Текст книги "Отмена рабства. Анти-Ахматова-2"

Слоним лепил Ахматову в своей московской мастерской. Там был высокий подиум для натуры. Мария Слоним рассказывает, что, поскольку Ахматова была в то время грузной, то, чтобы она могла подняться на подиум, скульптор ставил ей в качестве ступени мраморную плиту. «И она всходила на подиум, как на престол. Садилась на свой трон и читала стихи». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 162.) За возможность таких перфомансов Ахматова благосклонно воспринимает скульптурный портрет (не нравившийся самому автору), похожий на заготовку для надгробного памятника Хрущеву Эрнста Неизвестного.

Открылась дверь, и в кабинет редактора вошла Анна Ахматова. Высокая, стройная, с гордо поднятой головой, в каком-то переливающемся плаще – шелковом или атласном. <…> Весь ее облик был отмечен какой-то завершенностью линий <…> Сказала несколько слов редактору и вышла из кабинета. И Герта Михайловна [Неменова], как завороженная, встала и пошла за ней. <…> На лестничной площадке она окликнула Ахматову, и та остановилась. Герта Михайловна назвала себя, Анна Андреевна сказала, что помнит ее отца. <…> С удивлением Герта Михайловна увидела, что плащ на Анне Андреевне, который ей показался шелковым или атласным, оказался обыкновенной плащ-палаткой, <…> но, промокнув под дождем, переливался.

Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 154

Немолодая шея. Но как она великолепно выставлялась, эта шея! Если в молодости Ахматова делала челку, насколько челка была продуманна! – абрис волос, небольшой наклон головы… А тут наоборот: голова всегда немножко кверху. И отяжелена сзади собранными волосами. <…> А ведь это была невероятная красота». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.) Это Лев Сморгон – невиданный пошляк, о нем ниже.

Если б с начала двадцатого века были так распространены пластические операции, Ахматовой стоило бы сделать себе горбинку на носу. Впрочем, до такого «тюнинга» ей додуматься, скорее всего, не удалось бы, но зато «подахматовки» – известно, с какими заказами стали б обращаться в отделения ринопластики.

Карандашный портрет работы жены Жирмунского Ирины – официальной портретистки Надежды Константиновны Крупской – привычно проработан а-ля Леонардо да Винчи. Профиль каким-то неуловимым движением повернут слишком дидактически выверенно. Это анатомическое пособие.

«Я пытался ее рисовать, а она все время старательно позировала, – рассказывает Сморгон. – Я старался сделать так, чтобы она не позировала, но это было невозможно. Время от времени она кричала: „А-аня! А-аня! Анечка, причеши меня <…>. Ну? Как вы считаете, теперь лучше, да? Вы меня пишите обязательно в профиль. Вы знаете, я в профиль всегда лучше выхожу. Меня портретировали 28 художников. И все старались сделать в профиль“. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.) Лев Сморгон – художник, имя которого было занесено в список портретировавших Ахматову художников (знак отличия, орден), а потом вычеркнуто. Хотя сделанный им рисунок Ахматовой понравился. Он должен был по нему изготавливать литографию, но рисунок пропал (пропажа ЕГО рисунка будет ему дорого стоить). По памяти, однако, он изготовил литографию, которой гордился, понес показывать Анне Андреевне (и дарить отпечаток) в комаровский Дом творчества. «Здравствуйте, Анна Андреевна». Надо сказать, что Ахматова недавно вернулась из Италии. Она была под впечатлением своего триумфа. Держалась так, как будто все еще получала премию. «А, Лева! Здравствуйте, здравствуйте. Проходите, проходите. Ну, как поживает моя акварель?» <…> Рассказываю. <…> Анна Андреевна сидит, барабанит пальцами по столу <…> Говорит: «Да?» Повела глазами вниз, сделала вид, как будто произошла какая-то неловкость: «Ну-ну, бывает. Знаете, когда я в детстве опаздывала в школу, я всегда говорила, что у меня часы отстают. Но, надеюсь, вы что-нибудь привезли?» Я, предвкушая торжественность минуты, отвернулся от всех присутствующих и стал разглаживать свою литографию. Лист был довольно большой, я его развернул… Тишина… И вот Анна Андреевна сказала: «Вы знаете, подобной работы я не видела уже мно-о-ого лет. Большей, катастрофической пошлости я еще просто не знала. Кого вы изобразили? Здесь какая-то сонная чванливая старуха. Что она? Кто она? Неужели это я? Да, если вы хотели меня разоблачить, то вам это удалось. Но, наверно, вы не виноваты. Виновата я. Не надо мне было вам позировать». Я тихо свернул свою литографию и уехал. Литографию Сморгона было не подправить – техника не позволяла, идея художника – идея преклонения перед гением, выражающим гениальность каждой чертой, – не могла быть подкорректирована одним росчерком ахматовского карандаша, здесь надо было предавать огню все. На уровне собственных идей чужое творчество не имело права существовать. Она очень тонко и так… трепетно, что ли, относилась к своему женскому облику. Хотя мне казалось, что я сделал ее просто красавицей. Я из нее сделал <….> монумент <…> Есть подлинная страдальческая нота у Ахматовой. А есть, на мой взгляд, в ее поэзии <…> модернистское любование страдальческой нотой, что подспудно у меня вызывало улыбку. Весьма добрую, как мне казалось. Все вместе укладывалось для меня в образ <…> женщины-поэта начала века. <…> И она это уловила. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.)

