Текст книги "Хроники Фрая"

«Кольцо»[80]80
  Cycle.


[Закрыть]

На следующей неделе Ким удивил меня своим планом «отлучки» из Кембриджа. Он приобрел билеты на цикл «Кольцо нибелунга», поставленный Гётцем Фридрихом в Королевском оперном театре. В понедельник – «Золото Рейна», во вторник – «Валькирия», в среду выходной, в четверг – «Зигфрид», пятница – выходной, в субботу – «Закат богов». Целая неделя валькирий, нибелунгов, богов, героев, норн и великанов. Я впервые попал в «Ковент-Гарден» и в первый раз услышал живого Вагнера. Не в последний. Собственно, сейчас, когда я ввожу эти слова в компьютер, стоит вторник. Три дня назад я был на «Закате богов». Такие вещи постепенно входят в состав вашей крови. Ну ладно, моей. Вашей, может быть, и нет. Всем вагнерианцам знакома мутная пленочка, которая начинает застилать глаза того, кому они рассказывают о своем маниакальном пристрастии, и потому я ничего больше говорить не стану, сказав лишь одно, и без того, полагаю, очевидное: то было потрясающее переживание, неделя, изменившая мою жизнь.

Коллега по комедианству, соавтор и товарищ[81]81
  Comedy Colleague, Collaborator and Comrade.


[Закрыть]

А на горизонте уже замаячило событие, переменившее мою жизнь в еще большей мере, переживание еще более потрясающее.

Среди друзей, заглядывавших в нашу А2, была и Эмма Томпсон. Она, покинувшая на год «Огни рампы», на последнем курсе вернулась в клуб как его вице-президент. И как-то ранним вечером Эмма, явившись к нам, плюхнулась на нашу великолепную софу.

– Ты помнишь Хью Лори?

– Э-э… напомни, кто это?

Она нетерпеливо запустила в мою голову диванной подушкой.

– Ты отлично знаешь, кто это. Он играл в «Ночном колпаке».

– А. Высокий малый с румянцем на щеках и большими синими глазами?

– Точно. Теперь он президент «Огней рампы».

– Ишь ты!

– Да, и ему нужен человек, который писал бы с ним сценки. Поэтому он попросил, чтобы я привела тебя к нему, он в «Селуине» живет.

– Меня? Но я его даже не знаю… как же… с какой стати?

– Да знаешь ты его! – Теперь она метнула в меня две подушки подряд. – Я же вас в Эдинбурге и познакомила.

– Правда?

Подушек больше не осталось, поэтому Эмма метнула в меня выразительный взгляд. Возможно, самый выразительный, какие метали в том году в Кембридже.

– Для человека с такой хорошей памятью, – сказала она, – ты безобразно забывчив.

Втроем – Ким, Эмма и я – мы направились по Сиджуик-авеню к «Селуин-колледжу». Стоял холодный ноябрьский вечер, в воздухе пахло – после «Ночи Гая Фокса», отмечавшейся где-то рядом с Фен-Козвей, – пороховой гарью. Наконец мы дошли до викторианского здания, стоявшего на Грэндж-роуд неподалеку от самого юного из колледжей Кембриджа, «Робинсона».

Эмма провела нас через незапертую дверь здания, потом по лестнице, потом до самого конца коридора. Постучала в дверь комнаты. Голос за дверью пророкотал: «Входите».

Он сидел, положив на колени гитару, на краешке кровати. На другой стороне комнаты расположилась его подружка Кэти Келли, которую я немного знал. Она училась, как и Эмма, в «Ньюнеме», на отделении английской литературы, – очень хорошенькая, с длинными светлыми волосами и очаровательной улыбкой.

Он неловко встал, красные флажки на его щеках пылали как никогда.

– Здорово, – сказал он.

– Здорово, – ответил я.

Мы оба были из тех, кто вместо «привет» говорит «здорово».

– Вина какого – белого или красного? – спросила Кэти.

– Я тут песенку сочинял, – сказал он и начал перебирать струны гитары.

Это было подобие баллады, написанной для роли американского сторонника ИРА.

Денежат вам, сэр, на бомбы для ИРА?

За нами чтоб да заржавело?

