Текст книги "Хроники Фрая"

Констатация целибата[151]151
  Confirmed Celibat.


[Закрыть]

С чего все началось? Почему редакторы вообще ухватились за меня? Что заставило Марка Боксера встретиться со мной? Почему Рассел Туиск обратился ко мне с предложением? Ну, вполне вероятно, что я обязан моей журналистской карьерой, какой бы она ни была, человеку по имени Джонатан Мидс. Если вы смотрите хорошие телепередачи, то знаете, о ком я говорю. Это тот джентльмен в черном костюме и темных очках, что рассказывает об архитектуре, кухне и культуре, высокой и низкой, разных стран, и рассказывает блестяще. Долгие годы он был ресторанным критиком «Таймс», и очень многие считают, что – при всем уважении к Джайлзу Корену и людям его поколения – превзойти его в этом деле не удалось никому. В середине восьмидесятых он занимал какой-то пост в «Татлере» – редактор отдела, по-моему, так это называется. И каким-то образом раздобыл мой телефон – скорее всего, у Дона Бойда, который знал всех и вся.

– Простите, что звоню вот так, с бухты-барахты, – сказал он. – Я Джонатан Мидс, работаю в «Татлере». Я раздобыл ваш телефон, скорее всего, у Дона Бойда, который знает всех и вся.

– Здравствуйте. Чем могу быть полезен?

– Я составляю подборку статей, в которых разные люди пишут о том, чего они никогда не делают. Гевин Стэмп, например, рассказывает, почему он не водит автомобиль, а Брайан Сьюэлл – почему никогда не ездит отдыхать. Вот я и подумал, может, и вы сможете нам что-нибудь предложить?

– О господи! Э-э…

– Итак. Есть что-нибудь, чего вы никогда не делаете?

– Хм… – Я лихорадочно обшаривал закоулки мозга. – Боюсь, ничего в голову не приходит. Ну, я никогда не душу котят и не насилую монашек, но это, пожалуй, поступки, которых мы…

– …не совершаем, по большей части, из соображений гуманности, правильно. Стало быть, ничего?

– О! – Внезапно мне стукнула в голову свежая мысль. – Я не занимаюсь сексом. Это сгодится, как по-вашему?

Последовало молчание, заставившее меня заподозрить, что на линии связи случился обрыв.

– Алло?… Джонатан?

– Четыреста слов к вечеру пятницы. Больше двух сотен фунтов предложить не могу. Договорились?

Я и по сей день толком не понимаю, почему я так долго удерживал мое тело от сексуального общения с другими телами. В Кембридже и около месяца после него мы с Кимом были партнерами в полном и подлинном смысле этого слова. С того времени секс интересовал меня все меньше и меньше, тогда как Ким пошел по пути более привычному, сделал достойную эротическую карьеру и подыскал себе нового партнера, симпатичного американского грека по имени Стив. Мы с Кимом все еще обожали друг друга и все еще разделяли квартирку в Челси. У него был Стив, у меня… у меня – работа.

Если у меня и имеется теория, объясняющая мой целибат, который начался в 1982-м и продлился до 1996-го, так состоит она в том, что в этот период времени работа не оставляла в моей жизни места ни для чего другого. Как бы ни подействовали на меня многочисленные исключения из школ, социальные и академические неудачи и окончательный позор тюремной отсидки, я думаю, правда состоит в том, что мой последний побег в Кембридж и обнаружение дела, которое я способен делать, да еще и приобретая за это уважение окружающих, побудили меня к разгулу сосредоточенного труда, от коего я не мог, да и не желал отвлекаться ни на что, даже на возможное осуществление сексуальных или романтических желаний. Быть может, карьера, концентрация сил, преданность работе и творчеству стали для меня новым, самым предпочтительным из наркотиков.

Пристрастие к работе ничем не лучше любого другого. Любовь к ней может разрушать семьи, обращаться в манию, способную вгонять в тоску ваших близких, огорчать их, оскорблять и беспокоить. Все мы знаем, что наркотики, спиртное, табак – это Зло, а труд, как внушают нам с детства, – Добро. В результате мир переполняют семьи, которые злятся на своих кормильцев, потому что почти никогда их не видят, и кормильцев, которые злятся еще сильнее, потому что их обыкновение отдавать работе часы и часы ценится близкими недостаточно высоко. «Я же ради вас стараюсь!» – вскрикивают они.

