Текст книги "Дневник пани Ганки"

Пятница

Сегодня состоится большой бал у Потоцких. Будет всё малопольское high life^[82], а также молодой Эстерхази, который, кажется, просит руки Люси. Мне очень интересно, как он выглядит. На любительских фото производит весьма недурственное впечатление. Меня очень просили, чтобы я осталась. Просил и Тото. Рассчитывал, что Эстерхази, который был с ним на охоте на волков, вспомнит и пригласит к себе на муфлонов.

Собственно, оттого, что Тото настаивал, я и не согласилась. Мы уезжаем вечером до бала. Мне предстоит еще несколько визитов. Я поговорила по телефону с Яцеком. Он искренне обрадовался моему предстоящему приезду. Я все больше убеждаюсь, что только его и люблю.

Воскресенье

Доктор сказал, что от шрама на лбу не останется и следа. Я дрожу от одной мысли, что он может слабо разбираться в этом, хотя, говорят, он один из лучших специалистов в Европе по косметическим операциям. К тому же правый бок у меня так болит, что могу лежать только на левом.

У Мирского расквашен нос. Представляю себе, как он будет выглядеть, когда выздоровеет. Хуже всего – с Тото. Минуту назад мне позвонили: диагностирован сложный перелом левой руки. И Тото полностью заслужил это. Шоссе было скользким. Я дважды просила его, чтобы ехал медленнее. А он от злости все прибавлял газу. Это должно было закончиться аварией. Нам еще повезло, что дерево, упав, не придавило автомобиль. Не то мы все были бы трупами. Естественно, от «мерседеса» осталась лишь куча железа.

Люди из низших слоев завидуют нам, что мы ездим на автомобилях. Если бы они знали, какие опасности нам грозят, благодарили бы Господа, что судьба велела им пользоваться трамваями, поездами и прочими повозками.

Яцек демонстрирует столько доказательств собственных чувств, он так внимателен, так за мной присматривает. Сегодня утром, когда я переживала, не останется ли отвратительный шрам, Яцек сказал мне:

– Я стыжусь своего эгоизма, но готов признаться, что, возможно, я бы даже и хотел, чтобы ты сделалась слегка некрасива и не нравилась никому, кроме меня.

– Боюсь, я тогда перестану нравиться и тебе.

Он так искренне засмеялся, что у меня не могло возникнуть никаких сомнений.

– О нет! – воскликнул он. – Я недавно читал весьма разумную книгу какой-то там английской писательницы. Кажется, название ее было «Техники замужества»^[83]. В ней я нашел не лишенное смысла наблюдение, что через несколько лет совместной жизни муж и жена уже не обращают внимания на внешность друг друга. Привыкают к ней, словно ребенок к самым красивым своим игрушкам. И тогда значение начинает иметь содержание, и только оно.

– Если это содержание есть, – заметила я.

Он взглянул на меня с чувством:

– А разве нет его в самом уже браке?

Я хотела согласиться с ним, но, памятуя о его до сих пор не прощенной мной вине, сказала:

– Что смысл этот был – я знаю. Но мне не известно, вернется ли…

Он с радостью воспринял приход моей мамы, так как появилась возможность прервать этот разговор. Она была ужасно возбуждена и, едва поцеловав меня, воскликнула:

– Вы уже слышали?

– О чем? – спокойно спросил Яцек.

– Что европейская война – дело решенное. Немцы разозлились на чехов, поскольку Ротшильд, ну тот, знаете, у которого гостил герцог Виндзорский, сбежал в Прагу, сказали, что или им выдадут Ротшильда, или они возьмут Карлсбад. Ну, в Париже и решили устроить войну.

Яцек засмеялся:

– Что вы такое рассказываете! Это какие-то неимоверные сплетни, придуманные кем-то, кто абсолютно ничего не смыслит в международной политике. Во-первых, Ротшильд не сбежал, а во-вторых, если бы даже сто Ротшильдов сбежало в Прагу и Чехословакия дала бы им приют, это не развязало бы войну.

Мама обрадовалась:

– Слава богу! Вот только уверен ли ты в этом?

– Несомненно.

– Потому что пани Сарницкая утверждала, будто из самого достоверного источника знает, что Гитлер якобы хотел захватить Чехословакию. Якобы должен отдать часть ее Италии, часть нам, но самую бо́льшую, вместе с Карлсбадом, забрать себе. Хорошо бы она после этого выглядела! У них там, в Германии, и масла нету. А я себе просто жизни не представляю без свежего масла. Как полагаешь, позволили бы мы им поставлять масло из Польши?

