Текст книги "Хроники Фрая"

Куртуазная комедия[172]172
  Courtly Comedy.


[Закрыть]

Скорее всего, если вы взяли на себя труд купить, позаимствовать или украсть эту книгу, вам довелось посмотреть «Черную Гадюку» или, по меньшей мере, услышать о ней, однако вы простите меня, если я опишу ее основные особенности – для блага американских и иных читателей. Действие второго сезона этой «исторической комедии положений» разворачивается в елизаветинской Англии; Роуэн Аткинсон играет заглавную роль Эдмунда, лорда Черная Гадюка, елейного, коварного, каверзного и привлекательно аморального придворного. Тони Робинсон и Тим Мак-Иннерни исполняют, как и в первом сезоне, роли его грязнули-слуги Болдрика и идиота-друга лорда Перси соответственно. Что касается двора, Миранда Ричардсон играет юную королеву Елизавету, Патси Берн – ее свихнувшуюся на идее большой груди кормилицу, а я – персонажа, которого описал мне Бен, лорда Мелчетта, подобие Уильяма Сесила, лорда Баргли, – раздвоенная борода, раздвоенный язык и подбитая мехом мантия.

Репетиции происходили в принадлежавшем Би-би-си здании «Норс-Эктон», уже знакомом мне по «Подпольным записям», «Хрустальному кубу» и эпизоду «Бэмби» из «Молодняка». Режиссером была очаровательная и одаренная Мэнди Флетчер. Пожалуй, мне следует объяснить разницу между режиссером многокамерных телевизионных съемок и режиссером кино или театра. В последних двух мирах режиссер-постановщик – это абсолютный монарх, принимающий все творческие решения и в конечном итоге отвечающий за то, что мы видим на экране или на сцене. В случае телевидения такую роль исполняет продюсер. Нашим был Джон Ллойд. Мэнди же полагалось решать, как следует перемещаться камерам, и координировать их движение – с тем, чтобы наилучшим образом передать придуманное Джоном и актерами. Я вовсе не хочу умалить ее роль и мастерство – просто очень многие думают, будто всем относящимся к сценарию, комическим идеям, управлению актерами и так далее ведает режиссер. На деле же это определялось нашим продюсером, тем более что ни Ричард Кёртис, ни Бен Элтон на репетициях присутствовать не любили.

Когда будет написана история британской телевизионной комедии, имя Джона Ллойда займет в ней видное место. Выпускник Кембриджа и участник «Огней рампы», он был ровесником своего друга и, время от времени, соратника Дугласа Адамса. После Кембриджа Джон стал работать на радио Би-би-си, где создал «Викторину новостей», «В кавычках» и другие викторины и комедийные шоу, а затем перебрался на телевидение и поставил «Недевятичасовые новости». Главным сценаристом этого шоу был Ричард Кёртис, одной из звезд – Роуэн Аткинсон. Естественно поэтому, что именно Джон и стал продюсером и «Черной Гадюки» Ричарда и Роуэна. Через год после того, как он спродюсировал первый сезон «Вылитого портрета», которым занимался потом до самого конца, Джон начал работу и над тремя последовательными сезонами «Черной Гадюки», лишь время от времени отвлекаясь на благотворительные и иные небольшие проекты. В 2003 году мы с ним приступили к работе над еще одним детищем его плодотворного мозга – над QI. Промежду прочим, – хотя за упоминание об этом Джон меня не поблагодарит – он был также сценарным консультантом нескольких эпизодов «На природе», и, стало быть, можно считать, что в течение большей части тридцати лет моя карьера шла в одной упряжке с его. Должен также сказать, не откладывая это на потом, что человек он совершенно сумасшедший.

Как я уже говорил, рассказывая о происхождении эпизода «Бэмби» из «Молодняка», у успеха десятки родителей, а неудача – всегда сирота. В конечном счете «Черную Гадюку II» публика приняла на ура, о чем мы, репетируя, знать, разумеется, не могли. Права объяснять, почему так случилось, у меня не больше, чем у кого бы то ни было – связанного с этим сериалом или не связанного. То, что привнес в него – в смысле энергии, фантастической словесной игры, блестящих анахронизмов и общего jeux d’esprit[173]173
  Остроумие (фр.).