Оно, пожалуй, и правда, что труд человека кормит, однако все, кто окружает ярого труженика, знают, что вон из кожи он лезет главным образом ради себя самого. Большинство детей трудоголиков предпочло бы иметь меньше денег, но чаще видеть отцов. Уже через год после окончания Кембриджа друзья и родные начали поговаривать о явном моем неумении произнести слово «нет». И очень скоро я услышал, как меня величают «трудоголиком». Ким предпочитал слово «эргоманьяк» – отчасти потому, что он был знатоком античной филологии,[152]152
  Древнегреческое «эрго» = работа, труд.


[Закрыть] отчасти же, подозреваю, потому, что слово «маньяк» лучше выражало нелепое неистовство, с которым я хватался за каждое предложение, какое мне делали. Окружающие и по сей день нередко напоминают мне о том, что я вовсе не обязан говорить «да» всем и каждому и что существует такое понятие – отдых. Разумеется, сколько бы они ни уверяли меня в истинности этих утверждений, я в нее так и не поверил.

Вопрос, который неотвязно и сильнее всего донимает меня, состоит в следующем: моя продуктивность, стремление браться за все и, ну… карьерное бесчинство… не помешали ли они мне реализовать то, что в мире отцов, учителей и вообще взрослых людей именуется Моим Полным Потенциалом? Хью и Эмма, если выбрать из числа моих сверстников два самых очевидных примера, никогда не относились к своим дарованиям с такой безрассудной беспечностью, не транжирили их так, как я, и не расточали. Я хочу сказать, что причин верить в свою одаренность у них всегда было больше, чем у меня. Но хочу сказать также, что мне жилось веселее, чем им, и что:

 
Судья, что выше всех и вся,
Очки начислит нам в финале —
Ему не важно, чья взяла,
Но важно, как играли.
 

Все это очень хорошо, сказать-то я могу что угодно, однако не уверен, что слова мои непременно окажутся истинными. Я не стану заходить слишком далеко и уверять вас, будто каждый вечер, ложась спать, оплакиваю упущенные мной возможности. «Каждый вечер» – это было бы преувеличением. И все же одно видение посещает меня довольно часто.

Я вижу себя на поверхности океана, жизненное плавание мое завершилось, я иду на дно. Уходя в глубину, я пытаюсь дотянуться до расплывчатых, но соблазнительных образов, ухватиться за них. Каждый представляет некоторое призвание – писателя, актера, комика, кинорежиссера, политика, ученого, – и каждый подергивается рябью, кривится и кокетливо ускользает, не дается в руки, хотя правильнее будет сказать, что это я сам побаиваюсь рвануться к какому-то из них и зацапать его. И в итоге, боясь связать себя с одним из них, я не связываюсь ни с каким и ухожу на дно с пустыми руками, так ничего и не достигнув. Я понимаю, это отражение моих сетований, нелепая, жалкая, свидетельствующая о преувеличенной самооценке фантазия, и тем не менее посещает она меня, повторяю, часто. Я закрываю книгу, которую читал перед сном в постели, и, пока засыпаю, этот фильм снова и снова прокручивается у меня в голове. Я сознаю, что за мной закрепилась репутация человека неглупого и речистого, но сознаю и другое: наверняка есть немало людей, недоумевающих, почему я не распорядился моей жизнью и дарованиями с бóльшим толком. Я, бравшийся за столь многое, ни в чем явных успехов не добился. Когда на душе у меня легко, я этим совершенно доволен, ибо не желаю стоять на ковре, устилающем пол директора школы, сносить покачивания его премудрой головы и слушать, как он зачитывает официальное заключение школы, касающееся моих проступков и недостатков. Все эти претензии представляются мне нелепыми, наглыми и неуместными. «Мог бы быть и получше» – бессмыслица. «Мог бы быть посчастливее» – только это и имеет значение. Я получил в пять раз больше возможностей и опыта, чем большинство моих сверстников, и, если результат разочарует потомство, что ж, зато я пожил в свое удовольствие. Если же на душе у меня отнюдь не легко, я, разумеется, полностью соглашаюсь с мнениями и тех, кто составлял заключение школы, и тех, кто покачивает, читая его, головой. Какая пустая трата. Как бессмысленно, бездумно, праздно, себялюбиво и до обидного глупо израсходовал я мою жизнь.

