Текст книги "Уйти красиво и с деньгами"

Когда Лиза с Ваней добрались до старой беседки, дождь стоял сплошной белой стеной. С романтической ларинской крыши текло. На гнилом полу быстро налилась мутная лужа. Отыскался лишь один нетронутый уголок скамейки, но и сюда со всех сторон заносило шальные капли.

– Какой ливень! – сказал Ваня. – Такой всегда бывает после большой жары. Еще вчера на западе появились перистые облака.

– Да, – сказала Лиза, никаких облаков никогда не наблюдавшая.

Она смотрела на прорехи в крыше. Вдруг прорехи эти и ближние кусты осветились белым огнем. За фрязинским домом загрохотало, будто там упало что-то невообразимо большое. Земля вздрогнула, где-то зазвенело стекло, стукнули рамой, и чей-то испуганный голос, кажется Аделаиды Петровны, крикнул: «Ах, боже мой!»

– Вы не боитесь грозы? – спросил Ваня.

Лиза улыбнулась. Ванино лицо было совсем рядом, все в дождевых каплях, которые он почему-то не осмеливался стереть. Мокрые волосы потемнели и прилипли ко лбу. Теперь он совсем не казался Лизе некрасивым и невзрачным, как раньше, – потому, наверное, что до сих пор держал ее за руку. У него оказались беспримесно-серые глаза и пестрые ресницы – темные, с золотыми кончиками. А нос все-таки обгорел и облез!

– Я ничего не боюсь, – ответила Лиза. – Наверное, это плохо. Это ненормально.

– Скорее необыкновенно. Вы вся необыкновенная. Я вас люблю.

Вот так сразу? Конечно, было бы лучше, если б он говорил много и долго и совершал в придачу какие-нибудь подвиги, а не просто слонялся целыми днями по Почтовой. Он мог бы попытаться застрелиться или хотя бы заболеть от любви! Он должен бы был писать ей длинные безумные письма, чтобы у нее было время колебаться, не верить себе, думать, прятаться и шептаться с Мурочкой, а еще читать подходящие к случаю стихи, которых у Мурочки полно в сиреневой тетрадке. Эх, если бы… А теперь и так все ясно!

– Я вас тоже люблю, – сказала Лиза.

И добавила:

– Поцелуйте меня!

Она боялась, что сам он не догадается.

У нее был уже кое-какой опыт: в прошлом году на даче она почти месяц целовалась с соседскими братьями Кузиными – со старшим, Сережей, а когда тот уехал – с младшим, Петюшей. Оба они, как и другие дачные мальчики, были в нее влюблены, но совсем ей не нравились, хотя Сережа был уже студентом Технологического института, отлично играл на флейте и писал стихи. Ни стихи, ни флейта Лизу не трогали, а с поцелуями вообще все вышло случайно, когда собирали смородину. Сережа потом целыми днями ходил бледный, натыкался на деревья и повторял Лизе при встрече: «Вы играете с огнем!»

Однако про огонь говорилось для красоты. Просто Сережа после обеда ждал ее за домом под лиственницей, бросался навстречу и минут пять не отпускал, целуя и задыхаясь. Потом Лиза шлепала его ладошкой по голове, и он отставал, а она чинно шла по своим делам. Так уж нелепо вышло – целоваться ей нравилось, а вот Сережа Кузин не нравился.

И Петюша Кузин тоже не нравился. Но Сережа уехал, а ей все еще хотелось целоваться под лиственницей. Поскольку братья друг на друга очень походили – оба длинные, худые, губастые, – то и разницы не чувствовалось почти никакой. Лиза себя за свою слабость очень бранила и называла низкой и порочной.

В Нетске она потом изо всех сил делала вид, что с Кузиными почти незнакома и совсем не различает их длинных невыразительных лиц. Сережа на нее обиделся и исчез вместе со своей флейтой, а вот Петюша до сих пор нарочно старался дружить с Вовой Фрязиным, чтоб попадаться Лизе на глаза. Но такой он был унылый и нескладный, что Лиза лишь удивлялась, как она могла с ним целоваться. «Я сделала ложный шаг, – говорила она себе теткиным светским тоном. – Забыть, забыть, забыть!»

