Текст книги "Хроники Фрая"

– Понимаю, понимаю. Попробуйте-ка положить ладони на колени, так вам, я думаю, будет удобнее. Знаете, когда ладони ложатся на ноги, они словно таять начинают, утопая в теле, поразительно, не правда ли? И скоро становится трудно сказать, где у тебя руки, а где ноги, верно? Они обращаются в одно целое. И пока это происходит, вам начинает казаться, что вас опускают в колодец, так? В темноту. Однако мой голос – он как веревка, держась за которую вы сохраняете уверенность в том, что не пропадете в этом колодце. Мой голос всегда сможет вытянуть вас назад, пока же он будет опускать вас все ниже и ниже, в темноту и тепло. Да? Нет?

– М-м… – Я чувствовал, что соскальзываю в состояние – не бессознательное, поскольку я отнюдь не задремывал и все хорошо понимал, нет, в состояние давно желанной расслабленности и удовлетворенного ступора. Свет вокруг меня тускнел, пока я не оказался в уютной, безопасной и теплой темноте, которую описывал гипнотизер.

– Скажите, когда именно вы решили, что не можете петь?

И тут, совершенно неожиданно, в сознании моем всплывает отчетливое, полное во всех деталях воспоминание о «прихрепе». Приходские репетиции происходили каждое субботнее утро в спортивно-молельно-актовом зале приготовительной школы. Учитель музыки мистер Химусс разучивал с нами гимны, которые нам предстояло спеть на завтрашней службе. Сейчас мой первый триместр. Мне семь лет, я только-только освоился с жизнью в 200 милях от родного дома. Я стою, держа в руках сборник гимнов, в конце шеренги мальчиков и, когда они запевают первый стих «Золотого Иерусалима», присоединяюсь к ним. Между тем дежурный староста Керк прогуливается по проходам, следя за поведением школьников. Внезапно он останавливается рядом со мной и поднимает руку:

– Сэр, сэр… Фрай фальшивит!

Хихиканье, мистер Химусс требует тишины.

– Спойте в одиночку, Фрай.

Я не понимаю, что значит «фальшивить», но понимаю, что проступок этот наверняка ужасен.

– Начинайте. – Руки мистера Химусса опускаются на клавиатуру, извлекают из нее аккорд, а сам он сильным тенором запевает первую строку: «Иерусалим златой…»

Я пытаюсь подхватить его пение: «…благословенны мед и млеко». Школьники, услышав издаваемый мной немелодичный писк, разражаются издевательским хохотом.

– М-да. Ну, думаю, в дальнейшем будет лучше, если вы станете лишь изображать пение, – говорит мистер Химусс.

Керк торжествующе улыбается и отходит, а я остаюсь один – багровый, потный, дрожащий от унижения, стыда и страха.

Успокоительный мадьярский голос Майкла Джозефа начинает произносить слова утешения, и воспоминание, сжавшись в точку, отлетает от меня.

– Воспоминание было болезненным, но теперь оно вызывает у вас лишь улыбку. Ибо вы поняли, что все эти годы держало музыку, живущую в вас, взаперти. Завтра вечером вы должны петь, да?

– Да.

Мой голос кажется мне доносящимся откуда-то издалека.

– Перед тем как вы запоете, вам подадут… как это у вас называется… реплику? Означающую, что пора петь?

– Да, мой друг, Хью, повернется ко мне и скажет: «Валяй, сучка».

– «Валяй, сучка»?

– «Валяй, сучка».

– Очень хорошо. «Валяй, сучка». Итак. Завтра, когда вы окажетесь перед зрителями, вы будете ощущать уверенность и радость, вас наполнит вера в вашу способность одержать победу. Когда же вы услышите слова «Валяй, сучка», все ваше напряжение, все страхи растают. Эти слова скажут вам, что вы способны с легкостью спеть песню, которой от вас ждут. Ни страха, ни комка в горле. Спокойствие, легкость, уверенность. Повторите, пожалуйста.

– Когда я услышу слова «Валяй, сучка», все мое напряжение, все страхи растают. Эти слова скажут мне, что я способен спеть песню, которой от меня ждут. Ни страха, ни комка в горле. Легкость. Уверенность.

