Текст книги "Уйти красиво и с деньгами"

– Ровно сто лет назад! Сейчас никто не отделывает тесьмой платья. Только гробы!

Заикнувшись про гробы, Лиза почувствовала неприятный укол памяти. Зосин гроб, унылый и роскошный, на миг восстал у нее перед глазами. Однако он тут же заслонился серой Ваниной шинелью и его обескураженной улыбкой, поэтому в сени Лиза ворвалась вихрем и состроила рожицу Артемьевне.

– Огонь девка! – одобрительно улыбнулась няня. – Куда это ты, Анюта, ее водила?

Артемьевна знала Анну Терентьевну еще юной, потому звала Анютой, а на «ты» обращалась ко всем, согласно своему невыводимому старосибирскому обычаю. Анна Терентьевна сердилась, зато Павел Терентьевич смеялся и говорил, что по-древнерусски старуха совершенно права. Он еще добавлял: «Вспомни-ка классику – «Ой ты гой еси, царь Иван Васильевич!». А ты, Анюта, все-таки не царь».

Няне Анна Терентьевна ответила рассеянно:

– Мы к Пшежецким ходили, выражать соболезнования. Это все ужасно! Старшая дочь Антонии лежит в закрытом гробу, масса цветов…

– Чего ж Лиза так прыгат? Кто ее там смешил?

– Ах, я ничего не могу понять, – отмахнулась Анна Терентьевна. – Что с ней делается, ума не приложу. Убегает куда-то, рояль забросила, говорит немыслимые вещи. И ведь всегда найдет, что ответить, выкрутится, обморочит, обцелует! Надо с ней построже.

– Не строжись, Анюта! Пускай погулят. Замуж пойдет – дома насидится, наплачется, смирная будет.

Анна Терентьевна вспыхнула:

– Ты опять за свое, няня! Как это «пускай погулят»? Как покойная Пшежецкая, что ли?

– Да разве у Казимировны дочка гуляла? – возмутилась няня. – Когда девка за деньги всем дает, это грех один!

– А без денег не грех? Оставь это, Артемьевна, и лучше скажи, где мое синее в полоску платье, что я шила у Селезневой? Она, негодная, так все обузила, что я его только три раза надела.

– Синее? С пуговками по плечу? Так его моль побила. Не уберегли!

– Как побила? Дотла?

– Нет, на брюхе только.

– Так неси его мне, Лизе перешьем. Проклятые деньги! Разве так одевал меня покойный отец? Я была как кукла!

– Верно! – согласилась няня. – Стать у тебя завсегда была крупная, шшоки красные…

– Ах, молчи, молчи! Ты меня добьешь!

Лиза в это время уже поднялась в свою комнату, достала из-за пояса Зосин дневник и уставилась в первую страницу.

10

Она не обманула, эта противная Каша! Лиза не смогла разобрать в Зосиных писаниях ни слова. Тоненькие шелковистые странички, такие же бледно-зеленые, как переплет, были сплошь заполнены строчками. Как известно, Зося училась в гимназии скверно, но почерк у нее оказался убористый, четкий, кружевной. У Лизы в глазах зарябило от тугих двойных петелек w, от 1, перечеркнутых наискосок, от мушек и птичек над z и i. Что все это значило? Кроме дат, ничего прочитать не удалось.

Лиза вздохнула, поворошила странички. Может, удастся отыскать какие-нибудь имена или фамилии? Она стала водить пальцем по непонятным строчкам, задерживаясь на каждой заглавной букве. Увы, Зося и имен не записывала! Она предпочитала одинокие инициалы, которые выходили у нее особенно щегольскими. Часто, свернувшись змеей, мелькала крупная Z, выведенная с особым нажимом. Попадалась изящно накренившаяся, похожая на язык пламени N и стройная F с двумя буклями на одном боку. Были и О, и К, и даже Q, но кто скрывался за этими буквами, понять было невозможно.

Лиза спрятала дневник в ящик стола. За окном скучно стучал дождь. Слабо шелестела под его шлепками листва старой кривой яблони. Из дому теперь и носу не высунешь! Вот бы выбраться отсюда, найти Ваню, взять лодку и сбежать на какой-нибудь песчаный остров, которых так много на Нети!

Послышался стук в дверь. Лиза прогнала прочь все неисполнимые мечтания, поправила платье, заложила волосы за уши и чинно сказала:

– Войдите!