Портрет похож на восхитивший – естественно – Ахматову портрет Бродского – тот же шар головы, подчеркнутая – не царское дело двойные подбородки скрывать – отвислость щек, щелочки-глаза (вся – грозная поэзия). Сморгон еще и большее внимание уделил лично ей: фоном – обои, подсвечник, все как-то очень изящно, простые и элегантные предметы для ее точного акмеистического глаза, Бродский – только то, что интересно ему. Ее оконные лучи его не интересуют. В рисунке ей в подарок на ее день рождения этим он не озаботился; у него включен свой счетчик – она пусть дотикивает свое.

Ахматова в 1921 году. Римлянка. Испанка, образ, который легко можно обыграть в искусстве, гримерно-сценический явственный образ! (В.А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.)

Она долго сохраняла тот внешний облик, который запечатлен на портретах Ю. Анненкова и Н. Альтмана, правда, без того «духовного», что явно исходило от облика поэтессы. (В.А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.) Исходящее поэтическое ранее, очевидно, также входило в отработанный гримерно-сценический образ.

1959 год. …объемистая помещица-бабушка, в платье, которое должно было скрывать все формы, как серое покрывало закутывает незаконченное творение скульптора! Жесты, осанка Екатерины II или владетельной особы из третьего акта «Лебединого озера». (В.А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.)

Ее эффект – это то, что она была последним представителем Серебряного века в сочетании с ее внешностью. Ахматова уже читать кончила, сидела в президиуме за красным столом, в середине, в черном платье, с гладкой прической наверх. Сразу же, как вошла, я увидела ее, узнала, стало как-то страшно. Даже точно увидела человека из другого мира, так она была хороша и непохожа на других, выше, лучше. Она гармонична в каждом жесте, это, помимо красоты, придает ей что-то совершенно особое… (А.В. Любимова. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 130.)

Ахматова знала это про себя, любовалась собой, но, как и всякому человеку, ей было себя мало. Она придумала про себя еще и мне больно от ее лица. Мне – это собирательному персонажу, герою, о котором все должны были догадываться, что это реальный человек, непростому, завидному жениху, иностранцу, виновнику холодной войны и прочих вселенских катастроф. Как просто в фантазиях – в отличие от желаний они никогда не реализуются – это было то, чего не было на самом деле. В ее лице, при всей его правильности, точености, породистости, оригинальности не было как раз того, о чем она мечтала – заставляла мечтать других, – недоставало того, от чего бывает больно. Не доставало боли. Скорбь, возведенная в прием «отстраненность», не нуждающийся в прикрытии холод, показное, очень замысловато прорисованное горе. Не было своей, незаемной линии.

