потом подумал – мы ж друзья, нехорошо это…

Я опешил.

– Ты?! Ты – вор?! – Для меня признание Олега стало откровением.

– Ну какой я вор?.. Я не вор, – Олег смущенно уставился в пол, глазки бегали.

– Ты – вор! – констатировал я громко и возмущенно.

– Слушай, Степ, – агрессивно заговорил Олег, – я же тебе его отдал! А мог не отдать. Сказал бы родакам, что это меня билетом наградили, да и все.

– Ты – вор!

– Да заткнись ты! – Олег сильно толкнул меня.

Я его в ответ. Дело кончилось дракой…

Мы не общались целую неделю. Потом как-то раз я шел домой из школы, и Олег догнал меня.

– Степк, – сказал он, – мир?

– Я не хочу дружить с вором, – ответил я.

– Да не вор я! – крикнул Олег. – Ты же не знаешь, что это… А это болезнь такая. Клептомания называется. Когда постоянно тянет что-нибудь украсть.

– Что это еще за болезнь такая? – спросил я с подозрением.

– Вот видишь, ты не знаешь. А таких, как я, даже лечат…

– Тюрьма вас лечит.

– Да не тюрьма. Это болезнь, говорю тебе. Не веришь, спроси у родителей…

Так я и сделал.

– Клептомания? – переспросил папа. – Болезнь, да. – И обеспокоился вдруг. – А почему ты спрашиваешь? Ты что, что-то украл?

– Да нет, ничего я не крал. Просто слово интересное услышал.

– Болезнь болезнью, – сказал папа. – Но клептомана совсем не обязательно в нашей стране будут лечить. Скорее всего, он попадет прямиком в тюрьму. Ты это запомни… на всякий случай.

– Хорошо, – сказал я.

Через некоторое время я решил снова поговорить с Олегом Муравьевым о его удивительной «болезни».

– И что, тебя прямо все время тянет что-нибудь стащить?

– Да нет, – он помялся. – Только когда вижу что-нибудь хорошее… – Подумал немного: – Или когда деньги кончились… Иногда просто так…

– Так в раздевалке по карманам – это ты?

– Ну да, – ответил он.

– А в музее деталь от пулемета?

Олег кивнул.

– Ну ты даешь! – выдохнул я.

Он ложно воспринял мои слова как одобрение и радостно поделился:

– Там у них еще наган есть. Целый наган. Вот бы его спереть. Но это сложно…

– Ты главное у меня не воруй! – сказал я. – И у Сереги тоже…

– Да у вас и так ничего нет. Что у вас воровать-то? – отмахнулся он.

Это было правдой.

Дядя Боря, старый урка, вечно бренчавший на гитарке в заброшенном детском саду, потом разъяснил нам, что по понятиям у своих воровать может «только крыса». А «честный вор» «выставляет только фраеров, братву никогда».

Олег Муравьев слушал наставления дяди Бори с особым чувством, как прошедший школу сержантов боец, готовый хоть завтра на серьезное дело.

– Так я и делаю, – сказал он с чувством, – у своих никогда не ворую.

– Ша, сявка, – окоротил его дядя Боря, – не по масти базлаешь…

У Олега отвисла челюсть.

– Ничего, фраерок, ты малой еще, закон освоишь, будет фарт. А не освоишь, звиняй, свои же на перо поставят.

– За что на перо? – забормотал Олег. – Я же ничего не сказал…

Ему было лет девятнадцать, когда я видел его в последний раз. Олег как раз устроился в какую-то компьютерную фирму, хвастался, что увел оттуда несколько компов и телефон с определителем номера. Удивительное дело, но ему, кажется, за все эти отнюдь не безобидные шалости так никогда ничего и не было. Ни разу даже не побили…

* * *

В пионеры советских детей принимали в несколько смен. Каждый хотел попасть в первую. В крайнем случае, во вторую. Третья – уже позор. В четвертой оказывались только хулиганы и двоечники. Впрочем, этим, из четвертой, уже было все глубоко до лампочки. Причем, первая смена выезжала для торжественного вступления в ряды красногалстучников на Красную площадь, в пилотках, форменных рубашках с нашивками. Было это осенью, когда еще было тепло. Четвертую ждал лютый холод, поэтому принимали их в музее боевой славы – на третьем этаже. За музеем следил пожилой дедушка, столь трепетно относящийся к экспонатам, что все время протирал их тряпочкой. Так он и остался у меня в памяти – с байковой лиловой тряпочкой в руке и в яркой клетчатой жилетке красного цвета. Впрочем, цвета детства обманчивы – вполне возможно, и тряпочка и жилетка были совсем других оттенков. Да и дедушка мог быть куда моложе, чем мне сейчас кажется.

Перед вступлением пионеров готовили. После основных занятий проходили специальные уроки. На них приглашенный преподаватель с партийной принадлежностью рассказывал, как появилась пионерская организация, каков ее устав, гимн, и что должен усвоить настоящий пионер. Много времени уделялось на этих уроках пионерам-героям. О них в СССР была издана целая серия книжек с замечательными героическими картинками. На них пионеры-герои, точнее те – кому присвоили это звание умные дяди из больших кабинетов – стреляли из автоматов по фашистам, швыряли гранаты и даже героически всходили на эшафот. Среди них далеко не все были пионерами. Например, воспевался подвиг Павлика Морозова, кулацкого сына, разоблачившего отца. Он пионером никак не мог быть. Вспоминается и другой деревенский парнишка – Коля Мяготин, убитый классовыми врагами. И не просто классовыми врагами, а «подкулачниками» – братьями-хулиганами. Но, в большинстве своем, пионеры-герои все же действительно носили красные галстуки. Помню, как меня поразила история Зои Космодемьянской, которой фашисты сначала выкололи глаза, а потом повесили с табличкой на груди – всем в назидание. Все эти страшные подробности отлично врезались в память. Авторы этих книжек были настоящими мастерами по части рассказывать не только о подвигах, но и о разнообразных ужасах, чтобы они как следует запали будущим пионерам в головы.

Я был так увлечен «пионерами-героями», что даже стал коллекционировать эти книжки. Первые мне принесла из школы мама, где она тогда работала учителем рисования, парочку я спер из библиотеки. Конечно, настоящий пионер-герой так не поступил бы, но уж очень сильна во мне была жажда коллекционирования, да и книжки очень нравились. До сих пор помню имена героев: Марат Казей, Володя Дубинин, Леня Голиков. Все они были мне близкими друзьями. Раннее детство описывалось штрихами, характер у ребят непременно был мужественный, но имелись и простые черты – чтобы легко можно было проассоциировать героев с собой. Всех их ждала мучительная смерть. Так что я тоже частенько представлял, что умру, убитый какими-нибудь «подкулачниками»-хулиганами или фашистами, но умирать очень не хотелось.