Мы ж всей душой за правое, за дело!

Акцент был безупречным, пение великолепным. Я решил, что лучшей песенки написать невозможно.

– «Вулвортс», – сказал он, откладывая инструмент. – Я беру иногда взаймы гитары, которые стоят раз в десять больше этой, но с ними у меня ничего не получается.

Кэти принесла вино.

– Ну, может, ты ему все-таки скажешь?

– А. Да. Значит, дело вот в чем. «Огни рампы». Я их президент, понимаешь?

– Я видел тебя в «Ночном колпаке», ты был великолепен, да и ревю блестящее, – поспешил сообщить я.

– О господи. Ладно. Хотя нет. Ты серьезно? Ну, э-э… «Латынь!». Высший класс. Абсолютно.

– Да глупости, брось.

– Полный блеск.

Пройдя таким образом через кошмар выражения взаимных восторгов, оба мы замолчали, не зная, что сказать дальше.

– Ну продолжай же, – потребовала Эмма.

– Да. Так вот. В этом триместре мы лишились двух «Курильщиков», но самое главное, это панта.

– Панта?

– Ага. Рождественская пантомима, для детей. Два года назад мы показывали «Аладдина».

– Хью играл китайского императора, – вставила Кэти.

– Боюсь, я ее не видел, – сказал я.

– И правильно. Я бы тоже смотреть не стал. Если бы сам в ней не участвовал. В общем, в этом году мы ставим «Снежную королеву».

– По Гансу Христиану Андерсену?

– Ага. Мы с Кэти пишем сценарий. Пока накатали вот это… – он показал мне стопку листков.

Пять минут спустя мы с Хью уже сочиняли сценку – да так, точно занимались этим все прожитые нами до того времени годы наших жизней.

Думаю, вам доводилось читать о внезапно влюблявшихся друг в друга людях – о том, как молния любви ударяет в них под звон оркестровых тарелок, высокое пение струнных и громовые аккорды, читать о взглядах, которые встречаются, перелетая с одной стороны комнаты на другую, под глухой звон тетивы на луке Купидона. Однако о любви с первого взгляда, которая поражает соавторов, о людях, которые в единый миг обнаруживают, что родились для того, чтобы вместе работать, быть прирожденными, идеальными друзьями, вы, полагаю, читали гораздо реже.

Как только Хью Лори и я принялись делиться идеями, обнаружилось – с чудесной и окончательной ясностью, – что мы разделяем абсолютно одинаковое понимание смешного, что у нас одни и те же принципы, вкусы и представления о том, что может оказаться вторичным, дешевым, банальным или стилистически неприемлемым. Из чего вовсе не следует, будто мы были во всем подобны друг другу. Если мир полон розеток, выискивающих свои вилки, и вилок, выискивающих розетки, как – грубо говоря – предполагает платоновская аллегория любви, тогда каждый из нас, вне всяких сомнений, увидел в другом в точности те достоинства и недостатки, которыми сам он не обладал. Хью был музыкален, я – нет. Он умел изображать привлекательное слабоумие и шутовство. Он двигался, падал и прыгал, как спортсмен. Он обладал убедительностью, внушительностью осанки и апломбом. Я же… минуточку, а я-то чем обладал? Ну, полагаю, умением болтать – быстро и плавно. И жонглировать словами. Эрудицией. Хью всегда говорил, что я привношу в нашу работу то, что он именовал gravitas.[82]82
  Основательность, весомость (лат.).


[Закрыть] И при том, что и сам он, выходя на сцену, источал властность, думаю, что я выглядел, изображая наделенных властью немолодых персонажей, несколько убедительнее. Кроме того, я писал. То есть самым натуральным образом записывал строки и реплики пером на бумаге или отстукивал на пишущей машинке. Хью же держал все фразы и строки сочиняемых им монологов и песенок в голове, а записывал или надиктовывал их, лишь когда режиссерам либо администраторам требовался сценарий.

