Текст книги "Образ мира в тексте и ритуале"

Функции тавтологических повторов, конечно, не сводятся к ритмизации текста; такое «застревание» на корне слова, безусловно, имеет и свои, пока еще не до конца выясненные, семантические (скорее всего также и магические) основания. Повторение тавтологических фигур с соблюдением синтаксического, морфологического (особенно словообразовательного) и семантического параллелизма между их компонентами неизбежно приводит к порождению слов и форм, так сказать, по аналогии, в угоду ритмическому принципу (таковы в приведенных примерах глагол насовать, образованный по модели дневать, прилагательное сухотучая (по аналогии с товкучая), рыды рыдучие и др. (см. об этом ниже).

3. Семантическая инерция (синонимические ряды) – одно из проявлений инерционной модели заговоров, состоящее в повторении слов-синонимов, по своему механизму и функции близкое к прямому повтору и тавтологии. Роль синонимических сочетаний разного рода (отдельных слов, конструкций, целых фраз, разделенных или не разделенных другими компонентами текста) неоднократно исследовалась на материале фольклорных текстов разного жанра (см. прежде всего [Евгеньева 1963: 254–297]), но специально в заговорах не рассматривалась. Чаще всего в заговорах употребляются парные синонимические конструкции, но встречаются и трехчленные, и многочленные перечни синонимов, нередко одинаково оформленные в словообразовательном и морфологическом отношении, иногда в сочетании с корневой тавтологией и другими фигурами.

Среди двучленных выделяются так называемые парные слова типа путь-дорога, род и племя, спать-почивать и т. п., отличающиеся особой устойчивостью и частотой; другие пары по степени устойчивости и по типу семантических отношений в разной степени отстоят от парных слов: пособите, помогите; кинься-бросься; затосковал-загоревал; кипит, перекипает, горит, перегорает; снесите и донесите, вложите и положите; не сглазил, не сурочил; загрызаю, заедаю; загрызаю, заедаю, закусываю; заговариваю, уговариваю; помолюсь, покорюсь; прошу и молю; берегите и стерегите; жги и спали; отметает, отгребает; посохни, повяни; не май, не мучь; не май, не мотай; притчи, прикосы, порчи, уроки; тебе, чирею, вереду, гнойнику, пупышу; ни роду, ни плоду, ни племени; не плачет, не тужит, не горюет; тихий, кроткий и смирный; кротости и смирности; хвори и боли; банюшка-парушка; не для мудрости, не для хитрости; испуг-переполох и т. д. и т. п.

Подобно синонимам, в заговорах могут соединяться семантически коррелирующие слова, не являющиеся синонимами в прямом смысле, но имеющие одно и то же символическое значение или одинаковую коннотацию, например, мед и сахар как символы сладости в прямом и метафорическом значении, деготь и смола как противоположные знаки горечи и мрака, море и поле как символы простора и т. п.

4. Грамматическая инерция выражается в нанизывании одинаковых грамматических (словоизменительных) форм имени или глагола и обычно сочетается в рамках грамматического параллелизма со словообразовательным, синтаксическим и другими видами нанизывания. Например, в отрывке из любовного заговора: «…Едой бы не заедала, питьем она не запивала, в гульбе бы она не загуливала и во сне бы она не засыпывала, в теплой паруше калиновым щелоком не смывала, шелковым веником не спаривала…» [ВЗ: 1] мы видим шестикратное повторение синтаксической конструкции, состоящей из глагольной формы с отрицанием и зависящей от нее именной предложной (трижды) или беспредложной (трижды) формы, выполняющей роль обстоятельства действия; одновременно здесь представлена «инерция» словоизменительных форм итеративного глагола в форме прош. времени ед. числа жен. рода (шесть разных глаголов) и форм твор. пад. ед. числа существительных со значением средства (ебст, питьем, щелоком) или инструмента (веником) действия, а также предложных форм существительных с локативным или темпоральным значением (в гульбе, во ewe, в теплой паруше); наконец, здесь представлено и словообразовательное нанизывание итеративных глаголов с приставкой зо-, имеющих нестандартное значение ‘забывать о ком-л., совершая соответствующее действие’.