Лиза совершенно напрасно приняла чопорный вид: к ней пришла всего лишь Мурочка Фрязина с толстой тетрадью под мышкой.

– Ужасно интересно! – выпалила Мурочка, блестя глазами и румяными щеками. – Так это все-таки правда? Ах, я еще тогда предчувствовала!

– Что предчувствовала? – испугалась Лиза. – Опять кто-то умер?

– Совсем наоборот! Хотя от любви тоже умирают, да?

– Говори же толком, что случилось?

Мурочка до предела расширила глаза и сообщила громким заговорщицким шепотом:

– Знаешь, кто к нам сейчас приходил? Твой Рянгин!

Лиза вспыхнула от неожиданного звучания этих двух слов. Ее Рянгин? Мурочка немного полюбовалась произведенным эффектом и продолжила:

– Он у нас был с полчаса назад. Сделал вид, что навещает Володьку, но я-то все поняла! Конечно, для отвода глаз мальчишки пошептались про свое кладбище и смерть Пшежецкой. Но, знаешь, Рянгин совсем без предрассудков! Не церемонясь, подходит ко мне и говорит: «Вы можете передать записку Лизе Одинцовой?» Я сказала, что могу. «И ответ принесете?» – спрашивает. Я говорю: «Принесу…» Я предчувствовала…

– Давай же записку!

Мурочка распушила свою тетрадь, поставила ее домиком, и из растопыренных страниц выпорхнул белый листок, сложенный вдвое.

Лиза схватила листок и развернула. В отличие от Зоей Ваня буквы выводил без всяких украшений. Стиль у него был, как Володька и предупреждал, лаконический. «Чтобы жить, мне надо вас видеть. Скажите, где и когда? И. Р.».

– Да, не слишком цветисто, – вздохнула Мурочка. Как гонец, она с полным правом прочитала эти две строчки из-за Лизиного плеча. – Никаких тебе «люблю» или «целую». Хотя вот это впечатляет: «чтобы жить». Как ты, Лиза, считаешь, не собирается ли он покончить с собой?

– Не думаю.

– Почему ты так уверена?

– Потому что я этого не хочу.

– Значит, ты ему назначишь свидание? – разочарованно протянула Мурочка. – Вот так, сразу?

– Конечно. Иначе я сама умру! Я сейчас же напишу ему ответ.

– А ты придумала, где и когда вы встретитесь?

– Этой ночью у забора Свербеевых.

Усадьба Свербеевых примыкала к Одинцовым со стороны, противоположной Фрязиным. Дом Свербеевых продавался и стоял пустой. Никто там с прошлой осени не жил, не было при нем ни сторожа, ни собаки. Лиза взвесила все обстоятельства и нашла, что лучшего места для встречи и придумать нельзя. Удивительно, почему она раньше не додумалась позвать Ваню в заросший свербеевский огород? Столько времени было потеряно зря!

Лиза спрятала Ванину записку в тот же ящик стола, что и Зосин дневник, и быстро написала на почтовом листке: «Будьте сегодня в девять вечера у куста бузины, там, где наша усадьба граничит со Свербеевыми. О. Е.».

– Надо же, у тебя инициалы как у Евгения Онегина, – сказала Мурочка. – Впрочем, беру это замечание назад – оно глупое. Но неужели ты ночью пойдешь одна к этой бузине? Страшно ведь!

– Я ничего не боюсь, – спокойно ответила Лиза.

– Ты совершенная Джульетта! Помнишь эту пьесу? И как Варнавин с балкона упал? Что значит выдающийся талант – ведь не потерялся, закончил слова лежа, и все плакали.

– Если Варнавин Ромео, я на Джульетту не похожа, – заметила Лиза. – Мне еще нет сорока пяти.

– Ты просто не понимаешь искусства, – вздохнула Мурочка. – Ладно, давай свое послание, я побегу. Рянгин до сих пор у нас сидит, а она не любит, когда к нам кто-то приходит.

Мурочка прощально взмахнула рукой и собралась исчезнуть за дверью, но Лиза ее остановила:

– Постой, а твоя тетрадь? Ты ее на столе забыла.

– Это тебе, от Володьки.

Лиза насторожилась. Господи, неужели в тетради любовные излияния?