– Превосходно. А теперь я потяну за веревку и вытащу вас наверх. Я стану считать от двадцати назад до единицы. И, когда дойду до «десять», вы начнете просыпаться отдохнувшим и счастливым, хорошо помнящим наш разговор во всех его подробностях. На счет «пять» ваши глаза откроются. Итак. Двадцать, девятнадцать…

Я ушел, несколько пораженный открывшимся мне воспоминанием о «прихрепе» и совершенно уверенный в том, что и вправду смогу спеть, когда настанет нужный момент. Я верил в это настолько, что дорогу от Мэддокс-стрит к станции подземки «Оксфорд-стрит» проделал, напевая.

Вечером я сказал Хью, что, если он переврет свою реплику и скажет «Валяй, малыш», или «Давай, сучка», или еще что-нибудь в этом роде, наша затея провалится с треском. Однако все прошло хорошо: в нужный миг Хью произнес нужную реплику, и из моего рта полились звуки – в порядке более-менее правильном и в музыкальных тонах более-менее верных.

Освободил ли во мне этот опыт способность петь? Да ни в коей мере. Я остался таким же безнадежным, каким и был. На свадьбах и похоронах я по-прежнему предпочитаю миманс. Несколько лет назад человек, стоявший рядом со мной в синагоге Сент-Джеймс-Вуд на похоронах Джона Шлезингера, ободряюще сказал мне:

– Перестаньте, Стивен, вы же не поете! А ну-ка!

– Поверьте, Пол, вам это не понравится, – ответил я. Помимо прочего, я превосходно проводил время, слушая его пение.

– Не верю. Пойте!

Я присоединился к хору.

– Вы правы, – согласился Пол Маккартни. – Петь вы не умеете.

Полагаю, в смысле карьеры участие в «Прямом эфире по субботам» было правильным ходом. Шоу смотрела большая аудитория, и, как правило, все в нем шло хорошо. Особенный успех принесло оно Бену, который начал с регулярных появлений в шоу, а закончил постоянным присутствием. Первые слова, которые он каждый раз произносил: «Мое имя – Бен Элтон, добрый вечер!» – стали почти рекламным лозунгом шоу и оставались таковым до тех пор, пока Гарри и Пол, устав от ставшего крайне популярным Ставроса, не изобрели для Гарри нового персонажа. Они придумали препротивного, горластого лондонского штукатура, который размахивал перед публикой пачкой бабок и с ликующим, восторженным бахвальством орал, представляясь публике: «Шик-Модерн!» Он выглядел символом второго акта тэтчеровской пьесы, эры материализма, алчности и презрения к оставшимся позади. Как и в случае созданного Джонни Спейтом и Уорреном Митчеллом Альфа Гарнетта, большая часть аудитории оказалась либо глухой к сатирическому посылу Пола и Гарри, либо предпочла игнорировать таковой. В итоге Шик-Модерн обратился едва ли не в народного героя.

Бен, Гарри, Хью и я обзавелись обыкновением заходить после окончания записи шоу в ковент-гарденский клуб «Занзибар», обычно приглашая составить нам компанию кого-нибудь из участвовавших на той неделе в шоу комиков либо музыкантов.

В один из вечеров, сидя в тесноте на полукруглой банкетке, я получил возможность понаблюдать за романтической и поэтической техникой совращения, которой пользовался Робби Колтрейн. Он взял ладонь сидевшей рядом с ним девушки и сказал:

– Какие у вас изящные, деликатные руки.

– Спасибо, – ответила девушка.

– Люблю женщин с маленькими ладошками.

– Правда?

– Правда. Мой член кажется в них таким длинным.

В «Занзибаре» было не протолкнуться от людей из средств массовой информации. Туда часто захаживал Джимми Малвилл. Этот резкий, остроумный, сметливый ливерпулец был в Кембридже, который он покинул в год моего появления там, своего рода легендой. Он поступил в университет, чтобы изучать латынь и древнегреческий, однако никого менее похожего на кембриджского классициста вы не встретили бы за всю вашу жизнь. Если верить слухам, когда Джимми было семнадцать, его отец, докер из Уолтона, как-то вечером, вернувшись домой, сказал сыну:

– Учись хорошо, сынок, и получше сдай экзамены повышенного уровня, потому как я только что был у букмекера и поставил на то, что ты получишь одни пятерки да еще и стипендию Кембриджа. Хорошие деньги могу получить.

