Текст книги "Сполохи детства"

Мне было лет девять, когда я завел котенка. Котят раздавали по объявлению какие-то добрые люди. Сразу было видно, что мой кот настоящий красавец. Дымчатый, полосатый, длинношерстный, сибирской породы. Вдобавок ко всему, он был удивительным умницей – ни разу не досадил никому, сделав мимо лотка. А потом вдруг исчез. Его пропажа выглядела более чем странно. Потому что из квартиры кот не выходил. И даже на балкон его пока не пускали. Я отправился опрашивать соседей – вдруг кто-то из них что-то видел. Но все они, включая благообразную бабулю, сказали, что нет – никакой кот мимо них не пробегал. Я был крайне расстроен исчезновением питомца. И нового завел только через полгода…

Прошло несколько лет. И вот однажды я вышел в общий коридор и увидел, что бабуля копошится возле приоткрытой двери, у нее застрял ключ. И вдруг мимо ее ног, на которые натянуты были серые шерстяные чулки, проскочил красивый дымчатый кот, огромный, откормленный, холеный. На переносице у него была белая полоска, в точности, как у моего. «Так это же и есть мой!» Я уставился на бабульку с подозрением. Ожидал, что она будет все отрицать. Но она со вздохом тихо проговорила: «Я совсем одна…», отпустила застрявший в замке ключ и привалилась к стене, закрыла глаза…

– Вам плохо? – испугался я.

Она вяло махнула рукой, почти прошептала:

– Пожалуйста… ключ…

Я понял ее, поковырялся в замке, освободил ключ. После чего помог пожилой соседке зайти в квартиру. Поймал кота и передал ей.

– Спасибо, – пролепетала она.

– Не за что.

Хотя было – за что. Я потом еще долго думал об этой истории. Бабулька эта так и жила в своей маленькой квартирке с моим котом многие годы. И мне кажется, живет до сих пор. Хоть это и выглядит невероятным. Ей было, наверное, под восемьдесят. Но некоторые пожилые люди, это удивительно, но факт, раз и навсегда засыхают в одном возрасте – и сохраняют себя такими же десятилетиями. Словно мумифицируются. У меня не было на нее никакой обиды. То, что я не злюсь на нее, тогда мне показалось странным. «Она же украла у меня кота, – сказал я себе. И ответил тут же: – Ну и ладно. Ей нужнее». А без этого кота, как знать, сколько бы она прожила?

В одиночестве нет ничего страшного, если его есть с кем разделить. Ироничный парафраз, где под господом богом подразумеваются твари наши меньшие. Но тот, кто говорит, что старость – это благо, просто лжец или дурак. И все же, вот что удивительно. Мне случалось встречать людей, которые искренне говорили, что не хотят жить – и все они были очень молодыми людьми. И я никогда не встречал ни одного старика, который готов был бы покончить жизнь самоубийством. Наверное, с возрастом приходит не только мудрость, но и осознание, какой великой ценностью является жизнь.

* * *

Некоторые дети, наделенные пытливым умом и воображением, страдают мучительным любопытством. Запертая дверца для них – пыточный инструмент, испанский сапожок для воображения. За дверцей, мнится им, заключено нечто удивительное, то, что они непременно должны увидеть, пощупать, узнать… Ключ проворачивался в замке секретера, и неведомые сокровища оказывались для меня недосягаемы. Впрочем, родители были весьма небрежны, когда прятали ключ, не подозревая, насколько он для меня важен. И потому я через некоторое время нашел в их шкафчиках альбом с порнографическими картинками, отцовскую переписку с какой-то актрисой, скрученную бечевкой, и многое-многое другое, а также некоторые важные документы, приоткрывающую завесу над их личной (очень меня взволновавшей) жизнью до моего появления на свет. В частности, я выяснил, что у меня мог бы быть старший брат, но мама в свое время сделала аборт. Это открытие вызвало у меня шок. Я пока не имел понятия о таких сложных вещах, и потому аборт представлялся мне просто убийством еще не явившегося на свет человека, живущего в животе… Причины содеянного мне неизвестны до сих пор. Впрочем, для некоторых аборт столь обыденная вещь, что они не видят в ней ничего предосудительного и стоящего упоминания. Как бы то ни было, а мой неродившийся брат обозначился и стал с тех пор наблюдать за мной с небес. В отличие от меня нагрешить в этой жизни он не успел, так что точно попал на небеса…