– Володька решил увековечить свое расследование, – пояснила Мурочка. – Смотри, какое название придумал – «Дело о кладбищенских огнях». Глупо, правда? Он перечислил все, что им с Рянгиным удалось выведать, в том числе в те дни, когда ты болела. Чумилка сказал: «Лиза девица с мозгами, она поймет». Раз я его сестра, значит, заведомая дура? Почитай его сочинение – посмеешься.

– А вы с Вовой анонимное письмо в полицию написали? – вдруг вспомнила Лиза.

– Конечно, написали.

– И что?

– Не знаю. Но я уверена, что власти примут меры. Все, бегу!

– Постой! – снова остановила ее Лиза.

Она отобрала у Мурочки свою записку, зачеркнула слова «в девять вечера» и вместо них поставила «в полночь».

– Ты что, с ума сошла? – ужаснулась Мурочка. – В полночь еще страшней – не видать же ни зги!

– Вот и хорошо! Я вдруг подумала: если соберутся у тети Анюты гости и засидятся, будут бродить по двору, курить, шуметь. Мне это совсем не нужно.

– Но ведь страшно и ни зги!

– Что, бабай утащит?

Когда Мурочка наконец ушла, Лиза достала из стола записку и перечитала ее пять раз. Чем больше всматривалась в круглые, решительные, без всяких вычур Ванины буквы, тем отчетливее видела самого Ваню, который не говорит лишнего и делает все, что считает нужным. Воспоминания о поцелуях в ларинской беседке настолько лишили ее покоя, что она принялась бегать по комнате от стены к стене, прижимая ледяные пальцы к горящим щекам. «Нет, так не годится! Я не дотяну до полуночи, я умру, я растаю, я уничтожусь», – решила она и заставила себя сесть за стол. Раскрыла синюю тетрадь, на которой Володька любовно, особо нарядными буквами на подгибающихся ножках начертал: «Дело о кладбищенских огнях». Лиза подумала: если прочесть это творение от корки до корки, глядишь, и вечер придет.

Книжки про Шерлока, Ната и Пата, которыми Володька вдохновлялся, были тощими, но сам он исписал уйму страниц. Странное дело – как и Зося, он обозначил действующих лиц одними инициалами. Это напомнило Лизе учебник геометрии, где углы и точки всегда прозывались А, В и С. Вот и у Володьки имелись отважные В. и И. и прекрасные Л. и М. Эти лица переживали леденящие душу события.

Поначалу Володька писал подробно и цветисто, но к середине тетради съехал на скупое перечисление фактов. Среди таинственных инициалов замелькали вполне прозаические и всем известные фамилии Варнавин-Бельский, Генсерский, Матлыгин. Эти торопливые заметки больше понравились Лизе. Володька в них не мучил себя описаниями дикого воя ветра или целого ада злобы, который метался в глазах дворника Зосиного дома (этот дворник грубо погнал Вову в шею и не дал никаких сведений). Зато Лиза признала, что за три дня Вова с Ваней проделали немалую работу. Они составили список подозреваемых в удушении Зоей Пшежецкой и постарались разузнать, кто где был роковой ночью.

Список был огромен и сомнителен. Первым делом, конечно, под подозрение попали всадники, встреченные на Косом Взвозе за день до убийства. Это все были ближайшие Зосины приятели. Им было нетрудно заманить ее на кладбище и прикончить. К тому же несчастное и умоляющее лицо Зоей в тот роковой день говорило не только о страхе, но и о желании скрыть этот страх.

Первыми были избавлены от подозрений офицеры, верхом сопровождавшие Зоею, и в их числе блистательный наездник, батыр, краса Азии Федор Саввич Матлыгин. Как раз в ночь убийства праздновали именины полковника Соковитова. Все подозреваемые офицеры пировали в Щунском лагере, никуда оттуда не отлучались и быстро упились до полной невозможности двигаться и соображать. Эти ценные сведения Ваня Рянгин выудил у буфетчика Офицерского собрания, который обслуживал именинный банкет. Всего за два Ваниных рубля этот буфетчик подробно описал, кто что пил и кого куда тошнило.

Вне подозрений оказался и трагик Варнавин. Это подтвердил некий Афанасий, служивший у Варнавина. Артист в ту ночь имел свидание с дамой, которую Володька деликатно обозначил буквой У. Дама была замужняя, жила на даче в Пыряеве. Трагик отбыл туда сразу после обеда. Его вечер был свободен: в Нетске театральный сезон кончился, а на гастроли в Калугу Варнавин собирался только в июле. От У. актер вернулся лишь на другой день к вечеру.