Следует, правда, указать на одно обстоятельство, не то чтобы полностью противоречащее здравому смыслу, но все же не самоочевидное: оплакивая мою жизнь как пустую трату времени, я льщу себе гораздо сильнее, чем когда испытываю удовлетворение, большее или меньшее, от того, как она сложилась. Любые сокрушения по поводу отсутствия успехов на каком-либо поприще подразумевают уверенность в том, что я обладал всем необходимым для их достижения, что если бы я сосредоточился на чем-то одном, то написал бы великий роман или стал бы великим актером, режиссером, драматургом, поэтом, государственным деятелем – да мало ли какими дарованиями наделяло меня мое обманчивое воображение. Не знаю, обладал ли я способностями, необходимыми для любого из этих поприщ, зато знаю, что не обладал честолюбием, умением бить в одну точку и прежде всего волей, в отсутствие которой от любого таланта пользы будет не больше, чем от мотора без горючего. Можно, пожалуй, сказать, что я хороший тактик, но никудышный стратег, что радостно ухватываюсь за любую вставшую передо мной задачу, но не способен увидеть перспективу, спланировать или хотя бы вообразить будущее. Говорят, что хороший гольфист точно представляет себе замах своей клюшки, прежде чем ударить по мячу и отправить его к лунке. Моя же жизнь есть сплошная авантюра – давай, бей, а там видно будет.

Но вот секс. Да, боюсь, нам придется вернуться к сексу. Речь-то у нас шла о заказанной «Татлером» статье. Я сочинил для Джонатана Мидса статью, в которой описал и отвращение к проклятию, наложенному на меня природой, к инстинктивной потребности ковыряться «в тех влажных, темных, дурно пахнущих и омерзительно волосатых участках тела, из которых составляются на банкете любви главные блюда», и назвал это занятие унизительным, неприятным и скучным. Я высказал предположение, что жизнь без секса, без присутствия рядом партнера обладает многочисленными преимуществами. Целибат наделяет человека продуктивностью, независимостью и свободой от тягостной необходимости приспосабливаться к воле и желаниям другого и удовлетворять их; избавляет от принижающих нас императивов эротического общения и позволяет вести жизнь новую, лучшую. Секс есть чрезмерно захваленное занудство. «Ну а кроме того, – признавался я в конце статьи, – я побаиваюсь, что у меня это дело получится так себе».

Несколько газет процитировали либо перепечатали эту статью – полностью или частями, – и в следующие двенадцать лет слово «целибат» связывалось со мной так же привычно, как вегетарианство с Гвинет Пэлтроу или тантрическая йога со Стингом. Клифф Ричардс, Моррисси и я – мы стали эксцентрическими олицетворениями целибата. В последующие годы писавшие обо мне журналисты, ведущие ток-шоу и интервьюеры раз за разом спрашивали, продолжаю ли я, хе-хе, держаться за него, готов ли рекомендовать сексуальное воздержание как образ жизни и как это мне удается справляться с одиночеством. Я вырыл себе этой статьей яму, однако о том, что написал ее, не пожалел ни разу. Сказанное в ней было, более-менее, правдой, насколько таковая возможна. Я действительно находил практику эроса досадной помехой и бременем. Я действительно радовался независимости и свободе, которые давала мне ни с кем не связанная жизнь, и действительно побаивался, что у меня это дело получится так себе. Какой смысл отрицать владевший мной ужас перед тем, что меня отвергнут, или то невысокое мнение, какого я держался о моих телесных достоинствах?

С каждым проходившим годом шансы на то, что мне удастся завязать с кем-то настоящие, полноценные отношения, все уменьшались, поскольку я ощущал себя все менее и менее опытным в искусстве любви и питал все меньшую и меньшую уверенность в моей способности обзавестись партнером – даже если предположить, что я того захочу. Да и дел у меня было по горло. Я репетировал в Лондоне, готовясь отправиться в Чичестер с «Сорока годами службы», работал над «Я и моя девочка», в поте лица писал статьи и делал первые, полные энтузиазма шаги в новом для меня направлении – в сторону радио.

Корпорация и ее персонажи[153]153
  Characters and the Corporation.