Ср. еще в заговоре того же типа другую синтаксическую конструкцию из пяти звеньев, образованную инфинитивами и однокоренными им отрицательными глаголами с приставкой зо– с тем же нестандартным значением: «Спать бы ей – не заспать бы ей меня; есть бы ей – не заесть бы ей меня; пить бы ей – не запить бы ей меня; ходить бы ей – не заходить бы ей меня; говорить бы ей – не заговорить бы ей меня…» [ВЗ: 20].

Особенно часто наблюдается в заговорах префиксальная инерция, т. е. нанизывание слов с одинаковыми префиксами: «золотуху выговорить, пересудную, передумную, переговорную, полунощную…; как конь воды не спивает, травы не съедает, околел, онемел, так бы у раба (имярек) околела, онемела у буйной голове, у ясных очах…» [ВЗ: 93] (в первых двух случаях приставки пере- и с-объединяют таксономические перечни; во вторых двух синонимические пары одинаково оформлены приставкой о-); «На этом престоле сидит Пресвятая Матерь, в белых рученьках держит белаго лебедя, обрывает, общипывает у лебедя белое перо; как отскокнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отпряните от раба Божия (имярек) родимыя огневицы и родимые горячки…» [там же: 97] (приставка отоформляет ряды синонимов); «Сбасалися, сцепалися две высоты вместо; стыкася, сростася тело с телом, кость с костью, жила с жилою…» [там же: 168]; «Подойду я поближе, поклонюсь пониже» [там же: 39] («сквозная» приставка по-); позасекала, позагрызала, позаговаривала [РЗЗ: 464] (приставка по-за-); Там тебе кубки поналиванные, а столы позастиланные [там же: 1912]; Летел бескрылый, сел безногий, клюнул безносый [там же: 1701] (приставка без-).

«Сквозные» суффиксы в текстах заговоров представлены многократно и тоже, как правило, в рамках синтаксического и грамматического параллелизма, нередко в сочетании со «сквозными» префиксами: «Выньте из меня тоску тоску-чую и сухоту плакучую…» [ВЗ: 8]; «Подойду я близехонько, поклонюсь низехонько…» [там же: 14]; «От матухи, от знобухи, от летучки, от жетучки…» [там же: 109]; «Руду унимает стрельную, ручебную, ножевую, топоровую…» [там же: 148]; «Стану я, раб Божий (имярек), пойду поутру раненько, обуюся гладенько, умоюся беленько» [ВЗ: 181]; «Уроки и призоры и притки, щепоты и ломоты, потяготы и позевоты и ветроноское язво, встречное и поперечное, стамово и ломово, нутренно, споево, закожно и жиляно…» [там же: 210]; «Вышибает, выбивает из раба Божия (имярек) все притчища и урочища, худобища и меречища, щепоты и ломоты…» [там же: 211]; «Поможи мне, Господи… золотуху выговорить, пересудную, передумную, переговорную, полунощную, буйную-буйновицу, желтую-желтавицу, синюю-синявицу, красную-красавицу…» [там же: 93]; «Все худы немощи смываю: сухотницу, уполошницу, полуношницу, уросницу, прикомницу» [РЗЗ: 490].

5. Звуковая инерция неотделима от лексической и грамматической. Разновидностью лексического повтора можно считать сочетание полногласной и неполногласной формы одного слова, трактуемых как синонимы или паронимы, ср. о здравье и о здоровъи [РЗЗ: 464]; ограждает и огораживает [ВЗ: 204]; плещешь-полощешь [РЗЗ: 2235]; свят золот престол, на том злате престоле [ВЗ: 221]; злат престол, на золоте престоле [там же: 211]; употребление дублетов с вокализованным и невокализованным префиксом или суффиксом: встань, востань [там же: 143]. Дальнейшая игра со звуковой формой слова (корня и аффиксов) приводит к разного рода рифмованным повторам с варьированием, таким как редупликация: крыза ты грыза [там же: 125]; крикса-моракса [РЗЗ: 223], криксы-вариксы [там же: 225], урци-пурци [там же: 281], мецунец-кладунец [там же: 1458]; череду-вереду [там же: 1884], чирей-вырей [там же: 1907], ни стуку, ни юку [там же: 249]; аллитерация, звуковое притяжение: щемят щеки [там же: 1437]; щучьими щеками [там же: 422, 424]; «Грыжу грызу—/ Грызи горазже!» [там же: 459]; рифма: «Встань на камень, кровь не канет; стань на железо, кровь не полезет; встань на песок, кровь не течет» [ВЗ: 162]; скрип – крик [РЗЗ: 198, 204–210]; «От камени нет пламени» [там же: 1883]; «Лохи вы, блохи, переполохи!» [там же: 286]; «Чирий Василий, разодвинься пошире» [там же: 1905]; «Те-кёт река в Каму – дак унеси мою тоску в яму» [там же: 2233]; «Будьте мои слова крепки и лепки» (стереотипная «закрепка» заговоров).