– А отчего мы должны бы им запрещать? – спросила я.

Яцека охватило нетерпение:

– Мама, все, что вы говорите, не имеет под собой никакого основания. Во-первых, немцы не отважились бы заграбастать Чехословакию. Да и не захотели бы. Гитлер стремится объединить немцев и за все сокровища мира не захочет получить в границах Германского рейха чужой народ. Но даже если бы проснулся у него аппетит на Чехословакию – он не получил бы ее.

– Отчего же? – возразила мама. – Пани Сарницкая говорит, они могли бы завоевать чехов за несколько недель.

– Могли бы, когда бы другие страны позволили это. Но Чехословакия связана военными союзами с Россией и Францией. А за Францией стоят Англия и Америка. И это еще не все. Чехословакия, как член Малой Антанты^[84], всегда может рассчитывать на помощь Румынии с Югославией. Потому глупости, рассказываемые пани Сарницкой, смехотворны.

– И ты так уверен в этом?

– Мамочка, – сказала я возмущенно, – а кто ж может быть информирован больше Яцека?.. Ведь они там, в дипломатии, всё знают наперед.

– Вы можете спать спокойно, – добавил Яцек. – Карлсбад и ваше масло никуда не денутся. Лучшее доказательство, что ваша информаторка неумна, – то, что она утверждает, будто Италия тоже собирается оттяпать часть Чехословакии. Ведь итальянцы с этим государством не имеют общей границы. Кроме того, они никогда не согласятся, чтобы немцы захватили чехов.

– Почему же не согласятся? Ведь Гитлер и Муссолини – друзья…

– Видите ли, мама, в международной политике все обстоит так, что ни один друг не желает, чтобы другой слишком сильно усилился. Чрезмерное усиление Германии было бы весьма опасным для Италии.

Я всегда удивляюсь, как логично и по сути у Яцека получается обосновать все. Как спокойно умеет он объяснять сложнейшие вопросы международной политики.

– Видите ли, мама, – говорил он дальше, – немцы, особенно сейчас, после завладения Австрией, должны по экономическим причинам стремиться к бассейну Средиземного моря. Уже нынче немецкое влияние в Югославии чрезвычайно сильное, а итальянцы начинают потихоньку противиться ему. Появление немцев над Адриатикой было бы для Италии поражением. Правда, есть возможности, о деталях которых я не могу сейчас говорить, предусматривающие некоторые изменения в устройстве Чехословакии, но даже они будут реализованы без войны, лишь с помощью переговоров. Речь идет об определенных послаблениях немцам на территории Судет. А война? Война в следующие два года просто невозможна, поскольку ни Германия, ни западные державы к ней толком не готовы. К тому же всеми странами нынче управляет поколение, которое уже пережило Великую войну. И это поколение совершенно не тоскует по войне новой.

Мама дала себя убедить и сказала, что Яцек буквально снял у нее с сердца камень.

Сразу после обеда начали приходить знакомые и родственники. Как видно, источником слухов была не одна пани Сарницкая, поскольку о Чехословакии говорили все. Я была очень довольна, что могла авторитетно возражать на эти глупости. В связи с чем даже заслужила (потому что он пришел вместе с Данкой) похвалу Станислава. Он сказал:

– Ты весьма рассудительна, и вижу, что эти дела тебе не чужды. У нас странным образом преувеличивают силу немцев и преуменьшают значение Франции. Правда, нынче в той стране царят отношения, которые совсем не радуют, но долго это не продлится. Этот народ уже не один раз за свою историю давал понять, что может избавиться от временной слабости. И теперь в случае опасности он куда легче, чем мы, восстанет из-под ярма евреев, социалистов и масонов.

Станислав – специалист по масонам. С отцом может разговаривать о них часами. Я много раз слушала эти их разговоры. Было бы ужасно, если бы масоны и в самом деле правили миром. Станислав полагает, что почти все значимые персоны в Польше и за границей являются ими. Я лишь не понимаю, почему, если они настолько сильны и пользуются такими средствами, как тайные убийства, до сих пор не сумели избавиться от всех своих врагов, и не только мелких, как, например, сам Станислав, но и таких, как Гитлер и Муссолини.

