Текст книги "Хроники Фрая"

Знаменитость[133]133
  Celebrity.


[Закрыть]

Если не считать «Дуэли университетов», показ «Подпольных записей» каналом Би-би-си-2 стал первым моим появлением на национальном телевидении. «Беспокоиться не о чем» вынуждены были терпеть только зрители северо-западного региона Ай-ти-ви.

На следующее после этой передачи утро я вышел прогуляться по Кингз-роуд. Как мне вести себя с людьми, которые станут заговаривать со мной? Я соорудил на физиономии мягкую улыбку, попрактиковался в жестикуляции, говорящей: «Кто?… Я?» – для этого нужно обернуться, а после неуверенно ткнуть себя пальцем в грудь. Перед тем как покинуть дом, я проверил, имеется ли у меня ручка (в одном кармане) и как бы случайно завалявшиеся в другом бумажки, на которых можно будет ставить автографы. Что мне писать – «Искренне Ваш» или «С наилучшими пожеланиями»? Я решил попробовать по нескольку раз и то и другое, а там уж остановиться на том, что лучше выглядит.

Первыми, кого я встретил, направляясь к Блэклендс-Террас, были двое пожилых супругов, никакого внимания на меня не обратившие. Иностранцы, наверное, или челсийцы из тех, кто телевизора попросту не смотрит, почитая это признаком интеллектуальности. Затем я увидел шедшую мне навстречу молодую женщину с терьером на поводке. Я добавил к моей мягкой улыбке 10 процентов жиденькой скромности и приготовился к ее ахам и взвизгам. Она и терьер прошли мимо, не подав даже виду, что узнали меня. Я свернул налево, на Кингз-роуд, миновал универсальный магазин «Питер Джонз», дважды обошел по кругу Слоан-сквер. Никто не остановил меня, никто на скосил на меня полные восторженного узнавания глаза, никто не удостоил хотя бы единственным озадаченным взглядом, который сказал бы мне: вот человек, узнавший меня и пытающийся вспомнить, где он видел мое лицо. Просто-напросто никакой реакции, ни от кого. Я вошел в книжный магазин «В. Г. Смитс», послонялся по отделу периодики, стараясь не удаляться от стопок свежих журналов. Людям, желавшим полистать «Радио Таймс», приходилось просить меня отойти в сторонку, – ясно было, что они-то телевизор смотрят просто-напросто по определению, однако и им мои черты, искаженные теперь диковатой, отчаянной ухмылкой, явно ни о чем не говорили. Удивительнейшее дело. Как известно всем и каждому, телевидение мгновенно приносит человеку славу. Сегодня утром ты пересказываешь по каналу Би-би-си-1 прогноз погоды, а уже завтра тебя обступает в супермаркете восторженная толпа. Я же так и остался человеком никому не известным. Еще одним лицом на лондонской улице. Может, шоу «Огней рампы» почти никто и не смотрел? А может быть, посмотрели-то его миллионы, просто у меня лицо такое – пресное, легко забываемое, – и это означает, что никто и никогда узнавать меня не будет. Да нет, навряд ли. Я, конечно, уже успел к этому времени наговорить о моем лице немало горьких, суровых, но правдивых слов, однако пресным и легко забываемым никогда его не называл.

Сняв, в утешение себе, с полки журнал «Би-би-си Микро», я покинул магазин. И едва успел сделать, разогорченный, несколько шагов в сторону дома, как услышал у себя за спиной:

– Извините, извините!

Я обернулся и увидел взволнованную девушку. Ну наконец-то!

– Да?

– Вы сдачу забыли.

Вот вам самые первые строки «Бесплодных усилий любви», полюбуйтесь:

 
Пусть будет слава, наша цель при жизни,
В надгробьях наших жить, давая нам
Благообразье в безобразье смерти.[134]134
  Пер. Ю. Корнеева.