Во многих случаях звуковой повтор (в том числе рифма) оказывается эффектом других видов повтора – нанизывания однотипных словоизменительных форм или словообразовательных моделей. Однако именно звуковое притяжение и особенно рифма часто провоцируют появление в текстах заговоров аномальных грамматических форм.

6. Инерционная грамматика заговора

Одним из ярких следствий ритмической инерции заговорного текста является порождение аномальных грамматических (словоизменительных, словообразовательных, синтаксических) форм и семантических явлений под влиянием других форм, входящих в тот же ряд. Разумеется, о грамматических и семантических аномалиях можно говорить лишь со значительной долей условности, поскольку далеко не всегда мы можем судить о правильности диалектных или книжных по происхождению форм, используемых в текстах заговоров. Тем не менее во многих случаях предположение об «инерционности» тех или иных форм и конструкций кажется правдоподобным.

В области именного словоизменения к такого рода инерционным формам можно отнести, например, аномальную форму род. и. ми. числа суставей, объясняемую аналогией к соседним в ряду существительным, для которых подобное окончание является нормой: «с костей, с моздей… с бровей и со тридевяти суставей» [ВЗ: 218]; то же: «из мягких губ, из белых зуб» [там же: 211] (ср. известную шутку «У рыб нет зуб, у рыбов нет зубов»); «сто девять замков… сто девять ключов» [РЗЗ: 1004]; «Не бойся ни прикосов, ни уроков, ни щепотов, ни ломотов» [там же: 357] (последние два слова по аналогии с первыми образованы по модели слов муж. рода). В ряду форм род. пад. ми. числа: «из темных лес, из быстрых рек, из гремучих ручей» [там же: 285] нулевая флексия нормальна только для рек, а остальные формы обязаны своим появлением ритмической и звуковой инерции текста. В цепочке парных субстантивов женского рода появляется инерционная форма жен. рода ручья: тоска-тоскица, ручья-ручьица, река-рекица, вода-водица [там же: № 100] (отметим еще аномальное отсутствие чередования заднеязычных перед суффиксом – ица). Притяжением к слову камень можно объяснить грамматический род и форму Евангель в следующем контексте: «Это не камень – Господень Евангель. На этом Евангели…» [там же: 1644]; влияние формы дверьми, возможно, определило нетипичные формы воротьми, сеньми: «Из избы дверьми, из двери воротьми» [там же: 357]; «Из дверей дверьми, из сеней сеньми» [там же: 1911].

Глагольное словоизменение также подвержено действию механизма инерции. По-видимому, инерцией можно объяснить аномальную форму императива от глагола брызгать в формуле «Ты, конь, рыж, ты, кровь, не брыжь» [ВЗ: 151] («ассимиляция» к предшествующей ей форме краткого прилагательного рыж). В глагольных парах сбасалися, сцепалися [там же: 168]; не болело, не щемело [там же: 216] можно усмотреть уподобление вторых глаголов первым глаголам по типу основы[70]70
  Следует, однако, учесть, что диалектному языку вообще свойственна большая, чем в литературном языке, свобода в оформлении глагольных основ, т. е. менее жесткая закрепленность глагольных лексем за отдельными глагольными классами. См. [Толстая 20046].


[Закрыть]. В ряду «правильных» имперфективных глаголов появляется форма исчахала от однократного глагола исчахнуть, не способного к образованию имперфектива: «Та жена исчахала, помирала, пропадала» [РЗЗ: 1911].