Зато теперь, когда Лиза целовалась с Ваней, все было по-другому. Она вместе с ним летала, как бывает во сне, когда сердце замирает, боится, но зря. Ведь не упадешь и не погибнешь – только удивишься, как можно было не знать, что такое чудо бывает на свете.

Ей снова захотелось взглянуть на Ваню, и она откинула голову назад. Мокрая коса холодила шею, а платье было сырое и забрызгано грязью. То-то тетя Анюта раскричится: «Ужас! Не отмыть! В лохань его!» Но ничего теперь не страшно!

– Я бы хотел сейчас умереть, – сказал Ваня так тихо, что его голоса почти не было слышно за шлепаньем дождя.

– Зачем же умирать? – удивилась Лиза.

Впрочем, она понимала зачем – так положено.

Быть может, он и застрелиться теперь захочет?

– Так хорошо, наверное, никогда больше не будет, – ответил Ваня.

– А если будет? И даже лучше?

Ваня только пожал плечами.

– Вы сегодня случайно у фрязинской калитки оказались? – спросила Лиза.

Ей очень хотелось, чтобы их встречу подстроила неотвратимая судьба.

– Нет, нарочно, – признался Ваня. – Я все время по Почтовой хожу – из одного конца в другой. Только у вас на окошках всегда занавески спущены.

– Это из-за жары. Я вообще в окна не смотрю. Тетя говорит, это вульгарно, по-купечески. Ой, извините…

Кажется, она ляпнула что-то возмутительное?

Но Ваня не обиделся:

– Ничего! Я же не купец. Мы из мещан.

– Вот и хорошо! Как хорошо!.. Посмотрите, наша Матреша бежит!

Им виден был кусочек безымянного проулка – за ларинской беседкой в прошлом году вырубили сухую сирень. Прочный забор также давал в этом месте сбой и был временно залатан тощим штакетником. В эту прогалину теперь можно было наблюдать, как Матреша спешит от Тихуновских. Думая, что в проулке никто ее не увидит, она стащила с головы даренный Анной Терентьевной розовый бумажный платок и спрятала за пазуху, чтоб не намок. Юбку подобрала так, что показались не только башмаки, но и серые чулки, закатанные до колен, и сами костлявые Матрешины колени. К дому Матреша спешила крупной рысью.

– Мы ее видим, а она нас нет, – засмеялась Лиза.

Но Ваня не смеялся. Он тут, в беседке, даже не улыбнулся ни разу, только смотрел на Лизу пристально и удивленно.

– Правда то, что вы сказали? Вы не шутите? – спросил он вдруг.

– А что такое я сказала? Про Матрешу?

Он отрицательно покачал головой и взял ее руку, теперь озябшую. Громче зашумел дождь, защелкали по мокрому столику капли с дырявой крыши. Небо опять осветилось белым и зеленым, грохнул гром, только не так скоро и сильно, как в прошлый раз.

– Гроза кружит вокруг нас, – сказал Ваня. – Теперь опять приближается.

В самом деле, свет и грохот стали мелькать и перемежаться все чаще.

Лиза знала, что надо сосчитать секунды и потом умножить на какое-то дробное число верст – так можно понять, далеко ли гроза. Она стала считать, но никак не могла вспомнить, что бывает вперед – молния или гром. А когда загрохотало в следующий раз, они с Ваней, не сговариваясь, бросились друг к другу и впились губами в губы. Лиза даже застонала от счастья и закинула руки на мокрые Ванины плечи. Какая-то шальная струя с потолка беседки полилась ей на лоб, за шиворот, но вода казалась не холодной, а душистой и шипучей, как лимонад.

– Те-те-те! – раздалось вдруг совсем рядом.

Лиза оторвалась от Ваниных губ, но рук не разжала. Она оглянулась и увидела, что за штакетником, в проулке, буквально в двух шагах от них стоит Игнатий Феликсович Пианович. Дождевые струи стекают с его большого черного зонта и часто каплют с острых спиц. Губы и бородка Игнатия Феликсовича улыбаются, а вот в глазах сладости нет.

– Те-те-те! – повторил Игнатий Феликсович.

Он погрозил Лизе пальцем, как это он обычно делал в шутку, и двинулся по проулку дальше, аккуратно обходя лужи и ступая по самым безопасным местам размокшими лаковыми ботинками.

Гроза ушла, а дождь остался. Он был нудный и пах октябрем. Такой раньше, чем через неделю, не кончится!