[Закрыть]
 

Ими начинается вступительный монолог Короля Наварры, доставивший Хью в 1981-м, когда эту пьесу ставило «Общество Марло», столько хлопот. Сказано прекрасно, однако трудно найти еще какие-нибудь слова, настолько идущие вразрез с настроениями современного мира. То, что все так по-прежнему и стремятся к славе, представляется несомненным, однако много ли найдется людей, готовых удовлетвориться ею лишь в виде надписи на надгробье? Слава нужна людям сейчас. Вот и я жаждал ее. Сколько помню себя, я всегда мечтал о славе. Я понимаю, что признание это нисколько меня не красит. Я мог бы попытаться принарядить его в слова более изысканные, притянуть за уши замысловатую психологическую подоплеку, приплести сюда намеки на сложную подростковую этиологию, которая возвела бы мое желание славы в чин синдрома, но какой мне смысл рядить его в тонкое белье? Я жаждал известности. Мы вечно твердим себе и другим, что нынешняя наша культура настояна на маниакальном интересе к знаменитостям; ах, сколь многие руки заламываются ежедневно от горестных мыслей о верховенстве видимости над весомостью, статуса над существенностью, престижа над прилежанием. Желание славы обличает поверхностность и иллюзорность мировоззрения. Уж это-то известно каждому из нас. Но если мы, умные люди, так отчетливо сознаем, что слава есть силок и обман, то не менее отчетливо сознаем мы и то, что с каждым проходящим годом все большая и большая часть молодежи Запада улавливается этим силком и ослепляется этим обманом.

Наше сознание рисует нам страшную картину: тысячи людей стремятся пробиться в ничтожные телевизионные конкурсы талантов, другие тысячи с головой уходят в безвкусные журнальчики, повествующие о житье-бытье знаменитостей. Мы сокрушаемся по поводу узости помыслов этих людей и презираем ее. Мы обличаем наше общество – ах, какое же оно поверхностное, как пленено престижем. Девочки-подростки в особенности, полагаем мы, порабощены мыслями о телесной красе и помешаны на моде, для них известность обратилась в наркотик. Как, удивляемся мы, стала наша культура настолько надломленной и больной, что обратила в объекты поклонения полчища бесталанных ничтожеств, не способных предложить обществу никакой нравственной, духовной или интеллектуальной пищи, лишенных сколько-нибудь приметных дарований, если, конечно, не считать таковыми сверхгигиенический эротизм и неагрессивную протогеничность?

Я могу ответить на это возражениями, хорошо и давно всем знакомыми. Во-первых, обсуждаемое нами явление далеко не так ново, как все полагают. То, что в наше время существует куда больше возможностей сбыта, путей и каналов доставки, средств передачи и приема новостей и изображений, самоочевидно, однако прочтите любой роман, опубликованный в первые десятилетия двадцатого века, и вы обнаружите среди его персонажей не получивших особого образования женщин, которые проводят свободные минуты в грезах о кинозвездах, теннисистах, путешественниках, автогонщиках и выступающих перед публикой авиаторах. Вы найдете этих мечтательных продавщиц и витающих в облаках горничных у Ивлина Во, Агаты Кристи, П. Г. Вудхауза и у представителей каждого жанра, обжившего место, оставшееся свободным между тремя этими авторами. В предрасположенности к идолопоклонству ничего нового нет. Как и в гневливой презрительности тех, кто уверен, что только им одним и дано понимать разницу между богами ложными и истинными. В истории десяти заповедей я всегда был на стороне Аарона. Мне нравился его золотой телец. Цветные картинки в Библиях для детей изображали счастливо плясавших вокруг него, увитых цветами, веселых идолопоклонников, которые бряцали в кимвалы и обнимались, охваченные буйной самозабвенной радостью. Музыка и объятия представлялись викторианским иллюстраторам решающими доказательствами (кимвалы в особенности) того, что последователи Аарона были людьми распущенными, растленными, разложившимися и обреченными на вечное проклятие. Праздник был еще в полном разгаре, когда объявился с дурацкими скрижалями под мышкой Моисей, в раздражении бросивший их на землю, расплавивший золотого тельца, растолокший золото в порошок, смешавший его с питьем и заставивший каждого израильтянина глотнуть этого пойла. После чего он, будучи, разумеется, святым праведником Божиим, перерезал три тысячи человек и снова поволок свою мстительную задницу на гору Синайскую, дабы получить там вторую порцию заповедей. Думаю, нам следует радоваться тому, что наша культура, ущербна она или нет, позволяет нам вмиг понять, что Аарон, может быть, и слабый сластолюбец, но уж братец-то его – опасный фанатик, тут и спорить не о чем. Золотой бычок, с какой стороны на него ни взгляни, все-таки лучше собачьего бреда на тему о всеобщей вине. Мы, люди, по природе своей расположены к поклонению богам и героям, к строительству пантеонов и усыпальниц великих людей. И по-моему, будет лучше, если наша потребность в преклонении преобразуется в обожание полоумных певцов, тупых футболистов и пустоголовых киноактеров, а не в почитание догматичных изуверов, фанатичных проповедников, воинствующих политиканов и оголтелых комментаторов культурных событий.