Однако наиболее широко и свободно действует механизм инерции в области словообразования. Закономерная форма nomen agentis креститель от /-глагола крестить породила в условиях грамматического параллелизма «неправильную» форму помогитель с тем же значением от глагола другого (атематического) класса – помочь: «Иван Креститель, святой помогитель, помоги и пособи…» [РЗЗ: 279]; тот же механизм порождает немотивированную форму рабыльница по образцу нормативной формы родильница: «Я пошла по рабам, по рабыльницам, по младеням, по родильницам» [там же: 462]. В сочетании кротости и смирности [там же: 40] первое слово стандартно, а второе скорее всего инерционно; нестандартный дериват сонница явно обязан своим происхождением «нормальному» слову бессонница [там же: 101, 102]. Выражение рыда рыдучая в целом и его составляющие по отдельности, не отмеченные вне текстов заговоров (см. [СРНГ35: 302, 304]), обязаны своим возникновением влиянию «параллельной» формы тоска тоскучая («Три тоски тоскучия, три рыды рыдучия» [ВЗ: 14]), причем основой аналогии является семантическая и прагматическая (ситуативная) близость глаголов тосковать (в его соотношении с тоска) и рыдать; этим обусловлено и аналогическое словообразование: тосковать – тоска = рыдать – рыда, тосковать – тоскучая = рыдать – рыдучая.

Нестандартная форма водяновка в формуле черт с чертовкой, а водяной с водяновкой [ВЗ: 33] явно носит инерционный характер и навеяна «нормальной» для женского коррелята к черт формой чертовка; так же форма колдуница в ряду «Ни еретик, ни еретица, ни колдун, ни колдуница» [там же: 42] (то же [ВЗ: 221]) построена по модели еретица, закономерного деривата от еретик (от колдун должно быть колдунья, ср. в других текстах: «От колдуна, от колдуньи, от шептуна, от шептуньи» [там же: 45]; «От колдуна, от ведуна, от колдуньи, от ведуньи» [там же: 221]; «От еретика и еретицы, от колдуна и колдуньи, от вещуна и вещуницы» [там же: 285]); в другом тексте встречаем «инерционные» формы еретник, еретница, образованные по образцу соседних «правильных» форм клеветник, клеветница [там же: 211]. Ср. еще: «сестра Дарья да Марья, да сестра Ульянья» [там же: 63] (инерция формы имен на – ъя). По аналогии с «правильной» уменьшительной формой водица от существительного жен. рода вода образуется «неправильная» уменьшительная форма пепелица от слова муж. рода пепел: «Волос, ты волос, выди на ржаной колос с раба Божия (имярек), либо на пепелицу, либо на теплую водицу!» [там же: 92][71]71
  В [СРНГ25: 349] слово пепелица толкуется как ‘пожар’ и иллюстрируется недостаточно ясным примером из псковских говоров (зажгет пепелицу) и приведенным текстом заговора. Между тем комментарий к тексту в сборнике Майкова [ВЗ: 92] указывает на другое значение слова, а именно на значение ‘зола, пепел’: «Читают тридевять раз, закрывают рану метелкою из ржаного колоса и поливают раскипяченою золой».


[Закрыть]. Отглагольное имя хоть к хотеть испытало притяжение сущ. плоть в выражении «против женския плоти и хоти» [там же: 130]; ср. «Вынимает из меня хоти-плоти» [РЗЗ: 712]. В завершающей заговор формуле-закрепке «Замкну замки замками, заключу заключи ключами, твердейшими словами» [ВЗ: 18], помимо магической тавтологии, содержится пример инерционного, обязанного контексту и параллелизму существительного в вин. и. ми. числа заключи (< замки). По образцу растреклятый образованы «усилительные» прилагательные от поганый и окаянный: «Глаголю тебе, разсыпся, растрекляте, растрепогане, растреокаянне!» [там же: 167], а в другой тавтологической формуле «Тоска тоску тоскует, сухота сухоту сухотует» [РЗЗ: 722] инерционным оказывается глагол сухотовать, образованный от сухота по модели тоска – тосковать.

В формуле «Спать бы ей – не заспать бы ей меня; есть бы ей – не заесть бы ей меня; пить бы ей – не запить бы ей меня; ходить бы ей – не заходить бы ей меня; говорить бы ей – не заговорить бы меня» [ВЗ: 20] появляется инерционное, т. е. обязанное ритму, прямое управление глагола заходить и необычное для него значение направленного на объект действия (для остальных глаголов, кроме спать, оба эти свойства стандартны, однако для всех глаголов в этом контексте может быть отмечено явное семантическое приращение).