Отцовской актрисе лет было очень и очень немало. Так мне показалось тогда – когда тебе десять, тридцатилетние – глубокие старцы. И все же, она производила впечатление – в один из конвертов вложено было фото. Мне показалось, я понял отца – в его влечении к этой немолодой женщине. Я читал их переписку увлеченно, как эпистолярный роман. Распечатывал письмо за письмом – и удивлялся, сколько романтичной чепухи, оказывается, разлито в душе этого всегда очень сухого сдержанного человека. Когда-то, еще до встречи с моей матерью, в отце пылали нешуточные страсти. Но, как это часто бывает, и темперамент здесь ни при чем, буря пылкой юности всегда сменяется штилем спокойной зрелости. Мать тоже была старше отца. И дала ему то, чего ему так не хватало – возможность ощутить себя настоящим мужчиной, и добиться многого, благодаря ее постоянной поддержке.

Просмотрев, я аккуратно связал письма бечевкой и убрал на то же место, откуда взял. Я всегда действовал очень четко, соблюдая идеальный порядок, чтобы не дай бог никто не догадался, что я забирался в родительские вещи, рассматривал их, изучал. В эти минуты я ощущал их запах. Тому, кто не испытывал подобных чувств, наверное, сложно будет меня понять. Но на всех осязаемых мною предметах ощущался аромат родных людей, и потому я бережно трогал их, гладил и рассматривал с любовью, проникал в их суть – и лучше таким образом узнавал отца и мать…

Когда через многие годы, за границей, я спустился на первый этаж их большого дома и зашел в их ванную на первом этаже, куда раньше никогда не заглядывал, я наткнулся на множество мелких предметов, составлявших их уютный мирок, и вдруг почувствовал тот самый аромат, совсем как в детстве… Это было столь волнующее чувство, что я выбежал вон, и потом долго не мог прийти в себя, ощущая что-то вроде головокружения от столь близкого соприкосновения с минувшим…

Однажды мое любовное исследование чужого пространства едва не закончилось нагоняем. Я вынул из шкафа отцовский фотоувеличитель и принялся с увлечением разбирать. Спохватился, когда понял, что снова собрать прибор, пожалуй, не смогу. У меня заняло три часа приладить на место все детали. Но огромная линза, которую я выкрутил, никак не желала идти по резьбе. И в конце концов резьбу я сорвал. Этой линзой регулировался размер снимка, так что она была одной из самых значимых частей увеличителя. Времени больше не было – и я поспешно сунул увеличитель в шкаф, прикрыл тряпкой… Месяца два потом я со страхом ждал, что отец обнаружит поломку, и мне влетит. Но он решил, что сам случайно сорвал резьбу, на меня не пала даже тень подозрений. Глядя, как отец мучительно пытается прикрутить линзу и чертыхается, я ощутил острый укол совести, и поспешил спрятаться в свою комнату…

Порнографические картинки в отцовской коллекции были очень разноплановыми. Некоторые, я думаю, отец печатал сам. Другие где-то приобретал. Там были фотографии обнаженных большегрудых женщин и рисунки. Один мне особенно запомнился. Молодые мужчины и женщины, голые, но в шлемах для игры в американский футбол, бегут по полю, хватая друг дружку за разные интимные части тела. Впечатляющая картинка. Мне представилось, что я один из этих футболистов, и девичья ладошка сжимает мой напряженный член. От этой мысли член у меня на самом деле встал… Я всерьез подумывал, не стащить ли мне эту картинку, но возобладал здравый смысл…

Мой одноклассник Шмакс как-то раз притащил в школу аналогичные картинки своего отца. На переменке их растащили, передавая из рук в руки. И одна неведомым образом попала к директору. Подозреваю, ее отнес директору кто-нибудь из отличников, среди них первостатейных стукачей было немало. Правда, сами они себя считали первоклассными сексотами школьной администрации. Неприятности были не только у Шмакса, но и у его папаши. Шмаков-старший работал мастером цеха на заводе. Туда сообщили, что он держит дома порнографические картинки и, несмотря на понимание, которое, уверен, продемонстрировал сугубо мужской коллектив, папашу Шмакса лишили то ли премии, то ли тринадцатой зарплаты. По этому поводу он ходил неделю пьяный и злой и регулярно порол сына армейским ремнем – Шмакс жаловался нам на свою нелегкую судьбу.