Володька заметил, что из всех подозреваемых один Варнавин как служитель муз мог бы додуматься осыпать труп белыми розами. Ваня Рянгин с ним не согласился. Он выяснил, что Варнавину такая роскошь не по карману – все, что имеет, трагик пускает на еду. Даже поднесенные публикой лавровые венки и портсигары с именной гравировкой он тут же тащит скупщикам. «А вдруг белые розы артисту подарили, а он их кому-то перепродал?» – допустил Вова. «Варнавин неделю как не играет, – возразил Ваня. – Кто бы ему букет поднес? Даже влюбленная У. ему презентовала в тот вечер не цветы, а настоящий астраханский балык».

Раз балыка возле трупа Зоей не обнаружили, Варнавина Вова начисто отмел. Откуда взялись белые розы, так и осталось тайной. Ни в одном нетском магазине такого товара сроду не бывало.

Еще один подозреваемый всадник, учитель физики Мухин, в ту ночь крепко спал в собственной постели (за сведения сорок копеек физиковой кухарке Прасковье). Адам Генсерский и его патрон адвокат

Пианович в ту ночь играли в клубе в карты. Большего выяснить не удалось: порядки в этом заведении установлены строгие, а лакеи служат неприступные, как индейские петухи (так написал Володька).

Разочаровавшись в участниках конной прогулки, сыщики стали выяснять, что поделывали в ночь убийства жертвы Зосиной алчности. Мог ведь кто-то из них затаить мстительную обиду! Обобранный до нитки Морохин сгорел, но остался его наследник, племянник – тот самый, который простодушно помогал дяде закупать керосин для поджога дома. Этот племянник, скромный служащий почтового ведомства, лишился надежд на наследство и мог…

Не мог, оказывается! Еще за два дня до гибели Зоей молодой Морохин, пережив на пожаре нешуточное потрясение, попал в больницу, метался в жару и бреду. Опасались мозговой горячки (сведения доктора Б.В. Фрязина).

Сыщики В. и И. не поленились проверить ревнивых женщин, чьих мужей и возлюбленных погубила Зосина красота. Оказалось, что невеста Шубникова, брошенная женихом ради минутной Зосиной прихоти и травившаяся сулемой, до сих пор очень больна и слаба. Она живет в Горенском монастыре под Челябинском.

Вова не пощадил даже собственной мачехи: Аделаида Петровна значилась в списке подозреваемых тринадцатой, под литерой Ф. На исходе зимы, ревнуя мужа-доктора, эта Ф. грозилась как отравить, так и удушить Зоею, страдавшую мокрым плевритом. Все кончилось тогда битьем микстурных пузырьков и смуглого лица веселого доктора.

Однако у Аделаиды Петровны нрав был странный и противоречивый. Позже она могла разъяриться еще раз. И ярилась как раз в роковую ночь! Она плакала, ударяла мужа по щеке и вынимала из декольте яд кураре. Однако все это проделывала не из-за рыжекудрой Зоей, а из-за брюнетки Нины Курдюмовой, у которой доктор слишком старательно лечил катар кишечника. Снова не то!

Оставалась еще одна подозреваемая – жена бывшего миллионера-мукомола Шишкина. Этого бедолагу Зося начисто обобрала и сделала неудачником и пьяницей. Однако Шишкина была баба простая и грубая. Задушить разорительницу своими сдобными руками она бы, пожалуй, сумела, а вот осыпать розами – вряд ли. Да и душить самолично не стала бы! В прошлом году, когда произошла ее семейная катастрофа, Шишкина наняла несколько босяков из Муртазинской слободы. Недалеко от городского театра негодяи напали на щегольской Зосин выезд, спихнули кучера с козел, а саму Зоею облили нарочно припасенными помоями. Позже босяки признались, что должны были еще и накостылять барышне Пшежецкой по шее. Однако подоспевшие на Зосин крик прохожие и городовой Бутонов отбили несчастную. Двоих злоумышленников удалось изловить. На следствии разоренная миллионерша, конечно, отреклась от босяков и заявила, что никому денег за пакости не платила. Доказательств никаких не было – основной куш Шишкина обещала после дела, а аванс босяки успели пропить. Нет, если в груди Шишкиной до сих пор пылала жажда мести, она бы утолила ее без всяких декадентских вывертов с розами!