[Закрыть]

Сколько помню себя, я любил радио, особенно разговорные передачи, которые можно было услышать только по «Национальному вещанию Би-би-си», получившему позже название «Радио-4». На протяжении всей моей бессонной юности я каждый день слушал этот канал вплоть до передачи государственного гимна, а затем настраивался на «Зарубежное вещание Би-би-си». «Меня создала Англия», – говорит о себе Энтони Фаррант в романе Грэма Грина, этими словами и названном. Англия создала и меня – посредством радио, вещавшего в длинноволновом диапазоне, на 1500 метрах.

Написанная мной для журнала «Арена» статья о «Зарубежном вещании» начиналась так:

«Зарубежное вещание Би-би-си». Программа новостей, у микрофона Роджер Коллиндж… Теплый, кажущийся коричневатым голос изливается из «Буш-Хауса», точно мед из кувшина: густой и звучный на длинных и средних волнах для радиослушателей нашей страны или веселый и шипящий на коротких – для сотен миллионов англоязычных жителей мира, ради которых отражаемый атмосферой сигнал передается от одной радиотрансляционной станции к другой, пробиваясь сквозь бури ионосферы и грубую толчею сотен тысяч сигналов зарубежных станций, чтобы прозвучать, свежим и потрескивающим, на столе какой-нибудь далекой веранды. О, быть сегодня в Англии, – когда ее уж нет![154]154
  Парафраз первых строк стихотворения Роберта Браунинга «В Англии весной»: «Быть сегодня в Англии – в этот день апреля!» (пер. С. Я. Маршака).


[Закрыть] В Англии, никогда не существовавшей, создаваемой в эфире одним только выговором, мелодиями маршей и мейотической, самоуничижительной манерой, которая, при всей ее обманности, способна превзойти нахальством и наглостью даже сам Диснейленд. «Вещание Мэри Поппинс», обаятельное в его скучной суровости, радостное в его строгой рутинности и неисчерпаемости ресурсов; подмигивающий деспот, который реализует самую потаенную нашу фантазию тем, что просто стоит на своем месте, хоть времена давно уже переменились. Ах, как я его люблю…

Уверен, в то время я знал, что именно подразумевалось мной под «обманностью» «Зарубежного вещания», истина состоит, однако же, в том, что я и поныне отдаю радио предпочтение перед телевидением. Присущая «Радио-4» смесь комедии, новостей, документалистики, драмы, журнала, викторин и причудливых дискуссий уникальна, именно она сыграла главную роль в становлении моих взглядов и повадок. Я рос под звуки полных теплой самоуверенности и спокойной властности голосов Би-би-си, от которых подрагивала тканевая обивка лампового радиоприемника, произведенного компанией «Буш, Фергюсон, Робертс и Пай». В одном из самых первых моих воспоминаний я сижу под стулом матери в нашем чешемском доме, она печатает на пишущей машинке, а на заднем плане звучат голоса из «Арчеров»,[155]155
  Один из самых долгоиграющих радиосериалов в истории радио, стартовал в 1951 году, продолжается и поныне и рассказывает о жизни и трагикомических перипетиях в судьбе семейства из сельской Англии. Каждая новая серия «Арчеров» предваряется небольшой заставкой о событиях в предыдущих сериях – и голосом «Арчеров» сейчас является голос Стивена Фрая.