Синтаксическая (одновременно и семантическая) инерция создается посредством повторения однотипных словосочетаний и более сложных конструкций, в поле притяжения которых возможны ненормативные образования: «Не дай ей, Господи, ни ножнаго ляганья, ни хвостоваго маханья, ни роговаго боданья» [ВЗ: 275]; ср. подобную конструкцию: «Ни рогатого варанья, ни хвостова вымаханья» [РЗЗ: 1038] (прилагательные, образованные от названия части тела, имеют нестандартное значение субъекта действия, обозначенного nomina actionis: лягать ногой > ножное ляганье, махать хвостом > хвостовое маханье); «Стегайте его по ушам и по заушам, по глазам и по заглазам, по коже и по закоже, по костям и по закостям, по гриве и позагриве, по хвосту и по захвосту, по копытам и по закопытам; по суставам и по засуставам» [ВЗ: 194] (здесь можно усматривать не ряд префиксальных имен, как это, судя по записи, воспринимал собиратель и публикатор, а особое управление – формой дат. п. – сложного предлога поза).

Разумеется, не все отклоняющиеся от нормы явления в языке заговоров могут быть объяснены действием ритмической инерции. Иных объяснений требуют свободное образование отглагольных имен – безаффиксных типа вид, слых от видеть, слышать («Очам ея виду, ушам ея слыху» [ВЗ: 321]), брос от бросить/ бросать («От бишихи и от бросу» [там же: 132]), нестандартных суффиксальных деотватов питер и ядер [там же: 198] от пить и есть или – сохраняющих глагольные префиксы типа опух, отяг («Ни опуху ни отягу» [там же: 150]); порезы и посеки [там же: 166]; потяготы, позевоты [там же: 210]; потуготный, позевотный [там же: 216]; полетущая птица, порыскучий зверь [там же: 299]; нестандартное управление: «Берите и спущайте над меня…» [там же: 212]; «Как бывают люди радостны сребру и злату…» [там же: 339] (управление предикатива наследуется прилагательным рад чему > радостный чему); употребительность собирательных имен типа костье [там же: 1], префиксальных существительных типа пакость [там же: 180], суцепы [там же: 212]; особые падежные формы: пенья ‘пни’ [там же: 95], по путьям [там же: 325], во дворье [там же: 325] и многие другие особенности языка заговоров, прежде всего лексико-семантические, ср. хотя бы числительное полтретьядцатъ [там же: 197], прилагательные: хиткие слова [там же: 139], сырые горы [там же: 197], волосом ослистый [там же: 260], толкучие горы [там же: 285], медное небо [там же: 341]; существительные пасотина [там же: 120], приск: «из головы в приск» [там же: 196] и многие другие.

Из наблюдений над сербскими заговорами

Л. Раденкович первым из исследователей славянских заговоров обратил внимание на их коммуникативную природу. Уже в книге 1982 г. он писал: «Если понимать заговор как вид коммуникативного поведения, тогда заговор – это сообщение, исполнитель заговора – отправитель сообщения, демонические силы, иногда в единственном числе, – получатель сообщения, а больной – всего лишь пассивный свидетель» [Раденковић 1982: 8]. В дальнейшем ему удалось показать, что именно коммуникативной ситуацией ритуала заговаривания определяются главные особенности семантики и структуры заговорных текстов [Раденковић 1996а: 65–76]. В предлагаемых ниже заметках сделана попытка развить и конкретизировать некоторые общие положения, выдвинутые Л. Раденковичем и другими сторонниками коммуникативного (прагматического) подхода к изучению славянских заговоров (см. [Исследования 1993; Толстая 1999а; 1992а]).

1. Прежде всего необходимо различать «внешнюю» и «внутреннюю» коммуникативную структуру заговора. Первая относится к ритуалу заговаривания, центральным компонентом которого является текст заговора, вторая – к самому тексту и его внутренним прагматическим характеристикам, т. е. к заключенным в тексте (явно или имплицитно) указаниям на отправителя (автора), адресата, отношение между отправителем и адресатом, цель «высказывания», характер «речевых актов» (просьба, приказ, угроза и т. п.). Внутренняя коммуникативная структура всегда подчинена внешней, вписана во внешнюю (ритуальную) рамку, т. е. реализует тем или иным способом главную цель заговора как вербального акта (и всего ритуала) – магическое воздействие на объект (болезнь, сверхъестественные силы, стихии и т. п.). Известно, что эта цель далеко не всегда находит в тексте заговора прямое выражение, как это можно видеть, например, в восточносербском заговоре от «издата» (издат – ‘резкие боли в животе’): «Бежи, издате, посеко те! Одсеко ти руке, ноге, очи ти извади, по пут не мож’ да йдеш» (Беги, издат, я зарезал тебя! Отрезал тебе руки, ноги, глаза тебе выколол, ходить по дороге не сможешь. № 86; здесь и далее в этой статье указывается номер текста в книге [Раденковић 1982]).