[Закрыть] – Бен Элтон, переоценить, разумеется, невозможно, как невозможно переоценить тонкость слуха Ричарда Кёртиса, его остроумие, мастерство и сверхъестественное понимание масштаба и силы Роуэна Аткинсона. Огромное значение для успеха сериала имело и превращение сыгранного Тони Ричардсоном Болдрика из не лишенного ума прихлебателя в до жути тупого подонка. Лорд Перси Тима Мак-Иннерни был божествен, как и кормилица Патси Берн. Многие называли исполнение Мирандой Ричардсон роли юной и ужасающе непостоянной королевы абсолютной вершиной всего сериала, а саму королеву – одним из лучших комических персонажей, когда-либо появлявшихся на британских телеэкранах.

Ну и актеры второго плана были у нас великолепные. Том Бейкер играл морского волка по имени капитан Ром Красная Борода. Играл великолепно, да и вел себя совершенно очаровательно. Если репетировалась сцена, в которой он не участвовал, Том исчезал и возвращался с подносом, полным сладостей, хрустящего картофеля, шоколадок, бутербродов, орешков и прочих вкусностей, раздавал все это репетирующим и нередко убегал за добавкой. В те времена, когда он снимался в «Докторе Кто», Том не вылезал из лондонских пабов и клубов и нередко приходил в «Норс-Эктон» часа в три-четыре утра. Дружелюбные охранники впускали его, и он укладывался спать на какой-нибудь матрас в одной из репетиционных. А когда появлялась съемочная группа, его будили, и он приступал к работе. Ему была присуща манера так глядеть на тебя серьезными, слегка выпученными глазами, что ты не мог понять, считает он тебя идиотом или богом.

Мириам Маргулис сыграла в эпизоде «Пиво» раздающую направо-налево пощечины пуританскую леди Белая Гадюка. Капитан Пылкое Сердце, которого играл Рик Мейолл, искрился, точно фейерверк, и, к особому моему удовольствию, в сериале дважды снялся Хью – сыграв одного из напыщенных собутыльников Черной Гадюки в эпизоде «Пиво», а затем, с еще большим блеском, помешанного немецкого архизлодея и мастера маскировки в последнем эпизоде, под конец которого все мы перемерли.

Отдав должное этим великолепным участникам сериала и раскланявшись с ними, я должен обратиться к тому, что было для меня истинным чудом, – к Роуэну Аткинсону, исполнявшему роль Эдмунда. Я наблюдал за ним на репетициях и ощущал ошеломленное обожание, от которого у меня отвисала челюсть. Никогда еще я не подходил так близко к столь необычайному комическому таланту. Я видел его на сцене Эдинбурга и хохотал до того, что едва не описался, он безумно нравился мне в «Недевятичасовых новостях», я знал его как слегка пугающего персонажа первого сезона, однако Эдмунд из «Черной Гадюки II» стал для меня откровением. Учтивость, саркастичность, способность управлять голосом, минимализм и физическая сдержанность не были качествами того Роуэна, какого я видел прежде. Его Эдмунд оказался сексуальным, самоуверенным, игривым, динамичным, галантным, soigné[174]174
  Изысканный, элегантный (фр.).


[Закрыть] и харизматичным.

