Текст книги "Дневник пани Ганки"

Среда

Неудобно писать, лежа в постели. У меня сегодня тридцать восемь и два. Но чувствую себя прекрасно. Яцек шутил, что я за время болезни потолстею. И правда, когда температурю – аппетит у меня улучшается. Доктор сказал, это доказательство здоровья организма, который при интенсивном обмене веществ желает и получать больше.

Я приказала купить все газеты. Увы, нашла в них лишь короткую и одинаковую во всех заметку, которую вклеиваю здесь.

СТРЕЛЬБА НА УЛИЦЕ МОНЮШКО

Вчера около полудня следователи криминальной службы пытались задержать на улице Монюшко подозрительного субъекта, который в ответ на просьбу предъявить документы достал револьвер и произвел по функционерам полиции несколько выстрелов.

В результате стрельбы субъект был трижды ранен и в безнадежном состоянии перевезен в тюремную больницу в Мокотове.

Из найденных при нем документов оказалось, что это давно разыскиваемый бандит Ян Гонсёр, который подозревается в серии преступлений, таких как грабежи, нападения и убийства. Во время операции, выполненной с целью извлечения пуль, Гонсёр скончался.

Это очень некрасиво с моей стороны, но я прочитала известие о его смерти с чувством облегчения. Все же я эгоистка. Полагаю, достаточным искуплением с моей стороны будет то, что, когда я выздоровею, узнаю, где он похоронен, и привезу на его могилу цветы. Думаю, правильней всего отдать предпочтение красным розам. (Кстати, о розах – Тото, естественно, принес мне вчера огромный букет мимоз. Я сказала ему несколько колкостей.)

Не знаю, зачем из Роберта сделали бандита. Непросто мне поверить, чтобы они его не распознали, если уж на него они устраивали засаду. Скорее всего, такую информацию предоставили прессе, поскольку не желали открывать, что убитый – шпион соседнего государства. Впрочем, я не уверена, что Роберт был шпионом именно соседнего государства.

Это действительно трагично, ведь я никогда не узнаю, что толкнуло его на подобный путь. Тайну эту он забрал в могилу. Однако чувства эти наверняка были поразительными и тяжелыми. Бедолага. Так мало могла я ему дать, а он столько от меня ожидал. Но это не может быть случайностью, на своем пути я всегда встречаю людей необычных (поскольку ведь и Тото – в своем смысле – человек необычный).

Утром позвонил дядя Альбин и сказал, что получил от мисс Норманн открытку из Крыницы. Та не содержала ничего интересного, кроме шаблонных вежливостей. Но для меня абсолютно ясно: сам факт, что она прислала ему открытку, является достаточным доводом ее изворотливости. Она, несомненно, знает мою девичью фамилию и не может не задумываться о том факте, что старший господин с такой же фамилией так сильно ею интересуется. Если она даже после отъезда старается не потерять с ним контакта, это свидетельствует о ее намерении поддерживать с ним отношения. И какие отсюда можно сделать выводы?.. В любом случае это – странная женщина. Мне непросто понять, что ее склоняет к затягиванию дела с Яцеком. Я же сегодня убедилась, что он в курсе о пребывании мисс Норманн в Крынице. Я сказала ему, что, когда вылечусь, намереваюсь на несколько дней поехать в Крыницы, и он тут же принялся активно отговаривать меня. Рекомендовал Закопане, хотя знает, что я его не люблю. Мне интересно, переписывается ли он с ней. Перед обедом я даже на минутку встала и очень методично обыскала ящики его письменного стола. Но он слишком осторожен. Не нашла я совершенно ничего. В календаре только была пометка:

«“Патрия” – 6–8».

Можно было догадаться – это имеет отношение к мисс Норманн. Не исключено, это означает, что она поселилась в «Патрии» и звонить ей можно между шестью и восьмью часами. Я приняла однозначное решение: сразу же после выздоровления еду в Крыницу и тоже остановлюсь в «Патрии». Сегодня читала в газетах, что туда должен прибыть Кепура^[57] с женой. С ним я познакомилась пару лет назад в Париже. Но жена мне очень интересна. Голос у нее просто чудесный. Пару человек даже говорили, что мы несколько похожи, однако я с этим совершенно не согласна.