Очень часто заговор имеет не прямой («апеллятивный»), а косвенный («нарративный») характер, т. е. «повествует» о некоем событии, в рамках которого происходит желаемое воздействие на объект, а субъектом действия оказывается «герой» повествования, например: «Пошла црвена девона са црвеним очима, црвеним устима, црвеним ушима, у црвено) халини. И понела црвену метлу, црвену секиру, црвену мотику; да те избрише, да те исече, да те закопа» (Пошла красная девушка с красными глазами, красными ушами, в красном платье. И взяла красную метлу, красный топор, красную лопату, чтобы тебя вымести, тебя порубить, тебя закопать. № 108).

Нередко заговоры, выдержанные в нарративном режиме, включают в себя прямые обращения к объекту воздействия, вложенные в уста «героя»: «…Говори им Божја мајка-Богородица: – Не срдите се, не љутите се, да прирастете, да привенете, да се осушите, као балега у плот» (Говорит им Божья мать Богородица: Не сердитесь, не лютуйте, растите, увяньте, высохните, как навоз у плетня. № 156) или же просто механически присоединенные к повествовательной части на правах автономной заклинательной формулы, «отправителем» которой может мыслиться как заговаривающий, так и «герой» повествования: «Пош’л усов на војску и понел кросно. Кросно дојде, усов не дојде. Разнели га можци на калпаци, невесте на сива перја, девојке на чарузи. Усту, уступи, усове, у маково зрно!»(Пошел усов <‘болезнь вымени у коров’) в войско и понес с собой ткацкий стан. Ткацкий стан пришел, усов не пришел. Разнесли его парни на шапки, невесты на сивые перья, девушки на опанки. № 172).

В некоторых случаях коммуникативная структура текста еще больше усложняется за счет включения в повествование не просто изложения события, а рассказа о событии, увиденном во сне или услышанном от третьего лица, например: «Заспао Кас – Карао Кас, па је уснио триста седамдесет лета, да је дотекла река Саравија, по среди мутна а по крају крвава. Ту долазе виле и вештице, па њих хвата и живе им главе секаше: – Идите одатле, виле и вештице!» (Заснул Кае – Карал Кае и проспал триста семьдесят лет. Тут приплыла река Саравия, посредине мутная, а с краю кровавая. Пришли вилы и вештицы, он их схватил и живым головы отрезал: Идите отсюда, вилы и вештицы! № 58).

Таким образом, основной мотив заговорного текста (противодействие опасности или магическое вызывание, провоцирование желаемого положения дел) может «помещаться», «упаковываться» в самые разные «слои» сложно организованного целого и вкладываться в уста различных лиц и персонажей, однако магическая сила соответствующей вербальной структуры не зависит от того, прямым или косвенным образом выражено желаемое (требуемое), в чьи уста оно вложено и каким речевым актом оно оформлено.

2. «Многоголосие» заговора создается не только разнообразием отправителей вербальной магии и ритуальных действий, но и множеством используемых при этом речевых жанров (речевых актов). Это могут быть сообщения о желаемом состоянии как уже достигнутом: «Пођоше пробади и сикира у планину. Сикира се врати, а прободи остадоше» (Пошли колотье и топор в горы. Топор вернулся, а колотье осталось. № 30); «…Отишла погана поганица и остала (Ане Петрова) здрава и читава, како од мајке рођена» (Ушла поганая поганица и осталась Ане Петрова цела и здорова, какой ее мать родила. № 348) или сообщения о принимаемых мерах противодействия злу: «Ево иде (Станка) да избије ветрове, аловите, виловите; нагазне, натрапне, намерне…» (Вот идет Станка, чтобы избить ветры, чертовы, колдовские, насланные, налетевшие, злые. № 129).