Во-вторых, разве один из законов жизни не состоит в том, что никто не бывает глупым настолько, насколько того хотелось бы нам? Политики, подвизающиеся по обе стороны разделяющих мир границ, все же умнее, чем мы желали бы, безумные муллы и бесноватые националисты вовсе не так тупы, как мы полагаем. Кинопродюсеры, радиосквернословы, повстанцы, журналисты, американские военные – все те, кого мы готовы сбросить со счетов как людей пренебрежимо малого ума, обладают хитроумием, проницательностью и интеллектом, выходящими далеко за пределы того, что способно доставить нам удовольствие. Эта неприятная истина относится и к людям, на которых мы изливаем нашу покровительственную жалость. Если услуги, предоставляемые социальными сетями цифрового века, и могут чему-то нас научить, так именно тому, что лишь дураки недооценивают разумность, интуицию и познавательные навыки «широких масс». Я имею в виду нечто большее «мудрости толпы». Если не обращать внимания на такую дурь, как загадочная неспособность большинства пользователей Интернета отличить your от you’re, its от it’s и there от they’re и от their (каковые различия не имеют ни малейшего отношения к языку, но связаны лишь с грамматикой и орфографическими условностями: в конце концов, и логика, и последовательность предполагают наличие в притяжательном местоимении its генитивного апострофа, однако традиция решила – возможно, для того, чтобы избежать путаницы с элиминированным it is, – обойтись без него), – если, повторяю, оставить в стороне придирчивую педантичность подобного толка, мы увидим, что можно увлекаться телевизионными реалити-шоу, всякого рода «алло, мы ищем талантами» и бабблгам-попом и тем не менее обладать мозгами. Мы увидим также, что огромное множество людей сознает всю глупость, манерность и тривиальность предмета их увлечения. Заглядывая на посвященные ему сайты, они отнюдь не оставляют головы в камере хранения. Разуменье вовсе не обязательно бежало к зверям, и люди не вполне утратили рассудок.[135]135
  «О разуменье, ты к зверям бежало, Утратили рассудок люди». – У. Шекспир. «Трагедия о Юлии Цезаре» (пер. М. П. Столярова).


[Закрыть] И остается большим вопросом, действительно ли поклонение герою поп-культуры так вредно для психики, так разъедает познавательные способности, так разлагает человеческую душу, как нас уверяют.

В-третьих, приглядитесь к людям, которые громче всех обличают инфантильность и ничтожество «культуры знаменитостей». Вам действительно хочется встать бок о бок с этими апоплексическими, напыщенными нытиками? Я-то могу ответить на этот вопрос, поскольку часто ловлю себя на том, что присоединяюсь к ним, – ничего хорошего в них нет. Я готов отстаивать абсолютную ценность Моцарта в сравнении с Майли Сайрус, да-да, разумеется, однако давайте все же остерегаться ложных дихотомий. Вовсе не обязательно выбирать что-нибудь одно. Ничто не мешает нам принять и то и другое. Джунглям человеческой культуры следует отличаться такой же пестротой и множественностью видов, какие наблюдаются в джунглях Амазонки. Биоразнообразие нас только обогатит. Мы можем считать, что пума для нас ценнее, чем гусеница, однако никто же не станет спорить с тем, что среда обитания, способная питать и поддерживать их обеих, предпочтительнее всякой другой. Монокультуры скучны до непригодности для проживания и кончают тем, что обращаются в пустыню.