Вчера я послала письмо Мостовичу. Знаю, что он терпеть не может писать письма, но, по крайней мере, депешей ответит мне наверняка. Ему я смогу доверить некоторые свои переживания и спросить, что он думает на сей счет.

Сегодня будет непросто: отец обещал прийти вечером. Чтобы хоть как-то облегчить атмосферу, я пригласила еще нескольких гостей.

Утром была Данка. Занимается организацией какого-то нового общества в поддержку падших девиц. Это забавно, что падшие девицы не собираются и не создают обществ, которые бы занимались дамами из общества.

Не понимаю, зачем люди вообще вмешиваются в жизни других. Всякий организует себе жизнь, как сам того хочет, и принимает последствия этого. Естественно, я сохраняю за собой право высказывать мнение, но никоим образом не оправдываю надоедливости.

Четверг

Сама не понимаю, как дошло до этого разговора. Запомнила я из него каждое слово. Не могу уяснить одного: что склонило Яцека к началу беседы. Кажется, спровоцировал это отец, слишком сурово отчитывая Тоню Потоцкую за ее отношение к мужу.

Когда вечером все вышли, Яцек уселся у моей постели и сказал:

– Я раздумываю над тем, отчего люди так редко понимают других. Мне кажется, в мире стало бы куда меньше несправедливости, если бы одни стремились раскрывать мотивы своих поступков, а другие – понимать их и оценивать по совести.

Он говорил будто сам с собой. Был задумчив и печален. Я отозвалась непринужденно:

– Люди слишком заняты собой…

– Наоборот, – тряхнул он головой. – Они заняты своими ближними, но достаточно поверхностно. Отсюда столько фальшивых мнений и столько яда. Я более всего убежден, что на небо уходит куда больше душ, чем нам думается.

Вспомнив о Роберте, я кивнула:

– Конечно. Полностью поддерживаю твое мнение. Ведь никогда не известно, насколько страшные или попросту неблагосклонные обстоятельства кроются за чьим-то дурным поступком.

Он внимательно глянул на меня:

– Ты серьезно так считаешь?

– Абсолютно. Всякий может совершить ошибку.

Яцек поцеловал мою руку.

– Я рад, что ты так думаешь. И тем более рад, Ганечка, поскольку понимание – черта очень редкая, особенно у женщин. Знаешь, я порой думаю о тебе всякое. Нет, я никогда нисколько не сомневался в твоей верности. Но задумывался над тем, что я сделал бы и как поступил бы, если бы узнал, что ты мне изменяешь.

Я рассмеялась:

– Ты никогда об этом не узнаешь. Если я изменю тебе, то сделаю это настолько ловко, что ты не догадаешься.

Он улыбнулся и поглядел на меня: искоса и с сомнением.

– Знаю, ты шутишь, любимая. Однако хочу обсудить это всерьез. Так вот, случись нечто подобное – и я бы с тобой прежде всего поговорил. Чтобы понять, не лежит ли вина на мне. А так происходит слишком часто. Муж забывает о жене, посвящает ей чересчур мало времени либо становится равнодушен к ее делам. Не интересуется ее внутренней жизнью… Ах, ведь существует масса мотивов… Например, мужья часто отзываются о своих женах легкомысленно, позволяют себе флиртовать в их присутствии с другими женщинами. Я отдаю себе отчет в том, что любой из этих поводов в значительной мере оправдал бы измену жены.

Я посмотрела на него с удивлением:

– Отчего ты говоришь об этом?

– Ах, абсолютно просто так. В общем, в этом случае я бы начал искать вину в самом себе. Не сумел бы тебя осудить, не осудив прежде собственных поступков. – Задумавшись, он добавил: – То же самое касается и прошлого.

– В каком смысле?