Ахматова – как произведенный опыт. Какие-то герои, героини, яркие поэты, начинающие художники – какими бы они стали, что было бы, доведись нам знать старость Пушкина, Мандельштама, Моцарта? Мелкий деятель от литературоведения Перцов произвел перл прозорливости: посокрушался, что Ахматова забыла вовремя умереть или опоздала родиться. Вот нам и пришлось приписывать подлинное величие – сановной позе, барским окрикам, высчитанной поэзии.

Предложения Пастернака

Запись слов А.А. Тарковского: «А. мне рассказывала, что в ту пору Пастернак сделал ей предложение. А. говорила: „Я отказала Борису“, а потом, когда разразилась эта гроза с его Нобелевской премией, думала: „Вот была бы парочка – баран да ярочка“. (М. Синельников. Статья с красноречивым названием: «Там, где сочиняют сны». По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 436.)

У Ахматовой для описания отношений с Пастернаком – ну помилуйте, Анна Андреевна, ну ведь должны же быть какие-то отношения, какой-то роман, прежде чем дойти до предложения? – не нашлось ни слова. Ведь если не было НИЧЕГО, кроме – только – предложения, – тогда оно делалось или в бреду, или во временном помешательстве, или еще как – но такую историю ни к чему и рассказывать. Правда, если делал предложения неоднократно… Никогда никому никаких подробностей. Если чувствует, что собеседники ждут – и как не ждать, раз уж разоткровенничалась ОНА, никто не просил, сама стала рассказывать, – то вот, снизошла до подробностей, что-то добавляет к сенсационному заявлению. Вот была бы парочка – баран да ярочка. И все.

Будто бы тихо радуется, что очередную беду отвела.

К припевам да к присловьям Анна Андреевна прибегает, чтобы себя поровнее с Пастернаком поставить – проблемы одни, горести одни – все слава да почет, – а там пусть и шито белыми нитками.

Событие без событий, но оставить себя в стороне она не позволит, при нобелевских историях она тоже должна быть рядом, а вот событие уже настоящего, исторического, ахматовского масштаба: …а также приближающийся юбилей ЛЕГЕНДАРНОГО СОБЫТИЯ (выделено Т.К.) – «как дочь вождя мои читала книги и как отец был горько поражен» (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 79.)

Во время поношений нобелевского лауреата [Пастернака] имя А<нны>А<хматовой> как будто никто не помянул.

Помянем.

Осень 1958 года ознаменовалась вакханалией («ее» постановление никто вакханалией назвать не посмел – требовались немаскарадные слова) по поводу Нобелевской премии Бориса Пастернака, с которым молва, не без известного основания (известного только ее стараниями), ассоциировала А<нну>А<хматову>: «она рассказывала мне о приписанных ей романах, о бесцеремонных вопросах вроде: „Как, разве с Пастернаком у вас уже все закончено?“ (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 79.) Такие байки Ахматова могла рассказывать только очень далеким от ее круга людям (не постеснявшись, правда, вводить их в свои личные дела: ведь даже для того, чтобы высмеять тех, кто предполагает наличие у нее романа с Пастернаком, нужна большая степень доверительности – она же сообщает собеседнику, что на самом деле никакого романа не было, то есть охотно и прямо отвечает на вопрос (непоставленный, заданный ею самою) о своей интимной жизни. «С Пастернаком – не было». Сам рассказ – выдумка, вернее, вкладывание в уши. Кто это имеет право задать женщине вопрос: «А что, у вас с ним все уже кончено?» – Только близкий человек. Ее близкие знали, что не начиналось.

Кто же это мог распространять такое про Анну Андреевну? Может, те же, кто запустил утку о пастернаковских предложениях руки и сердца?

Пастернак уклонился от встречи за границей с родителями, которых не видел полтора десятка лет. Но пусть вас не удивляет, не огорчает и не потрясает то, что мы не свиделись: в Париже я был в состоянии полубезумья: из этого бреда нельзя было предпринять ничего волевого, осмысленного. (Б. Пастернак. Письмо к родителям. Стр. 640.)