Лиза таки схватила насморк и хрипоту. Теперь она лежала в постели с шерстяной косынкой вокруг шеи, пила чай с малиной и читала толстый, как полено, роман «Обрыв». Окна ее комнаты выходили, увы, не на Почтовую, где, наверное, потерянно бродил сейчас Ваня. Когда она вставала с кровати, что строжайше было запрещено, видела лишь собственный двор и фрязинскую крышу. Под самым подоконником гнула корявый ствол старая яблоня. Ее ветки-руки широко раскидывались внизу и норовили затенить смородину в огороде.

Артемьевна давно подбивала Анну Терентьевну выпилить пустое и вредное дерево – все равно яблоки на нем мелкие и кислые, зато белого света не видно из-за листвы. Но Лиза умоляла тетку не трогать яблоню. Она говорила, что деревьев в Нетске и без того мало, тем более таких старых и развесистых. Романтическая Анна Терентьевна соглашалась и всякий раз восклицала: «Ах, какой дивный яблоневый сад был у нас в Сопиловке Курской губернии!»

За свою яблоню Лиза стояла горой: по дереву легко и весело было спускаться прямо из окна во двор. Надо было только перебраться на сук, услужливо подставленный к самому окну и похожий на перильце, и спрыгнуть в траву. Лиза проделывала это множество раз. По яблоне можно было и забраться со двора в комнату. Правда, в этом году в окно Лиза еще не лазила – приходилось беречь платья, которых осталось всего два (из прочих она навсегда выросла).

– Лиза, как твое горлышко? – проворковала Анна Терентьевна, входя в комнату семенящей походкой, которая прилична для посещения тяжелых больных.

Ни одна капля не плеснула из большой чашки, которую тетка внесла на серебряном подносике. При виде этой чашки Лиза содрогнулась. Она готова была лечиться безобидными анисовыми микстурами или противными, но мимолетными порошками и каплями (сморщилась, проглотила, забыла!). А разогретый в ложке над спиртовкой кусок сахара, коричневый, горький, незаменимый при кашле, и вовсе прелесть!

Но в теткиной чашке дымилось горячее молоко, в котором был распущен мед, а на поверхности, разнообразно меняя очертания и янтарно блестя, лежали круглые озера топленого масла. Бр-р! Этот дьявольский напиток был главной мукой Лизиных простуд. Хуже только гоголь-моголь!

Анна Терентьевна знала, что Лиза без боя не сдастся. Она с ходу стала наседать:

– Не упрямься, Лиза! Вчера ты была в опасности. Я не спала всю ночь, молилась за тебя. Сегодня лучше, но жар остается. Выглядишь ты ужасно! Молоко укрепит твои силы. Ты так слаба! Ты вся воспалена и дрожишь!

Лиза в отчаянии отвернулась к стенке. Нисколько она не слаба! Да, у нее озноб от позавчерашнего дождя и от любви, ее губы распухли и до сих пор горят от поцелуев, но она совершенно здорова и счастлива. Она хлебнула бы и дегтю, чтоб хоть на минуту показаться в окошке, которое выходит на Почтовую. Однако пить эту приторную гадость…

– Лиза, ты знаешь, что выпить придется. Доктор Фрязин считает, что ничто так не поднимает силы, как мед с маслом в молоке. Даже бульон не то! Даже кагор! Можно принять не все залпом, а по глоточку.

– Не буду!

– Надо терпеть, чтобы выжить, – увещевала тетка. – Зина Козырева, как ты помнишь, умерла зимой от пневмонии.

– А вот Зося Пшежецкая не умерла!

Анна Терентьевна осеклась, испуганно глянула на Лизу и тут же принялась старательно помешивать ложечкой в чашке, разгоняя масляные круги.

– Если ты выпьешь все молоко, – начала она елейно, – тебя ждет сюрприз! Кое-кто пришел тебя навестить. И чем быстрее ты справишься…

Лиза тут же большими глотками, обжигая горло, опустошила чашку. Она только молила Бога, чтоб ее посетила не Глафира Пушко и не мадам Тихуновская со своей нудной Соней, которой всего двенадцать лет, но которую тетка считает подходящей компанией для Лизы.