Кстати, Польша действительно оказалась в невыгодном положении, меж трех огней – большевиков, гитлеровцев или масонов. С кем же тут дружить? Я бы облегченно вздохнула, если бы Яцек стал министром иностранных дел. Имея такую голову, он наверняка справится с проблемами. Хотя, с другой-то стороны, все его дела с мисс Норманн я бы, например, сумела решить куда лучше, чем это выходит у него.

Наверное, завтра утром стоит позвонить Мостовичу, чтобы провести новый военный совет. С этой повязкой на голове я выгляжу совершенно очаровательно. Она немного напоминает серебряную шапочку.

Вторник

Сегодня я впервые встала. Собственно, меня ничего не беспокоит, но как же приятно оставаться на правах больной. Тетка Магдалена ведет себя со мной словно со святочным яйцом. У нее и правда доброе сердце. Поскольку Яцек был нынче целый день занят, мы с ней провели много часов за разговорами. Она впервые рассказала мне, отчего осталась старой девой. Я никогда не допускала, что она могла пережить нечто подобное и что подобное могла пережить именно она. Но в мире бывают великие чувства. Тетка Магдалена уверяет, будто любит его и теперь – настолько же горячо, как любила тогда.

Ей было всего восемнадцать. Когда закончила пансион, поскольку родители ее умерли, поехала к старшей сестре, пани Сулихве. Сулихвы обитали в своем имении в западном Полесье. Было у них двое сыновей. (Я знаю обоих. Один служит в военном флоте, второй занимает какое-то высокое положение на заводах Силезии.) Тогда им было лет по 10–12. Сулихва, который был старше жены, воспитанием детей особо не интересовался, полностью поглощенный хозяйством. Для мальчишек наняли гувернера и учителя в одном лице, господина Анзельма. Кроме них и немногочисленных слуг в огромном мрачном имении не было никого.

Тетка Магдалена уже вскоре после приезда уяснила себе ситуацию: отношения между ее сестрой Анелей и учителем не соответствуют тем, которые мог бы принять хозяин дома. Но, казалось, тот ничего не замечал.

Соседей там почти не было. А знакомые, что обитали в радиусе пятнадцати-двадцати километров, дома Сулихв избегали. Царила тягостная молчаливая атмосфера. Хозяин, будучи не занятым, запирался в библиотеке. Мальчишки, если не считать уроков, проводили время в своих тихих развлечениях, в которые никого не посвящали. Анеля бродила по дому словно тень. Тогда еще она не была некрасивой. (На момент нашего знакомства она была уже парализованной старушкой.) Действительно ли между ней и учителем случился роман, тетка Магдалена не знает до сих пор. Думает, что, возможно, его и не было. Чувство это казалось несколько нездоровым, ненормальным, таким, что в этой глуши появилось словно по неизбежности.

– Может, теперь, – говорила тетка Магдалена, – теперь, когда я знаю мир и сотни людей, я бы иначе смотрела на пана Анзельма. Но в одном я полностью уверена: все равно обратила бы на него внимание, поскольку это был необычный человек. Ему тогда было меньше тридцати, но он обладал огромными знаниями. Окончил два факультета, посетил множество стран. Широта его интересов указывала на незаурядный ум и на серьезный интеллект. И при том оставался совершенно неприспособленным к жизни. Человек в таком возрасте и с такой квалификацией пропадал в глуши, в бедном имении, занимая должность низко оплачиваемого гувернера, кое-как выполнял свои обязанности, собирал разные растения, зная названия каждого, – но собирал их небрежно и в конце концов выбрасывал на помойку. И так было со всем. Единственным развлечением его – если это можно так назвать – оставалась пара ежедневных партий шахмат с Сулихвой. Впрочем, Анзельм всегда выигрывал. Вечерами, когда все уже собирались спать, пан Анзельм оставался в малом зале с Анелей. Тогда читал ей или играл на старом фортепиано, которое сам и настроил. О чем они говорили и происходило ли это вообще – не знаю. Анеля возвращалась в свои комнаты довольно поздно. Я ежедневно слышала, как она приходит, поскольку доски в коридоре громко скрипели.

– А вы не спрашивали у тети Анели, что их связывало?

Тетка Магдалена тряхнула головой:

– Нет. Сперва мне до этого не было дела. Меня интересовала лишь моя свобода – впервые в жизни. Я делала что хотела. Никто не обращал на меня внимания. Впрочем, между мной и Анелей никогда не было близких отношений. Разница в возрасте, жизни, условиях, в которых мы воспитывались, – все это разделяло нас. Однажды я встретила пана Анзельма на дальней аллее запущенного парка. Мы провели пару часов за разговорами. С того все и началось. Было это осенью…

– Вы влюбились в него с первого взгляда.