– В том, в коем случилось, например, в семействе Яворских. Ты их не знаешь и наверняка не слышала об этом. Ждысь женился по любви. Лили, как ни взгляни, была превосходной женщиной. Очень его любила. Они могли служить образцом добропорядочного семейства. И через год после женитьбы Ждысь случайно узнал, что Лили раньше, еще в свои пансионские времена, имела роман… то есть нечто вроде романа… словом, бывала на квартире у одного господина.

– Странная история… И что же он сделал?

– Как по мне, он поступил грубо и несправедливо. Сперва несколько месяцев мучил ее скандалами и устраивал ежедневные сцены, хотя она сразу призналась во всем. В ту пору она была почти ребенком. Ничего не ведала о жизни. Думала, что полюбила того господина. Ей не к кому было обратиться за советом. Мать ее интересовала лишь собственная жизнь… Что же удивительного?.. В подобных обстоятельствах такое может произойти с каждой или почти с каждой девушкой. Когда она несколько лет спустя выходила за Ждыся, даже и не помнила об этой старой интрижке.

Я прервала его:

– Ну, в такое поверить непросто.

– Я бы не рискнул настаивать. Может, и помнила. Вероятно, даже и придавала ошибке своей молодости немалое значение…

– Отчего тогда она не призналась во всем мужу до брака?

Яцек тряхнул головой:

– Вот именно! Видишь? Но тут я с тобой не согласен. Она ведь могла верить, что ее старые чувства никогда не станут известны. Зачем ей тогда вкладывать любимому человеку в голову дурные мысли, зачем подрывать его веру в ее чистоту и честность, если, будучи его женой, она ощущала себя чистой перед ним. Наверняка с точки зрения формальной логики ты совершенно права. Но жизнь невозможно воспринимать с точки зрения буквализма. Нельзя превращать людей в статьи кодексов. Когда бы перед бракосочетанием она открыла Ждысю все, то наверняка сорвала бы и саму свадьбу.

– Неизвестно, дорогой. Если он и правда ее настолько сильно любил…

Яцек пожал плечами:

– Ну, любит-то он ее до сих пор. И все же оставил. Испортил и ее, и свое счастье, поскольку не мог достигнуть понимания, уступил экзальтированности, хотел видеть в ней ангела, а не человека, у которого есть право на ошибку. Подумай, любимая, сколько несчастья он причинил себе и ей…

– Но ведь, полагаю, и тебе было бы неприятно узнать нечто подобное.

– Наверняка, – кивнул он. – Между тем я точно не стал бы раздувать из этого трагедию. Сумел бы понять и простить. Простить по-настоящему. И будь уверена, во мне не осталось бы и наименьшей горечи.

Повисло молчание, которое я прервала только после долгой паузы:

– Яцек, зачем ты мне это рассказываешь?

Он ответил не сразу. Я видела, каких внутренних усилий требует желание искренне мне сознаться. Наконец он произнес:

– Поскольку, видишь ли, я задумывался и над обратной ситуацией.

– Как это – «над обратной»?

– Ну, например, если бы ты узнала что-то дурное о моем прошлом…

Сердце мое забилось сильнее. Значит, он сам решил затронуть эту тему. Я решила не упускать шанс:

– Ах, дорогой. Я никогда не думала даже, будто до нашей свадьбы ты был святошей. Убеждена, что, как и большинство мужчин, ты имел немало интрижек и, как мне кажется, пару серьезных романов. Но я не злюсь на тебя за это.

Яцек закусил губу:

– Ох, в этом-то смысле конечно. Но я о кое-чем другом. Думал, как бы ты приняла новость о том, что однажды я совершил неэтичный поступок.

– Это зависит от того, в чем он заключался, – заметила я без нажима.

– Не о том речь.

– Но для меня это важно. Скажем, то, что ты убил кого-то в гневе, я восприняла бы одним образом, но совсем по-другому, если бы ты что-то украл или, например, оказался альфонсом у старой бабы. Одно дело ограбить банк и совсем другое – соблазнить девушку и бросить ее с ребенком. Я говорю не о масштабе преступления, а о его сути. Хочу, чтобы ты меня хорошо понял. Есть поступки, которые навсегда изменили бы тебя в моих глазах. А есть такие, которые я сумела бы понять и простить.