Я помню, как уже в старших классах (когда забрезжила и, к счастью, сорвалась напугавшая меня перспектива появления ранних отпрысков), я думал, что никогда не буду пускать детей в свою комнату – повешу на нее амбарный замок. И на все шкафы тоже. И ящик письменного стола буду запирать. Должно же быть у человека личное пространство, куда никому нет доступа. Я не хотел, чтобы кто-то проникал в мои тайны, трогал мои вещи, совал нос куда не следует. Но когда у меня родились девчонки, одна за другой, подряд, оказалось, что мне абсолютно все равно – станут они интересоваться содержимым моего письменного стола или нет. Иногда я печатаю, а одна из них сидит у меня на шее, и смотрит в монитор. Вот уж чего обычно я совсем не выношу, так это когда кто-то заглядывает в экран. Возможно, из-за того, что часто приходится работать с секретными документами. Но девчонкам позволено все. Играя в прятки, они лезут в шкаф с одеждой, вышвыривают на пол коробки с ботинками и прячутся среди курток и пальто. В мое отсутствие они открывают ящик моего стола, и разбирают вещи, тоже изучают их. Есть только одно святое правило, которое должно соблюдаться неукоснительно, – все положить на место. Я не волнуюсь за сохранность чего бы то ни было. Все важные документы хранятся на жестком диске компьютера. Прочие документы, включая паспорт, лежат в сейфе. Порнографию я совсем не смотрю. А вот фотоаппарат (фотоувеличитель – сегодня никому не нужный раритет) они однажды уже разбили. И аккуратно положили на место. Как будто так и было. Я сделал вид, что испортил его сам. А они стояли в сторонке, покраснев от стыда, и наблюдали, как я с печальным видом кручу фотоаппарат в руках, пытаясь понять, что с ним случилось… В общем, в точности повторил то, что когда-то делал мой папа…

* * *

Макс Шмаков к четырнадцати годам вырос в настоящего красавчика. Блондин с голубыми глазами, гладким, отчего-то вечно капризным лицом, он очень нравился девочкам нашего класса. Все они поголовно были влюблены в Шмакса. В этом возрасте ни харизма, ни образованность пока не имеют никакого значения. Шмакс был туповат, лишен чувства юмора и учился на одни тройки. Но девчонкам он все равно казался прекрасным принцем… И вдруг на день рождения первой красавицы школы, где собирались все девчонки, пригласили не только Шмакса, но и меня. Единственных из всего класса. Я, признаться, был очень удивлен. Потому что проигрывал Максу Шмакову во всем. Он был высокого роста. Я стоял последним в строю на физкультуре. У него были светлые прямые волосы. У меня – волосы неясного оттенка, да еще и завивались. Вроде бы, и не русые. Но и темными не назовешь. К тому же, Шмакса все без исключения считали красивым парнем. А мне никто никогда не говорил, что я могу нравиться девочкам. Тем не менее, на день рождения я пошел…

Девчонки слушали какую-то ужасающую попсу. Мы пили детскую газировку, разлитую в бутылки для шампанского, подражая взрослым. А потом играли в бутылочку и другую, еще более интимную, игру – «На золотом крыльце сидели». Сначала Шмакс оказался на коленях у одной девочки. А потом мне на колени села первая красавица школы Нина. У меня тут же участился пульс, подпрыгнуло давление, и я принялся старательно думать о футболе – лучший способ унять эрекцию. Подходит, подозреваю, далеко не всем. Но мне вполне. В тот раз футбол не помог. Член уперся прямо между девичьих ног, и я покрепче обхватил Нину за талию, чтобы она не вздумала встать. Девочка, разумеется, все почувствовала, но виду не подавала, только хмыкнула и поглядела на меня игриво.