– Нет. Не сразу. Но пришла зима. Нужно пояснить тебе, что я была довольно слабого здоровья, а наш дядя хотел, чтоб я хотя бы год отдохнула в селе, прежде чем приеду к нему. Обреченная на заточение в четырех стенах их мрачного дома, я все больше притягивалась к тому мужчине. Казалось, никто этого не замечал, за исключением Анели. Она стала испытывать ко мне ревность, порой весьма немалую. Тогда я сказала пану Анзельму, что мы не должны проводить столько времени вместе, поскольку это расстраивает Анелю. Он ничего не ответил, но своего поведения не изменил. Продолжал искать моего общества. Вернее, не так: это я искала общества пана Анзельма. А он меня не избегал. Был пассивен. Я полюбила его до безумия. Анелю просто возненавидела. Я начала за ними шпионить. Но ничего не раскрыла. Однажды вошла в его комнату. Был это… был это наш первый и последний поцелуй. В дверь вдруг постучали. Анзельм машинально повернул ключ в замке. Тогда Анеля принялась колотить в нее кулаками. Раскричалась на весь дом. Внизу, в библиотеке, сидел ее муж. Рядом, в соседней комнате, были мальчишки. В столовой слуги прибирали после обеда. Но никто не пришел, никто не подал и признака жизни. И тогда она ринулась от двери. Я, предчувствуя несчастье, побежала следом. Когда ворвалась в ее спальню, в ее руке был револьвер. Я поспела вовремя, чтобы не дать ей совершить безумие. Пока мы боролись, раздался выстрел. Пуля попала в пана Анзельма: тот стоял в дверях… Он упал… Был только ранен… Но она об этом не знала. Через несколько минут служанка нашла ее вешающейся на чердаке. Веревку вовремя перерезали. Сестру спасли. Ночью я вышла из дома и через сугробы пробралась в ближайшее село. Тут наняла лошадь… Никогда больше я его не видела.

– И не знаете, тетя, что с ним случилось?

Она молча покачала головой. Я с ужасом глядела на эту маленькую, иссушенную годами женщину. Могла ли я когда-либо допускать, что столь озлобленная особа, этот живой катехизис условностей, некогда вытерпела эдакие жуткие переживания. Бр-р-р. Как должна я быть благодарна Богу, что судьба не дала мне оказаться в подобных обстоятельствах.

Рассказ тетки Магдалены потряс меня до глубины души. Как сильно может одна минута искренней беседы изменить наше представление о человеке! До того времени я считала ее скучной и совершенно неинтересной женщиной, лишенной даже тени личной жизни. Такая себе старая дева, которую никто не хотел, которая поседела, не найдя мужчину, что занялся б ею хотя бы из милосердия.

По этой причине мне казалось довольно странным, что фотографии тетки Магдалены недвусмысленно свидетельствовали о ее красоте – по крайней мере о ее необычности. Я объясняла отсутствие у нее манер и несколько старосветское поведение характером тети, который раз за разом становился все более мучителен для окружающих. Поклонники сбегали от нее, как я думала, лишь только познакомившись ближе.

Могла ли я допустить, что это она от них отстранялась? Что это она избегала мужчин, лелея в себе больную и неуместную любовь к какому-то пропащему человеку. Любовь нереализованную, странную и мрачную. Не скажу, чтобы после признаний тетки я стала относиться к ней с большей симпатией. Скорее, наоборот. Потому что в сравнении с ней почувствовала саму себя женщиной неглубокой и менее достойной. Знаю, что чувство это ничем не подтверждено и со временем пройдет. Однако это не меняет сути вещей: глядя на нее, мне приходится сдерживаться, чтобы не произнести слова слишком безапелляционные, чересчур наглые.

Интересно, неужели у всех этих пожилых и абсолютно не интересных мне людей, мимо которых я каждый день прохожу, словно мимо повседневных вещей, в душе есть, как и у тетки Магдалены, до сих пор не прогоревшие уголья старых чувств? Наверняка не у всех. Но у таких, например, как Ромек… Что мне о нем известно? Откуда я могу знать, не останусь ли в его памяти вечной и незаживающей раной? Я поступила с ним и правда легкомысленно. Ах, если бы человек мог разделяться, если бы я могла каким-то заклинанием распасться на несколько существ! Наверняка нашла бы тогда и ту себя, которая пошла бы с Ромеком, и ту, что осталась бы с Яцеком, и ту, что рыдала бы над могилой несчастного Роберта… Множество их.