Яцек, не глядя на меня, спросил:

– И как же ты разделяешь их на эти две категории?

Я задумалась и после долгой паузы промолвила:

– Полагаю, сумела бы принять неэтичный поступок, совершённый под влиянием чувств. Любви, ненависти, внезапного гнева, ревности. И, мне кажется, я не нашла бы оправдания проступку обдуманному, расчетливости, коварству и, возможно, обиде, нанесенной более слабому.

Яцек снова умолк. Его красивые брови выгнулись дугой в несколько болезненном выражении. Он чуть шевелил губами, словно запечатывая рвущиеся слова.

Опасаясь, что слова мои могут удержать его от признаний, я добавила:

– Впрочем, это непросто объяснить, пока не имеешь дела с конкретным фактом. Как знать. Может, то, что решительно оттолкнуло бы меня в одном человеке, в тебе, например, заставило бы примириться с некими чертами характера и твои действия я не восприняла бы как оскорбление.

Казалось, он не слышал того, что я говорю. Глядя в одну точку в стене, произнес:

– Бывают такие неэтичные поступки, которые невозможно заключить в рамки подобной классификации.

Наклонившись к нему, я ласково взяла его за руку. Он вздрогнул и на миг, на кратчайший миг поднял на меня глаза. Я знала, что ему легче сказать обо всем, чувствуя эту ласку. Он еще ниже наклонил голову и начал. Наконец-то начал!

– Видишь ли, Ганечка, я хотел бы тебе кое в чем признаться. В том, что торчит в моей совести словно заноза…

– Яцек, я слушаю тебя, – отозвалась я, затаив дыхание.

– Некогда, будучи совсем молодым и неопытным, я влюбился в одну девушку. Влюбился в нее так сильно, что, пожелай она, чтоб я совершил страшнейший из проступков, я совершил бы его без колебаний. Ты говорила, что подозреваешь, будто в те времена, когда мы еще не были вместе, у меня случались романы – и множество. Но твои подозрения напрасны. Я пережил лишь один, который и романом-то не был. Когда мысленно пытаюсь отыскать для него соответствующее название, мне на ум приходят слова «фарс», «драма», «трагедия», «комедия ошибок», назови как хочешь, но только не «роман». Я упоминал недавно, что некие дурные происшествия повлекли за собой последствия. Я использовал слишком мягкое определение. Эти происшествия не дурные, а убийственные. Теперь, когда предо мною отчетливо встают две альтернативы, когда я сумел упорядочить свои ощущения, то могу говорить с тобой совершенно искренне. Я знаю, ты сумеешь меня выслушать и постараешься не судить слишком строго.

– Можешь не сомневаться в этом.

– Спасибо.

– Знай, Яцек: у тебя нет друга лучше, чем я.

– А лучшего мне и не надо. И как к другу я, Ганечка, к тебе и обращаюсь с горячей просьбой. Ты и понятия не имеешь, насколько сложно мне говорить. Оттого-то я прошу тебя, очень прошу, чтобы ты приняла сказанное мной словно объективную и нерушимую правду. Чтобы ты поняла: я говорю все, что могу сказать. И чтобы ты не задавала мне вопросов. Сумеешь ли обещать это?

– Обещаю, – серьезно произнесла я. – Ты ведь помнишь, что я никогда не надоедаю тебе вопросами о делах, о которых ты не можешь или не желаешь говорить.

Он сделал движение, будто собирался схватить меня за руку и поцеловать ее, но не решился. Как видно, уколола его мысль, что поступать так прежде, чем он откроет мне правду, несколько излишне, учитывая мою неосведомленность о сути проблемы.

Бедный Яцек! Если бы я могла дать ему понять, что откровения его не станут для меня столь уж большой неожиданностью. Если бы могла сказать, что заранее готова простить ему все!.. Но мне следовало молчать. Следовало вооружиться терпением и облачиться в броню суровости. И дать ему мгновенное прощение было бы недопустимо, как и сделать вид, будто его необузданный и скандально-смелый проступок, ставящий под угрозу мое счастье и доброе мнение обо мне, – не заслуживает сурового осуждения. Поэтому снова со всей отчетливостью предо мной предстало понимание безграничности проблем, что свалились бы на меня и моих родных в том случае, коль открылось бы, что мой Яцек – двоеженец.