Итак, несмотря на исправно заполненные страницы синей тетради (чистых оставалось только четыре), дело о кладбищенских огнях и гибели Зоей Пшежецкой ничуть не прояснилось. «Белые розы, столь редкие в наших краях, путают все следы, – писал Володька. – Откуда они взялись? Как бы то ни было, ясно, что злодей – сумасшедший романтик, поклонник неизъяснимой красоты смерти, натура тонкая, неординарная, болезненная».

«До чего Володька красиво писать стал! – подумала Лиза, закрывая тетрадь. – А ведь еще в прошлом году он душил нас с Мурочкой скучнейшими трактатами об устройстве чешуекрылых!»

Володькины писания были прочитаны, а времени до полуночи оставалось пропасть. Не развлекла даже внезапно явившаяся Каша: она забрала Зосин дневник, не сказав и трех слов. Лиза снова взялась за необъятно толстый «Обрыв», который скрашивал ей дни болезни, но не смогла прочитать ни страницы. Ее злили медлительные и словоохотливые герои романа, с которыми ничего не происходило. Понравилось лишь то, что негодяй Маркушка назначал свидания в глухих местах.

Бросив книжки, Лиза уселась за рояль и принялась убивать время, воображая, что минуты – это клавиши. Тетя Анюта сначала обрадовалась Лизиному рвению, но скоро попросила пощады:

– Лиза, довольно! Ты мило играешь гаммы, но что-то у меня разболелась голова. Должно быть, погода переменится.

Ужин был нескончаем. Тетя Анюта пыталась поддерживать светскую беседу, но быстро выбилась из сил и набросилась на брата:

– Паня, ты меня слушаешь? Ты здоров?

Павел Терентьевич, почему-то очень притихший в последние дни, лишь пожал плечами. Он пытался и чай пить, и читать газету, но ни то ни другое у него не выходило. Сидел он бледный, потерянный, уставив глаза в какую-то непостижимо притягательную точку на буфете. Лишь иногда испускал вздох, больше похожий на стон.

– Я здоров, Анюта, все хорошо, – отвечал он.

Но его желтое лицо, обвисшие усы и нечитаная «Речь» говорили, что на белом свете что-то и нехорошо, и неладно.

– Как же здоров, когда ты бледен и не ешь! – кипятилась Анна Терентьевна. – Ах, я с вами просто голову теряю! Вон и Лиза сидит как на иголках.

– У меня голова болит. Наверное, погода переменится, – повторила Лиза теткины слова и вышла из-за стола.

– Ты слишком рано поднялась после жара. Надо было недельку отлежаться. И не горбись так! – успела заметить ей вслед тетка.

Лиза услышала эти слова, стремительно удаляясь по коридору, причем не в свою комнату, а в нянину. «Ах, няня, няня, здесь так душно…» Какая ерунда! – бормотала она. – Но я умираю без него!»

Когда Лиза была маленькой, часто бывала у няни. Теперь она редко сюда заходила. Никогда и ничего не менялось в этой комнате. Всегда здесь было уютно и душновато, ситцевые занавески приспущены, грозно смотрит с любимой няниной иконы смуглый старичок – Николай-угодник. В детстве Лиза боялась этого пронзительного взгляда, который настигал и жег в любом углу, куда бы она ни пряталась. Она думала, что Никола знает все ее проделки и отведет глаза, только если она станет ангелочком, но для этого надо умереть. Пока же Никола продолжал гвоздить своими каренькими неподвижными очами и недовольно сжимать узкий рот с крошечным лепестком губ. Ему ясно было, что совершенства в мире нет и не будет, что грех неизгоним, и ничего с этим не сделаешь.

Когда Лиза вошла, няня пила чай и ела какой-то незнакомый круглый пирожок.

– У Чекменевых пекли, – кивнула няня на пирожок. – Герасима, младшего, у них именины. И меня уважили. Ты, Лизушка, не больна?

– Почему сразу больна? Сговорились все, что ли? – нахмурилась Лиза. – У меня дело к тебе, нянечка.