Я прибыл в Ленинград <…> в состоянии совершенной истерии (от неспанья и <…> боязни, что она делает меня житейски несостоятельным). Как только я попал в гостиницу, я по телефону вызвал к себе Олю, перед которой разрыдался так же позорно, как перед Жоничкой. Тетя Ася и Оля предложили мне пожить и отдохнуть у них неделю-другую. Я не только их предложение принял, но <…> в абсолютной тишине и темноте Олиной комнаты провел первую нормальную за три месяца ночь. <…>… то, чего мне не могли дать снотворные русские, французские и английские яды <…>[дали] тишина, холод, чистота и нравственная порядочность тети Аси и Оли.

Б. Пастернак. Письмо к родителям. Стр. 638–639

Нравственная чистота вдовы-тетки и старой девы-кузины давали Пастернаку отдых от удушающего воспоминания-фантазма, которое он пересказал – РЫДАЯ ПОЗОРНО – сестре Жоне в Берлине, пересказывая «сюжет» романа, который он начал хотеть писать. Так легче переносить то, что кажется непереносимым.

Переночевав у сестры, ученой-филолога, в чистоте и холоде ее петербургской квартиры, у сестры, с которой его связывал раннеюношеский, платонический, чистый и холодный роман, он, по утверждению Ахматовой (небрежно заметила – когда Пастернак был уже мертв), снова взялся за свое: все делал и делал мне предложенья, особенно настойчиво после антифашистского съезда.

Как не повезло Ахматовой! Ее ироническое Как известно из дневников Блока, я занимала мало места в его жизни опубликованными источниками подтвердилось с нелестным для нее креном: она не занимала никакого. Дневники его были опубликованы – и даже при ее жизни (так хотя бы в лицо не было повода ей рассмеяться), как опубликовались письма (дневников он не вел) и Пастернака. Но неловкости за Ахматову испытывать не полагается – полагается придумывать величественные объяснения.

Когда меня посылали в Париж и я был болен (любовью к Зинаиде Николаевне) <…> мне очень хотелось иметь большее с ней (с Зинаидой Николаевной) продолженье, оставить будущему живую память о нас (о нем самом и жене его Зинаиде Николаевне). <…> Я чувствовал на себе дыханье смерти <…> Я прощался тогда со всей той бездонной неподдельностью, правдой и очарованьем, которые есть земля и жизнь, и на прощанье хотел от нее ребенка. Но странно, причины физические мешали в этом именно ей, а не мне. Она ходила к врачам и лечилась.

Б. Пастернак. Письмо к родителям. Стр. 697

За то, что, как предполагают самые преданные биографы, в тяжкую минуту, когда невмоготу стало быть второй, неженой, при Пунине, а самой самостоятельную жизнь налаживать было невозможно из-за лени, нашелся Пастернак и посоветовал ей перебираться в Москву, где у него возможностей с устройством друзей было больше, как-никак первый поэт страны (хоть сам был и болен, и в расстройстве) – размазала его по своему всегдашнему мещанскому сценарию: Пастернак мне делал предложение трижды… Но мне-то он нисколько не был нужен…