– Прекрасно! – обрадовалась Анна Терентьевна, забирая чашку. – Доктор Фрязин находит, что у тебя не инфлюэнца, а обыкновенная простуда. Мы очень боялись именно инфлюэнцы. Но кажется, обошлось, и доктор позволил своей дочери…

Мурочка явилась очень серьезная, в суконном платье по случаю влажной погоды. Она дождалась, пока теткины шаги смолкнут на лестнице, и прошептала:

– Ты очень некстати заболела, Лиза.

– Сама понимаю. Ах, если б ты только знала!..

– Еще бы! Что ты об этом думаешь? Это же кошмар! Не пора ли нам наконец что-то предпринять? Я и Володьке сказала.

Лиза ничего не понимала. Мурочкина тирада никак не могла относиться к тому, что Лиза доцеловалась в ларинской беседке до озноба и чуть ли не до инфлюэнцы. Значит, в мире существуют какие-то другие новости?

Мурочка поняла, в чем дело:

– Так и есть! Тетка не захотела тебя волновать: она боится, что ты разболеешься окончательно. Хотя от чего тут разболеться? Вот если б ты вышла на ветер раздетая, или льду бы наглоталась, или наелась немытой ягоды… И почему Анна Терентьевна считает тебя такой слабенькой? Ерунда! Никакого вреда тебе не будет!

Лиза ее прервала:

– Говори толком, Мурочка! Что случилось?

Мурочка снова оглянулась на дверь и прошептала:

– Умерла Зося Пшежецкая. Помнишь, позавчера я говорила, что на ней печать смерти? И вот, пожалуйста!

Лиза от удивления даже под одеяло сползла. Снова перед глазами мелькнули ярко-синяя амазонка и странный Зосин взгляд.

– Ее задушили, – добавила Мурочка.

Вот как! Бедная прекрасная Зося с горлом полупрозрачным, как алебастр, веселая и златорыжая! Та, которая вела мужчин к смерти, любила деньги, а еще белых лошадей и красивые блестящие вещицы вроде шпильки с синим сапфировым глазом!

– Ее нашли вчера утром, – продолжила Мурочка.

– Наш папа ездил на осмотр, потому что полицейского врача Лунца увезли в Патрикеево на другого покойника. И где она лежала, как ты думаешь? На кладбище, неподалеку от склепа Збарасских.

– Не может быть!

– Еще как может! Теперь все сходится – думаю, это бомбисты. Папа рассказывал (мы с Володькой случайно услышали), что лежала она на дорожке лицом вниз, под дождем, совершенно мокрая. На ней были умопомрачительное парижское платье и накидка с соболями. Вся эта роскошь, конечно, превратилась в слякоть, а сама она стала ужасной – шея синяя, глаза закатились под лоб, руки скрючены. Но издали вполне живописная была картина – волосы разметаны по песку, сама осыпана белыми розами.

– Господи, откуда розы? – изумилась Лиза.

Розы в Нетске были куда большей редкостью, чем, скажем, цейлонские сапфиры. Они произрастали лишь в оранжерее купца Шубина. Кое у кого на окошках водились чайные розы в горшках, – тщедушные, недолговечные. И чего им в Нетске недоставало – не солнца же? Быть может, влаги, чтобы дышать? Или особой земли? Или просто привычки?

Изредка розы привозили из Москвы – губернаторше на именины, к особым праздникам или по сумасшедшему чьему-то капризу. Эти нездешние розы вяли особенно быстро. К тому же они совершенно не пахли. Кто же осыпал Зоею невероятными цветами?

– Роз всего было шесть, – уточнила Мурочка. – Одна у нее в руке зажата, так рука и окоченела. Обрати внимание, шесть – число могильное. Отец поразился: шелк, кружева, мех – все это мокрое, жалкое, слипшееся, а белые розы свежие, будто только что срезаны. Отец таких никогда не видел.

– Цветы любят дождь, вот и не завяли, – сказала Лиза. – Только странно все это…

– Ужасно странно! Папа говорит, что душитель был эстет и декадент. Розы-то к чему? И волосы были расплетены, как у русалки. Все так красиво, только лицо у удавленницы страшное. Ужас, ужас! Я это предчувствовала!

– Ты думаешь, боевая группа расправилась с Зосей? – спросила Лиза. – Но за что?

– Значит, есть за что. Хотя некоторые тоже считают, что на террористов не похоже. Боевики предателей не душат, а либо вешают, либо стреляют из револьвера. И с розами они бы возиться не стали, зато обязательно прикололи какую-нибудь записку, вроде «Смерть Иуде», чтоб другим неповадно было.