В комнату вдруг вошла мама именинницы.

– Пойдемте чай пить.

Все послушно направились к столу… А мы продолжали сидеть.

– Вы идете? – спросила именинница, в ее голосе мне почудилось неудовольствие. Как позже выяснилось, так и было. Оказывается, это именно она настояла позвать меня. Видите ли, я ей очень и очень нравился. О чем впоследствии я узнал из присланной ею записки.

– Нам и тут хорошо, – выдавил я.

Но тут Нина взяла меня за руки, решительно развела их в стороны и встала с колен.

– Поиграли – и хватит, – сказала она.

Кое-как, бочком, прикрывая выпуклость на брюках ладошками, я проследовал к столу. Лицо так и пылало. Мне казалось, все обратили внимание на то, что со мной происходит это постыдное вздутие. Но больше всех, казалось, была удивлена мама именинницы. Она постоянно поглядывала на меня с интересом, как будто изучала. Полагаю, ее дочь успела поведать ей, что вот этот мальчик («с вечно невовремя встающим членом» – наверное, подумала мама) ей очень и очень нравится.

Между прочим, именинница выросла в очень красивую и высокую женщину. Сейчас у нее двое детей. Живет с русским мужем в Германии. У них небольшой кондитерский магазинчик. Мне рассказывали о ней общие знакомые. Говорили, она очень счастлива… А вот первая красавица уже далеко не красавица. Совсем себя запустила. Если судить по фотографиям в одной известной социальной сети, весит она никак не меньше ста килограммов. Некоторым полнота идет. Ей – нет. На всех снимках она всеми силами пытается скрыть второй подбородок. Придерживает его рукой. Прикрывает шарфиком. Но он все равно очень заметен. Как и зияющая пустота в глазах. Она была, увы, заметна уже в детстве. Но тогда не имела никакого значения. Как ни имели значения харизма и образованность. Их у нее тоже нет.

* * *

Как я уже упоминал, моего друга Серегу отец порол регулярно. Этот темный человек всерьез полагал, что таким образом он вколачивает в сына воспитание и прилежание. «Меня мой отец всегда драл, – высказался он как-то раз на родительском собрании, когда его пожурили за неправильные методы воспитания, – потому я и вырос нормальным». Экзекуции происходили еженедельно. Обычно по средам. Если к среде Серега ничего не успевал натворить (что бывало редко), отец порол его просто так – для профилактики.

Забавная деталь. Все школьные годы Серега всем говорил, что это не его родной отец, а отчим. Впоследствии выяснилось, что отец у него был родным. Должно быть, Серега стеснялся родителя. По дому папаша ходил всегда в цветастых трусах и тапочках. Характерными чертами его внешности были большое пузо и висячие усы. Я как-то раз сказал другу, что его папка похож на татарина. Серега обиделся, и сказал, что его отец родом из Рязани. Высокий широкоплечий рязанский мужик, отец Сереги отнюдь не был жестокосердным монстром. Сына он порол не со зла, а потому что «так надо». Такой уклад он усвоил от своего отца, а тот от своего. И Серега, что самое удивительное, зла на отца не держал. Я с удивлением услышал от него потом: «Если бы меня отец не порол, не знаю, кто бы из меня вырос»… Но как бы его не пороли, большого ума и ответственности Сереге бог не дал.

Меня в жизни били ремнем всего дважды. И вовсе не отец, а мама. Один раз за то, что я запер всех в дачном домике и поджег его. Мне было четыре года, и домашние порядком разозлили меня тем, что не пускали купаться на речку. Я подготовился тщательно, украл замки, ключи, и, пока все спали, запер даже ставни. Потом плеснул заранее заготовленный керосин на бетонный фундамент, чиркнул спичкой… Последствия могли бы быть самыми ужасными, но предкам удалось выбить дверь и выбраться. А потом и потушить занимающийся пожар. В общем, били меня тогда за дело. И я навсегда усвоил урок. Но не в процессе наказания, а гораздо позже – когда мама обсуждала со мной случившееся, и в красках расписывала, что могло случиться. Я рыдал, растирая кулачками слезы, а мама все продолжала и продолжала рассказывать, что все они (включая бабушку с дедушкой и дядю с тетей) умерли, и я остался совсем один.