Роуэн, как хорошо известно, человек замкнутый и непритязательный. Перед тем как получить степень магистра в оксфордском «Куинз-колледже», он учился на инженера-электрика в Ньюкастле и навсегда сохранил в себе нечто от спокойного, прилежного ученого. Несколько лет спустя я, произнося в роли шафера речь на его свадьбе, попытался объяснить, что он собой представляет. Создается впечатление, сказал я, что Всемогущий вдруг обнаружил: у него оказался не израсходованным десятилетний запас комических талантов – запас, который он просто забыл распределить, в чем и состояло Его Божественное обыкновение, более-менее поровну среди населения Земли. И он решил шутки ради отдать все это добро самому неподходящему для него носителю, какого удастся найти. Господь взглянул с небес на северо-восток Англии, увидел застенчивого, усердного молодого человека, гуляющего по улицам Джесмонда, размышляя о тракторах и транзисторах, и набил его доверху этим запасом таланта. Всемогущий не дал ему обычной для шоу-бизнеса жажды славы, лести, восторженного хохота – просто колоссальную партию таланта, и все. Я и теперь иногда просыпаюсь среди ночи и со стыдом думаю, что плохо выразил эту мысль, что вложил в мою речь меньше любви и обожания, чем мог бы, что не сказал ничего о мастерстве, усердии, преданности делу и сознательном применении своего дарования, которые и обратили Роуэна в того по-настоящему великого комика, каким мы его знаем. А помимо всего этого, он – восхитительный, добрый, милейший и очень умный человек, личные качества которого ни в чем не уступают его одаренности комедианта.

Когда появился, чтобы отрепетировать свой эпизод, Рик Мейолл, меня изумил контраст между его и Роуэна стилями. Я словно увидел две висящие рядом картины, Вермеера и Ван Гога, – одну наполняют изящные детали, написанные тончайшими, почти невидимыми касаниями кисти, другая выглядит буйством густых мазков. Две совершенно разные эстетики, каждая из которых блестяща до невероятия. Глядя на Рика, вы видите персонажа, выросшего из личности исполнителя. Пылкое Сердце был подчеркнутой, доведенной до крайности версией самого Рика. В случае Роуэна казалось, что его Черная Гадюка возник, словно по волшебству, из ниоткуда. Или вырос из Роуэна, как добавочная рука либо нога. Я способен испытывать зависть и негодование точно так же, как любой другой человек, однако, когда ты находишься бок о бок с двумя людьми, обладающими талантами, подняться до уровня коих тебе, и ты это знаешь, нечего и мечтать, возможность откинуться на спинку стула и просто следить за ними, как полными слез глазами следит за возлюбленной рок-звездой отроковица, – это великое облегчение.

Гримировала меня божественно прекрасная девушка по имени Сунетра Састри. Родившаяся в семье индусов-браминов, она была умна, забавна и пленительна как ни одна из девушек, с какими я годами и годами знакомился. Я совершенно серьезно подумывал о том, чтобы пригласить ее на свидание, но как-то утром, во время репетиции второго эпизода, Роуэн робко подошел ко мне и спросил, не соглашусь ли я обменяться с ним гримершами. Поскольку он отрастил для съемок бородку – в отличие от меня, которому приходилось каждую неделю наклеивать мою уродливую поросль на физиономию, – я счел его просьбу несколько странной: в гримерной он проводил столько времени, сколько требовалось, чтобы ему напудрили нос.

– А твоя тебе не нравится? – спросил я.

– Н-нет, не в этом дело, она замечательная. Просто, ну…

Взгляд его был непривычно напряженным.

– А! – сказал я, сообразив наконец, что к чему. – Дорогой мой. Конечно. Да.

Все мысли о том, чтобы назначить Сунетре свидание, меня покинули, и в оставшиеся пять недель съемок я наблюдал за тем, как отношения между ней и Роуэном становятся все более близкими. Они провели вместе пять лет, а затем поженились в Нью-Йорке. Я, избранный в шаферы, полетел туда и снял свадебную церемонию на восьмимиллиметровую пленку. Сейчас у них двое детей и двадцать лет супружества за спиной, но я все еще гадаю, что могло бы произойти, если бы мне хватило смелости и бойкости назначить Сунетре свидание сразу, без проволочек.

– А вот и надо было назначить! – часто говорит она мне. – Я бы непременно пришла.

Но я-то знаю, как она счастлива и как прав был я, промолчав.

Минуточку, Стивен, ты же гей, верно? Совершенно верно, однако, как несколько лет назад было сказано мной газетному репортеру, гей я всего лишь «девяностопроцентный», то есть, разумеется, никудышный, и время от времени мне встречаются на жизненном пути женщины, которые попадают в 10-процентную квоту. Одной, хоть я никогда не говорил ей об этом, была Кэролайн Оултон, которую я знал по Кембриджу, другой Сунетра.