– Господи, папа! – потрясенно, как уверяют, воскликнул Джимми. – Сколько же ты поставил?

– Да все, что у нас есть, – ответил папа. – Так что давай, старайся.

Уверяют, что нынешним школьникам экзамены даются куда тяжелее, чем нашему поколению, и, вообще говоря, я не сомневаюсь в том, что это правда, – не думаю, впрочем, что им приходится напрягаться так, как напрягался в тот год Джимми. Ему же требовались только отличные оценки, а к ним еще и стипендия.

История эта слишком хороша, чтобы я рискнул проверить ее подлинность и испытать разочарование, выяснив, что она – вранье либо преувеличение. Зато совершенной истиной является то, что, приехав в 1975-м в «Джезус-колледж», Джимми привез с собой жену. В рабочей среде мужчины нередко женятся до двадцати, однако женатый студент – это большая редкость, и, как молодая миссис Малвилл справлялась с жизнью в Кембридже, я не знаю. В 1977-м Джимми стал президентом «Огней рампы», а ко времени, о котором я сейчас рассказываю, он, вместе со своим кембриджским сверстником Рори Мак-Грасом, сочинял для «Канала-4» комедию «Победа достается храбрым» и играл в ней. В дальнейшем Джимми основал «Хет Трик», первую независимую телекомпанию, прославившуюся такими шоу, как «Почему это именно я должен вам новости сообщать» на телевидении и – прославившуюся несколько меньше – такими, как мое «С вами Дэвид Лэндер» на радио.

«Победа достается храбрым» стала чем-то вроде культового шоу, это благодаря ему возникла эфирная сетка, которую в дальнейшем перенял «Канал-4». Отдающий пивным духом стиль этой комедии не очень близок к тому, что делали мы с Хью, однако для меня проблески гениальности в ее сценарии более чем искупают разухабистость конечного результата. Она подарила миру одну из моих любимейших шуток. Мне всегда нравились анекдоты, соль которых передается всего одним словом.

Шоу почти неизменно завершалось длинной и сложной сценой попойки, снимавшейся единым куском и всего одной камерой. В одной из таких сцен Джимми подходит к Рори и берет со стола банку с пивом. Когда он подносит ее к губам, Рори останавливает его: «Эй, вообще-то я в нее пепел стряхивал». Джимми окидывает его жестким взглядом, произносит: «Круто» – и делает большой глоток.

Время от времени заглядывал в «Занзибар» и удивительный Питер Беннетт-Джонс, также выпускник Кембриджа, а ныне самый могущественный из менеджеров, агентов и продюсеров британского телевидения и кино. Помню, как после празднования его тридцатилетия, в половине второго утра, я прямо перед клубом помогал ему заправляться кокаином и испугался, когда он упал на тротуар и заявил, что намерен тридцать раз отжаться от земли.

– Ты же старик! – сказал я. – Сердце надорвешь.

Пи Би-Джи, как он повсеместно известен, отжался тридцать раз, а затем еще двадцать – просто так, для верности.

Один мой друг рассказывает, что несколько лет назад он оказался в Гонконге и не знал, чем себя там занять. Отельный консьерж порекомендовал ему хороший ресторан:

– Поезжайте в Коулун[177]177
  Район Гонконга, туристический его центр.


[Закрыть] и спросите, где ресторан Чу-Лая.

В гавани Коулуна ему указали, когда он задал этот вопрос, на собиравшуюся отплыть джонку. Он запрыгнул на борт и спросил:

– Чу-Лай?

Все сидевшие в джонке закивали.

После получасового плавания по неспокойной воде его ссадили на каком-то острове. Никакого ресторана там не было. Мой друг начал побаиваться, что его втянули в непонятную, но темную историю. Прошел час (показавшийся ему вечностью), и он увидел другую подплывавшую к пристани джонку.

– Чу-Лай? – крикнул ее хозяин, и мой друг снова запрыгнул на борт.