– Ты еще маленький, – помню, сказала мама, – но тебе пришлось бы всех нас хоронить. Это ты понимаешь?

– Но я не могу… не могу… – закричал я.

– А больше некому. И вот ты похоронил бы нас. Остался один. И отправили бы тебя…

– Я знаю, в детский дом!

– Нет, не в детский дом. В тюрьму. Это же ты нас убил. Убийцы сидят в тюрьме…

От этой страшной перспективы я разрыдался пуще прежнего.

– Мама, я больше не буду, – выдавил я, – никогда не буду… – Мне было страшно и стыдно одновременно. Я вовсе не хотел никого убивать. Просто хотел наказать их всех как следует.

Вторая порка была несправедливой – за «единицу». Обычно меньше двойки оценки не ставили. Но я умудрился заслужить отметку «один». За отвратительное поведение. Помимо «единицы» в дневнике появилась запись: «Родителям срочно явиться в школу!»

Я был жестоко выпорот, и на следующий день мама отправилась узнать, что я натворил – я так и не смог объяснить ей, за что получил единицу. Вечером она выглядела сильно озадаченной.

– Ну и дура! – сказала мама, я не сразу понял, что она имеет в виду учительницу начальных классов Зинаиду Иванну. Затем она обняла меня. И сказала: – Прости, сынок.

Через некоторое время я услышал, как она жалуется подругам во время очередных кухонных посиделок:

– Представляете, она поставила ему единицу за то, что он сказал, что не любит дедушку Ленина. Он спросил: «Почему я должен его любить? Это же не мой дедушка». А она: «Как это не твой?» А он: «А вот так, чей-то чужой». А она спрашивает: «Чей же?» А он: «Откуда я знаю. Может, ваш».

Подруги сильно смеялись, а мама возмущалась тупостью Зинаиды Иванны.

– Объяснила бы ребенку, что дедушка Ленин – для всех дедушка, что он вечно живой, и что все обязаны его любить.

– А вот я тоже никогда не понимала, как можно любить чужого человека, – сказала одна из подруг, – уважать совсем другое дело. Вот я Ленина уважаю – да. Но любить – увольте. Я мужа-то не очень люблю. Хотя я его и не уважаю тоже…

Родители Олега Муравьева его не били, у них был другой бзик. Они очень боялись, что их сын станет гомосексуалистом, потому что однажды застали его примеряющим мамино платье. С тех пор все друзья Олега подвергались допросу с пристрастием. Его папа, биолог, с горящими глазами расспрашивал и меня и Серегу, нравятся ли нам девочки, влюблялись ли мы когда-нибудь в девочек, точно ли в девочек, и как мы относимся к Олегу. Мой ответ «как к другу» его полностью устроил. А вот Серега ляпнул: «Олег мне очень нравится» – и с тех пор был под постоянным подозрением. Папаша Олега даже провел с сыном беседу в стилистике «с этим мальчиком дружи, а вот с этим не дружи, он какой-то не такой, он плохой». Мы с Серегой считали муравьевского родителя абсолютным психом, и старались заходить к Олегу в гости, только если папаши не было дома.

– Слушай, – спросил я как-то раз своего приятеля, – а зачем ты это платье-то надел?