Она уселась на большой сундук. В этом сундуке хранилась пропасть материй, шалей и платков, заслуженных за сорок лет няниной карьеры. Ближе ко дну лежало роскошное сине-золотое платье из переливчатой тафты, какой теперь не делают. Это платье было заказано Лизиным дедом в благодарность за отчаянно нежный нянин уход, когда у трехлетней Лизы мать заболела дифтеритом. Заболела после и няня, но обе поправились. Знаменитое платье Лиза видела всего дважды в жизни. Его и другие диковинные вещицы из сундука няня иногда пересматривала, перетряхивала, пересыпала табаком с полынью – от моли, но никогда не надевала. Место им было в сундуке, а на няне вечно пестрело что-то ситцевое или суконное – одно носилось, другое шилось.

– Няня, вот что, – серьезно начала Лиза. – Сегодня ровно в полночь мне нужно пойти из дому.

Вокруг голубых глаз Артемьевны сложились веерки морщинок-улыбок.

– Парнек какой тебе полюбился? Не черный, фрязинский?

– Чумилка? Вот глупости! Не перебивай! Мне сегодня ночью надо встретиться с одним человеком – недалеко отсюда, у свербеевской бузины. Ты заднюю дверь не запирай и меня жди, хорошо? Сделаешь? Ты все поняла?

– Раз старуха, так девку не понимат? Все сделаю. А парнек хороший? Чьих он? У нас быват?

– Нет, конечно. Его зовут Иван Рянгин.

Артемьевна огорчилась:

– Не слыхала… Из-за Нети он, что ли?

– Они недавно приехали из Иркутска.

– Не слыхала. Расспрошу знающих людей.

– К чему, нянечка? – взмолилась Лиза. – Не надо никаких расспросов!

– Как не надо? Может, он варнак какой.

– Ну конечно! Будто у меня самой глаз нет!

– Девке любовь глаза закрыват, уши зажимат, – сказала Артемьевна со знанием дела. – Дверь я покараулю, а ты, Лизушка, поберегись. Много теперь худых людей, в городу особенно.

– Никого я не боюсь!

Она все-таки пришла, эта ночь! Лиза лежала в своей кровати в ночной рубашке, выпростав обе руки на одеяло, как требовалось в теткином Павловском институте. Сквозь занавески серела глухая тьма. В доме рано легли спать, никаких гостей не было. Лиза слушала тишину и скоро начала улавливать самые мелкие и непонятные шорохи, поскрипывания и постанывания. Они всегда живут в доме, но заглушаются даже слабым шумом дневной суеты.

Наконец Лиза встала, оделась, набросила на плечи теткину шаль, чтобы не мерзнуть под дождем. В одних чулках прокралась к черному входу. Двенадцать часовых ударов настигли ее уже у двери. Здесь она надела туфли и взялась за засов. Он был заранее отодвинут, а из няниной комнаты сочился рыжий свет керосиновой лампы.

Когда Лиза, обуваясь, стукнула каблуком, нянин силуэт, похожий на копну, возник на пороге сеней. Силуэт стал крестить Лизу, а потом то место, где она только что стояла и где вместо закутанной в шаль фигуры осталась приоткрытая дверь.

Лиза в это время бежала в полной темноте по липкой садовой дорожке. Дождь перестал, но деревья и кусты были обвешаны каплями – целые потоки брызг летели на Лизу сами собой, а не только от прикосновения или неловкого движения. Ни луны не было, ни звезд, только слабо светились изнутри бесконечные клубы неподвижных туч. Оказывается, даже в самой кромешной тьме с неба исходит свет!

Каждый встречный куст своего сада Лиза узнавала, даже его не видя. А вот высокий шатер бузины заметил бы любой. Она в конце июня вздумала цвести, эта старая бузина, – поздновато, но так кстати! Белые комья тесно слепленных цветочков светились в потемках. Они одуряюще пахли дождем и свежестью – как арбуз, только резче и горше. Ванина рубашка под шинелью тоже белела в темноте. И его лицо, и волосы. Лиза мчалась на этот свет с неудержимостью серокрылого ночного мотылька, глупого, но упрямого.

Ваня тоже увидел ее и услышал ее шаги. Он шагнул навстречу, сильно качнув бузину. Когда они встретились и губы нашли губы, и руки двумя нерасторжимыми горячими кольцами сковали их в единое странное существо, не способное ни рассуждать, ни замечать ничего вокруг, холодные капли посыпались на них с куста, обдавая жаром и блаженством.

– Я не думал, что в такую ночь вы придете, – прошептал Ваня в растрепанные Лизины волосы.

– Почему? Ночь чудная! Я и не помню такой, – отвечала она.