[Закрыть] обсуждающие достоинства и недостатки разных пород я музыка, мое слово!», «Вставить слово», «Конец недели», «Начало недели», «Любые вопросы», «Любые ответы», «Двадцать вопросов», «Не говори “гоп”», «Думайте, братцы», «Мозг Британии», «От нашего собственного корреспондента», «Юбочный канал», «Досье на четверых», «Вашим путем», «Мир как целое», «Сегодня», «Некролог», «Вы и все ваши», «Женский час», «Письма из Америки», «Тот самый Джек де Маньо», «Люди из министерства», «Вопросы садовода», «Метод Бёркисса», «Джейсон объясняет», «Всебританская викторина», «Минуточку», «Простите, не понял», «Пластинки необитаемого острова» и сотни иных радиопьес, комедий, викторин, рубрик развлекали, изумляли, обогащали, бесили, информировали и распаляли меня с раннего возраста. Думаю, что и голос мой гораздо большим обязан микрофону Би-би-си и запыленному, медленно прогревавшемуся ламповому «Малларду», чем выговору и интонациям членов моей семьи, друзей и школьных приятелей. Подобно тому, как в моей писательской манере, если это можно назвать манерой, ощущаются усердно обсосанные кости Вудхауза, Уайльда и Во, так и интонации Джона Эбдена, Роберта Робинсона, Фрэнклина «Бубенчика» Энджелманна, Ричарда «Прохвоста» Мердока, Дерека Гилера, Маргарет Говард, Дэвида Джекобса, Кеннета Робинсона, Ричарда Бейкера, Энтони Куинтона, Джона Джулиуса Нориджа, Алистера Кука, Дэвида Джейсона, Брайана Джонстона, Джона Тимпсона, Джека де Маньо, Стива Рейса, Фрэнка Мьюира, Дениса Нордена, Никласа Парсонса, Кеннета Уильямса, Дерека Ниммо, Питера Джонса, Нельсона Габриэла, Дерека Купера, Клайва Джекобса, Мартина Манкастера и Брайана Перкинса пропитали мой мозг и все мое существо до такой степени – ну вот как соединения тяжелых металлов, загрязняя окружающую среду, проникают в наши волосы, кожу, ногти и ткани, – что стали частью моего и телесного, и эмоционального, и интеллектуального «я». Каждый из нас есть сумма бесчисленных влияний. Мне нравится верить, что на меня оказали большое воздействие Шекспир, Китс, Диккенс, Остин, Джойс, Элиот, Оден и иные великие и благородные гранды литературы, однако правда состоит в том, что они, скорее, дальние родственники, дядюшки и тетушки, от которых я получал пять фунтов на Рождество и книжку на день рождения, между тем как «Радио-4» и «Зарубежное вещание Би-би-си» были мне матерью и отцом, повседневным моим соседством и постоянным примером.

По-моему, я с самого раннего возраста был бы только рад возможности проработать всю жизнь на радио. Даже став диктором или комментатором, я уже был бы счастлив. Это честолюбивое устремление подкреплялось и неприязнью к моим лицу и телу. Я обладал, как гласит старая усталая шутка, необходимыми для радио внешними данными. Дикторам и комментаторам ни костюмы, ни грим не требуются. Человеку, верящему, что любая попытка приукраситься лишь привлечет внимание к его безобразным недочетам, жизнь перед микрофоном не может не представляться идеальной карьерой. Мое первое появление в «Бродкастинг-Хаусе» – «Доме радиовещания Би-би-си» на Портленд-плейс – пришлось на начало 1982 года, когда я сыграл роль вымышленного репортера службы новостей в программе «Радио-1», называвшейся, по-моему, «Б-15». Все подвальные помещения «Бродкастинг-Хауса» носили обозначения Б-х, и я, ей-богу, не могу припомнить, какой именно х дал этой программе ее название. Во всю ее недолгую жизнь ведущим «Б-14», или «Б-12», или как она там называлась, оставался Дэвид «Малыш» Дженсен, добродушный канадский диск-жокей, бывший, если верить одному моему знакомому, который хорошо разбирается в этих вещах, наименее неприятным ведущим программы «Топ оф зе Попс» за всю долгую историю ее существования. У моего персонажа «Б как бишь ее», Бевиса Марчента, имелась собственная небольшая рубрика, именовавшаяся «Тема постоянства» и представлявшая собой довольно очевидную пародию на другую программу «Радио-1» – назойливую, тривиальную и обладавшую изрядным самомнением «Постоянную тему». Через две недели после моего прихода в эту программу Маргарет Тэтчер отправила на Фолклендские острова войска, которым надлежало вернуть эти земли Британии, а еще через неделю меня из эфира выперли. Мою пародию на Брайана Ханрахана и прочих сочли неуместной. Я выкрикивал ее над работавшей электрической сбивалкой для яиц, имитируя ведущийся из вертолета репортаж с места событий. На самом-то деле я посмеивался над манерами напыщенного, якобы мужественного репортера, а не над опасностями, которым подвергались солдаты, однако понять столь сложное различие дуракам всегда было не под силу. Шла война, я пытался шутить и, стало быть, демонстрировал презрение к жертвенности и храбрости наших воинов. Легкомыслие, равноценное государственной измене, – сей минут прекратить! Думаю, сейчас это злит меня сильнее, чем злило в то время. Напыщенность и гневливость разрастаются к старости, как волосы в ноздрях и ушные мочки.