– Какие ты, Мурочка, противные вещи говоришь! – вздохнула Лиза.

– Это не я, а твой Ваня Рянгин. Кстати, ты что, прогнала его и велела на глаза не показываться? Он совсем потерянный ходит.

Лиза очень обрадовалась такой вести и выложила подруге начистоту:

– Я, кажется, в него влюбилась.

– Вот те на!

Мурочка уставилась на Лизу во все глаза – вдруг та шутит? Однако Лиза сидела среди подушек очень серьезная. Уголок шерстяной косынки воинственно торчал у нее из-за уха, коса была заплетена туго-на-туго, чтоб не свалялась за время болезни.

– Но ты сама говорила, что он неинтересный, – пролепетала обескураженная Мурочка. – Он ведь просто обыкновенный мальчишка…

– Мало ли что я говорила! – оборвала ее Лиза. – Мальчишка? Неужели обязательно надо, чтоб было брюхо и полтора подбородка?

Мурочка поняла, что сейчас достанется ее кумиру-трагику, и примолкла. Лиза сказала решительно:

– Мы любим друг друга. В четверг мы целый час целовались у вас в ларинской беседке. Это все окончательно! Я и не подозревала, что так бывает. Но случилось, и делать нечего.

– Так вот где ты простудилась?

– Я совершенно здорова, – возразила Лиза. – Просто папа и тетя страшно боятся, что я возьму и умру. Все-таки я единственный ребенок в семье. Если б нас, детей, было много, человек двенадцать, меня бы не так донимали. У меня сейчас горло совсем не болит. Я собираюсь сегодня же встать с постели, а завтра пойти к Пшежецким.

– К Пшежецким? Зачем? – не поняла Мурочка.

– Выразить соболезнование Антонии Казимировне и Каше. Надо на Кашу насесть и хорошенько расспросить о Зосе. Она про сестру многое знает, только слишком скрытная.

Мурочка даже подпрыгнула на стуле:

– Как, ты хочешь продолжать игру в сыщики? Даже теперь? Когда страшные черные люди задушили Зоею? Каша ведь говорила тебе, что Зося боялась, а тебя просила помалкивать?

– Я не болтала лишнего, поэтому мне ничего не грозит. Я все равно все узнаю.

– Ты сумасшедшая!

– Дело надо доводить до конца. Ваня Рянгин все равно его не бросит. Раз он так сказал, значит, сделает. Я тоже такая, – надменно заявила Лиза.

Мурочка согласилась:

– Знаю, ты упрямая. Только зачем тебе эти ужасы? Если Рянгину нравится, пусть лазит по кладбищам, беседует с полоумными сторожами и разглядывает всякую мерзость в лупу. Мальчишки вечно играют в такие игры! Наш Чумилка, например, одно лето был каким-то то ли пиратом, то ли капитаном Куком и все открывал Африку в лопухах. Через год сделался индейцем, носил на плечах кухаркину шаль, а на голове – куриные перья. Сейчас он великий сыщик. Все это очень глупо. Я ему посоветовала написать в полицию анонимное письмо про людей на кладбище и огоньки. Это все, что мы можем сделать, разве не так?

Лиза задумалась.

– Знаешь, Мурочка, – сказала она, – мне одна вещь не дает покоя. Помнишь, когда мы стояли у забора на Косом Взвозе, Зося на нас очень странно посмотрела? А потом на повороте обернулась еще раз. Ты у нее на лице увидела печать смерти, а я совсем другое. Она то ли узнать у меня что-то хотела, то ли попросить о чем-то, но заговорить не решилась. У нее был растерянный и испуганный вид. Тебе не показалось?

– Нет, – упрямо отрезала Мурочка. – Она просто предчувствовала смерть. Не всегда ведь сходит с рук, когда чужие деньги в карман кладешь. Да еще с какой-то подозрительной шайкой состоишь в сговоре! Все прочее выдумки. Падшие женщины несчастны только в романах и в опере. А Зося вечно смеялась. Даже в тот день, перед своей смертью, смеялась, помнишь? Наверное, оттого, что ей достались семьдесят тысяч Морохина, который сгорел на пожаре.