– Все равно не верится. Я когда увидел вас с музыкальной папкой в руке, у дома Колчевских, меня как молнией ударило. Таких, я подумал, даже не может быть на свете!

Лиза засмеялась:

– Каких таких?

– Красивых. Вы очень красивая. Даже сейчас, когда темно, ваши глаза светятся синим, а волосы как у русалки.

– В потемках всякое чудится!

– Мне не чудится, – не согласился Ваня. – Я от Колчевских тогда на Неть пошел, а там Фрязин и Зуев червей копали. Я им говорю: «Сейчас на Почтовой я видел девушку». Они спрашивают: «Какая она?» Я говорю: «Необыкновенная». – «А! Тогда это Лиза Одинцова». Так я узнал, как вас зовут. Но еще до этого я знал, что люблю вас и буду любить всегда.

– Ах, как я это понимаю! – обрадовалась Лиза. – Ведь что это значит? Это значит судьба! В одну минуту все делается понятно. Значит, это на небе давно решено. И навсегда, навсегда! Поцелуй меня!

Эти поцелуи были даже слаще, чем те, в ларинской беседке. Тихо скрипело колесо Фортуны, поворачиваясь и свивая две жизни, затягивая обоих в непроглядный омут, дна которого не знает никто, кроме силы непонятной и, кажется, совершенно слепой, которая движет все на свете.

– Вы мне сказали: «Поцелуй»? Да? Так? – допытывался Ваня, не выпуская Лизу из сомкнутых рук.

– Да! Поцелуй меня, и потом еще!

– И мне тоже можно вам говорить «ты»?

– Боже мой, зачем ты спрашиваешь? Можно? Нужно! Тебе можно все! Ведь я тебя люблю, люблю!

Облака, стоявшие над их головами неподвижным лепным сводом, вдруг поплыли, чуть вращаясь, будто лежали на глубокой, но быстрой и ясной воде. Снова качнулась, тронулась бузина. Она посыпала дождем и мелким цветочным мусором, и время остановилось.

Тем грубей и неожиданней совсем рядом треснула какая-то ветка. Земля дрогнула от чужих неосторожных ног. Густой, затыкающий уши свист заполнил пустой ночной воздух. Лиза оцепенела. Странные тени – черные, но весомые – с хрустом топтали ближнюю траву. Тени громко дышали, отдавая, кажется, потом и табаком. Одна из теней свистала беспрерывно, и от этого свиста перед глазами мутилась ночь.

– Что это? – вскрикнула Лиза.

Она тут же полетела навзничь, потому что кто-то дернул ее за косу. Падая, успела увидеть, как черная рука сзади перехватила Ванино горло. Лиза начала кричать и хвататься за кусты, но кто-то подхватил ее в падении почти у земли, поставил на ноги и заткнул рот жесткой ладонью в рваной кожаной перчатке. Лиза задергалась и замычала. Однако тот, кто держал ее, был много сильнее. Зато она могла видеть, как Ваня вывернулся из черных рук и, размахнувшись нешироко и ловко, ударил черного человека под дых. Тот сел на землю, треща бурьяном. «Кто они? Откуда? Сколько их? Где их лица?» – сами собой, как горошины в погремушке, сыпались вопросы в Лизиной голове.

Черных то ли людей, то ли чудищ в самом деле было несколько. Одно чудище карабкалось из бурьяна, другое держало Лизу, кто-то прыгнул к Ване. Ваня качнулся, попятился, согнулся. Черный теперь бил его, крякая и охая. Лиза на минуту зажмурилась и потому не видела, что Ваня извернулся, отскочил в сторону и ударил своего обидчика со страшным сырым звуком, как по тесту. При этом присвистнул коротко и зло, почти так же, как черные люди из тьмы.

Никогда прежде Лиза не видала настоящих мужских драк. Она чувствовала, что упадет сейчас замертво от ужаса и отвращения. Ей стало ясно, что чудища, пришедшие неизвестно откуда, сейчас убьют и Ваню, и ее. Из последних сил она вцепилась зубами в перчаточную рвань, в проклятую соленую руку, маравшую ей рот. Рука отдернулась. Какое-то непонятное Лизе ругательство вместе с жарким и зловонным дыханием пахнуло ей в щеку. Она вскрикнула, но еле-еле – сил совсем не осталось.

Все-таки ее услышали.