На все это можно возразить, что речь идет вовсе не о безвредном идолопоклонстве. Проблема, может сказать кто-то, не в том, что все и каждый преклоняются перед знаменитостями, а в том, что каждый желает стать одной из них. Информация, генерируемая пользователями Интернета, и возникновение телевизионных реалити-шоу и конкурсов талантов – все это вскормило поколение людей, которым мало пролистывать журнальчики для фэнов, они желают сами прорваться в звезды. Более того, желают получить богатство и славу единым махом, без соблюдения такой скучной условности, как необходимость труда и таланта. Ну что же, все мы знаем, какое удовольствие доставляют нам разговоры о недочетах и пустопорожности других людей – в особенности тех, кому достались деньги и признание, которыми сами мы похвастаться не можем. Это гораздо приятнее, чем перебирать наши собственные недостатки. Мы живем, осмелюсь сказать, в дешевую эпоху, во времена, когда истинные ценности имеют малую цену, а то, что никакой ценности не представляет, превозносится выше небес. Но кто, боже ты мой, хоть на секунду поверит, что в этом присутствует что-то новое, такое, с чем род людской ни разу еще не встречался? Каждый, кому знакомы Аристофан, Марциал, Катулл, Шекспир, Джонсон, Драйден, еще один Джонсон, Поуп, Свифт… Ну, вы меня поняли. Всегда – во всяком случае с тех пор, как человек научился записывать свои мысли, – почему-то оказывалось, что самые видные места занимают «не те люди». Императоры, короли, аристократы, представители правящих классов и мелкопоместного дворянства, выскочки, парвеню и нувориши, финансисты, крупные торговцы и промышленники, художники, литераторы и вообще культурная элита, актеры, спортсмены, телезвезды, поп-певцы и ведущие радио– и телепередач – все они без зазрения совести лезли наверх и занимали положение, коего не заслуживали. А все остальные гневно стенали: «В справедливом, правильно устроенном мире и я стоял бы рядом с ними, но я слишком горд, чтобы говорить об этом, и потому буду лучше брюзжать, язвить и возмущенно пустословить, показывая этой накипи, как сильно я ее презираю. Хотя в глубине-то души мне тоже охота примазаться к ней».

Я и сам был таким, начиная с детства и кончая третьим десятком лет. Отчаянно жаждавшим известности, но очень, очень даже готовым, если добиться ее не удастся, облить презрением тех, кому повезет в этом больше, чем мне. И я уверен: люди вроде меня, те, кто сгорает от желания славы и признания, встречаются гораздо реже, чем принято считать. У меня имеется свой критерий здравомыслия, основательности и достоинства – это мой брат Роджер и его семья. Люди они современные, нисколько от мира не отрешенные и никому из тех, с кем я знаком, в этом смысле не уступают. Я хорошо помню – и, думаю, смог бы воспроизвести его во всех подробностях на широком 3D-экране самого высокого разрешения – один вечер в Норидже. Мне тогда было семь, а Роджеру девять, мы пришли в театр, чтобы посмотреть «пантомиму». На сцену вышел мальчик-актер и спросил, обращаясь к залу, не хочет ли кто-нибудь из детей присоединиться к нему и поучаствовать в представлении. Роджер сполз с кресла, стараясь что было сил обратиться в невидимку. Я же вскочил и запрыгал, задрав повыше руку и жаждая только одного: чтобы выбрали меня. Два мальчика, появившиеся на свет с промежутком в полтора года, росшие в одном доме, с одними родителями. Слава богу, Роджеров в мире намного больше, чем Стивенов.

Может быть, детская потребность во всеобщем внимании, которую я тогда испытывал, была оборотной стороной моей детской потребности в сладостях. Желание известности инфантильно, а в истории человечества не было времени, когда инфантилизм одобрялся бы и ободрялся сильнее, чем сейчас. Инфантильная пища – хрустящий картофель, чипсы, сладкие шипучие напитки и мягонькие гамбургеры или сосиски, политые сладковатым соусом, – считается основой питания миллионов взрослых людей. Для тех, чьи вкусовые луковицы еще не повзрослели настолько, чтобы наслаждаться вкусом спиртного, существуют пьянящие напитки, замаскированные под молочные коктейли и содовую. Все вяжущее, пряное, острое, сложное, неоднозначное и трудное игнорируется, предпочтение отдается красочному, сладенькому, пустенькому и простенькому. Я понимаю, что в детстве слава мало чем отличалась для меня от сахарной ваты. Выглядела она волшебно, была огромной, волнующей и привлекавшей общее внимание. Меня так и подмывает написать здесь и сейчас, что слава, подобно сахарной вате, оказалась чем-то не намного большим пустоты на палочке, а та малая ее часть, что была все же материальной, порождала пресыщение, тошноту и разрушала меня, однако изложение мыслей такого рода, если они у меня и вправду имеются, я оставлю на потом. Я еще не добрался в моем рассказе до обретения славы и потому не могу пока сказать вам, на что она похожа, – а могу лишь описывать мое стремление к ней.