Еще час плавания по становившимся все более глубокими водам Южно-Китайского моря, и мой друг преисполнился опасений за сохранность своей жизни. В конце концов его высадили на другом острове, однако на этом по крайней мере имелся ресторан, увешанный гирляндами фонариков и вибрирующий от музыки. Навстречу гостю вышел сам Чу-Лай – добродушный мужик с повязкой на глазу, сообщившей приключению, которое переживал мой друг, окончательно конрадовский характер.

– Здравствуйте, очень добро пожаловать. Скажите мне, вы американец?

– Нет, вообще-то, я англичанин.

– Англичанин! А! Вы знаете Пи Би-Джи?

Можно только гадать, какое количество недоумевающих английских клиентов выслушивало этот вопрос, не имея ни малейшего представления о том, кто такой Пи Би-Джи. У моего друга такое представление имелось, однако он сомневался, что Чу-Лай спрашивает именно о том человеке. Оказалось – о том.

– Да! Пи’ер Бе’тт-Джос!

Обедом моего друга накормили бесплатным, а обратно в Гонконг доставили на личном катере Чу-Лая.

Вот вам Питер Беннетт-Джонс: долговязый, худощавый, в помятом льняном костюме, с выдержанными манерами а-ля «дорогой старый друг», он создает зрительный и звуковой образ сошедшего со страниц Сомерсета Моэма колониального окружного комиссионера в отставке, а между тем Питер моложе Мика Джаггера, и более проницательного, умного и влиятельного человека вы в лондонском мире средств массовой информации не найдете.

Мне повезло или не повезло – я пропустил тот вечер в «Занзибаре», когда Кейт Аллен, один из пионеров альтернативной комедии и человек, с которым мне предстояло свести близкое знакомство, начал, утвердившись посреди бара, метать бутылки вперед и назад, переколотив в итоге запас напитков и перебив большую часть зеркал. Кейта арестовали, а вернувшись после короткой отсидки, он обнаружил, что вход в «Занзибар» закрыт для него навсегда. Владелец клуба, Тони Макинтош, был человеком достаточно добродушным и не закрыл для Кейта и двери нового своего заведения, клуба «Граучо», который он и Мэри-Лу Старридж как раз собирались учредить в Сохо.

Те годы, когда я с головой нырнул в мир богемного Сохо, были еще впереди, однако на людей вроде Кейта я уже начинал поглядывать с обожанием, к которому примешивалась толика страха. Казалось, они владели Лондоном, в котором я все еще чувствовал себя робким гостем, – Лондоном, начинавшим подрагивать от скрытой в нем колоссальной энергии. Я побаивался модных ночных клубов наподобие «Титаника» и «Лаймлайта», поскольку в них можно было, как мне казалось, лишь танцевать и пить, а меня ни то ни другое не влекло, даже «Занзибар» не был заведением, куда я мог бы надумать зайти один, без компании, и тем не менее некий демон нашептывал мне, что я не должен остаться всего лишь машиной, непрерывно производящей слова. «Ты задолжал себе немного жизни, Гарри…» – говорит самому себе Клинт[178]178
  Имеется в виду Клинт Иствуд, сыгравший главную роль в фильмах о Грязном Гарри.


[Закрыть] в «Грязном Гарри».

Кем я в то время был? Я все еще видел, что людям докучает мой фасад, моя легкость, моя кажущаяся – ох, не знаю – непринужденность, неуязвимость, беззаботность. Что-то, присущее мне, злило их… нет, не злило, то есть временами и злило, однако по большей части озадачивало и сбивало с толку… рождало смесь раздражения и любопытства.

Какими плотными одеждами защищаются такие, как он, от злых ветров жизни, какими доспехами – от стрел и копий рока, почему их ничем не проймешь? Хорошо бы на них хоть на пьяных полюбоваться. Увидеть их обезоруженными. Понять, что там тикает у них внутри.