Ритм репетиций и съемок «Черной Гадюки» был таким, что время пролетало незаметно. Во вторник утром происходила читка сценария – в присутствии Ричарда, а временами и Бена. Джон морщился, хватался за лоб и тряс головой: все, что он слышал, решительно никуда не годилось, – не самый тактичный способ из тех, что позволяют завоевать любовь сценаристов, да и актеров тоже. В действительности он вовсе не старался выказать неодобрение и разочарование, нет, рассерженно цыкая и стеная, он просто настраивал себя на предстоящую неделю работы. Затем каждая сцена, начиная с самой первой, постепенно «ставилась на ноги». Пока эпизод приобретал таким манером четкие очертания, Мэнди делала заметки и составляла сценарий движения камер, а Джон гримасничал, вздыхал, курил, расхаживал по репетиционной и ворчал. Его перфекционизм и вечная неудовлетворенность отчасти и стали причиной успеха «Черной Гадюки». Он брал каждую реплику, каждый поворот сюжета, каждое действие персонажей и перетирал его пальцами, обнюхивал, а затем утверждал, отвергал либо отправлял на доработку и усовершенствование. В процессе оттачивания – или «взбивания», как называл это Джон, – шуток участвовали мы все. Я с наслаждением присутствовал на этих обсуждениях, ставших с годами основной характеристикой репетиций «Черной Гадюки». Приходившие на них актеры второго плана нередко часами сидели в репетиционной, погрузившись в книги или кроссворды, а мы тем временем подбирали эпитеты и абсурдные сравнения.

Представляю себе, как морщатся и гневно всхрапывают, читая это, Ричард и Бен. «Минуточку, это же мы дали вам сценарий, придумали персонажей и общий стиль, так не притворяйтесь, будто все это – ваших рук дело». Действительно, стиль, повествование и большая часть шуток придуманы Беном и Ричардом. Во время репетиций мы кое-что добавляли, кое-что убирали, однако сценаристами были они, тут и говорить не о чем. Перед сделанным ими я всегда преклонялся безоговорочно. И тем не менее, как подтвердит любой, кому случилось тогда или позже провести какое-то время на репетициях «Черной Гадюки», те дни неизменно заполнялись поглощением кофе и сигарет, сопровождавшим доработку, уточнение и исправление полученного нами материала.

Съемки производились поздними воскресными вечерами, в присутствии публики. Бен «разогревал» ее, представляя персонажей и описывая место очередного эпизода в общем контексте. Это было существенно, поскольку от публики неизменно исходил ощутимый душок разочарования. Ни одна из серий текущего сезона к тому времени в эфир еще не выходила, публика оказывалась в неведомой ей обстановке и раздражалась отсутствием знакомых по предыдущим сезонам персонажей. Приходя на съемки «Черной Гадюки II», она с сожалением обнаруживала, что никакого короля в исполнении Брайана Блессида увидеть ей не доведется; приходя на «Черную Гадюку III», скучала по королеве, а когда дело дошло до «Черная Гадюка рвется в бой», ей хотелось увидеть принца Георга и миссис Миггинс.

При всем при том это был счастливый для нас опыт. В первую же после завершения съемок последнего эпизода субботу Ричард Кёртис устроил прием в своем оксфордширском доме. День стоял прекрасный, летний, всем нам хотелось посмотреть одну телепередачу, и Ричард, размотав удлинитель, поставил телевизор на деревянное кресло в тени под яблоней. Мы расселись на траве и от начала до конца просмотрели транслировавшийся американцами из Филадельфии музыкальный фестиваль «Живая помощь».

– Надо бы и нам сделать что-то похожее, – сказал Ричард.

– Как это? – Я не совсем его понял.

– Комики тоже могут собирать деньги. Посмотри, что сделал Джон Клизи для «Амнистии» своими «Балами тайной полиции».

– Ты говоришь о шоу «Живая помощь комедиантов»?