Олег пожал плечами:

– Да не знаю я. Оно висело, сушилось. Дай, думаю, надену…

Он нисколько не стеснялся этого своего поступка, не считал, что в нем было что-то особенное. Да и мы тоже не придавали примерке платья значение. Разумеется, никаким гомосексуалистом Олег не стал, женился, завел детей. Сейчас живет и работает где-то в Москве – мы перестали общаться, став старше, он с родителями еще в возрасте тринадцати-четырнадцати лет переехал на северо-восток столицы. Но иногда приезжал к нам в гости по старой памяти, звонил по телефону. Хвастался, что украл на фирме компьютеры…

Трёхнутый папаша Олега то и дело мотался в заграничные командировки. Должно быть, он был большим ученым. Мне сложно было оценить его научные достижения. Откуда-то из Бразилии он привез аквариум с крошечными зелеными лягушками. И они звенели все время переливчатыми голосами в квартире Муравьевых. Так музыкально квакать может только экзотическое земноводное с Амазонки. А еще из одной поездки в Соединенные Штаты он привез видеомагнитофон. Так что однажды мы втроем уселись смотреть «Греческую смоковницу». Это была первая эротика, какую мне довелось увидеть, и вообще первый фильм на видео. С тех пор у меня появилась мечта, очень типичная для большинства советских граждан, – купить себе видеомагнитофон. И другая, тоже вполне рядовая, – трахнуть Сильвию Кристель. Мы сошлись во мнении, что эта баба – просто супер. Я был настолько ошарашен ее красотой и распутностью, что поругался с друзьями. Они, видите ли, стали обсуждать ее фигуру. И я, выкрикнув, что у нее лучшая фигура в мире, хлопнул дверью и выбежал вон, возмущенный донельзя. Я ревновал Сильвию Кристель ко всем мужчинам на свете. А к этим двум дебилам, своим друзьям, и подавно. Что они вообще понимали в женщинах? Еще я сделал вывод, что эротику лучше смотреть в одиночестве. Или с красивой женщиной. Эти двое мне очень и очень мешали, отпуская время от времени пошлые комментарии.

Через некоторое время я обратил внимание, что на красотку Сильвию похожа соседка по этажу Марина Викторовна (родители звали ее просто Мариной). Время от времени эта симпатичная во всех отношениях женщина делала мне неожиданные комплименты. Однажды мы ехали в лифте, и она спросила, знаю ли я, что я очень симпатичный мальчик? Я пробормотал, что нет, даже не догадывался… В другой раз она заметила, что мне будет сложно найти хорошую девочку, потому что все они меня недостойны, ведь я такой красавец. И наконец, пригласила меня как-нибудь зайти к ней в гости на чай. Возможно, это была просто дань вежливости. Но я воспринял приглашение всерьез.

– Пообщаемся, – загадочно улыбаясь, сказала она, – узнаем друг друга получше…

Она играла со мной, как кошка с мышкой. И похоже, наслаждалась моим смущением.

У меня тут же заколотилось сердце, ослабли колени. Мне показалось, что Марина Викторовна (я называл ее по имени отчеству, хотя на самом деле ей было лет двадцать пять, не больше) пытается меня соблазнить. Но я тут же отбросил эту мысль. «Еще чего, – сказал я себе, – она – взрослая женщина, к тому же, такая красивая. На кой ей сдался я, подросток? К тому же, у нее ребенок…»

Бывший муж Марины Викторовны иногда заезжал к ней, забирал сына на выходные. Его посещения обычно сопровождались скандалом. Причем, орали друг на друга они в общем коридоре, никого особенно не стесняясь. Думаю, Марина Викторовна таким образом призывала соседей в свидетели. Муж часто приезжал за сыном в подпитии. Был он невысокого роста, с насмешливым и наглым лицом, и вечно качал права. Иногда его выкрики возмущали меня до глубины души.

– Ну что, сука, уже нашла себе кого-то? Уже нашла?! – кричал он.

– А тебе-то что за дело? – вторила ему Марина Викторовна на повышенных тонах.

– Что-что?! А то! Я не хочу, чтобы мой сын общался не пойми с кем. Почем я знаю, какого алкашкета ты в дом тащишь?!

Эти обвинения были абсолютно несправедливы. Соседка не только не тащила в дом алкашкетов, я ни разу не видел ее ни с одним мужчиной, кроме бывшего мужа.

Однажды я возвращался из школы (я учился тогда уже в девятом классе) и застал ссору в коридоре. Глянув на меня исподлобья, бывший муж Марины направился к лифту, сына он тащил за воротник, тот едва перебирал ногами.

– И чтобы в девять он был дома! – крикнула соседка им вслед и захлопнула дверь. На меня она даже не взглянула.