Я действительно убежден, что есть люди, которые прониклись бы ко мне большей любовью и доверием, увидев, как я пускаю слезу в стаканчик виски, как выставляю себя в глупом свете, как становлюсь агрессивным, плаксивым, перестаю, напившись, владеть собой. Самому мне подобные состояния всегда представлялись утомительными, неловкими, неудобными и невероятно скучными, однако я совершенно уверен, что многие жаждут хотя бы разок посмотреть на меня, пребывающего в одном из таковых. Увы, сколько бы я ни выпил, власти над собой я почти никогда не теряю. Конечности мои могут, разумеется, утрачивать координацию, однако она и так свойственна им в мере столь малой, что утрата ее зримой разницы не составляет. А вот агрессивным, склонным к насилию или слезливым я не становлюсь никогда. В чем виноват, в том виноват.

В то время я видел, что Стивена Фрая воспринимают как человека, который вытянул в лотерее жизни счастливый билет. Похоже, я просто не обладал способностью проецировать вовне уязвимость, страх, неуверенность в себе, сомнения, замешательство, чувство своей никчемности и неспособности приладиться к жизни – все то, что столь часто владело мною.

Для тех, кто умеет читать, все потребные знаки были написаны на самом виду крупными буквами. Одни автомобили криком кричали о них, не правда ли? «Астон-Мартин», «Ягуар-XJ12», «Вулзли-15/50», отреставрированный «Остин-Хили-100/6», «Остин-Вестминстер», «Эм-Джи-Магнетт», двухместный «Эм-Джи-Би» с открытым верхом…

Люди видели меня разъезжающим в этих колесницах из дерева и кожи и воспринимали их как автомобильные эквиваленты твидовых курток и вельветовых брюк, в которые я по-прежнему облачался. «Добрый старый Стивен. По правде сказать, он – человек из другого мира. Квинтэссенция англичанина. Старомодные ценности. Крикет, кроссворды, классические автомобили, “Клубландия”. Благослови его Бог». Другие же думали: «Напыщенный, мудацкий оскбриджский зубрила в старомодных башмаках и пижонских автомобилях. Ну и дерьмо». А я думал: «Какой обман. Педик, наполовину еврей, который не знает на самом деле, кто он и что делает, так и оставшийся пронырливым, скрытным, пожирающим сласти мальчишкой, каким был всегда, так и не сумевший приладиться к жизни. Разрушенный любовью, неспособный внушать ее, недостойный любви».

И до самого дня моей смерти во мне всегда будут видеть сильного, с удобством устроившегося в жизни англичанина – добротного, как покойное кожаное кресло. Я давно понял, что бороться с этим бессмысленно. Помимо прочего – и это нечто большее, чем вопрос хороших манер (хотя и хорошие манеры уже составляют причину достаточную), – почему человек должен вечно ныть и жаловаться на судьбу? Оно и не достойно, и не интересно, и не привлекательно.

Любой кабинетный психолог сразу поймет, что человек с моей историей подросткового Sturm и юношеского Drang[179]179
  От нем. Sturm und Drang – буря и натиск.


[Закрыть] (бедственная зависимость от сладкого, отчужденность, бурная смена настроений, несчастливая чувственность, разрушенная любовь, воровство, исключения из школ, мошенничество и тюрьма ^†), неожиданно обретший новую жизненную надежду, возможность работать и получать за это непомерные деньги, поведет себя именно так, как повел я, и непременно совершит ряд глупых, робких попыток выставиться напоказ, доказать себе и семье, существование которой он обращал в такой кошмар, что теперь и он – кто-то. Кто-то, ставший частью целого. Смотрите, у меня есть машины, кредитные карточки, загородный дом, я состою вон в скольких клубах. Я даже знаю по имени метрдотеля «Ля Каприс». Я – часть Англии в такой же мере, в какой кожа компании «Коннолли» является частью сиденья «астона».

Если вам интересно, могу сказать, что я был счастлив. То есть я был доволен и уверен в себе – к счастью это имеет, полагаю, примерно такое же отношение, какое «домашнее красное» имеет к «Шато Марго», что не мешает ему сходить за оное для большинства из нас.

Шоу «По субботам в прямом эфире» было сочтено более чем удачным, и, быть может, по этой причине меня и Хью снова призвали в кабинет Джима Моира, желавшего выяснить, не попробуем ли мы так помахать в телеэфире нашими елдаками, что найдутся желающие у нас отсосать, – то есть не попробуем ли мы «создать совместное шоу», как мог бы выразиться другой, не столь комедийный начальник.