Вскоре после кончины «Темы постоянства» мне позвонил и пригласил на «Радио-4» в свою программу «Ночной Шеррин» продюсер Би-би-си Иэн Гардхаус. Нед Шеррин был хорошо знакомым радиослушателям человеком, который начинал как телевизионный продюсер на канале Эй-ти-ви Вэла Парнелла, а затем перешел в Би-би-си. К тому времени наиболее известное из его достижений называлось «Это была неделя, которая была» – шедшее в прямой трансляции комедийное шоу, которое породило «сатирический бум» и вывело в люди Дэвида Фроста. С тех пор Недвин, как я любил его называть, дал миру «В Помпеи!», «Бок о бок с Сондхаймом» и множество передач, сделанных совместно с Кэрил Брамс и другими. Юрист по образованию, он славился любовью к «Переулку жестяных кастрюль»,[156]156
  Район магазинов грампластинок и музыкальных издательств.


[Закрыть] смачным слухам и миловидным юнцам. Юридическое образование Шеррин получил в лондонском «Эксетер-колледже», однако мальчиком учился в заведении, имевшем самое роскошное в мировой истории название, – сомерсетской школе «Сексис».

Я полюбил Неда сразу. Он походил на строгую тетушку, которая, слегка перебрав джина, сразу же начинает подмигивать и хихикать. Идея «Ночного Шеррина» состояла в том, чтобы каждую неделю приглашать на передачу двух известных людей, гостя и гостью, над которыми затем будут посмеиваться и поддразнивать их Нед и компания молодых остряков, одним из которых предстояло стать мне. Нед называл нас своими «младотурками». От «Ночного Шеррина» отпочковалось – по причинам, которых ни я, ни Иэн Гардхаус припомнить не можем, – шоу «Итак, вернемся к Неду». Оба шли в ночное время и в прямой трансляции. Предварительно все мы встречались с высокими гостями за ужином в отеле «Сент-Джордж», совсем рядом с «Бродкастинг-Хаусом». По словам Иэна, идея заключалась в том, чтобы Нед присматривал за гостями очередной недели и удерживал их в состоянии относительной трезвости, – стратагема, с треском провалившаяся в случаях Дэниэла Фарсона и Жа Жа Габор.[157]157
  Дэниэл Фарсон (1927–1997) – британский сценарист, режиссер, в 1950-е и начале 1960-х бывший чрезвычайно популярной фигурой на телевидении. Жа Жа Габор (р. 1917) – американская киноактриса венгерского происхождения с очень долгой и успешной карьерой; с возрастом, когда ее перестали приглашать в кино, Жа Жа Габор с успехом переключилась на телевидение, где до самого недавнего времени снималась в комедийных фильмах.


[Закрыть]

После недолгой жизни «Итак, вернемся в Неду» его сменила передача «Экстра Драй Шеррин», формат которой, сколько я помню, мало чем отличался от прежнего: в ней то ли была живая музыка, то ли ее не было, или, может быть, гостей стало не двое, а трое. «Экстра Драй Шеррина» хватило всего на один сезон, после чего Иэн пригласил меня в новую прямую программу, продолжавшуюся 100 минут и называвшуюся «Иллюстрированное приложение», – Шеррин в ней не участвовал. Как указывает название, это был воскресный «журнал», состоявший из множества рубрик, одну из которых отдали в полное мое распоряжение. Каждую неделю я исполнял монолог нового персонажа: агента по недвижимости, архитектора, журналиста – всей галереи мне уже не припомнить. Фамилии я давал им по названиям норфолкских деревень, поэтому в памяти моей сохранились Саймон Малбартон, Сэнди Кримлшем и Джеральд Кленчуортон.

Увы, наши гонорары ясно показывали, что мир ценит радио не так чтобы очень высоко. Я вырос, слушая, как Кеннет Уильямс и другие жалуются комично подрагивающими голосами на унизительно малую плату, которая предлагается им за их услуги, и очень скоро сам убедился, что по сравнению со своим нахальным младшим братом, Телевидением, сэр Радио живет в скудости и одевается в отрепья. Меня это не волновало, я готов был работать и задаром, а вот убедить Ричарда Армитажа в том, что часы, которые уходили у меня на сочинение монологов и чтение их перед микрофоном, на исполнение ролей в комедиях и драмах и на гостевое участие в викторинах, не потрачены впустую, что вся эта работа не унижала – как ему, похоже, казалось – мое достоинство, было трудновато. Если говорить лишь о деньгах, радио есть бедный родственник телевидения, однако в том, что касается глубины и доверительности отношений со слушателем, оно – родственник как раз богатый.