Я прошел в свою квартиру, пообедал и сел читать интересную книжку. Но мысли разбегались, я никак не мог сосредоточиться на содержании. Тогда я захлопнул книгу, взял тульский пряник из вазочки на кухне и пошел к соседке. Позвонил в дверь. Она открыла не сразу. А когда появилась на пороге, я увидел, что у нее заплаканные глаза и растрепанная прическа. Она смотрела на меня вопросительно.

– Вы меня на чай приглашали, – сказал я, чувствуя себя очень неловко, – ну вот я и… и пришел.

– На чай? – она выглядела удивленной. И я попятился назад:

– Я, наверное, не вовремя. Я тогда в другой раз зайду.

– Нет! – вдруг резко возразила она.

– Нет?

– Нет. Заходи сейчас, – схватила меня за руку и втянула в квартиру.

Дверь за нами закрылась, и мы оказались стоящими в темной прихожей, лицом к лицу. Мою руку она так и не отпустила. Принялась шарить по ней пальцами, нащупала пряник.

– Что это? – спросила шепотом.

– Пряник… К чаю.

– Дурачок, – она вдруг запустила руку мне в волосы, – какой же ты дурачок. Я и не думала, что ты зайдешь. А ты решился…

Я почувствовал, что задыхаюсь. Стал открывать рот, как рыба, выброшенная на берег… Она отступила на шаг:

– Что с тобой?

– Воздух, – выдавил я, – мне воздуха не хватает…

– Пойдем в комнату, – она взяла меня за руку и повела в комнату, скомандовала: – Ложись на диван! Я открою форточку.

Я послушно лег, чувствуя, что сердце вот-вот пробьет грудную клетку и улетит к чертовой матери. Она присела рядом. Стала гладить мою руку, вглядываясь пронзительно в мое лицо. Предложила вдруг:

– Давай я сделаю тебе массаж. Сними рубашку.

Я торопливо, слишком торопливо, подчинился.

Она смотрела на мое худое тело подростка так внимательно, что я стал пунцовым от стыда.

– Ты, наверное, много занимаешься спортом, – проговорила она вкрадчиво, – никогда не видела таких мышц.

Теперь я понимаю, что она мне льстила. Но тогда ее слова придали мне сил и уверенности в себе. Марина Викторовна была очень опытной женщиной. Во многом опытной интуитивно…

– Ложись на живот, – сказала она. И когда я лег, стала нежно гладить меня по спине. На массаж эти ласки совсем не походили. Она покалывала меня ноготками, легонько царапала, нежно водила по коже ладонями. Затем прошептала: – Перевернись.

Я вновь подчинился. И Марина стала гладить уже мою грудь. Затем рука ее скользнула по животу к брюкам. Она принялась ласкать меня через грубую ткань. Я к тому времени был уже в полной боевой готовности. Попытался приподняться и обнять ее, но она решительно уложила меня обратно. Затем расстегнула брюки. Потащила вниз сатиновые трусы в крупный цветочек. Я закусил губу от стыда и наслаждения. Тут она вдруг опустилась на колени и припала ртом к моему члену. И заглотила его весь, целиком… Приподняв голову, я завороженно наблюдал за ее действиями. Никогда не видел ничего сексуальнее… И почти сразу ощутил волну наслаждения, острую, до судорог. От удовольствия даже свело ноги…

Впоследствии наши встречи стали регулярны, и происходили по почти отработанной программе. Марина Викторовна вела меня в ванную, где, раздев до гола, тщательно мыла. Сначала она намыливала меня всего. Потом бралась за мой возбужденный орган, и доводила меня до совершеннейшего исступления. Потом мы шли с ней в спальню, где она снова занималась со мной оральным сексом. До тела при этом она меня никогда не допускала. На все мои попытки овладеть ею решительно говорила: «Нет» и замыкалась на некоторое время. Потом она готовила, кормила меня ужином, называла «мой мужчина» и, поедая приготовленную «моей женщиной» пищу, я чувствовал себя альфа-самцом.