Когда я заглядываю в себя, то вижу, насколько я сложная. Из скольких хороших и плохих, пустых и разумных персон состоит моя личность.

Увы, я не умею разделять ни своего тела, ни своей души. А мир любую попытку такого разделения зовет предательством. Заставляет скрывать ее под тысячью видимостей, под вуалями обмана, выворачивать свой характер ложью и притворствами. Отчего в душе человека, отчего в моей собственной душе находится эта проклятая жажда исключительности?..

Яцек, с которым я некогда разговаривала об этом, объясняет все прозаически: врожденным инстинктом обладания, чувством собственности, имеющимся у каждого живого существа. Почему любовь не может быть как воздух, которым дышат все и из-за которого никто ни к кому не ревнует, не отбирает, не запрещает? А ведь любовь – она именно как воздух. Наполняет весь мир, начиная от растений и заканчивая людьми.

Несомненно, разновидностью любви было и то, что я слышала от Тото. Любовь имеет столько форм и столько катализаторов. Столько разновидностей и значений. Как же ее воспринимать и как классифицировать, как оценить хотя бы любовь тетки Магдалены к тому человеку со странным именем Анзельм, словно позаимствованным из какой-то фредеровской комедии, будто для контраста к своему образу, живьем взятым из русской литературы.

Я знаю, что долго не сумею отряхнуться от впечатления, долго еще не позабуду эту ужасную историю. Мостович, которому я ее поведала, высказал предположение, что мне не помешает время от времени заглядывать «жизни за пазуху».

– Это заставляет нас задумываться, – сказал он, – и углубляет наши знания о самих себе. Ведь не важно, что нас потрясает, – важно лишь то, какие реакции это в нас пробуждает и к каким последствиям приводит.

Я из-за этого даже немного обиделась на Тадеуша. Неужели он, знающий меня столь хорошо, подозревает, что я поверхностна и неспособна к глубоким переживаниям?

Но хватит об этом. Я подробно отчиталась Тадеушу о моей поездке в Крыницы. Показала письмо Бакстера и сообщила, что ожидаю из Брюсселя ответа детективного агентства. Он ничего мне не посоветовал. Спросил только, не видится ли мисс Норманн с Яцеком. Я сказала, что, наверное, нет, поскольку Яцек стал спокойнее. И тогда он дал мне совет ждать. Подтвердил и мои предположения: похоже, вполне может оказаться, что мисс Норманн и танцовщица Салли Ней являются одним и тем же человеком.

– Люди такого типа часто оказываются в полярных ситуациях. Эта дама могла стать танцовщицей кабаре не только из-за собственного каприза, но и по необходимости. Те, кто не знает ограничений в тратах, не слишком-то щепетилен и в выборе источника дохода.

– Это весьма правдоподобно, – заметила я. – Эта Бетти в Крынице сразу разнюхала, что Тото неимоверно богат. И уже забросила в его сторону свои сети.

Тадеуш взглянул на меня с улыбкой:

– Но вы ведь свели на нет ее намерения?

– Я? – возмутилась я. – А какое мне дело до Тото? Я бы и пальцем не пошевелила, если бы не хотела щелкнуть ее по носу.

– Дорогая пани Ганка, – сказал Тадеуш, целуя мне руку. – Я бы и в аду вас узнал…

Уж не знаю, что он имел в виду. В любом случае после беседы с ним я чувствую себя спокойней и уверенней. Как хорошо все же иметь друга, перед которым у тебя нет никаких тайн.

Тут я должен немного скорректировать слова пани Реновицкой. И у меня, скажу честно, нет желания утверждать, что она не испытывала ко мне таковой приязни, о которой говорит и за которую я ей безмерно благодарен. Речь тут о том, что в целом и в частности я считаю ненормальным существование подобной приязни, в которой обе стороны выказывают друг по отношению к другу одинаковую и абсолютную откровенность. Потому что всегда остается определенная недоговоренность, всегда даже самые близкие друзья скрывают друг перед другом свои определенные тайны. Так и пани Ганка не рассказала мне всего. И мне кажется, в ином случае я бы сумел в тот день дать ей совет, настолько же полезный, насколько и точный. А может, мне так лишь кажется, поскольку я уже до конца прочел ее дневник и знаю, чем все закончилось. (Примеч. Т. Д.-М.)