Драматическая «невстреча» с Цветаевой, главной темой в которой был вопрос о «возвращении», – обострила общее ощущение «всемирной бездомности». Все – предлог для витка развития отношений с Ахматовой: Здесь можно усмотреть психологическую основу для любопытного (у Быкова – «глухого» – как сказано! – ранящего сердце, сдавленного, покрытого мраком) свидетельства Анны Ахматовой, зафиксированного в записи Л.К. Чуковской от 8 октября 1960 г. (через четыре месяца после смерти Пастернака): «Мне он делал предложение трижды, – спокойно и неожиданно продолжала Анна Андреевна. – Но мне-то он нисколько не был нужен. Нет, не здесь, а в Ленинграде; с особой настойчивостью, когда вернулся из-за границы после антифашистского съезда. Я тогда была замужем за Пуниным, но это Бориса нисколько не смущало (как не смущало – и ее и его – то, что он сходил с ума от любви к жене). А с Мариной у него был роман за границей». Сказала про себя, сказала и про МАРИНУ. От слов Ахматовой отмахиваться не положено, надо очень серьезно комментировать. Трудно судить о том, насколько «матримониальная» сторона в данном случае соответствует действительности и не была ли она несколько преувеличена Ахматовой, точно так же, как явно преувеличенной (просто ОПОШЛЕННОЙ под свои – назовем более корректно – обывательские вкусы) выглядит оценка пастернаковских отношений с Цветаевой <…> но в высшей степени знаменательным представляется обращение к «внутренней эмигрантке» Ахматовой под воздействием потрясения от «невстречи» с находившейся в парижской эмиграции Цветаевой. (Л. Флейшман. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. Стр. 355.)

У него, может, и был мотив «всемирной бездомности» (в этом достоверно неустановленном случае), а у Анны Андреевны – вполне бытовой, буржуазный, насмешливо-отрезвляющий мотив – вот с какими курьезами приходится иметь дело. Мне-то он нисколько не был нужен… Я тогда была замужем за Пуниным. Муж Пунин в эти послесъездовские антифашистские дни был на курорте: в Сочи, со своей настоящей женой Анной Евгеньевной и своей дочерью Ирой.

Удивительно – что она лжет, знают все. Каждый, кто это читает – понимает, что это – неправда. Заявление тем не менее ошеломительное. Одного выставляющее идиотом, другую – тут определений на маленькую дамскую повесть с роскошной героиней. Остается следующий шаг – как-то комментировать многоуважаемую мемуаристку. Про Ахматову ведь не скажешь вслух, что лжет?

Вот и придумывают определения к ахматовской сенсации. Глухое свидетельство, любопытное… Кто жеманней скажет.

В том же 1931, когда был написано «Я пью за военные астры», недавно очень идиотически интерпретированное я забыл кем…» Из зала: «Жолковским!» – «Я не хотел никого обидеть».

М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 380

Гаспаров, видимо, очень уважал Жолковского и был уверен, что тот тоже в этом не сомневается, – поэтому все смеются и знают, что никто никого действительно не хотел обидеть. У поклонников Анны Ахматовой с чувством юмора все не так просто, да и слово нужно бы употребить не в сердцах и не для смеха.

С Мариной у него был за границей роман. Если у Пастернака был с Мариной роман – может, и был. Их письма писались по какому-то сюжету. По любовному, несомненно. Если роман был ЗА ГРАНИЦЕЙ (письма-то – между границами, речь НЕ о письмах), – то Анна Андреевна намекает на что-то гораздо более конкретное. Ей доподлинно известное. Не удержалась, подпустила намеков Марина Ивановна при единственной встрече? Что, мол, с Борисом нас связывают и пр. – про предложения руки и сердца, конечно, не приплетала – а Анна Андреевна все быстренько прикинула: ладно там про письма, БЫЛО-ТО когда? А, вот ездил за границу. За границей – в Париже – Пастернак был 4 дня. Ну что ж, там не в Совдепии – номера в отелях для «романов» сдаются и по часам. Ахматова еще и великодушна – называет эту кроличью возню романом…

Конечно, ее история, смутившая двадцатый век, тоже длилась всего одну ночь. Ночью она была, правда, только потому, что пришлась на ночное время, НОЧИ у них не было. Раз уж они смогли бы: она с незнакомым, другого поколения человеком, из другой страны и другого ассортимента судеб, – то Пастернаку-то с Мариной куда проще за несколько дней сойтись. Ахматова считает, что здесь совершенно допустимая параллель.

Остается только сравнить пересказ Берлина его культурной беседы с Ахматовой и тон переписки Цветаевой с Пастернаком, ноту ее голоса, высоту, на которой эти бабочки порхают и хотят ли на землю, в номера.