Я знала, как мне следует вести себя. Надо облегчить его признание, вытянуть из него как можно больше, дав отдаленную перспективу возможного прощения, но сохраняя образ оскорбленного достоинства и проявления пережитой обиды.

Яцек же начал свой рассказ:

– Было это восемь лет назад. Хотя мне уже на тот момент исполнилось двадцать четыре, а одногодки мои обладали немалым опытом и серьезным багажом знаний об окружающем мире, я, как видится мне сейчас, принадлежал к тем, кто опытностью такой не грешил, слишком легко уступая порывам и чересчур легкомысленно беря от судьбы то, что она предлагала. Говоря попросту, я был наивен. Заканчивал учебу в университете и оставался под опекой дядюшки Довгирда, которого ты наверняка помнишь: он был на нашей свадьбе.

– Помню, – кивнула я. – Очень милый человек.

– Я всегда высоко ценил его. И если бы в то время больше доверял его опыту, наверняка многие события пошли бы иначе и сегодня я не страдал бы от последствий ошибок прошлого. Впрочем, дядя, занимая высокое положение посла, не имел избытка времени, был невероятно занят и мог уделять мне мало внимания. Да и сам я не хотел посвящать его в свои дела, поскольку, во-первых, считал себя вполне зрелым, а во-вторых, по той причине, что, заканчивая университетскую учебу, я обладал амбициями абсолютно свободного человека. И тогда-то познакомился с той девушкой. Познакомился при обстоятельствах довольно необычных и, как мне в тот момент казалось, являвшихся знаком судьбы. А именно, когда я отъезжал на машине от посольства, молоденькая и весьма привлекательная девушка едва не угодила мне под колеса. Была она настолько напугана, что чуть не потеряла сознание, и мне пришлось отвезти ее домой – вернее, в отель, где она жила вместе с отцом. Завязавшееся таким вот образом знакомство быстро переродилось в серьезные взаимные чувства. Отец этой девушки был иностранцем, который прибыл решить свои торговые дела. Дочь взял с собой, чтобы та познакомилась со столицей и ее обществом. Поскольку я был знаком со многими дипломатами, то упросил одну из дам нашего посольства, чтобы та ввела мою девушку во все салоны, в которых бывал и я. Всюду она произвела прекраснейшее впечатление, и нас начали считать парой. – Яцек замолчал на миг, а затем быстро добавил: – Мы стали любовниками.

– И что же дальше? – спросила я ласково.

– Дальше события развивались таким образом, что над ними не властны были уже ни мое сознание, ни воля. Одно тянуло за собой другое. Посольство готовилось выслать дипломатического курьера в Вашингтон с какими-то важными документами. Поскольку меня интересовало путешествие в Америку, да и девушка, о которой я уже вспоминал, горела желанием уехать, я сумел уговорить дядю, чтобы миссию поручили мне. Отец Бетти – а звали ее именно так – разумеется, не знал, что мы едем вместе. Я забыл добавить, что у Бетти на родине был жених. Свадьба их оставалась делом решенным и не могла сорваться – по причинам как семейным, так и финансовым. Хочу, Ганечка, быть с тобой искренним и призна́юсь, что чувства мои к той девушке казались мне тогда большой любовью – а может, и вправду таковыми были, – однако глубоко внутри я радовался, что не стану ее мужем. Но случались минуты, когда ревность к ее жениху почти подталкивала меня на крайний шаг.

– А ты его знал? – спросила я.

Он отрицательно качнул головой:

– Нет. Видел только его фотографии. Был это представительный мужчина. Но я о другом. Мы отплыли большим лайнером в Америку в начале апреля. В Соединенных Штатах пребывали несколько месяцев, путешествуя и наслаждаясь жизнью. Эскапада эта, будучи первой такого рода в моей жизни, казалась – возможно, именно поэтому – чем-то превосходным. Я был совершенно очарован романтичностью Бетти, а мои чувства к ней лишь росли и углублялись под воздействием замечаний, что все мужчины вокруг завидуют мне и засыпают ее комплиментами.