Хью решил, что «Огни рампы» должны выглядеть повзрослевшими, но ни в коем случае не довольными собой или, боже оборони, респектабельными. Мы с ним разделяли ужас перед респектабельностью. Носить темные очки в пасмурную погоду, напускать на себя страдальческий, раздерганный вид ранимого человека, придавать лицу, столкнувшись с чем-то тебе непонятным или таким, от чего твоя утонченность предпочитает держаться подальше, презрительно-придирчивое выражение, словно говорящее: «Э-э?!! Что?!» – весь этот бесплодный, себялюбивый, изысканный нарциссизм внушал нам отвращение. Лучше уж выглядеть простофилей, считали мы, чем человеком пресыщенным, уставшим, утратившим вкус к жизни. «Мы студенты, ради всего, мать его, святого, – таким было наше кредо. – Нам прислуживают люди, заправляющие наши постели и прибирающиеся в наших комнатах. Эти комнаты обиты средневековыми деревянными панелями. У нас есть театры, типографии, первоклассные крикетные площадки, река, лодки, библиотеки и сколько угодно времени для получения удовольствия, для веселья. Какое же право имеем мы стенать, страдать и слоняться по городу с истерзанным видом?»

На наше счастье, эпоха молодых микрофонных юмористов тогда еще не наступила. Общая идея, боюсь, ставшая ныне реальностью, исстрадавшегося, чрезмерно эмоционального студента, никем не понимаемого, апатичного, цепляющегося, чтобы не рухнуть под бременем жизни, за ножку микрофона, превосходила все то, что мы сумели бы стерпеть. Мы были на редкость чувствительными к претенциозности, эстетическому диссонансу и лицемерию. Молодость так педантична. Надеюсь, теперь мы обзавелись большей терпимостью.

Почти никто из людей, с которыми мы работали в Кембридже и после него, не разделял, похоже, а то и вовсе не понимал наших эстетических взглядов, если то, о чем я говорю, можно удостоить такого титула. Вполне возможно, что присущая нам боязнь оказаться неоригинальными, показаться много о себе мнящими, тривиальными, а то и выбирающими путь наименьшего сопротивления здорово затрудняла наши комедийные карьеры. Однако те же самые страхи могли подталкивать нас и к лучшим из наших начинаний, так что настоящей причины сожалеть о чрезмерной впечатлительности, разборчивости, которую, похоже, только мы с Хью и разделяли, у меня нет. Мы быстро привыкли к выражению замешательства, появлявшемуся на лицах тех, кто предлагал нам нечто, неумышленно преступавшее то, что инстинктивно ощущалось нами как граница смешного, правильного или уместного. Не думаю, что мы позволяли себе агрессивность или просто недоброту – во всяком случае, сознательно, – однако, когда два человека пребывают в полном согласии относительно всего, что касается принципов и мировоззрения, они вполне могут производить впечатление отталкивающее, и, думаю, парочка долговязых выпускников частных школ вроде нас должна была выглядеть неприступной и отчужденной. Разумеется, внутренне мы вовсе такими не были. Я не хочу изображать нас серьезными, догматичными идеологами, Фрэнком и Куини Ливисами от Комедии. Большую часть времени мы проводили, смеясь. Любой пустяк мог заставить нас покатиться со смеху, точно подростков, каковыми мы, разумеется, совсем недавно и были.

Хью перебрался в Кембридж из Итона делавшим большие успехи, вошедшим в молодежную сборную страны гребцом, который уже успел завоевать вместе со своей школьной подружкой Джеймс Палмер золото в соревнованиях парных байдарок на юношеских Олимпийских играх и на Хенлейской регате. В тридцатых его отец все три года учебы получал «голубые награды» Кембриджа в соревнованиях по гребле, состоял в национальной сборной по академической гребле (в восьмерке), выступавшей на берлинской Олимпиаде 1936-го, а на лондонской 1948-го участвовал в соревнованиях парных байдарок и завоевал вместе с Джеком Уилсоном золото. Не подхвати Хью моноцитарную ангину, его наверняка немедля включили бы в гребную команду университета, однако на первом курсе эта болезнь лишила Хью места в сборной Кембриджа, и он начал подыскивать себе другое занятие и оказался в труппе «Аладдина», а через два триместра – и «Ночного колпака». На втором курсе он покинул «Огни рампы» и занялся тем, ради чего и поступил в Кембридж, – спортивной греблей. В пять-шесть утра он приходил к реке, отдавал несколько часов надрывавшей спину гребле – затем занятия бегом, гимнастический зал, а оттуда снова на реку. В 1980-м Хью выступил за университет в гребных гонках, которые Оксфорд выиграл, обойдя нашу команду буквально на толщину волоска, с минимальным из когда-либо виданных преимуществом. Представьте себе разочарование Хью. Сколько раз, должно быть, он прокручивал в голове каждый ярд той гонки. Если бы они увеличили частоту гребков всего на один в минуту, если бы рулевой взял на повороте чуть круче, если бы они приложили у Хаммерсмитского моста на 2 процента больше усилий… конечно, такая близость победы не могла не надрывать душу. Я попробовал рассказать ему о том, что пережил, когда мы проиграли «Мертону» в финале «Дуэли университетов», дать понять, что в точности знаю, какие чувства он мог испытывать. И Хью смерил меня взглядом, который содрал бы шкуру и с носорога.