Ричард кивнул. Он довольно давно уже подумывал о том, что стало потом «Разрядкой смехом». И теперь, почти двадцать пять лет спустя, он каждый второй год отдает по шесть-семь месяцев своего времени организации, которая, любите вы или ненавидите несколько натужно сладкую веселость ее ежедвухгодичных телевизионных балаганов, собрала сотни миллионов фунтов в помощь людям, отчаянно в ней нуждавшимся.

Коралловое Рождество, Кессиди, «К4», Клэпхем, в котором нам не аплодировали, редкие хлопочки и член Колтрейна[175]175
  Coral Christmas, Cassidy, C4, Clapless Clapham,Cheeky Chappies and Coltrane’s Cock.


[Закрыть]

По окончании съемок «Черной Гадюки II» мне позвонил Ричард Армитаж.

– Рад сообщить, что нашлись люди, которым охота поставить «Я и моя девушка» в Австралии. Вы понадобитесь там Майку, чтобы произвести изменения, которые могут пригодиться и для бродвейской постановки.

В последнюю возможность я, вообще-то говоря, не верил. Чем, кроме пустых взглядов и озадаченных кошельков, могут отреагировать американцы на кульбиты кокни и рифмованный сленг? Зато идея насчет Австралии показалась мне замечательной, и мы – я, Майк и исполнители основных ролей – полетели туда, чтобы порепетировать с австралийской труппой в «Мельбурнском центре искусств». Жаль, что я практически не помню этой постановки. По-моему, я немного переработал тексты нескольких песен и изменил одну или две сцены, а больше мне ничего в голову не приходит. Год близился к концу, и мы с Майком решили, что будет забавно остаться здесь и встретить Рождество в Квинсленде. И выбрали Гамильтон, один из островов Большого Барьерного рифа. Почти все Рождество я провел в моем отельном номере, содрогаясь, трясясь и подергиваясь из-за того, что ухитрился намертво обгореть на солнце, – чем изрядно забавлял Билла Коннолли и Памелу Стефенсон, живших в том же отеле.

Я вернулся в Англию, и мы с Хью начали обдумывать шоу «Канала-4», про которое рассказал нам Пол Джексон. Один из молодых руководителей «К-4», Шимон Кессиди, очень хотел сделать нечто родственное американскому долгожителю «Субботним вечером в прямом эфире». Наше шоу, решил он, будет называться «Прямой эфир по субботам». С той поры я называл его про себя – вполне любовно – Шаромыжником Кессиди.