– Она что же, и вправду была так красива?

– Несомненно. Ей исполнилось восемнадцать, и она была очаровательна. В Америке, где девушки в целом ведут себя куда свободней, наша приязнь и совместное путешествие никому не казались необычными. И без моих знакомых в дипломатических кругах у меня там было множество коллег, а также университетских приятелей из достаточно высоких сфер. Мы превосходно развлекались. Я невольно подстроился под тамошние обычаи. Ночи мы проводили на вечеринках. Тогда-то я и научился пить. Чуть ли не ежедневно мы возвращались домой нетрезвыми и под утро. В один прекрасный день я получил запрос из Вашингтона, не собираюсь ли возвращаться в Европу, поскольку, ежели планирую скорое возвращение, вашингтонское посольство воспользовалось бы случаем, чтобы передать через меня чрезвычайно важную дипломатическую почту. А так как и Бетти пора было уже возвращаться, я согласился. Тогда-то и наступило наше первое расставание. Она не желала ехать со мной за бумагами в Вашингтон, предпочитала остаться в Нью-Йорке и ждать меня здесь. Расставание наше растянулось на три дня, но оно убедило меня, что я чрезвычайно привязан к ней… – Яцек, прервав свой рассказ, обратился ко мне раскаивающимся тоном: – Прости, что открываю тебе это. Знаю, это весьма неделикатно. Но я должен рассказать тебе о своем тогдашнем психологическом состоянии, поскольку в нем и кроется объяснение моим последующим поступкам.

– Я слушаю тебя, Яцек, продолжай.

– Так вот, после возвращения в Нью-Йорк как гром среди ясного неба на меня пала новость: Бетти получила депешу, что к ней приезжает жених. Это совершенно выбило меня из равновесия. Мне казалось, она тоже в отчаянье. В кругу общих знакомых мы пили всю ночь, а утром Бетти сказала мне: «Другого выхода нет. Или нам придется расстаться навсегда, или мы должны поставить моего жениха и всю мою семью перед свершившимся фактом». – Яцек потер лоб и добавил: – Понимаешь, таким свершившимся фактом мог быть лишь брак.

Я не сказала ни слова. Яцек же нервно сжимал в пальцах давно погасший окурок.

– Знаешь, – продолжил он, – как легко и без проблем решаются такого рода дела в Америке. И мне кажется, мы были просто пьяны. На машине одного из дальних родственников Бетти, встреченного в Америке, поехали в ближайшую контору. Когда проснулись на следующий день, я не мог вспомнить толком, сделали мы это или все было лишь сном.

Я ждала такого признания, знала, что оно случится, однако слова Яцека произвели на меня сокрушительное впечатление. Значит, все это было правдой! Значит, тень надежды, которую я питала – будто со стороны Элизабет Норманн это какая-то мистификация, – оказалась иллюзией.

Что ж, впервые дело Яцека предстало предо мной чрезвычайно ясным и не оставляющим никаких сомнений. Он совершил преступление, когда женился на мне. Содеял подлость, утаив правду.

Я давно уже привыкла к этой мысли, но лишь сейчас с ужасающей четкостью увидела реальность в ее нагих, резких контурах, лишенную вуали тайны и красок, придававших ей чувства. И вдруг мое отношение к Яцеку радикально изменилось. Если до сих пор оно диктовалось скорее сочувствием и горячим желанием удержать его при себе, теперь я смотрела на него как на кого-то совершенно чужого, кто к тому же причинил мне серьезную обиду.

В данный момент это был не Яцек, самый близкий мне человек, с которым я провела три счастливых года, но просто мой муж. Персона, что исполняет мужнины обязанности, занимает официальное место в моей жизни, но вся эмоциональная составляющая отношений исчезла. Естественно, я по-прежнему была заинтересована в тихом завершении дела, конечно, до сих пор хотела избежать скандала, но уже по совершенно эгоистическим мотивам.