На следующий, последний для него кембриджский год он мог либо остаться в гребной сборной, либо вернуться в «Огни рампы», но не то и другое сразу. Президент Гребного клуба Кембриджского университета или президент кембриджских «Огней рампы»? Хью уверял, что подбросил монетку и ему выпали «Огни». Он съездил в Эдинбург, увидел «Латынь!» и решил, что я могу принести «Огням рампы» пользу. Из наших однокурсников в клубе остались только он и Эмма, поэтому Хью требовался приток свежей крови. Он включил в правление клуба Кима – как Младшего Казначея, Кэти стала Секретарем, Эмма – Вице-президентом, а компьютерщик из «Сент-Джонза» Пол Ширер, потешный, траурной складки актер с почти такими же большими, как у Хью, глазами, уже занимал в правлении пост Клубного Сокольничего. Эта странная должность возникла в те времена, когда «Огни рампы» квартировали в «Сокольничем дворе». Не думаю, что с ней были сопряжены какие-либо обязанности, однако название звучало гордо, и я завидовал Полу, мучительно и постыдно.

Преемственность и клубная комната[83]83
  Continuity and Clubroom.


[Закрыть]

Существует одна и, пожалуй, перевешивающая все прочие причина, по которой клуб «Огни рампы» дал миру поразительное число людей, оставивших в нем приметный след, и причина эта – преемственность. «Огни рампы» обладают традицией, зародившейся больше ста лет назад. И она понуждала многих из тех, кто испытывал неодолимую тягу к комедии, выбирать в качестве места учебы именно Кембридж. В «Огнях рампы» существовало строгое расписание: пантомима – Михайлов триместр, «Ночное ревю» в ЛТК – Высокопостный триместр и «Ревю Майской недели» в театре «Артс», которое затем отправлялось в турне по другим городам, начиная с Оксфорда, а к августу добиралось до эдинбургского фестиваля «Фриндж». А весь год был приправлен «Курильщиками». Так сокращенно именуется «Концерт для курящих».[84]84
  Популярное в Викторианскую эпоху представление, как правило, музыкальное, предназначавшееся исключительно для мужской аудитории. На этих концертах мужчинам разрешалось курить и разговаривать.


[Закрыть] Полагаю, курить на этих представлениях теперь уже не разрешается, однако название их уцелело. В наше время «Курильщики» разыгрывались в «клубной комнате». То, что у клуба имелся собственный маленький зал, было еще одним неоценимым преимуществом «Огней рампы» перед другими комедийными группами университета.