Это могут быть просьбы (или мольбы), адресованные высшим силам, покровителям и защитникам: «Помози, Боже оче, сине Божји, душе свети и света мајко Богородице!» (Помоги, отче Боже, сын Божий, дух святой и святая мать Богородица. № 94); «Свети Никола, који по мору ходиш, ти си на мору бродар, свежи мори моћи, а лопову руке; свежи вуку зубе, да вук не уједе, да лопов не украде, да мора не удави, да ми штогод не науди…» (Святой Никола, ты по морю ходишь, корабли водишь, свяжи силу море <мора ‘мифологический персонаж’>, а вору руки, свяжи волку зубы, чтобы волк не загрыз, чтобы вор не украл, чтобы мора не задушила, чтобы мне не навредила. № 140); «Ђурђев данче, мој лијепи данче, помози ми, молим ти се, окренути мога предрагог и прелијепог (Мехмеда)» (Юрьев денек, милый мой денек, помоги мне, прошу тебя уговорить моего дорогого и любезного Мехмеда. № 571) или самим мифическим существам, от которых исходит зло: «Ви, дедице, ви, бабице! Молим ви се, клањам ви се, пуштете (Виду). Не мој’е снагу ломите, не мој’е кости трошите; она је у цркву ношена и с миро миросана» (Вы, дедицы, вы, бабицы! Прошу вас, кланяюсь вам, оставьте Виду. Не отнимайте у нее силу, не ломайте костей, она в церковь ношена и миром мазана. № 134).

Чаще всего, однако, силам зла адресуются «директивы» в форме п р и к а з о в – и м п е р а т и в о в: «Усту, ту ти место није! Одлази у непомен, у неврат» (Стой, тут тебе места нет! Отправляйся в беспамятство, в безвозвратность. № 157); «Издате, брате, иди си одатле» (Издат, братец, иди себе отсюда. № 80); «Излазите из срце у кости, из кости на влакно, из влакно на Стамбул капију…» (Выходите из сердца в кости, из костей в волосы, из волос на Стамбульские ворота. № 67), или в форме з а п р е т о в – п р о х и б и т и в о в: «Не мој више туј да седите» (Не смейте тут больше сидеть. № 61); «Подљутниче-несретниче, подљутницо-несретницо! Не подљутуј, не подбуњуј, не пуцај, воду не пуштај!» (Подлютник несчастный, подлютница несчастная! Не береди рану, не тереби, не бей, воду не пускай! № 183). Реже эти директивы выдерживаются в «смягченном» жанре п о ж е л а н и й – о п т а т и в о в: «Туј да једете и пијете, там да уживате» (Тут ешьте и пейте, там наслаждайтесь. № 61).

Обращения к «вредителям» и источникам опасности могут иметь форму у г р о з ы: «Имам бритву црнокорасту, ш њу ћу те распорем, ш њу ћу ти црева измотам, ш њу ћу ти душу извадим» (У меня есть нож в черных ножнах, им я тебя разрежу, им тебе кишки выпущу, им душу у тебя выну. № 87); «С девет метле ће ви измете; с девет косе ће ви покоси; с девет српа ће ви растури; разнесе по гору, по воду» (Девятью метлами вас выметет, девятью косами вас покосит, девятью серпами вас разгонит, разнесет по горам, по водам. № 122); «Са српом ћу да те исечем, с огњем ћу да те изгорим, с водом ћу да те удавим, па ћу те распратим по бистре воде и зелене траве» (Серпом тебя рассеку, огнем тебя сожгу, в воде тебя утоплю и разгоню по быстрой воде и зеленой траве. № 135). Чтобы напугать противника, прибегают к формулам у с т р а ш е н и я: «Отуд иде страшан човек, на њега су страшне ноге, на њега су страшне очи, на њега су страшне веђе» (Оттуда идет страшный человек, у него страшные ноги, у него страшные глаза, у него страшные брови. № 493).

Используется также речевой жанр проклятия: «Да увенеш, да усахнеш! Натраг да уступиш! И ту теби места нема више. Камениче! Да се окамениш!» (Чтоб ты увял, усох. Назад отступил! Тут тебе больше места нет. Несчастный! Чтоб ты окаменел! № 266); «Корен ти се не знао, семе ти се утрло, траг ти се изгубио, за довека, за навек!» (Корни твои неизвестны, семя твое пропало, след твой потерялся, на веки вечные! № 94) и инвективы: «Змијо, од Бога проклета! Трбу’ом пузаш, без ногу одаш, у репу врага носаш!» (Змея, Богом проклятая! На животе ползаешь, без ног ходишь, в хвосте черта носишь! № 42).