После того как в Би-би-си отнеслись к «Хрустальному кубу» без всякого интереса, мы прониклись недоверием к высококонцептуальным программам и потому решили попытаться сделать то, что знали лучше всего, – комедию, состоящую из череды скетчей.

– Великолепно, – сказал Ричард Армитаж. – Можете заняться этим на следующий год. Но сначала, Стивен…

Он потер ладонью о ладонь, и глаза его заблестели.

– Бродвей.

Клиппер-класс, «Берег басков» и хореография[180]180
  Clipper Class, Côte Basque and Choreography.


[Закрыть]

Мы с Майком Оккрентом полетели в Нью-Йорк «клиппер-классом» – так назывался в «Пан Америкэн» бизнес-класс, где вы могли есть, пить и курить, пока у вас не повылазят глаза, печень и легкие. В нашем распоряжении имелось несколько дней, а задача состояла в том, чтобы произвести ослепительное впечатление на потенциальных финансистов и сопродюсеров Ричарда. Роберт Линдсей уже ждал нас на месте. То было самое первое мое путешествие в Соединенные Штаты, и мне все время хотелось крепко обнять самого себя и поздравить. В детстве я часто строил фантазии об Америке и чувствовал, что, когда попаду в нее, выяснится, что мы с ней уже знакомы, – и за это я полюблю ее еще сильнее.

Не стану чрезмерно расстраивать вас разглагольствованиями о силуэте Манхэттена. Если вы не были в Нью-Йорке, то видели его в кино или по телевизору и знаете, что на этом относительно маленьком острове стоит множество очень, очень высоких зданий. Вы знаете, наверное, что там масса туннелей и погромыхивающих мостов. Там есть вытянутый в длину Центральный парк, широкие авеню, идущие прямиком с одного конца острова на другой и ритмически пересекаемые пронумерованными улицами (стритами). Вы, наверное, знаете также, что и у авеню имеются номера – за вычетом тех, что удостоились названий: Мэдисон, Парк, Лексингтон, Амстердам или Вест-Энд. И знаете, что существует одно исключение, одна диагональная магистраль, идущая вниз из верхнего левого угла острова, игнорируя симметрию решетки, создавая по пути на юго-запад площади, прямоугольные и круглые («скверы» и «сёркесы»), и вырезая треугольники открытого пространства – Верди-сквер, Данте-парк, Колумбус-сёркес, Мэдисон-сквер, Геральд-сквер, Юнион-сквер. Знаете, что эта беззаконная диагональ называется Бродвеем. И может быть, знаете, что на Таймс-сквер – там, где Бродвей встречается с 42-й стрит, – вот уже сто лет бьется театральное сердце Нью-Йорка.

Я обошел район театров, полюбовался неоновыми вывесками, поклонился статуе Джорджа М. Коэна («Передайте привет Бродвею», – значится на его постаменте, и у меня по сей день, когда я вижу этот памятник, сжимается горло – более от преклонения перед сыгравшим его Джеймсом Когни, чем от любви к самому Коэну, о котором я мало что знаю), посидел в ресторане «Карнеги Дели», сочиняя почтовые открытки, снося ошеломительную грубость официантов и пытаясь проникнуться смыслом сэндвича «Рубен Особый». Все в Нью-Йорке точь-в-точь таково, как вы ожидаете, и однако же все вас изумляет. Если бы я, попав на Манхэттен, обнаружил, что авеню здесь извилисты и кривы, дома приземисты, а люди медлительны, добродушны и растягивают слова, что нет здесь ни следа баснословной энергии, которая передается вам от мостовых, пока вы просто-напросто шагаете по ним, – вот тогда у меня появился бы повод удивленно моргать и покачивать головой. А так город оказался в точности таким, каким я ожидал его увидеть, каким его давным-давно описали легенды, предания, литература и легкая музыка – вплоть до поднимающихся из люков облачков пара, корабельного покачивания гигантских, украшенных шашечками такси, когда они подпрыгивают и пришлепывают покрышками огромные листы железа, словно оброненные на улице небрежным великаном, и странного дымка, которым попахивает на каждом уличном углу и который оказывается, после дотошного расследования, ароматом только что испеченных претцелей. Все было так, как я всегда и думал. Но при этом я не мог не останавливаться через каждые пять шагов, не улыбаться, не ахать, не таращить глаза, дивясь театральности увиденного мной зрелища, его шуму, грубости и жизненной энергии. Подтверждение наших абсолютно уверенных ожиданий поражает нас сильнее их опровержения.