И это все о ней

Группа истерических характеров

Главными особенностями психики истеричных являются: стремление во что бы то ни стало обратить на себя внимание окружающих. <…> Шнейдер предложил заменить само название «истеричные» термином Geltungsbedurftige – «требующие признания».

Это субъекты, не достигшие еще, несмотря иной раз на пожилой возраст, действительно духовной зрелости.

Каждый поступок, каждый жест, каждое движение рассчитаны на зрителя, на эффект; дома в своей семье они держат себя иначе, чем при посторонних; всякий раз, как меняется окружающая обстановка, меняется их нравственный и умственный облик. <…> они хватаются за любое средство, будь то даже возможность привлечь к себе внимание необычными явлениями какой-нибудь болезни.

Боясь быть опереженными кем-нибудь в задуманном ими эффекте, истеричные обычно завистливы и ревнивы. Если в какой-нибудь области истерику придется столкнуться с соперником, то он не упустит самого ничтожного повода, чтобы унизить последнего и показать ему свое превосходство. <…> По отношению к тем, кто возбудил их неудовольствие, они злопамятны и мстительны.

Они лучше всего чувствуют себя в атмосфере скандалов, сплетен и дрязг.

В общем, они ищут легкой привольной жизни.

Духовная незрелость истерической личности, не давая ей возможности добиться осуществления своих притязаний путем <…> развертывания действительно имеющихся у нее способностей, толкает ее на путь неразборчивого использования всех средств воздействия на окружающих людей, лишь бы какой угодно ценой добиться привилегированного положения.

Недостаточная выносливость по отношению к травматизирующим переживаниям. <…> В области реакции на психические травмы нарочитое выдуманное часто заслоняет у истериков непосредственные следствия душевного потрясения.

Человек с истерическим складом не углублен в свои внутренние переживания, он ни на минуту не забывает происходящего кругом.

Они сообразительны, находчивы, быстро усваивают все новое, владеют даром речи и умеют использовать для своих целей всякое знание и всякую способность, какими только обладают. Они могут казаться широкообразованными, даже учеными, обладая только поверхностным запасом сведений.

Они умеют держаться с достоинством <…> очень заботятся о своей внешности и о впечатлении, ими производимом на окружающих.

Важно то, что, обладая недурными способностями, эти люди редко обнаруживают подлинный интерес к чему-нибудь, кроме своей личности, и страдают полным отсутствием прилежания.

Они капризны в своих привязанностях и обыкновенно не завязывают прочных отношений с людьми.

При их страсти к рисовке, к пусканию пыли в глаза они совершенно не в состоянии бороться с искушением использовать для этой цели легко у них возникающие богатые деталями и пышно разукрашенные образы фантазии. <…> Лгут они художественно, мастерски, сами увлекаясь своей ложью и почти забывая, что это ложь, <…> подстегиваемые желанием порисоваться все новыми и новыми возникающими в воображении образами.

Понятно, что мой компьютер без труда выдаст по нескольку иллюстраций к каждому тезису, но ясно также, что каждый без исключения человек имеет свои особенности, подлежащие психиатрической классификации с каталогизацией как «положительных», так и «отрицательных» черт. Поэтому под клиническую разборку личность Анны Ахматовой попадает только для того, чтобы почитатели не навязывали уж чрезмерно представления о ней как об оригинальном, необыкновенном, стоящем надо всеми людишками индивидууме, – все, как видим, давно известно и описано, ничего имманентно ахматовского в ней нет. А главное – закончу тем, чем заканчивает свой труд уважаемый цитируемый автор:

Наконец, нельзя не упомянуть здесь также и об отношении, существующем между психопатией и гениальностью (или высокой одаренностью). <…> Как правило, чем резче выражена индивидуальность, тем ярче становятся и свойственные ей психопатические черты. Немудрено, что среди людей высокоодаренных, с богато развитой эмоциональной жизнью и легко возбудимой фантазией количество несомненных психопатов оказывается довольно значительным. <…> Историю интересует только творение.

П.Б. Ганнушкин. Клиника психопатий. Стр. 15–50

Что ж, переходим к великим творениям Анны Ахматовой.