Думаю, ближайшим аналогом «Курильщиков» во внешнем мире являются вечера «открытого микрофона», хотя в наше время существовала скромная система фильтрации, делавшая слово «открытый» не совсем точным. Любой студент любого колледжа, возлагающий какие-либо надежды на сочиненные им скетчи, сценки, песенки и монологи, мог прийти за день до представления в клубную комнату и продемонстрировать их на сцене. И тот член правления, который отвечал за завтрашних «Курильщиков», принимал его творения либо отвергал. Если он говорил «да», этот материал включался в программу, и прослушивание продолжалось до тех пор, пока не набиралось достаточное для завтрашнего представления число номеров. Огромное преимущество этой системы состояло в том, что к наступлению Майской недели накапливалось множество номеров и исполнителей, уже опробованных на публике, так что комитету было из чего выбирать. В большинстве других университетов подобная система подпитки отсутствовала. Джош и Мэри из Уорика либо Сассекса могли, конечно, сказать: «Ладно, ребята мы забавные, давайте-ка сочиним шоу и поедем с ним в Эдинбург! Играть будут Ник, Саймон, Бернис и Луиза, а Баз напишет песенки». Возможно, ребятами они были и вправду забавными и талантливыми, однако у них отсутствовала и годовая практика, и опыт, и шкаф, набитый уже опробованным материалом, на который опирались «Огни рампы». Думаю, этим, по сути, и объяснялась способность нашего клуба сохранять год за годом высокое качество своих представлений. Именно поэтому турне его неизменно окупались, а молодые люди, питавшие склонность к комедии, так часто ставили, заполняя официальные бланки прошений о приеме в университет, галочку против Кембриджа.

Клубная комната «Огней рампы» была длинной и низкой, на одном конце ее располагалась сцена с осветительным оборудованием, на другом – подобие бара. По стенам висели плакаты давних ревю и фотографии прежних членов клуба. Все они, в их спортивных и твидовых куртках, черных свитерах или ветровках, ученых очечках в черной оправе на носах и с зажатыми в губах сигаретами, выглядели людьми куда более взрослыми, чем мы, куда более умными, одаренными и уж тем паче искушенными. Они походили скорее на французских интеллектуалов «с Левого берега» или авангардных джазистов, чем на студентов из комедийной труппы. Питер Кук, Джонатан Миллер, Билл Одди, Джон Клиз, Дэвид Фрост, Джон Берд, Джон Форчен, Элеанор Брон, Мириам Маргулис, Дуглас Адамс, Джермен Грир, Клайв Джеймс, Джонатан Линн, Тим Брук-Тейлор, Эрик Айдл, Грэхем Чепмен, Гриф Рис Джонс, Клайв Андерсон…

«Здесь приходит конец традиции», – бормотали мы с Хью, поглядывая на них в поисках вдохновения и обнаруживая, что они на нас тоже поглядывают. Такая традиция, такая богатая история, как у «Огней рампы», была отчасти источником вдохновения и поддержкой, а отчасти неодолимым препятствием и невыносимым бременем.

Ни Хью, ни я и на миг не задумывались всерьез о какой-либо карьере в комедии, драме или иных отраслях шоу-бизнеса. Я, если бы мне удалось сдать выпускные экзамены с отличием, скорее всего, остался бы в Кембридже, написал докторскую диссертацию и посмотрел, что я в силах предложить миру науки. В самых потаенных уголках моей души теплилась надежда, что, какую бы работу ни предложил мне университет, я смогу – сверх нее, под ней или сбоку – писать пьесы и книги. Хью уверял, что подумывает о месте в полиции Гонконга. В этой коронной колонии разразилась пара коррупционных скандалов, и, полагаю, он воображал себя подобием Серпико – человеком в измятых белых шортах, одиноким честным копом, который делает грязную, грязную работу… Что касается Эммы, никто из нас не сомневался, что она, окончив университет, вступит на путь, ведущий в мир звезд. У нее и агент уже имелся. Устрашающий господин по имени Ричард Армитаж, водивший «бентли», куривший сигары и щеголявший итонским галстуком, подписал с ней контракт и внес ее в списки актеров, представляемых его компанией «Ноэл Гей Артистс». Помимо прочих, эта компания представляла и Роуэна Аткинсона. Так что будущее Эммы было определено.

Из сказанного вовсе не следует, что ни я, ни Хью никаких честолюбивых надежд не питали. Питали, но в странно негативной форме, по которой были большими специалистами: мы надеялись, что не выставим себя дураками. Что наше шоу не назовут худшим из показанных «Огнями рампы» за многие годы. Что нас не станут высмеивать и поносить в колледже и в университетских газетах. Что мы не покажемся никому дурачками, мнящими себя профессиональными звездами шоу-бизнеса. Что мы не провалимся.