В текстах заговоров нередко встречаются вопросы и диалоги: «Нежид иде путем, срете га анђео Гаврило и пита: – Куда йдеш, Нежиде? – Идем у човечщ’у главу да je сваком му ком мучим» (Нежид (головная боль) идет по дороге, встречает его ангел Гавриил и спрашивает: – Куда идешь, Нежид? – Иду в голову человека мучить ее всяческой мукой. № 60). Подобный вид диалога, «встроенного» в текст заговора, следует отличать от диалогических заговоров, в которых реплики распределены не между персонажами повествования, а между реальными участниками ритуала заговаривания, ср. заговор, состоящий из реплик двух лиц: «Боди, боди! – Бодем, бодем! – Шта бодеш? – Змији очи. – Избоди је, да је није! – Избодох је, и није је» (Коли, коли! – Колю, колю! – Что ты колешь? – Змеиные глаза. – Выколи их, чтобы их не было. – Выколол их и их нет) [Раденковић 1982: 20][72]72
  Об этом типе заговоров см. [Толстой 1984; 1993а].


[Закрыть].

«Апеллятивные» (прямые) компоненты заговора не обходятся без в о к а т и в о в – обращений по имени к объекту воздействия (противнику или помощнику), сопровождаемых соответствующим хулительным или величальным эпитетом: «Змија, љуто љутице!» (Змея, злющая злюка! № 5); «Змијо, од Бога проклета!» (Змея, Богом проклятая! № 42); «Издате, коњска главо, издате, мечја шапо» (Издат, лошадиная голова, издат, медвежья лапа. № 68); «Бежи, издате, посрате и помочате!» (Беги, издат, загаженный и обмоченный! № 79); «Еј ти, ветре, луди ветре!» (Ей, ты, ветер, безумный ветер! № 122); «Мори, бабице, мори невернице!» (Моры, бабицы, моры нечестивые! № 136); «Поганче, нечастивче, зла бољко!» (Нарыв, негодяй, злостная болячка! № 212), а также нередко специальными формулами п р и в е т с т в и я: «Добро јутро, лишо» (Доброе утро, лишай. № 198); «Добро јутро, бољо!» (Доброе утро, болезнь! № 207); «Добро јутро, бел пелинче!» (Доброе утро, белая полынька! № 572).

Каждый из перечисленных жанров имеет свой характерный семантический «ореол», т. е. некоторый набор типичных семантических моделей (мотивов), приобретающих в контексте заговора магическую функцию.

3. Если целью заговора является устранение опасности или избавление от некоего зла (болезни), то по отношению к источнику опасности или зла может быть применена различная стратегия и тактика. Главные стратегические модели связаны с идеей удаления зла из «своего» пространства или уничтожения его, причем в сербских заговорах первая модель реализуется обычно в жанре «директивов», тогда как вторая чаще всего оказывается вписанной в рамку угрозы.

Стратегия удаления подразумевает несколько различных тактик: прямой отгон (в форме приказа, требования, просьбы, пожелания), остановка и отвращение с помощью устрашения, угрозы, уговора, задабривания, ублажения, лести, соблазна, самоуничижения, обмана, «предъявления» чуда, предостережения (указания на непреодолимое препятствие) и т. п., а каждая тактика в свою очередь конкретизируется в серии характерных мотивов, например, угроза обычно предусматривает тот или иной способ физического уничтожения противника (сжечь, рассечь, заколоть, утопить, закопать, съесть, сдуть, смести, растереть, смолоть, разметать и т. п.: «Зубима ћу да те изем, водом ћу да те удавим!» (Зубами тебя съем, в воде тебя утоплю! № 75); «…Ја чу ви убодем!» (Я вас заколю! № 74); «Бежи, издате, посеко те!» (Беги, издат, я тебя зарезал! № 86); нанесения телесного увечья: «Одсеко ти руке, ноге, очи те извади» (Я отрезал тебе руки, ноги, глаза тебе выколол. № 86), или магическое умерщвление: «Да увенеш, да ус’неш, кано лајно уз плот» (Чтоб ты увял, засох, как говно под забором. № 150). Реже угроза выражается через демонстрацию силы, как, например, в заговоре от укуса змеи: «Змија, љута, љутице! Твоја душа љута, а моја још по љута!» (Змия, лютая, лютища! Твоя душа лютая, а моя еще лютей! № 5), или морального превосходства: «Удри грдо, гора си од мене, бољи сам од тебе!» (Бей, чудовище, ты хуже меня, я лучше тебя! № 17).