Микрофонные комики завоевывали мир. Наша разновидность скетчей, как представлялось Хью и мне, с каждым месяцем приобретала вид все более устарелый, – во всяком случае, в том, что касалось прямого эфира на телевидении. Проблема дуэта исполнителей – в противоположность сольному выступлению – состоит в том, что им приходится общаться друг с другом, а не с публикой. Мы написали в прошлом несколько сценок, в частности «Шекспировский мастер-класс», в которых могли напрямую обращаться к публике, однако большую часть времени играли персонажей мини-пьес, воздвигая между нами и зрителями «четвертую стену». Впав в редкое для нас неспокойное нахальство, мы решили, что, прежде чем представать перед объективами камер, нам следует попрактиковаться в каком-нибудь комедийном клубе. Одним из первейших заведений такого рода был в то время находившийся в Клэпхеме клуб «Менестрели», туда мы как-то вечером и отправились, и оказались в программе между молодым Джулианом Клэри и Ленни Генри. Джулиан выступал тогда как представитель «Клуба фэнов Джоан Коллинз» и выходил на сцену с маленьким терьером по кличке Фэнни Вундерпес. Сколько я помню, номер его был очень хорош. Мы, отработав пятнадцать минут и пропыхтев обычное наше завершение: «Господи, до чего они нас ненавидят» (Хью) и «А неплохо получилось» (я), остались за кулисами, чтобы понаблюдать за Ленни. Помню, я думал о том, как это чудесно – быть известным и любимым публикой. Ты только еще выходишь на сцену, а вся работа за тебя уже сделана. Ленни встретили громовые ободрительные крики, ему довольно было – так, во всяком случае, мне показалось – всего лишь открыть рот, чтобы публика скрючилась от смеха и восторженно забила в пол ногами. Мы с Хью никакой известностью не обладали: «Черная Гадюка II» еще не вышла в эфир, а «Хрустальный куб» и «На природе» видело человек семь, и каждому из них пуще всего хотелось нас передушить. В тот вечер в «Менестрелях» мы потели кровью, скармливая публике наши с исключительным изяществом выделанные фразы, пикантные остроты и мастерские словесные образы, и получили в награду лишь неуверенное хихиканье и вежливые, но разрозненные хлопки. А Ленни вышел на сцену, присвистнул, громко поприветствовал публику – и у здания клуба едва крыша не обвалилась. Он не напрягался – и не напрягал публику. Хью и я могли изо всех сил пытаться скрыть нашу нервозность и тревогу, однако мы с самого начала «грузили» публику, вместо того чтобы уверенно приглашать ее в наш мир. Вынужденные напрягаться зрители могли по достоинству оценивать наш текст и игру, однако таких океанских валов любви, какими она окатила Ленни, мы от нее не дождались. Позже, обретя известность, мы выходили на сцену под приветственные клики. Я запомнил тот вечер в Клэпхеме, который нам не аплодировал, всегда думаю о нем и благодарю мою счастливую звезду за то, что мне больше не приходится самоутверждаться подобным же образом. К сказанному следует добавить, что несколько лет спустя наступил вечер, когда мне пришлось наблюдать реакцию прямо противоположного толка. В конце восьмидесятых и начале девяностых я был распорядителем нескольких шоу «Истерия», устраиваемых «Трастовым фондом Терренса Хиггинса». На третьем из них мне пришлось представлять публике очень хорошо известного комика. Он вышел на сцену под бурю оваций – публика была так рада увидеть его. Ушел же он всего лишь под… уважительные аплодисменты. Следующий исполнитель был новичком. Никто и представления не имел, кто он таков и чего от него можно ждать. Я, как compère,[176]176
  Помощник фокусника (подсадной, в зрительном зале) (фр.).


[Закрыть] сделал все, чтобы обеспечить ему благосклонность зрителей.

– Дорогие леди, очаровательные джентльмены, я не питаю ни малейших сомнений в том, что следующего нашего исполнителя вы встретите с величайшей теплотой и восторженностью. Это блестящий молодой комик, уверен, он вам страшно понравится, – итак, прошу вас поприветствовать чудесного Эдди Иззарда!

Публика постаралась, как могла, встретить его со всевозможной вежливостью, но явно предпочла бы завопить от восторга, увидев на сцене Джона Клиза или Билли Коннолли.

Я стоял за кулисами и наблюдал за тем, как Эдди покидает сцену под колоссальные овации. Насколько лучше выйти на нее под воспитанные хлопки и уйти под восторженный рев, чем – как это случилось с почтенным комиком – выйти под рев и уйти под хлопочки.

«Прямой эфир по субботам» больше всего походил на медвежий садок: шоу транслировалось в прямом эфире из расположенной на Южном берегу самой крупной студии «Лондон Уикэнд Телевижн», где имелась большая центральная сцена, боковые сцены для оркестров, гигантские, плававшие над залом, надувные площадки и огромная арена для зрителей, весьма, надо сказать, невзыскательных: публика в основном состояла из молодых модников и модниц, беспорядочно перемещавшихся в попытках попасть в поле зрения одной из камер, и затюканных помощников режиссера, и вела себя эта публика в манере, ставшей традиционной для «хиппового» молодежного телевидения, то есть впадала то в мрачное недовольство увиденным, то в истерически крикливое преклонение. Хью был уверен: этим зрителям интереснее всего, как выглядят на экране их прически, а что мы там говорим или делаем на сцене, стараясь позабавить их, – дело десятое.