– Барышню только не трожь, Беха! – рявкнул тот черный, что ползал в бурьяне. – Чтоб ни один волосок с ееной головы не упал! Не держи, пущай до дому бежит.

– Лиза, бегите! – крикнул и Ваня незнакомым хриплым голосом. Он не успел привыкнуть, что они на «ты».

Освободившись от чужих рук, Лиза рванулась в сторону. Она перепрыгнула через знакомую коряжину, в этом беззаборном месте означавшую границу усадеб, и помчалась к своему дому. Никогда еще она не бегала так даже в пылу самой жаркой детской игры. Надо звать на помощь!

Никакого зова не вышло. Когда Лиза ворвалась в темные сени и упала на шею Артемьевне, не в силах ни кричать, ни соображать, ни дышать, с Почтовой, со свербеевской стороны, послышался топот ног, знакомый свист, чьи-то невнятные голоса. После этого вдруг стало тихо, будто уши заложило.

Артемьевна повела Лизу наверх, в ее комнату, помогла снять сырую жакетку, платье, туфли, которые сейчас походили на два кома грязи. Лиза закуталась в одеяло: озноб не отпускал, пробирал до костей, заставляя их дергаться и выписывать глупые танцы ужаса.

Няня присела на кровати. Она положила на дрожащие Лизины ноги большую теплую руку.

– Плохо, детонька? – спросила она, горестно вглядываясь в Лизино лицо, закрытое спутанными волосами. – Дура я, дура старая! Знала, что в городу люди лихие, а тебя пустила.

– Нет, все хорошо, – медленно проговорила Лиза. – Если его не убили, все хорошо. Теперь ведь тихо, правда?

– Тихо.

– Тогда, нянечка… Я знаю, что страшно, жутко, но что делать? Нянечка, милая, возьми на кухне фонарь и сходи к бузине, что между нами и Свербеевыми. Знаешь это место? Если он там…

Ничего больше сказать она не могла. Артемьевна вздохнула и грузно поднялась:

– А чего мне, старой, бояться? Пойду погляну. Ты не таись, Лизушка. Что там у вас было?

Лиза кое-как рассказала няне про черных людей в саду.

– Страх какой! – перекрестилась Артемьевна. – А твой-то сам не из этих лихих? Молчу, молчу, не сердись! Это босяки муртазинские, не иначе. Я слыхала, их фулиганами зовут. Они так гуляют.

Няня помолчала, постояла в дверях.

– Не пойму, что за дело такое, – сказала она. – И на муртазинских-то непохоже! Денег с вас не спросили, тебя не взяли. А какой мушшина таку ягодку отпустит? Нет, нечисто дело!

– Нянечка, ради бога, поди скорей! – взмолилась Лиза. – И еще… Я там шаль потеряла – тетину, такую, знаешь, с бомбошками.

– Посмотрю и шаль. Ты спи, Лизушка.

– Нет, я тебя подожду!

– Нечисто дело! – продолжала ворчать Артемьевна, выбираясь из Лизиной светелки. – Надо было Свербеевым сторожа ставить. Так и дом сожгут! Хозяевам никакой продажи, а соседям сиди дрожи, слушай, как кто-то ходит-свищет…

Как только няня ушла, Лиза спрыгнула с кровати и бросилась к умывальнику. Вот что надо было сделать сразу же – смыть с себя весь этот ужас!

Лиза долго плескалась в холодной воде, и все ей было мало, все отпечаток рваной перчатки жег лицо. Только когда щеки совсем онемели, вернулись и спокойствие, и разум, и память, и вкус Ваниных губ, и уверенность, что судьба все решила, и никому этого не переменить. Лиза расчесала и заплела косу, развесила по стульям мокрую одежду. Тишина и темнота знакомой комнаты успокаивали: были такими же, как всегда. Это значило, что даже самое страшное когда-нибудь кончается!

Артемьевна вернулась через четверть часа. Она принесла теткину шаль, мокрую и грязную, с прилипшим с одного краю бурым песком.

– Шаль под бузиной нашла, – сообщила няня. – Анюта не хватится, так помою завтра. А парнек твой ушел. Крепкий, должно быть, ловкий, раз трое его не свалили. А бились сильно! У Свербеевых как Мамай прошел – поналомано кустов, понабуровлено. Ты, Лизушка, больше своего туда не зови. Уж лучше сразу ко мне идите! Я у Матреши лягу, а вы у меня милуйтесь. Кровать моя мягонька…