Лиза нахмурилась:

– А ты знаешь, что мой папа говорит? Что Морохина тогда в доме заперли! Страховое общество ведет расследование, чтоб не платить по поджогу деньги. Так вот, они на пепелище нашли запертые железные засовы. Баба, что у Морохина служила, сказала, что такие засовы были на парадной и на черной двери. Скелет как раз в сенях нашли – Морохин хотел выйти, но засов кто-то испортил, глиной забил. Морохин остался в сенях и угорел. Понимаешь, что это значит?

– Не понимаю!

– Это значит, что Морохина тоже убили. Сожгли! А почему?

– Ты и эту задачу собралась разрешить? – удивилась Мурочка. – Тогда не говори мне, пожалуйста, что ты влюбилась.

Что-что, а переубеждать тетку Лиза научилась. Анна Терентьевна только казалась упрямой – на самом деле она вечно во всем сомневалась. На следующий день тетка и племянница чинно шествовали по скользким доскам тротуара Почтовой. Частые капли дождя барабанили по черному шелку их зонтиков.

– Все-таки у тебя золотое сердечко, Лиза! – говорила Анна Терентьевна. – Тебе бы еще денька два полежать, а ты вытащила меня к бедным Пшежецким. Я к ним не собиралась – Антония не отдала мне последнего визита, девчонку прислала.

Лиза ответила приторным голосом истинной добродетели:

– Это наш долг, тетя. Обе они такие убогие! Касю в гимназии никто не любит, ее Кашей зовут. Она такая некрасивая, правда? И Антония Казимировна вылитый скелет. Теперь они совершенно одиноки, им очень трудно.

Оказалось, однако, что Пшежецкие не настолько одиноки в своем горе, как расписывала Лиза. Антонию Казимировну утешал местный ксендз Баранек. Лиза исподтишка разглядывала его широкий кушак и странную четырехлопастную шапочку. Она побаивалась священнослужителей любого рода – их необычных одежд, певучих голосов и серьезности занятий.

Еще неприятнее было встретить Игнатия Феликсовича Пиановича. Он выглянул из боковой двери и посмотрел на Лизу очень строго. Впервые за лето он надел темный костюм, а рукав повязал крепом. Лиза сразу вспомнила: он стоял за штакетником и глядел, как она целуется с Ваней. Она опустила глаза и спрятала ноги под стул – прошлогоднее синее платье стало коротковато. Пусть чулки черные, подходящие к случаю, но негоже в доме, где лежит покойник, показывать коленки.

Зося лежала в закрытом гробу в родительском доме. Антония Казимировна сочла невозможным держать тело в собственной Зосиной квартире – на всех стенах там были нарисованы нагие нимфы и утопленницы, пляшущие среди водяных лилий. Даже на потолке водили хороводы голые тела. А вот дом Антонии Казимировны был словно нарочно и давно оборудован для похорон. И на ней самой всегда был готовый и даже чуть ношеный траур: черное кружево в волосах, на шее скромный крестик, в руках четки.

– Благодарю вас, Анна Терентьевна, за участие, – говорила Антония Казимировна слабым ровным голосом. – Сердце матери разбито, но оно чувствует и ценит вашу доброту, поверьте!

В руке Антония Казимировна сжимала платочек, но не плакала. А вот Анна Терентьевна расстроилась всерьез.

– Крепитесь, дорогая! – шептала она, тихо сморкаясь и всхлипывая.

Когда Лиза нашла приличным поднять глаза, Пианович уже не выглядывал из соседней комнаты. Зато оттуда высунулся Адам Генсерский. Этот тоже надел черное, креп и имел заплаканные глаза. Он поглядел на Лизин короткий подол, на черные чулки и быстро скрылся за портьерой. Лиза поежилась и дала себе слово больше не коситься на эту неприятную дверь. Лучше уж разглядывать крестики Антонии Казимировны, которую тактично утешала Анна Терентьевна. Ксендз Баранек время от времени тоже мелодично вздыхал и касался белыми пальцами рукава страдающей матери. Антония Казимировна в ответ смиренно прикрывала бескровные веки.

Каша сидела рядом с матерью. На ней было новое черное платье – глухое, длинное, мешковатое. Его, наверное, сшили в расчете на ближайшие лет двадцать. За это время Каша как раз превратится в мегеру с тяжелым нравом, и платье станет совсем впору.