Примерно за месяц до этого мы зашли в «Комеди Стор», чтобы посмотреть на нового комика, о котором многое слышали. Звали его Гарри Энфилд, а изображал он, и совершенно чудесно, брюзгливого, капризного старого джентльмена, в основу которого сознательно положил образ, созданный для себя Джерардом Хоффнунгом в его легендарном интервью с Чарльзом Ричардсоном. Гарри уже успел поработать пародистом в «Вылитом портрете» и, подобно нам, был нанят «Прямым эфиром по субботам». Он познакомился и подружился с нашими бывшими декораторами Полом Уайтхаузом и Чарли Хигсоном, после чего Гарри и Пол разработали персонажа, основанного на одном из знакомых Пола – Адаме, греке-кокни, владельце кебабной. Переименованный в Ставроса, он произвел на всех прекрасное впечатление в кукольном «Вылитом портрете», и теперь Гарри хотелось показать его в «Прямом эфире по субботам» живьем.

Хью и я завидовали, пожалуй, стабильности положения Гарри, который обходился всего одним персонажем. Мы же вынуждены были каждую неделю из тех двенадцати, в течение которых шел первый показ «Прямого эфира по субботам», придумывать что-нибудь новенькое. Каждую неделю иметь дело с чистым листом бумаги и обвиняюще взиравшей на нас авторучкой, а вернее сказать – с пустым экраном компьютера, помаргивавшим на нем курсором, и обвиняюще взиравшей на нас клавиатурой. Как нам представлялось, в безумно горячечной, шумной и переменчивой атмосфере студии лучше всего воспринимались те скетчи, в которых мы с Хью несли полную чушь, обращаясь непосредственно к зрителям. Мы придумали несколько пародий на ток-шоу: Хью играл журналиста по имени Питер Мостин, бравшего интервью во все более и более странных форматах.

– Здравствуйте, добро пожаловать в передачу «Крадем автомобильные стерео вместе с…». Я – Питер Мостин, сегодня мы будем красть из автомобилей стереомагнитофоны вместе с Найджелом Давенантом, министром внутренних дел теневого кабинета и членом парламента от округа Южный Резон. Здравствуйте, Найджел, добро пожаловать в передачу «Крадем автомобильные стерео вместе с…». – И так далее.

Я помню этот скетч с Мостином с особенной ясностью (большая часть пережитого нами в «Прямом эфире по субботам» обратилась в мешанину смазанных воспоминаний: мозг человеческий милосерден) потому, что игрался он вдали от устрашающей студийной публики, в подземном гараже «ЛВТ». А поскольку шоу шло в прямом эфире, все было далеко не просто. У нас имелся железный лом, которым следовало разбить боковое стекло машины, дабы вытащить из нее стерео. Стекло было не «каскадерским», хрупким и безопасным, а самым настоящим, да и машина принадлежала кому-то из членов съемочной группы.

– Итак, теневой министр внутренних дел, случалось ли вам когда-либо прежде красть автомобильные стерео?

– О, с той поры, как я был юным помощником парламентария, – ни разу.

– Насколько уверенным вы себя чувствуете?

– Дайте мне эту дурацкую железяку, сами увидите…

– Сколько энергии, сколько задора! Это орудие, которым пользуется большинство автомобильных воров. Но, пока вы будете заниматься делом, позвольте спросить, была ли политика вашей первой любовью?

– О нет, первой была Сюзанна, потом мальчик по имени Тони, а уж потом политика.

– Понятно, а скажите, сильно ли изменилась политическая жизнь со времени, когда вы после дополнительных выборов семьдесят седьмого впервые вошли, совсем еще молодым человеком, в здание Парламента?

Хью, что и было главной идеей этих скетчей, продолжал вести серьезное и вполне заурядное интервью – так, точно мы с ним занимались самым обычным делом на свете. Темы следующих были такими: «Знакомим моего дедушку с…», «Фотокопируем мои гениталии вместе с…» и «Ведем, не пройдя никакого обучения, пассажирский самолет вместе с…».

Насколько я помню, для того чтобы разбить в тот раз стекло автомобиля, потребовалось шесть сильных ударов. Я словно слышу встревоженный голос нашего режиссера Джеффа Познера, который звучал в наушниках двух операторов и помощника режиссера всякий раз, как лом отскакивал от стекла: «Господи! Черт! Что за хрень?»

Хью отважно импровизировал:

– Вам не кажется, Найджел, что с тех давних дней, когда вы воровали автомобильные стерео, европейские стандарты ламинации смогли укрепить эти стекла?