Если даже, несмотря на все усилия, шумихи избежать не удалось бы, мне теперь было бы все равно, осудят ли Яцека за двоеженство или нет. Останется ли он со мной или вернется к той, которую, как признался, некогда безумно любил и любить наверняка не перестал бы, если бы она не оставила его. И то, и другое казалось мне одинаково отвратительным.

Он же был настолько занят рассказом, что, похоже, не отдавал себе отчета в той огромной перемене, что случилась со мной за несколько последних минут. Не знал, что обращается уже к совершенно иному существу, той, что слушает его исключительно как человека, толкующего о какой-то абстрактной неудаче. Как того, кто полностью в этом фиаско виновен.

Яцек же говорил:

– Увы, это не был сон. Постепенно я вспомнил все. Брак был заключен официально, и ловушка захлопнулась. Можешь поверить мне, Ганечка, я с первого мгновения знал, что совершил ошибку.

Я пожала плечами:

– Отчего же ошибку?.. Она была ошеломительно прекрасна, ты сам сказал об этом, ты безумно любил ее, она происходила из семьи, соответствующей твоему месту в обществе, а к тому же еще и состоятельной… Не вижу тут ошибки.

Он взглянул на меня с чувством, которое я посчитала обидой, и промолвил:

– Спасибо, что ты выказываешь такое понимание.

– Это никакое не понимание, дорогой, просто недоверие к тому, что ты оказался недоволен.

– Как это?.. Ты мне не веришь?..

Я рассмеялась:

– Жаль, что ты не можешь слышать собственного тона. В твоем вопросе звучит такое возмущение, словно ты являешься человеком, максимально заслуживающим доверия – если не во всем мире, то, по крайней мере, в Центральной Европе.

– Ах, – закусил он губу. – Значит, вот как ты это воспринимаешь.

– Именно так. А как же ты посоветуешь воспринимать это женщине, которая после трех лет брака вдруг узнаёт не просто нечто компрометирующее о прошлом мужа – а то, что, несмотря на брак, который, оказывается, лишь фикция, она не более чем любовница… а то и просто содержанка…

Яцек покраснел и понурил голову:

– Ты имеешь полное право самым суровым образом обвинять меня, но я не думал, что ты проявишь такую жестокость.

– Ах, ну конечно. Однако я никогда не была так далека, как нынче, от любых намерений проявить жестокость. Я готова совершенно спокойно выслушать тебя до конца. И я не угрожаю тебе репрессиями. Разве что считаю своим правом призвать тебя к порядку, когда ты требуешь от меня безграничной веры в те подслаживания и украшательства, коими сдабриваешь свое признание.

Он нахмурился:

– Ладно. Я не буду никак комментировать это.

– Что ж, довольно рассудительно с твоей стороны. Итак, я слушаю тебя. Продолжай.

Теперь он говорил быстро и голосом сдавленным, то и дело ломающимся:

– В тот же день мы уехали в Европу как супруги. Прости, но мне придется еще на минутку вернуться к тому моменту, который возбудил твое недоверие – оправданное или неоправданное. Итак, не стану говорить о своих тогдашних чувствах, но я знал, что совершил ошибку, хотя бы по отношению к дяде. Как уже говорил, дяде Довгирду не нравилась Бетти. Когда она стала почти ежедневно бывать в посольстве, где мы с ним жили, дядя не мог не заметить, что я интересуюсь ею, и добился от меня обещания, что у меня не будет с ней ничего общего.

– Ах, теперь еще и нарушенное обещание, – заметила я довольно легкомысленно.

– Я дал его, только чтобы он отстал. Думал, у дяди просто странные капризы. Я пытался добиться от него, в чем он упрекает Бетти, но он отделался общими фразами. Через некоторое время я догадался: причиной была личная неудача. Дядя, что скрывать, всегда слыл как дамский угодник. Но в любом случае, когда мы с Бетти сблизились, я старательно скрывал это от него, не желая раздражать. О нашем общем отъезде в Соединенные Штаты он, естественно, тоже ничего не знал.