Иногда, когда дома был Маринин сынишка, мы выходили на черную лестницу, и там, встав на несколько ступенек ниже, она методично проделывала то же, что и в спальне. Иногда мне казалось, что в эти моменты она думает о чем-то постороннем, настолько четко она действовала – как будто выполняла заданную программу. В нашем доме лестница была действительно «черной», ей почти никогда не пользовались, только если ломались оба лифта. И оттого здесь постоянно собирались какие-то сомнительные компании, состоящие сплошь из маргиналов, которым, похоже, негде было переночевать. Здесь они спали, здесь же справляли нужду. Пока Марина делала мне минет на вонючей лестнице, я прислушивался к звукам – не раздадутся ли шаги. От этих ребят всего можно ждать, еще подкрадутся потихоньку и дадут по голове бутылкой – чтобы потом вывернуть карманы.

У меня довольно быстро сформировалась тяжелая форма зависимости от Марины Викторовны. С одной стороны, я был к ней сильно привязан физиологически. С другой, понимал, что наши отношения ненормальны. И узнай о них мои родители, случился бы большой скандал… Так продолжалось год. Может, чуть больше. Может, чуть меньше. Но в конце концов я решил порвать с Мариной. Поводом к этому решению стала моя очередная влюбленность. Влюблялся в те времена я часто и тяжело. Симптомами становились бессонница и сбой сердечного ритма. Благодаря отношениям со взрослой женщиной, теперь я знал, как выглядит любовь и чего я хочу от девочки. Взрослую женщину, считал я, я уже познал. Но при этом осознавал, что привычного времяпровождения «мытье – минет – ужин» мне будет сильно недоставать.

Я приготовился к тяжелому разговору. Но разрыв произошел очень легко. После того, как я поведал, что люблю другую и хочу с ней встречаться, Марина некоторое время молчала, потом вздохнула и сказала:

– Ну, слава богам. Я и сама, честно говоря, думала, что пора это прекратить.

Секунду назад я собирался навсегда порвать с ней. Но слова Марины меня порядком задели.

– А то, что у нас, по-твоему, несерьезно? – выдавил я.

– Глупенький мальчик, – Марина подошла, хотела обнять меня, но я ее оттолкнул. – Конечно, серьезно, – сказала она. – Но ты же сам сказал, что любишь другую.

– Ну и ладно, – буркнул я, бросил в сердцах: – Все кончено. – И направился к входной двери.

Недели три потом я ее совсем не видел. Мои мысли были заняты другими делами. К тому же, потихоньку развивались отношения с ровесницей. Но потом вдруг уловил в общем коридоре Маринин запах – нежный аромат духов и жареной картошки. Тут же нахлынули воспоминания. Некоторое время я выжидал, потом позвонил ей по телефону. Она сказала, что одна, но чтобы я не приходил, не надо… Но я все равно пришел… Она не пустила меня в квартиру.

– Для тебя же так будет лучше. И мне надо найти себе кого-нибудь…

Я был вне себя от горя. Лежал и представлял, как кого-то другого она мылит в душе и кому-то другому делает потом минет. От тоски хотелось выть, меня душила ревность. Я даже думал, что отомщу ей… Но постепенно буря в душе утихла. Не сразу, через долгие месяцы. Не осталось ни обиды, ни любви, ни переживаний. Одни только теплые воспоминания.

Потом жизнь закрутила меня, взяла в оборот, я жил сначала на съемной квартире, скрываясь от бандитов, потом и вовсе махнул за океан. Я нашел ее зачем-то в социальной сети. Выпил, захотелось узнать, как она. Она написала мне в ответ, прислала по моей просьбе фотографию. На фотографии она с сыном и мужем. Мальчик невысокий, с резко очерченным лицом, похожий на отца. Отец рядом. Мне показалось это удивительным, но они снова сошлись с Мариной, спустя годы. В этом было что-то неправильное. Я понял, что у нас с ней теперь есть общая тайна. Тайна наших отношений. Как знать, не сам ли ревнивец довел ее до измены. Так бывает довольно часто. Скелеты пустых подозрений, подкрепленных постоянными оскорблениями, рано или поздно обретают плоть…