– Вы… блям… правы, Питер. Я бы… блям… именно так и… блям… сказал. К тому же руки мои ослабли из-за слишком частого… блям… Хрясь!!. Ага, разбилось!

Из-за чего так ослабли мои руки, мне, по счастью, объяснять не пришлось.

Еще один скетч, запомнившийся мне достаточно ясно, напечатлелся на моей памяти, как клеймо, по той причине, что потребовал посещения гипнотизера.

Петь я, как уже говорилось, не способен. То есть действительно не способен, как не способен летать, размахивая руками, по воздуху. И дело не в том, что я пою плохо, а в том, что я не могу петь вообще. Я рассказывал вам, как действует мой голос на слишком много о себе мнящих и потому упорствующих в своих заблуждениях дураков, которые скачут вокруг, восклицая: «Ерунда! Петь может каждый…» Хью, как мы знаем, поет великолепно, он почти все делает великолепно, а вот Стивен петь просто-напросто не может. Думаю, впрочем, что наедине с собой, стоя под душем, к примеру, я, глядишь, и запел бы, но ведь как это проверишь? Стоит мне хоть на секунду вообразить, что в доме кто-то есть, – или в саду, да вообще в сотне ярдах от меня, – и я обращаюсь в ледяной столб. В состав этих «кто-то» входит и микрофон. В общем, мое пение схоже с квантовым явлением: любое наблюдение роковым образом изменяет его исход.

Ну так вот, где-то в середине второго сезона «Прямого эфира по субботам» обнаружилось, что не то Хью загнал меня в кошмарный угол, не то сам я себя туда загнал. Непонятно как, но мы сочинили сценку, для которой было существенным мое пение. Хью выполнял в ней какую-то другую важную функцию, а мне оставалось лишь смириться с тем, что я буду петь. На телевидении. В прямом эфире.

Три дня я провел в совершенной панике, дрожа, потея, постанывая, непрерывно зевая и каждые десять минут бегая пописать, – налицо были все симптомы крайнего нервного напряжения. В конце концов Хью не выдержал.

– Ну ладно. Придется написать другой скетч.

– Нет-нет! Я справлюсь. – Как назло, и скетч-то был хороший. Сколько бы ни пугала меня перспектива его исполнения, я знал: сыграть его мы должны. – Правда. Справлюсь.

Хью окинул меня взглядом: дрожащие колени, пепельная кожа, искаженная ужасом физиономия.

– Ничего ты не справишься, – сказал он. – Я же вижу. Послушай, это ведь явно с психикой связано. Ты же можешь сыграть песню на пианино, отличаешь одну от другой. Значит, отсутствием музыкального слуха не страдаешь.

– Нет, – согласился я. – Все горе в том, что я страдаю присутствием музыкальной немоты.

– Ну точно, психика. Знаешь что? Сходил бы ты к гипнотизеру.

Назавтра в три пополудни я пришел на Мэддокс-стрит, в приемную «клинического гипнотизера» Майкла Джозефа.

По рождению он оказался венгром. А выговор венгров – думаю, тут не обошлось без дедушки, – нравится мне больше любого другого из существующих в мире. Я не стану писать дальше «Vot» вместо «What» и «deh» вместо «the», просто представьте себе голос Георга Шолти, вдруг зазвучавший в моем мозгу.

– Расскажите, что привело вас ко мне, – попросил он, ожидая, я полагаю, услышать что-нибудь о курении или избыточном весе – в этом роде.

– Завтра вечером я должен петь.

– Виноват?

– Я должен петь завтра вечером. На телевидении, в прямом эфире.

И я объяснил, в чем дело.

– Вы говорите, что никогда не пели, что не можете петь?

– Ну, я думаю, тут что-то вроде психического торможения. Слух у меня достаточно приличный, я даже распознаю некоторые ноты – ми-бемоль мажор, например, или до минор, или ре мажор. Но как только доходит до пения в чьем-либо присутствии, в ушах у меня начинают стучать молотки, горло сжимается, во рту пересыхает и из него вылетает самая немелодичная и аритмичная жуть.