Возможными коллегами Ричарда по бродвейской постановке были два американца – Джеймс Нидерландер, владевший, судя по всему, половиной театров Америки, и Терри Аллен Крамер, владевшая, похоже, половиной недвижимости Манхэттена. Это были серьезные, видавшие виды бизнесмены. Они вбили себе в головы, что танцевать англичане не могут, а когда у американского продюсера застревает в голове какая-то мысль, выбить ее оттуда не способно ничто – ни «Мистер Мускул», ни тринитротолуол, ни электрошоковая терапия.

Джеймс Нидерландер веровал, что знает секрет хорошего мюзикла.

– В нем есть душа, – сказал он мне в ресторане «Берег басков» – за ленчем, на котором присутствовали Терри, Майк и Роберт. – Я видел ваше шоу в Лондоне и сказал жене: «Лапушка, у этого шоу охеренная душа. Охеренная, мы должны его поставить». И она со мной согласилась.

– Но для этого нужна настоящая хореография, – пророкотала Терри.

Терри Аллен Крамер любила повторять, что она хоть и не богатейшая женщина Америки, зато налогов наверняка платит больше любой из них. Одно время она владела большей частью акций «Коламбия Пикчерз», а кроме того, держала очень серьезные деньги в добыче нефти и в недвижимости, куда входил и квартал, вмещавший воспетый Труменом Капоте «Берег басков». Когда я приехал туда на ленч, раздражительная надменность официантов едва не повергла меня в паралич. Нью-Йорку свойственно задирать нос и проводить тонкие классовые различия в мере гораздо большей, чем Лондону. Высокомерные лифтеры в перчатках и ливреях, швейцары, водители и maîtres[181]181
  Метрдотель (фр.).


[Закрыть] способны обратить в ад жизнь каждого, кому недостает социальной самоуверенности. Меня же, одиноко высадившегося на чужом берегу, покинула вся накопленная за годы жизни легкость манер, позволявшая мне сходиться лицом к лицу с официантами «Ритца» или «Ле Каприс». Заграница штука паршивая, любил говорить Георг VI. Как бы высоко ни забрались вы по общественной лестнице у себя дома, заграница заставит вас соскользнуть с нее туда, где кишат змеи, и начать подниматься заново.

– Дааааааа? – прошелестел, подплыв ко мне, официант, когда я с деланным безразличием оглядел ресторанный зал, – сама натужность, с которой я пытался соорудить на лице выражение моей небрежной уместности здесь, с головой выдавала ощущаемые мной приниженность и неполноценность.

– Ээ, мм, да. Я встречаюсь здесь кое с кем, ленч, но, боюсь, пришел немного раньше, чем… следовало… э-э… извините.

– Имя?

– Стивен Фрай. Извините.

– Сейчас посмотрю… Нет, на это имя столик не заказывался.

– О. Извините! Нет, это мое имя, извините.

– А! Так на чье имя бронирован столик?

– По-моему… я думаю, на фамилию Крамер. Извините. У вас заказан столик для Терри Аллен Крамер?

Впечатление было такое, что кто-то щелкнул выключателем и зажег свет. Все лицо официанта озарилось улыбкой, снисходительное презрение, читавшееся в каждом его движении, сменилось слюнявым самоуничижением, трепетным вниманием и истерической почтительностью.

– Я уверен, сэр, миссис Крамер понравится, если мы усадим вас поудобнее и принесем вам бокал шампанского или, быть может, коктейль? Не желаете ли почитать что-нибудь, пока ждете? Миссис Крамер обычно запаздывает на десять минут, так, может быть, оливки? Пепельницу? Что-нибудь? Все, что вам будет угодно. Благодарю вас, сэр.

0 господи. Она действительно запоздала на десять минут, а войдя, повела в зал Джимми Нидерландера, Майка Оккрента и Роберта, к тому времени присоединившихся ко мне, сидевшему на неудобной софе ресторанного предбанника.