В первые две недели знакомства мы дописали до конца сценарий «Снежной королевы». Я сочинил также монолог для Эммы, получившей роль помешанной, противной, плохо пахнувшей Чародейки. Кэти играла героиню, Герду, а Ким, поднявшийся до роли Первой Дамы Пантомимы, оказался словно для нее и рожденным и играл нечто вроде удивительной тещи Леса Даусона. Я изображал тупицу-англичанина по имени Монтгомери Фозерингтон-Фитцуэлл, девятого графа Сомнительного Свойства, которому, по счастливой случайности, петь ничего не приходилось. Австралиец Адам Стоун из «Сент-Катеринз» играл Кая, друга Герды, Аннабель Арден исполняла заглавную роль Снежной королевы, а чрезвычайно смешной первокурсник Пол Симпкин – круглолицего шута. Еще одного талантливого молодого человека по имени Чарльз Харт мы определили в хор. Впоследствии он приобрел славу и незначительное, если честно сказать, состояние как либреттист мюзиклов Эндрю Ллойда Уэббера «Призрак оперы» и «Любовь не умрет никогда». Грег Сноу, наш способный любого насмешить до упаду знакомый из «Корпус-Кристи», также участвовал в хоре и то забавлял Хью, то приводил его в отчаяние своей манерностью и даром стервозности, который Грег развил до уровня высокого искусства.

Хью приложил руку к музыке, я – палец к текстам двух-трех песенок, однако бóльшую часть ее написал и аранжировал студент по имени Стив Идис, подружка которого, Кэти Белл, несмотря на ее подверженность жестоким приступам астмы, танцевала и пела в хоре как обезумевшая канканистка.

Пантомима получила вроде бы хороший прием, и к наступлению Великопостного триместра мы с Хью уже начали писать тексты «Ночного ревю», для которого Хью придумал название «Воспоминания лисы». Хью раздражало, что никто, похоже, не замечает содержавшейся в нем отсылки, однако название представлялось достаточно хорошим и тем, кто о Зигфриде Сассуне[85]85
  Подразумевается автобиографический роман английского поэта Зигфрида Сассуна (1886–1967) «Воспоминания охотника на лис».


[Закрыть]слыхом не слыхивал. Названия, как все мы довольно быстро обнаруживаем, штука фантастически бесполезная. Вы можете давать их так, как американские индейцы дают имена своим детям – по первому, что увидите из окна: «Бегущий Бык», «Длинное Облако» или «Припаркованные Машины». Да хоть бы и «Первое, Что Я Увидел Из Окна». И вообще говоря, мне это нравится. Как-то раз я обнаружил в клубной комнате «Огней рампы» потрепанную тетрадку. На обложке ее было от руки написано: «Названия, предлагаемые для ревю Майской недели». В эту тетрадку заносили приходившие им в голову названия представители нескольких поколений. Больше всего мне понравилось «Капитан Отсос-Дудкин». Я с самого начала заподозрил, что придумал его Эрик Айдл. Много лет спустя я спросил его об этом; он такого названия не помнил, но согласился, что оно вполне в его духе, и даже вызвался принять авторство на себя – особенно если ему будут светить за это какие-нибудь отчисления.

Более-менее напротив «Киз-колледжа» находился ресторанчик «Каприз». На протяжении нескольких поколений это непритязательное заведение привлекало студентов хорошими дешевыми ужинами и долгими, ленивыми воскресными завтраками. В один прекрасный день оно совершенно неожиданно закрылось и окуталось строительными лесами. А через две недели открылось снова, обратившись в нечто такое, чего я никогда не видел и не посещал: гамбургер-бар. По-прежнему называвшееся «Капризом», оно стало обителью нового гамбургера «Капризник» – двух говяжьих котлет, густо политых островато-сладковатым сливочным соусом, увенчанных ломтиками корнишонов и прихлопнутых сверху третьей палубой в виде посыпанной кунжутным семенем булочки; все это подавалось на тарелках из пенополистерола и сопровождалось жареной картошкой, которая теперь называлась «фри», и взбитым мороженым, именовавшимся «молочным коктейлем». На кассах «Каприза» были отведены для каждого из блюд особые кнопки, позволявшие бойким продавцам в бумажных шапочках нажимать одну, скажем, для «Капризника», другую для молочного коктейля или «фри» – и цены каждого блюда автоматически складывались в общую. Мы входили в «Каприз», точно в космический корабль пришельцев, и, как ни стыдно мне в этом признаться, я полюбил его до безумия.