Сценарист Тони Сарчет и режиссер Пол Мэйхью-Арчер попросили меня сыграть роль серьезного, проводящего разного рода расследования журналиста Дэвида Лэндера в их новой серии комедийных передач «Специальные изыскания». По сути дела, передача представляла собой пародию на «Контрольную точку», очень популярную программу «Радио-4», героем которой был доблестный новозеландец Роджер Кук, каждую неделю представлявший результаты проведенного им расследования какого-нибудь мошенничества, надувательства или обмана. В первой части программы перечислялись беды и горести тех, кого обманули и обобрали: людей, чьи дома приходили в негодность после того, как их стены покрывали дорогой штукатуркой с гравием – неумело и из рук вон плохо; людей, которых одурачили, уговорив купить в складчину несуществующую виллу; людей, вложивших деньги в… да мало ли существует на свете способов, позволяющих стричь под ноль невинных овечек, – способов, к которым прибегают бесчестные негодяи, перепалки с коими в дверях собственных их домов и составляли вторую, особенно захватывающую часть программы. Гневливые жертвы разоблачений Роджера Кука издевательски высмеивали его, оскорбляли, гнали толчками и пинками из домов, а то и попросту били. «Специальным изысканиям» почти и не приходилось преувеличивать что-либо в историях, уже рассказанных Роджером Куком и его последователем Джоном Уэйтом, создавшим программу «Лицом к фактам». За три года мы сделали четыре сезона нашего шоу, а затем Роджер Кук перебрался на телевидение, и мы последовали за ним, сняв для «Канала-4» шесть эпизодов, объединенных названием «С вами Дэвид Лэндер», – на этих съемках мне приходилось напяливать совершенно чудовищный белокурый парик. Когда же моя рабочая нагрузка стала слишком тяжелой, чтобы позволить мне сниматься во втором сезоне, меня заменил Тони Слаттери, а шоу переименовали в «С вами Дэвид Харпер».

Одна из приятных сторон записи «Изысканий» на радио – кроме отсутствия необходимости носить парик и думать о своей наружности – состояла в работе с актерами, игравшими жертв и мошенников. Бренда Блетин, Гарри Энфилд, Дон Френч, Эндрю Сэчс, Фелисити Монтегю, Джек Клафф, Джанин Дувицки и многие другие приходили в студию и показывали себя во всем блеске. На самом деле «в студию» – это не совсем точно. Для достижения звукового правдоподобия Пол Мэйхью-Арчер нередко выводил нас на улицу, на крышу «Бродкастинг-Хауса», загонял в чуланы, где держали швабры и ведра уборщицы, в столовые, офисы, коридоры и прихожие – это позволяло ему и звукоинженеру создавать подлинный тон и атмосферу сцены. Запись радиопьесы на натуре дело не очень распространенное, и возникавшее при этом настроение из разряда «Сэр, сэр! Такая хорошая погода, может, проведем урок на улице?» делала эфирные сеансы настолько веселыми, насколько это вообще возможно.

Между тем «Иллюстрированное приложение» прекратило свое существование, и Иэн пригласил меня принять участие еще в одной «шерриниаде», на этот раз в шедшем субботними утрами в прямом эфире шоу «Незакрепленные концы» – или «Недокрепленные концы», как предпочитали именовать его участники шоу. За многие годы ими успели стать Виктория Мэзер, Кэрол Тэтчер, Эмма Фрейд, Грехэм Нортон, Артур Смит, Брайан Сьюэлл, Роберт Элмс и Виктор Льюис-Смит. Формат всегда оставался одним и тем же. Вокруг накрытого зеленой бязью стола рассаживались постоянные участники передачи и пара приглашенных писателей, актеров или музыкантов, желавших рассказать о своих новых работах. Нед открывал передачу монологом, в котором юмористически излагались новости недели. Он неизменно благодарил автора монолога – в первые годы существования передачи таковыми были, как правило, Нэйл Шэнд или Алистер Битон, напарники Неда по двум сатирическим переработкам произведений Гилберта и Салливана, «Иоланта налогоплательщика» и «Столичный Микадо», шумных сатир на противостояние Кена Ливингстона и Маргарет Тэтчер, – в середине восьмидесятых сочинения эти неизменно сопровождались бурными аплодисментами публики. Затем Нед представлял какой-нибудь сюжет, заранее записанный одним из постоянных участников передачи.