– Смерть юного существа всегда потрясает. Какой неожиданный удар привел нас в ваш дом! – сказала Анна Терентьевна, прощально привставая.

Антония Казимировна с Кашей тоже встали. Все четверо направились в соседнюю столовую, где стоял красивый, но мрачный старушечий гроб красного дерева. Он ничего общего не имел с прелестной Зосей, скрытой в его утробе. Гроб окружала гора восковых и шелковых венков и гирлянд. Были тут и розы – не белые, которые выбрал убийца, а темнокрасные, бархатные, из оранжереи Шубина.

Лиза с Анной Терентьевной перекрестились на Зосин гроб и чинно двинулись к выходу. Тетя Анюта немного задержалась в дверях, чтобы сказать Антонии Казимировне еще несколько ободряющих слов о Божьей воле, о вечной жизни, о кроткой надежде, которая…

Каша, не слушая, быстро прошла мимо и скрылась в коридоре. Лиза поняла, что торопливость эта не случайна, и юркнула за ней.

Когда они обе оказались на заднем крыльце, Каша заслонила спиной дверь, будто Лиза в любую минуту могла сбежать назад, в скучные комнаты, к тяжелому гробу и восковым цветам. Визитеры к Пшежецким ходили с черного крыльца – парадное давным-давно было заколочено. Во дворе было пусто, но Каша на всякий случай огляделась по сторонам.

– Одинцова! Мне не к кому больше обратиться, кроме тебя, – требовательно и немного в нос начала она.

Только теперь Лиза рассмотрела, как Каша осунулась за последние дни. Глаза у нее сделались совсем красные, веки в желтых чешуйках, губы потрескались, нос стал казаться непомерно большим. Но держалась Каша по-прежнему гордо – ни дать ни взять настоящая графиня с гербом, потерянным в XVIII веке.

– Я могу доверить тебе одну вещь? Сохранить? Чтоб никто не знал? – спросила Каша.

– Если объяснишь, что за вещь и почему ее надо прятать, – ответила Лиза твердо. В конце концов, она сама пятисотлетняя дворянка и даже гербов не теряла!

Каша исподлобья, оценивающе посмотрела на нее. За дверью горестно ворковали женские голоса. Кажется, они приближались, и Каша решилась:

– Это дневник Зоей. Мне его принесла Зосина горничная, Даша. Она сообразила, что это никому не должно попасть в руки – ни маме, ни адвокатам. Никому! Зося прятала дневник в тайнике, за печью. Даша оттуда украла всякие брошки и колечки, а дневник принесла мне. Понимаешь, как он важен?

Лиза кивнула.

– Дома я его держать не могу – сама видишь, что у нас творится, – продолжила Каша. – Я их всех ненавижу! Ведь Зоею убили. Ненавижу!

Она даже поперхнулась от гнева.

– Я возьму дневник, – быстро сказала Лиза.

– Только на время. Когда все уляжется, я его заберу, а пока пусть у тебя полежит. Прочитать его ты все равно не сможешь – он написан по-польски…

Лиза ее оборвала:

– Давай дневник сюда, а то тетя выйдет.

Каша быстро оглянулась по сторонам, задрала тяжелый подол своего нового платья, показав бумажные монашеские чулки и неновые длинные панталоны, выдернула из-за пояса небольшой альбомчик. Он был обтянут бледно-зеленым муаром и поблескивал серебряными уголками и застежками. Вещица дорогая, но приторно-девичья.

Теперь надо было альбомчик спрятать так, чтоб тетя Анюта ничего не заметила. Ничего другого не оставалось, как воспользоваться Кашиным способом. Только бы не вывалилась эта штука, когда придется раскрывать зонтик! Дождь, как назло, снова припустил. Он усердно и густо брызгал на желтые акации, которые чахли во дворе Пшежецких.

– Я на днях к тебе зайду, – шепотом пообещала Каша. – Завтра в два похороны, а потом я буду свободна. Только никому дневник не давай и не говори, что он у тебя.

– Клянусь!

– И спрячь получше…

– Ах, дети, дети! Все щебечут, – скорбно улыбнулась Анна Терентьевна, выйдя на крыльцо и наткнувшись на Лизу с Кашей. – Жизнь продолжается, милая Антония Казимировна. Мы должны смиряться, и надеяться, и любить наших дорогих!

– О да, – только и сказала Антония Казимировна.