Установился целый ритуал. Проведя предвечерние часы в А2 за игрой в шахматы, разговорами и курением, мы – Хью, Кэти, Ким и я – покидали «Куинз», доходили до Тринити-стрит и вступали в «Каприз», а из него отправлялись в клубную «Огней рампы», радостно помахивая парой бумажных пакетов, наполненных нашей добычей. Я с наслаждением расправлялся с двумя «Капризниками», стандартной порцией «фри» и банановым молочным коктейлем. Обычный заказ Хью состоял из трех «Капризников», двух больших «фри» и того, что не доедали более субтильные Кэти и Ким. Годы занятия греблей и аномально высокий расход калорий, коего они требовали, наделили Хью колоссальным аппетитом и способностью скоростного переваривания пищи, и поныне приводящими в оторопь каждого, кому случится понаблюдать за этим процессом. Я нисколько не преувеличу, сказав, что он может уничтожить бифштекс весом в 24 унции за время, которое уйдет у меня, также едока не из самых медлительных, на то, чтобы отрезать от точно такого же бифштекса два кусочка, прожевать их и проглотить. Когда Хью возвращался в его гребной год с реки, Кэти готовила для него одного мясную запеканку по рецепту, рассчитанному на шестерых, и добавляла к ней сверху четыре зажаренных яйца. И Хью приканчивал это блюдо, пока она возилась со своим супом и салатом.

Телесная крепость, коей Хью обзавелся, готовясь к университетским «Гребным гонкам», меня, можно сказать, зачаровывала. Дистанция, которую лодки проходят на этих соревнованиях, намного, намного длиннее стандартной, и для одоления ее требуется огромная выносливость, сила и напряжение воли.

Помню, я как-то сказал ему:

– По крайней мере, репетируя ее каждый день, ты, наверное, наслаждался ощущением собственной подтянутости.

– М-м, – отозвался Хью, – во-первых, я сказал бы «тренируясь», а не «репетируя», а во-вторых, никакой подтянутости никто в это время не ощущает. На тренировках выкладываешься настолько, что все остальное время пребываешь в состоянии вялого, тупого оцепенения. Оказавшись на воде, ты рывком приводишь себя в действие, но, когда все кончается, цепенеешь снова. В общем и целом все это – бессмысленная, дурацкая мука.

– И потому ее лучше оставить каторжникам и галерным рабам, – сказал я.

Но как гордился бы я собой, если бы смог когда-нибудь совершить нечто, сопряженное с такими же редкостными усилиями, устрашающим трудом, запредельным, диким напряжением сил, каких требуют подготовка к «Гребным гонкам» и участие в них.

В клубной Хью, покончив с последними крохами «Капризника» и остатками молочных коктейлей, садился за пианино, а я наблюдал за ним с еще пущими восхищением и завистью. Он наделен безошибочным музыкальным слухом, позволяющим безо всяких нот играть что угодно с полной и безупречной гармонизацией. Собственно говоря, нот он читать и не умеет. Гитара, пианино, губная гармошка, саксофон, ударные – я слышал, как Хью играл на всем этом, слышал, как он пел блюзовым голосом, за обладание коим я отдал бы обе ноги. Наверное, меня это должно было донимать, однако на самом деле я безумно гордился им.

Мне до чрезвычайности повезло в том, что при всей красоте, талантливости, забавности, обаянии и уме Хью, он ни единого раза не породил во мне ни малейшего эротического возбуждения. Какой катастрофой могло бы стать оно для нас обоих, каким мучительным затруднением, каким гибельным бедствием для моего счастья, его спокойствия и общего нашего будущего комедийных партнеров. А так наше мгновенно возникшее расположение и симпатия друг к другу развились в глубокую, неисчерпаемую и совершенную взаимную любовь, которая за последние тридцать лет лишь усилилась. Он – лучший и умнейший человек, какого я когда-либо знал, как пишет Ватсон о Холмсе. Пожалуй, на этом мне лучше и остановиться, пока я не залился, как последний дурак, слезами.