– Отчего же ты так сильно с ним считался?

– Это абсолютно ясно: я был полностью зависим от него. Материально – прежде всего. Ты ведь знаешь, что мой отец, помня о своей несчастливой жизни с покойницей-матерью, составил странное завещание. Отписал все дяде Довгирду, с тем чтобы я мог получить наследство лишь в день моего брака.

– Не понимаю, – прервала я его, – если ты уже заключил брак, значит, имел право вступить в наследство. Собственно, благодаря тому, что называешь ошибкой, ты получил независимость.

– Отнюдь нет, поскольку женитьба моя предполагала дядино согласие.

– Ах, значит, дело было в деньгах!

– Не только в них, – гневно взглянул он на меня. – Я считался с дядей также потому, что питал к нему немалую благодарность. Ведь он с детства воспитал меня. Кроме того, я должен был посвятить себя дипломатической карьере, а здесь тоже все зависело от него. Словом, как видишь, на следующий день после легкомысленной эскапады с женитьбой я мог полагать, что совершил ошибку.

Я смерила его холодным взглядом:

– А на следующий день после нашей свадьбы тебя беспокоило то же самое?

– Ганечка! – простонал он. – Как ты можешь говорить такое! Ты ведь знаешь, что с тобой я был счастливейшим человеком в мире!

– Неправда. Ведь именно тогда ты должен был понять, что совершаешь уже не просто ошибку, но преступление. Я лишь теперь осознала это. Когда женитьба угрожала тебе потерей денег и крахом карьеры, ты пришел в отчаянье. А когда она могла скомпрометировать меня и выставить на посмешище – ты был счастлив.

Сила моих аргументов была необорима. Яцек повесил голову и сидел совершенно потерянный. Еще час назад это умилило бы меня, но теперь я равнодушно произнесла:

– Значит, ты скрыл от дяди факт своей женитьбы?

– Да. От него и от всех, кто мог ему рассказать об этом.

– Это наверняка было непросто?

– Конечно. Мы поселились в небольшом селе неподалеку от Кадиса, где не могли повстречать никого знакомого…

– С милым рай и в шалаше, – перебила его я.

– Для нас двоих это был эрзац счастья, поскольку Бетти тоже грызла себя. Ведь ради меня и ей пришлось порвать с семьей. Мы об этом никогда не говорили, но, несмотря на притворство, понимали, что совершили безумный поступок. Оправдать нас могло лишь то, что мы были очень молоды, а брак заключили, что тут скрывать, по пьяному делу.

– Но вы ведь любили друг друга, – не могла я не воткнуть в него шпильку.

Он не стал возражать. Некоторое время сидел молча, а потом произнес:

– Однажды я вернулся домой и не застал ее там. Она уехала. Не оставила мне и наименьшего следа. Не стану описывать тебе тех противоречивых чувств, которые я тогда пережил. К делу это не относится и никак на него не влияет. Если я даже искал ее везде, то поступал так из чувства долга. Однако никакие поиски результата не дали, хотя я не жалел денег и сил. Так прошли годы, и будь уверена, я не прекращал поиски до дня нашей свадьбы. Ты наверняка помнишь свое неудовольствие из-за того, что мы несколько раз переносили ее дату. Мне приходилось делать это из опасения, что Бетти неожиданно найдется. Но, когда прошло пять лет, я поверил, что она либо умерла, либо никогда уже не подаст признака жизни. Сознайся, я ведь имел право думать так.

– Допустим, но ты же все равно не имел права скрывать это от меня!

– Это мой наибольший грех, однако, Ганечка, войди в мое положение. Я безумно тебя любил и боялся, что, если признаюсь в подобном, ты не захочешь стать моей женой.

Я пожала плечами:

– Сейчас я тоже не знаю, как поступила бы в подобном случае, но твоей вины это не уменьшает. Ты совершил обман по отношению ко мне и моим родителям. Полагаю, тебе пришлось подделать документы, чтобы сойти за холостяка?