В тусклом свете дождливого дня она даже больше напоминала труп, чем те настоящие покойники, которых с неизбежным ужасом приходилось наблюдать Лизе.

– Не пойму я, откуда эта гордыня, – сказала Анна Терентьевна, когда они с Лизой отошли от домика Пшежецких. – Я начинаю жалеть, что послушала тебя и сходила к этой ханже. Сидит с таким видом, будто ее покойная дочь не… будто она была принцессой крови! Бедный Игнатий Феликсович сбился с ног, бегая по поручениям Антонии. Судя по всему, похороны затеваются пышные. А тут еще и я притащилась засвидетельствовать свое почтение!

– Не стоит жалеть о добрых делах, тетя, – кстати вспомнила Лиза какую-то застрявшую в памяти книжную фразу.

Тетя Анюта вдруг раздражилась:

– Много ты понимаешь в подобных вещах! Себя тоже забывать не стоит. И не горбись! Что за дурная привычка держаться за пояс? Руки воспитанной девушки никогда не касаются туловища!

Анна Терентьевна наградила племянницу привычным шлепком ридикюля по лопаткам, и капли с ее зонтика градом посыпались на подол короткого Лизиного платья. Пришлось Лизе благовоспитанно оттопырить локти и надуться, чтобы Зосин альбомчик не выскользнул из-за пояса. Хорошо, хоть идти было недалеко!

Только Лиза приняла требуемый чинный вид, как сердце ее вздрогнуло и запрыгало то ли от радости, то ли от ужаса: навстречу по Почтовой шел Ваня Рянгин. Конечно, это должно было случиться! Лиза знала, что Ваня все время бродит по Почтовой, надеясь увидеть ее хоть краем глаза. Однако встретиться вот так, запросто, она почему-то не предполагала. Шел Ваня без фуражки, накинув темно-серую шинель иркутской, должно быть, гимназии. Шинель эта на плечах была совершенно мокрой. И волосы Ванины намокли, и на лицо брызгали капли – совсем как недавно на Косом Взвозе.

Ваня старался пройти мимо Одинцовых небрежно, будто случайный прохожий. Но еще издали походка его сделалась замедленной и деревянной, глаза умоляюще обратились к Лизе, улыбка получилась не равнодушно-конспиративной, а счастливой и дрожащей. Лиза поняла, что любит его безумно. Она закрылась от тетки зонтиком и улыбнулась в ответ. Как это у нее получилось, видеть она не могла, только Ваня от этой улыбки запнулся на ровном месте и по щиколотку ступил в густую, как какао, глубокую лужу. Такие глинистые лужи вечно наливались на Почтовой в дождь и долго потом стояли в колеях вдоль деревянных тротуаров.

– Ах, Лиза, я с ума сойду от забот, – уже рядом с домом сказала Анна Терентьевна, приспуская спицы зонтика, чтобы втиснуться в патриархально-узкий проем калитки. – Твой отец не знаю что думает, пускаясь в свои прожекты с какими-то бумагами. У меня денег нет и нет, а они нужны непременно! Ты так выросла, что все на тебя заглядываются. Хотя бы этот странный юноша…

– Что в нем странного? – рассеянно спросила счастливая Лиза.

– Не знаю, но есть что-то нехорошее в лице, – весомо ответила тетя Анюта. – Между тем твое платье безбожно коротко. Когда мы его вчера примерили, оно показалось впору, но когда ты села у Пшежецких, коленки так и полезли. Антония глядела осуждающе: она, наверное, решила, что я нарочно одеваю тебя нескромно.

– А на свою Кашу она напялила какой-то угольный мешок.

– Это другое дело! Вкуса у обеих нет. К тому же старая Пшежецкая взбесилась на почве религиозного рвения. Это неприлично. Кстати, есть у меня – ты, Лиза, помнишь? – такое синее в полоску, в которое я уже, увы, не влезаю…

– Только не в полоску! Я его не надену! – вскинулась Лиза.

– Ты не дослушала! Если к этому платью надставить полосатую кокетку и сделать вставной корсажик…

– Еще и корсажик? Ни за что! Это платье в куль да в воду – у него рукава допотопные, – продолжала бунтовать Лиза.

– Можно рукава тоже сделать комбинированные и отделать тесьмой, что привезла из Саратова Евгения Николаевна…