Как только мы уселись, для Терри принесли телефон, поставили его на наш стол и включили в стенную розетку. И пока продолжался ленч, она время от времени выкрикивала в трубку указания, предназначавшиеся для мелюзги из ее офиса.

Когда настал черед пудинга, она оглядела всех сидевших за столом.

– Десерт кто-нибудь хочет? Хотите десерт, мальчики? – Я с энтузиазмом закивал, и Терри громко хлопнула в ладоши: – Андре, тележку со сладким.

К нам послушно подъехала le chariot à ptisseries, нагруженная изысканными délices.[182]182
  Услады (фр.).


[Закрыть] Терри Аллен Крамер указала на особо роскошную башню, сооруженную из сливок, глазурированных печеньиц и засахаренных фруктов.

– Это что такое? – рявкнула она.

Андре приступил к хвастливым объяснениям:

– Это mousseline,[183]183
  Мусс (фр.).


[Закрыть] мадам, взбитый в sabayon вместе praline[184]184
  Обжаренный и подсахаренный миндаль (фр.).


[Закрыть] и souffline … – И так далее.

Терри, прервав его, поднесла ладонь к девственной поверхности великолепного творения, черпанула его, облизала, громко чмокая, пальцы, поразмыслила с миг и сказала, отвернувшись:

– Уберите это дерьмо.

У меня и у Роберта отвисли челюсти. Позже Майк высказал предположение, что она проделала это, дабы произвести на нас впечатление своей беспощадностью, дать нам понять, что ей ничего не стоит списать нас в утиль, что пленных она не берет. Я же подумал просто, что это самый некрасивый поступок из когда-либо совершавшихся на моих глазах, а мне довелось однажды наблюдать, как в вестибюле четырехзвездного отеля мужчина вытащил из штанов член и помочился на стойку портье, забрызгав его самого и двух случайных свидетелей.

Терри, увидев, что мы уставились на нее, безжалостно улыбнулась.

– Десерт был дерьмовый. А дерьмо, оно и есть дерьмо. Да, так говорила я вам, насколько важна для нас хореография?

Если этот ленч был проверкой, мы ее так или иначе прошли: Терри и Джимми согласились оплатить постановку.

Я возвратился в Англию, и мы с Хью уселись за сочинение пробного эпизода телешоу Фрая и Лори, запланированного для показа в следующем году.

– Нам необходимо турне, – сказал Хью.

– Турне?

– Если мы должны будем проехаться с выступлениями по стране, нам хочешь не хочешь придется написать для них материал. Показывать «Дракулу» или «Шекспировский мастер-класс» нам не позволят… только новые сценки.

Хотя известны мы по-настоящему не были и уж определенно не обладали славой, которую начинали приобретать Гарри и Бен, оказалось, что в колледжах и университетских городах спрос на нас существует, и не так чтобы маленький, и это позволило составить расписание турне. Мы встречались, писали, подолгу смотрели в окно, расхаживали по комнате, покупали «бигмаки», подолгу смотрели в окно, отправлялись на прогулки, рвали на себе волосы и кляли все на свете, подолгу смотрели телевизор, покупали новые «бигмаки», снова кляли все на свете, писали, взвизгивали от ужаса, когда часы говорили нам, что прошел еще один день, просматривали написанное, стонали и договаривались о завтрашней встрече и о том, кто на этот раз принесет с собой кофе и «бигмаки».

Кое-какой материал у нас таким манером набрался, однако мне пришлось снова поехать в Нью-Йорк – на репетиции «Я и моя девочка». Мы договорились, что после премьеры я вернусь назад. Мы прокатимся по стране и запишем пилотный эпизод шоу Фрая и Лори, который будет показан под Рождество, – а съемки самого сериала начнутся в следующем году.

Репетиции «Я и моя девочка» происходили на Манхэттене, где-то рядом с Флэтайрон-билдинг, оно же «Утюг». За всю мою театральную жизнь я ни разу не видел таких удобств и такой организации дела. У нас имелся танцзал, зал вокала и даже «драматический зал», отведенный для репетиций моего текста – и только его одного.