Откровенно говоря, я думаю, что лишь немногих обуревает такая же жажда славы, какая владела мной. Большинству людей и думать-то о ней неприятно, они съеживаются в креслах, как мой брат в тот вечер, при одной лишь мысли, что им придется выставлять себя напоказ. Они могут время от времени задумываться о том, на что походит слава, ставить мысленный эксперимент, в котором они идут по красной ковровой дорожке и фотовспышки слепят их, однако это не более чем нормальная фантазия, в которой человек делает первую в крикетном матче подачу, играя за сборную Англии, или с лёта бьет по теннисному мячу на Уимблдонском турнире. По большей же части большинство отдает наибольшее предпочтение спокойной жизни вдали от общественного внимания и обладает более чем здравомысленными представлениями о том, какой причудливой штукой может быть слава. Таким людям хватает ума не считать, что все знаменитости одним миром мазаны, и хватает воспитанности, не позволяющей презирать человека за то, что он, сукин сын, стал поп-певцом, игроком в гольф или политиком. Люди, как правило, терпимы, умны, добры и вдумчивы. Большую часть времени. Те же, кого, как и меня, снедает честолюбие, кто сейчас кипит от возмущения и раскаляется добела от неистовой потребности в славе, а через миг пускает нюни от разочарования и неверия в себя, этих людей томит, как и меня, маниакальная тяга к признанию, не дающая нам ничего, кроме неудовлетворенности, раздражения и жутких доз смертной тоски.

Исповедоваться во всем этом мне стыдно. Мало кто из моих коллег признался бы, что им владеют устремления столь вульгарные, дрянные и недостойные. Все же определяется работой. Если ваша работа, в отличие от таковой же страховщика, бухгалтера или учителя, приносит вам известность, а следом и деньги, так и ладно, и хорошо. Стремитесь достичь совершенства, а слава, богатство – лишь часть оперения этой редкой птицы. Ну да, правильно. Сии достойные заповеди ведомы каждому из нас, и я готов подписаться под ними обеими руками и повторять их, как эхо. Однако голодный ребенок, сидящий внутри прилично одетого мужчины, вопит, требуя, чтобы его накормили, и этот голодный ребенок жаждет, как и всегда, мгновенного удовлетворения, мгновенной награды и не желает думать о том, каким мелким, каким лицемерным могут они его сделать. Мелким и лицемерным я и был (и, вероятно, буду всегда), и, если вы еще не поняли всей глубины моей мелкости и всей прямоты лицемерия, значит, я не смог толково сделать мое дело. Работы у меня было навалом. Мюзикл, роль в спектакле, киносценарий, пестрая смесь сочинительства с выступлениями по радию, до которой мы в скором времени доберемся. Не приходится сомневаться в том, что для редакторов газет и журналов, радио-, кино– и телепродюсеров, режиссеров-постановщиков и агентов по набору актеров я был человеком перспективным – молокососом, годным во всяком деле. Но вот известным я не был. Ко мне начали понемногу поступать приглашения на театральные и киношные премьеры, однако я обнаружил, что прохожу по красной ковровой дорожке, оставаясь никому не интересным. Помню, как я отправился на одно из таких мероприятий – по-моему, то был показ новой пьесы журналистам – вместе с Роуэном Аткинсоном. Услышав, как фотографы выкрикивают его имя, увидев, как толпа поклонников Роуэна напирает на ограждение, я взволновался ужасно и одновременно ощутил прилив гнева и возмущения оттого, что ни один человек, никто не узнает меня и не стремится меня сфотографировать. Ах, Стивен. Я стер предпоследнее предложение с экрана, восстановил его, снова стер и снова восстановил. Какая-то часть меня, и немалая, предпочла бы не знать, что я столь пуст, полоумен и придурковат, но другая, намного большая, помнит о нашей с вами соглашении. Я не могу говорить за других, не могу позволять себе вытаскивать их потроха на всеобщее обозрение, но могу говорить за (и против) себя. Возможно, я – передовой отряд новых британцев, фанатиков славы, ее наркоманов, поверхностных, помешанных на новых технических игрушках и решительно инфантильных. А возможно, – это если истолковать все мной сказанное с несколько большей добротой – я есть живое доказательство того, что человек может желать славы и хотеть работать, может наслаждаться красной ковровой дорожкой и наслаждаться работой, которая затягивается до раннего утра и позволяет ему выдавать на-гора статьи, либретто, скетчи и сценарии, испытывая искреннее удовольствие и чувствуя, что он коптит небо не зря.