– Насколько мне известно, Кэрол, вы провели исследование этого явления, верно?

– Ну, Нед… – отвечала Кэрол и произносила несколько вводных слов о своем сюжете.

– Эмма, вы решились встретить рассвет на Бичи-Хед, чтобы увидеть все своими глазами, ведь так?

– Ну, Нед…

Эмма, Кэрол и Виктория, которых я окрестил «Ну-Недками», проработали в этой программе дольше всех остальных ее участников.

Моим вкладом в «Незакрепленные концы» стали монологи самых разных персонажей – примерно таких же, как в «Иллюстрированном приложении». Однажды я прочитал в газете статью об ученом муже, которому пришлось часами и часами смотреть телевизор, чтобы затем составить отчет о том, наносят или не наносят телепрограммы ущерб британской публике и в особенности молодежи. В те дни много говорили о зле, которое рождают присутствующие в полицейских сериалах сцены насилия, об их вредоносном воздействии на впечатлительную юность. По причинам, которые теперь вообразить затруднительно, главным злодеем и олицетворением всего дурного был назначен сериал «Старски и Хатч».[158]158
  Чрезвычайно популярный американский сериал середины 1970-х годов про полицейских в штатском.


[Закрыть] «Милейший мистер Гардхаус», как прозвал Иэна Нед, предложил мне написать что-нибудь об ученом, вынужденном смотреть телевизор, и я в ту же пятницу отстучал на машинке, а в субботу прочитал в эфире монолог профессора Дональда Трефузиса, экстраординарного члена колледжа Святого Матфея, Кембридж, филолога и заведующего королевской кафедрой сравнительной лингвистики, которого и вправду ужаснуло царившее на британском телевидении насилие. Его повергло в дрожь и судороги насилие, которое совершали над его чувствами и чувствами легко уязвимого молодого поколения телезрителей Ноэл Эдмондс, Терри Воган и прочие. «Поблагодарим же благие небеса, – говорил он в заключение, – за веселые сцены драк и столкновений автомобилей, сцены, в которых переодетые полицейскими актеры делают вид, будто палят друг в друга, – без невинных увеселений подобного рода телевидение наносило бы нашей молодежи один только вред, и совершенно нестерпимый».

Ирония, достойная, как мне представляется, парового катка, но, поскольку она исходила из сварливых уст жевавшего слова неопрятного дона, слишком старого, чтобы заботиться о том, кого он может обидеть, монолог слушатели приняли хорошо, – во всяком случае, достаточно хорошо для того, чтобы я счел возможным сохранить этого персонажа и попробовать сочинить для него что-нибудь в том же духе и на следующей неделе. И скоро Трефузис стал почти единственной моей еженедельной личиной. Его выступления предварялись коротким вступительным словом, уверявшим слушателей, будто я, Стивен Фрай, съездил в колледж Святого Матфея, дабы записать речи Трефузиса прямо у него на квартире. Понемногу на имя профессора ручейком потекли письма поклонников. Один же монолог, в коем он яростно обрушивался на поразившее наше образование увлечение под названием «родительская власть», обратил этот ручеек в поток из сотен писем, большая часть которых содержала просьбу прислать текст этого выступления, или «беспроводного эссе», как предпочитал называть их профессор. Возраст Трефузиса, его умудренность и авторитет позволяли мне быть более неучтивым и свирепо сатиричным, чем если бы я говорил от своего имени. Британцам, и особенно принадлежащим к среднему классу слушателям «Радио-4» такое нравится: человек молодой, остроумный и сердитый их раздражает, они орут на приемники, требуя, чтобы он вел себя поуважительнее, и осыпая его рекомендациями, которые являются духовными и интеллектуальными эквивалентами призыва пойти, наконец, и постричься по-человечески. Однако дайте выразить те же самые чувства, да еще и слово в слово, благородному представителю ученого мира, этакой комбинации Дж. Э. Мура, Бертрана Рассела и Энтони Квинтона, и слушатели будут смеяться до колик и удовлетворенно урчать.